Бронин Семен. История моей матери

   - С палатками?! Да мы этими экспериментами три года занимаемся! -Дорио не любил, когда забывали Сен-Дени и его первенство в рабочем движении.
   - Я не это имею в виду...- и Серж рассказал о проекте организации лагерей по всей территории Франции.
   - И ты думаешь получить что-нибудь под это? - спросил его Дорио.-Доверчивый ты человек, Серж. Обдурят.
   - Как?
   - Увидишь как.- Дорио не делился опытом с людьми, которых не признавал своими, но сказал все-таки: - Ты в поездах когда-нибудь ездил?
   - Ездил, конечно.
   - На кого чаще всего деньги просят? На детей, верно? Малых да болящих самая верная приманка: дают всего щедрее.А куда деньги потом идут? Не спрашивал? Вот и я тоже... Зачем вообще просить? Надо зарабатывать. Мы в Сен-Дени научились этому и живем, я считаю, неплохо. Что нужно рабочему? Чтоб его уважали. Верно? - он обратился к Жилю, который неотрывно смотрел на него и переводил взгляд только на Рене, как бы сверяя по ней впечатление от руководителя, которого не видел прежде.- Хороший парень, Рене. Надо бы украсть его у тебя. Он же, небось, все это сделал? Не сами же собой палатки развернулись и поле для футбола разметилось?
   - Палатки я частично привез,- сказал Серж.- Теперь не знаю, как возвращать. В трех местах продырявлены, в двух прожжены.
   - Посчитал? Поможем ему? - обратился Дорио к своему помощнику.- Дай ему новые - у нас есть, а эти починим в мастерской у Пижона: он у нас заказ на три тысячи получил - пусть проценты платит. Так вот, я говорю, уважение нужно рабочему - его получают силой, нагоняя страх на буржуев, а добившись своего, живут себе в удовольствие. И необязательно кого-то отлучать и гнать от общей кормушки - все хотят жить, даже полиция. Верно, капитан? - спросил он полицейского.
   - Так точно, генерал,- в тон ему отвечал сержант, который, играя в футбол, снял мундир и теперь, в присутствии начальства, надевал его снова.
   - Про меня говорят, я с полицией вожусь,- продолжал Дорио.- Да я не с полицией - с самим чертом дружбу сведу, если это делу полезно. А эти,- он махнул куда-то в сторону противников из Политбюро - хуже Людовиков! Те тоже никому жить не давали и во все нос совали. А они еще и не от себя, а по чужой подсказке! Научились у русских друг друга есть - этих хлебом не корми, как они говорят, дай только вцепиться зубами в чужую задницу! Что ты меня дергаешь? - выговорил он Фоше, который уже хватал его за рукав, призывая к сдержанности.- Мы в свободной стране живем - это они нам сюда свою охранку ввозят! - Он был выпивши.- Дай я еще с Рене поговорю: она мне всегда нравилась. Рене, у тебя одна беда есть: ты жить боишься. Что ты сейчас делаешь? Лицей кончила?
   - Заканчиваю.
   - А потом что?
   - Учиться пойду. В Сорбонну на юридический и в Политическую школу на дипломатическое отделение.- Рене уже остановила выбор на этих двух учебных заведениях. Дорио скривился как от горькой пилюли.
   - А жить когда? Римское право учить? Это еще полбеды, будешь в судах очки всем втирать, а дипломатический зачем?
   - Международное право хочу знать.
   - Да нет никакого международного права. Кто сильней, тот и прав... Напрасно ты. Нельзя долго учиться. Учеба мозги сушит и времени для жизни не оставляет. Ты лучше поживи немного, потом поучись, потом снова поживи, снова поучись. У тебя и без учебы полно способностей - ты их только губишь. Ты находишь простой выход из трудных ситуаций - это любых знаний стоит. Тебе б цены не было, если б ты еще жить любила и среди людей вертеться... Тебя что, в детстве не баловали?.. - Он поглядел на Рене, она из скрытности смолчала.-Значит, так. Но мы все так - те, кто в революцию лезет. У всех детство поломанное. Но надо свое брать, нагонять упущенное! Любовники тебе нужны, Рене, а не занятия римским правом. Вон какой парень с тебя глаз не сводит. Сойдешься с ним - я тебе его оставлю. А то моя подруга уже навострилась.- Он оборотился к сопровождавшей его блондинке и широко ей улыбнулся: - Что я слишком долго с тобой разговариваю.
   - Что такое "навострилась"? - спросила подруга: остальное ей было ясно.
   - То самое и значит,- снисходительно объяснил он.- Успокойся: Рене не для меня. Я слишком нетерпеливый. Мне и революции ждать тоже нет терпения! Поехали?..- и вся компания унеслась на автомобиле столь же стремительно, как сюда и приехала...
   Палаточный городок жил всего день: на первый раз этого было довольно. Палатки сложили для обмена в мастерских Сен-Дени, родители разобрали детей по домам. Общее мнение было таково, что день прожит был не зря и что побольше бы таких. Про то, что городок был организован коммунистами, не говорили, но помнили, а в таких случаях молчание дороже публичного признания. Ребята разбрелись по домам - с ними должны были разойтись и устроители праздника. Рене пошла бы домой, но вмешалась девушка из Бобиньи, приехавшая в Стен для обмена опытом и для ознакомления с организацией пионерского движения. Она была дочерью профсоюзного работника, который не мог приехать сам и прислал ее своим представителем. Если Рене, по словам Дорио, была излишне разборчива и не брала от жизни того, что могла бы взять, то эта девочка была вовсе беспомощна и нуждалась в постоянной опеке. Ей предстояло заночевать в Стене: ехать назад было поздно. Жиль предложил ей расположиться у него, она согласилась при условии, если кто-то разделит с ней комнату: чтоб не скомпрометировать себя и весь Бобиньи с нею вместе. Пришлось и Рене ночевать у Жиля - чему, надо сказать, тот был только рад, да и Рене согласилась легче, чем можно было бы предположить, учитывая, что ее собственный дом был совсем рядом. Обеих положили в спальне - Жиль и его мать устроились на кухне, нисколько этим не стесненные. Девочка из Бобиньи заснула крепким сном праведницы, Рене же пошла на кухню напиться: от яичницы с ветчиной у нее началась жажда. Мать перед ее появлением вышла из кухни, оставив ее с Жилем. Наливая воду из ковша, Жиль наклонился и поцеловал Рене в шею. Она выскользнула из его объятий, но не так быстро, как если бы вовсе этого не ожидала. Он предпринял новую попытку сближения - она увернулась проворней прежнего.
   - Что ты упираешься? - упрекнул он ее.- Я же с хорошими намерениями... Я девушку ищу - надо семью завести и на тормозах все это спустить...- Он не сказал, что именно, но она поняла, что он имеет в виду профсоюзную деятельность.- Этим не проживешь. А в историю загреметь можно. Тогда, на конгрессе, да и потом, в вашем деле... А из-за чего? Если подумать, то не из-за чего. Лишний раз пошумели... Надо серьезней быть.- Он поглядел на Рене, призывая ее к благоразумию.- А девушкам вдвойне: им же о детях думать надо.
   - А вам не нужно? - Рене была настроена в этот вечер игриво.
   - Нам тоже, но не так, как вам!..- и снова попытался поймать ее, приняв ее слова за поощрение, но опять безуспешно.- Чего ты хочешь?
   - Хочу дальше учиться. Замуж не хочу. Мне рано.
   - Замуж никогда не рано,- сказал он разочарованно, как если бы она ему наотрез отказала.- Поздно бывает - это да, а рано, я что-то не слышал...- И отошел, расстроенный, а она пошла спать с девочкой из Бобиньи и чувствовала себя в течение получаса не вполне уютно: ей хотелось продолжения разговора...
   Рано утром она проснулась и прислушалась к тому, что было на кухне. Там негромко разговаривали. Жиль рассказывал матери о своих любовных злоключениях:
   - Нравится она мне сильно. Я ей даже вчера предложение сделал.
   - И она что?
   - Да она, наверно, слишком умная для меня. Сказала, хочет учиться дальше. Что я по сравнению с нею?
   - Что значит - умная? Я для тебя умная?
   - Ты мать. Матери все такие.
   - Правильно. У нас у всех один ум - как бы вас воспитать да вырастить. А если у нее такого ума нет, зачем она тебе?
   - Говорит, рано еще.
   - Замуж выходить? Это бывает. Не нагулялась, значит. Опять она тебе не пара: ты парень серьезный.
   - Поцеловал ее вчера.
   - И что?
   - Да что?.. Вроде я ей не противен.
   - А дальше? Тебя не поймешь.
   - Да ничего, мать. Что поцелуй, когда жизнь решается?.. Спит, наверно...
   Рене притворялась спящей. Она думала о Жиле, о своей жизни на этом свете. Ей в какой-то миг захотелось связать себя с этим ловким и преданным ей парнем, но в следующую минуту она подумала о том, что останется тогда навсегда в этих стенах, станет женой этого человека, пусть приятного, будет рожать детей и вести хозяйство, и страх связать себя навечно, сесть на постоянный якорь обуял ее, а мысль о замужестве (а она только так и представляла себе отношения между мужчиной и женщиной) отпугнула от продолжения столь опасного знакомства...
   Утром она наскоро собралась, отказалась от завтрака, ушла из дома, сулившего ей слишком гостеприимный кров и чересчур тесные объятия.
   18
   Однажды после занятий она увидела отца, поджидавшего ее у ворот лицея. Шел последний год учебы. Приближение экзаменов будоражило класс и меняло отношения между ученицами. Для получения степени бакалавра по философии, к чему все стремились и что давало право на продолжение учебы в высших учебных заведениях, нужно было написать несколько сочинений: на латыни и на одном из европейских языков - по литературе и на французском - по философии. Экзамен принимали не в лицее, а в Сорбонне, поблажек никому не делали, и девушки пребывали в тревожном ожидании. Рене состояла в партии отличников, которая перед всякими экзаменами набирает вес и пользуется общим спросом: она была нарасхват, и к ней невольно стали относиться лучше, чем прежде. Хоть она и понимала, что это лишь на время, до окончания сессии, но, став нужной подругам, почувствовала себя в классе иначе, увереннее. (Наши школьные успехи и достижения - это ведь как боевые ордена и звездочки на погонах военных: мы ими гордимся, когда нам ничего иного не остается, но другие почитают их лишь в парады и праздники.)
   Хотя она была в приподнятом настроении: она только что объяснила Селесте правило высшей алгебры - сердце ее невольно сжалось, когда она увидела Робера. Отец ждал ее там же, где в первый раз, и с тем же рассеянным, понурым и отчужденным видом, который когда-то напугал ее и вызвал у нее тоскливое и неуютное чувство. Она снова, как в тот раз, преодолела себя и подошла к нему - он переменился в лице, дружески улыбнулся, расспросил ее о школьных делах и объявил затем, что пришел, чтобы сказать, что ее хотят видеть какие-то люди и почему-то непременно у него дома - сказал так, будто сам не знал причину этого.
   - Что за люди? - недоверчиво спросила она.
   - Профсоюзники. Вышли на меня по своим каналам,- и усмехнулся.- Мы же все - одна семья, при всех наших партийных разногласиях. Рабочему нужно, чтоб ему платили - остальное тоже важно, но не в такой степени...
   Они договорились о времени встречи и на этом расстались.
   Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене пришла раньше срока.
   - Ну и как тебе коммунисты? - спросил отец.- Ты, я слышал, познакомилась с самой верхушкой. В "Юманите" ходишь?
   - Это известно?
   - А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?
   - Сложно сказать.- Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения, удерживающие ее от принятия окончательных решений.- Они все время как в театре.- Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом недоговоренность своих слов, и затем объяснила: - Слишком громко говорят на митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.
   - Ты Кашена имеешь в виду? - Отец отличался излишней дотошностью.
   - Неважно.- Она не любила переходить на личности.- Это общее явление... С русскими тоже не совсем ясно.- Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула: она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила.-Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в сторону: "Ох уж эти русские!".. Дорио позволяет себе говорить без стеснения, но за это его, кажется, и не любят... - и глянула вопросительно: может, он что подскажет.
   Отец пожал плечами, уклонился от разговора:
   - Не знаю. Это ваше дело, внутреннее.- Видно было, однако, что он доволен дочерью: - Тебе, вижу, в рот палец не клади - по локоть откусишь... У вас там раздоры - поэтому они все такие взвинченные... Кто теперь за главного?
   - Вроде Дорио, Селор и Барбе.- Рене начала следить за перемещениями в руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее товарищей.- Был Трент - его сняли.
   - Барбе за главного,- подтвердил отец. - Но это временно. Дорио под него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя тот, кто действительно что-то значит,- важно прибавил он: он, видно, знал больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов,- на все плюет и делает свое дело... Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в напряжении - не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков, Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.
   - Мне надо решать,- объяснила она.- Если через год в высшую школу поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.
   - Да уходи совсем и навсегда!..- Это вмешалась в разговор Люсетта: до сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку.-Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? - За время, что прошло с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было далеко за сорок.
   - Начинается! - Робер отвернулся.
   - А что ты можешь возразить на это? - враждебно сказала она ему.- Ты же сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь балаган для дураков?
   - У революционеров своя логика,- сказал Робер.- И разные бывают революционеры. Не одни только легальные.
   - Я одного только вижу! И что за логика еще?! - взорвалась та.- Чтоб жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а ты в своем бюро время проводил - не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!
   Робер покачал головой:
   - У тебя других фантазий нет? Я не хочу ни от кого брать денег, не понятно разве? - Он глядел с нарочитой веселостью.- Деньги - это кабала: сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются. Я анархист - мы денег не признаем,- еще и пошутил он.
   - Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть там делаешь? - воскликнула она и обратилась к Рене как к свидетельнице.-Пять лет с ним живу и никак понять не могу!
   - А тебе и не надо,- добродушно сказал Робер.- Существует конспирация.
   - Чье это бюро, отец? - Рене уже понимала кое-что в этих делах.
   - Было анархо-синдикалистов.
   - А теперь?
   - Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским на поклон идти не хотят.
   - Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.
   - Большая,- признал он.- Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны заключался - деньги, по нынешним понятим, мизерные, такими и остались, поскольку плата не изменилась. Но платить надо, а когда денег нет, то маленькие или большие - все одинаково... Я плачу - кто ж еще? - втихую пояснил он, будто Люсетты не было рядом.
   - Видали! - вознегодовала та.- Он, видите ли, платит! Хоть бы ты чаще приходила, Рене,- может, я еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я с моею подагрою?!
   - Не ты. Есть и другие источники. Но после оплаты счетов ничего не остается,- признал он.- Что ж делать? - Он пожал плечами.- История - это такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.
   - Что?! - взорвалась его конкубинка.- Ты меня сегодня добить хочешь!.. Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!
   - С историей? Мы и так с ней помолвлены,- пошутил Робер. И чтоб не звучало похвальбою, прибавил: - Не я один. Она вон тоже.- И указал на дочь.-Мы оба с ней повенчаны.
   - Христовы невесты! - не выдержала та.- Обоего пола! Не слушай его, Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию - чтоб этих Альфонсов в глаза не видеть! Подальше от них держись и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что такое жить в свое удовольствие, Робер?
   - Знаю. Только этим и занимаюсь.
   - За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!
   - Я не коммунист. Ты меня не обижай.
   - А кто ж ты есть?
   - Я сам по себе. Маркса, правда, иной раз почитываю.- Он повернулся к дочери, посчитав разговор с женой законченным.- Что верно - так это то, что не нужно нашему брату обременять себя семьею. Не выходи замуж, Рене. Пока впритык не припрет. У меня, например, это не получилось. Сколько ни пробовал, все боком выходит.- Это была запоздалая месть Люсетте.
   - И кто виноват в этом? - спросила жена.
   - Кто? Я, конечно,- отвечал по обязанности тот, совсем в этом не уверенный. Люсетта поглядела на него, будто в первый раз увидела.
   - Вот поэтому тебя в семье твоей и видеть не хотят! - выругалась она.-Не знают, чего от тебя ждать. Того гляди, приведешь в дом какого-нибудь головореза!..
   Семья Робера, действительно, не то что бы окончательно порвала отношения с ним, но не звала к себе и комнату его, пока что бы временно, отдала няньке, нанятой для сына Андре и Сюзанны. Робер приходил туда лишь на празднование дня рождения матери: святой день для всего семейства. Он был как отрезанный ломоть - с этим смирились и с Робером мысленно простились. Французы суше и решительнее русских: они долго и упорно помогают попавшему в беду родственнику - но только до тех пор, пока не выяснится, что он сам ничего предпринимать не хочет, напротив, упорствует в своем бедственном, на их взгляд, положении и чувствует себя в нем как рыба в воде. Тогда о нем забывают и вычеркивают его из памяти: даже мать Робера, которой, по российским представлениям, следовало печься о сыне до гробовой доски, вела себя так же. Вслед за Робером забыли и о Рене. Яблоко от яблони недалеко падает, и грехи отцов ложатся на детей - что бы по этому поводу ни говорили и ни думали все либералы и гуманисты мира.
   Робер обиделся. Дом до сих пор был его слабым местом.
   - С чего ты взяла?
   - Как - с чего?! Твоя дочь родная - а ты ее черт знает куда толкаешь! Не ходи, Рене, в этот гадюшник! Я туда ни ногой - там какие-то сомнительные личности околачиваются!..- И не находя слов, чтоб излить чувства, ругнулась несколько раз подряд, будто одного было недостаточно: - Merde! Merde! Merde!
   Именно в разгар этой брани и пришли гости - те, что договаривались с отцом о встрече: высокий в рабочем комбинезоне парень лет тридцати, на вид деловитый и сосредоточенный, и другой, помоложе: невысокий крепыш лет двадцати пяти, живой как ртуть, бойкий и улыбчивый - хотя внешность, говорят, обманчива. Одеты они были самым обыденным и непритязательным образом, а вели себя так, будто пришли не из-за Рене, а к отцу по своим делам: не заговаривали с ней, а лишь незаметно к ней присматривались.
   - Мы не опоздали? - Крепыш сверился с часами: несмотря на кажущуюся беспечность, он отличался пунктуальностью и жил по часам.
   - Нет,- успокоил его Робер.- Рене пришла по-родственному, раньше времени.
   - Пойдем в бюро? - Гость покосился на Люсетту, чью ругань слышал еще с лестницы: сейчас она насторожилась и глядела во все глаза, будто в дом вошли как раз те головорезы, появление которых она предсказывала.
   - Пойдем, конечно. Дела в бюро делаются, а не дома.- И Люсетта только головой мотнула, не зная, как еще выразить свое негодование: несмотря на все опасения, ей хотелось послушать, о чем будет говориться.
   Крепыш, угадав причину семейного скандала (что нетрудно, поскольку она почти везде одна и та же), стал втолковывать Роберу, не упуская из виду Рене:
   - Слушай, надо бы тебе какие-нибудь деньги у нас брать. Без денег капитализм не работает. Мы у тебя время отнимаем.
   - Да мне все равно делать нечего,- снисходительно возразил тот, после чего Люсетта разве что на стену не полезла от обуявшей ее злости.- Не старайтесь, ребята. Для меня это вопрос принципа. Я не хочу ни от кого зависеть.
   - Но мы-то от тебя зависим! Кто платит за эту хату? Я слышал, ваши перестали?
   - Вроде так,- признал Робер.
   - Значит, ты хозяин заведения. Частное профсоюзное бюро. Бывают же частные детективы? А ты частный профсоюзный работник. Бери гонорары. Поэтому тебя и не считают у нас своим - раз денег не берешь. Работаешь - и все даром,- и посмотрел на Люсетту, призывая ее в союзницы, но она не клюнула на эту удочку - только вспылила еще больше, негодуя и на Робера, и на его лицемеров-подельников.
   - Я на вас и не работаю,- сказал Робер.
   - А что ты делаешь? Бери деньги, говорят.
   - Подумаю,- сказал тот: чтоб он отвязался.- Познакомься лучше с моей дочкой. Ее Рене звать. В лицее учится. А это Андре и Шая.- Шая был тот ловкач, что всучивал отцу деньги, зная наперед, что он не возьмет их.
   - Она у тебя в лицее учится, а ты денег не берешь? С такой дочкой? Бери, Рене, в свои руки предприятие. Отец твой прогорит в два счета при таком ведении дела... Значит, это и есть твоя дочь, Робер?
   - Она и есть,- сказал отец.- Не только в лицее учится, но еще и секретарь комсомола девятого района.- Шая уставился на Рене с любопытством.-А недавно листовки на колониальной выставке разбросала.- Он явно хвастался геройствами дочери.
   - Не я одна,- возразила Рене, движимая чувством справедливости.
   Шая еще раз присмотрелся к ней.
   - Эту историю я слышал. Как разбросали?
   - Через крышу.
   - И это в газетах было. Потом кто-то по вашим следам прошел. Но наверх-то как попали?
   - Тоже по крышам.
   - Это понятно. Не на дирижабле же. На крышах половина дел в Париже делается. Прыгали с одной на другую?
   - Там доски были заранее заготовлены.
   - Досточки! Моя мечта! У меня такого комфорта никогда не было. А как на первую крышу прошли? Там же консьержка обычно сидит? Надо зубы заговаривать: труба, мол, наверху засорилась или еще что...
   - Дом не был заселен. На ремонте.
   - Тогда я пас. Это ловко. Заранее все обошли. Мои поздравления. Покажешь мне потом этот дом - может, пригодится...
   - Листовки разбрасывать?
   - Нет, что похуже! - Шая засмеялся, Рене подумала вдруг, что он домушник, но поглядев на него, отвергла это предположение. Тот повернулся к товарищу: - Нам, Андре, надо переговорить. Об этой последней почте,- и махнул конвертом, который вытащил, как фокусник, из кармана. - Я с Жаком говорил, он ничего про это не знает. Надо ехать,- и исподтишка глянул на Рене.- При ней можно? - спросил он отца.
   - Думаю, можно.
   - В общем, поезжай,- сказал он Андре.- Я тебе сейчас гроши выдам.
   - Все вдвое,- сказал тот.- На два билета.
   - А это зачем?
   - Пусть Рене посмотрит, как это делается. И мне хорошо - для прикрытия.
   Рене опешила, оглянулась на отца, но тот нарочно глядел в сторону. Впрочем, Рене была не против путешествия. Она любила ездить по стране, но это редко ей удавалось. Она спросила, куда они собрались.
   - В Бретань.- Шая помешкал, разыгрывая нерешительность.- О ней, Андре, разговору не было. Надо Жака спросить. Я понимаю, тебе не терпится,- не без зависти и не без яду в голосе заметил он.- Но без Жака пока отставим.
   - Значит, поездка откладывается,- объявил Рене будущий попутчик и улыбнулся, обнажая ровные белые зубы.- Но думаю, ненадолго...
   В Бретань поехали через пару дней. Стоял по-летнему теплый солнечный день. Поезд шел до Сен-Бриека. Они приехали туда в послеобеденное время. Андре решил задержаться в городе, прежде чем ехать к месту назначения.
   - Лучше здесь обождать,- объяснил он,- чем торчать там у всех на виду. Чем меньше место, тем в нем больше любопытных.
   Они сели в привокзальном кафе. Андре заказал пиво с креветками.
   - У меня с деньгами туго,- честно предупредила она его.
   Он широко улыбнулся.
   - Еще чего? "Юманите" платит. Поэтому, наверно, и прогорели.
   - А при чем здесь "Юманите"?
   - Мы же с тобой по письму рабкора едем. Не знаешь, кто такие рабкоры?..- Рене не знала.- Что ж ты знаешь тогда? Плохо газеты читаешь.
   Ее не в первый раз упрекали в этом. Все, кто так или иначе был связан с партией, считал своим долгом, неукоснительной обязанностью и едва не удовольствием читать ежедневный орган Компартии - ей же он казался пресным и похожим на церковные книги: прочтешь строку и знаешь, что будет дальше. Но она, конечно, никому об этом не говорила. Принесли пиво.
   - Любишь? - спросил Андре, сдувая пену.- Я обожаю. Шая только не хочет его в счет включать. Хороший парень, но этого я в нем не понимаю. Вина еще, говорит, закажи. Чтоб во Франции жить и вина в обед не пить!
   - А почему его зовут так странно?
   - Шая? Потому что еврей. Исайя по-нашему. А он настаивает, чтоб его Шаей звали. Знаешь, кто такие евреи?
   - Знаю, в Библии были.