Бронин Семен. История моей матери

   Случай, о котором он говорил, вскоре представился. Надо отдать ему должное, до этого он скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия. Ей даже удалось уговорить родителей пойти с дочерьми в театр, а именно - в "Комеди Франсэз": давняя ее мечта, к которой они прежде относились со скептическим недоверием. Сами они никогда в театре не бывали, она же была однажды с классом. Тогда давали Расина, и спектакль вызвал у нее бурю восторга. Теперь ей хотелось посмотреть корнелевского Сида, но Жан, едва услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в этот вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж, Рене пока что не знала. Собирались в театр тщательно и задолго. Пошли вчетвером, чтоб не оставлять дома четырехлетнюю Жанну, хотя Рене знала, что полного удовольствия с сестрой не получит. В фойе театра и, еще больше - в шестиярусном зрительном зале, с его позолотой и красным бархатом - ее охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и по сцене задвигались мольеровские герои, оказалось, что смотреть спектакль лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не в компании близких родственников. Жан делил внимание между сценой и семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на сцену не отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и чопорно: будто не вполне доверяла актерам и самому автору. Впрочем, и она вынуждена была оглядываться на Жанну и ее одергивать: та капризничала и просила то поесть, то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением.
   - Ну и что? - спросил Жан, когда вышли на улицу.- Не зря сходили. Проучили дурака, чтоб не зарывался.- Спектакль привел его в благодушное настроение.- Молодец, что сводила. Искусство - великая сила,- и подмигнул Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена: и исходом спектакля, и неудавшимся вечером.- Каждый у себя дома хозяин - так в народе говорят - и нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь?
   Рене и в самом деле была иного мнения.
   - А что плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила она.- Если он мещанин, значит, ему и танцам нельзя учиться?.. Эта пьеса неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник.
   Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю:
   - Ты все свое... Учиться, конечно, хорошо - только не надо заучиваться... В любом случае я тебя долго тянуть не буду. До четвертого класса учись, а потом иди работай...- И Жоржетта не сказала ни слова только насупилась, прикусила язык и выругала за что-то Жанну, дернула ее за руку...
   Жанна на этот раз ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной дочери, было ей в высшей степени сомнительно, но она снова, в который уже раз, не стала с ним спорить...
   6
   Рене должна была начать работать, но пошла-таки в третий класс (во Франции счет идет от одиннадцатого класса к первому). Помог ей Робер, ее родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них в отдельности.
   Робер приходил к дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она вышла из школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с круглым, как у нее, лицом, который поджидал ее с довольно безразличным и почти посторонним видом. Она не могла узнать его, потому что никогда прежде в сознательном возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление, но угадала, кто он, и странное и тягостное чувство охватило ее: ей стало страшно, и первое желание было убежать от него и от чего-то темного и опасного, что сопровождало его, как некое облако,- она заплакала еще до того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к ней в этот день: хотел, видно, напомнить о своем существовании. Он проводил ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи с Жоржеттой, а по дороге не столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а внешние обстоятельства. Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной, много разъезжал и занимался политикой. Он сказал, что все время думает о дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться чаще, но затем снова исчез на три года, а Рене не забыла о нем, но хранила в памяти, как болезненную и глубоко засевшую в сердце занозу, вызывающую непонятную ей тревогу: будто рушилось или начинало шататься ее недавно достигнутое и не особенно прочное жизненное равновесие...
   Теперь, когда ей исполнилось тринадцать, он объявился снова, и на этот раз, как он сам сказал, надолго. Он навел о ней справки в школе, узнал, что она обнаруживает незаурядные, даже блестящие способности, отнесся к этому с естественной для отца гордостью, сказал, что хочет помочь ей поступить в лицей и для этого - ввести ее в круг своей родни и познакомить с женщиной, с которой теперь жил, с Люсеттой: это будто бы была окончательная его пассия. Они снимали квартирку возле Монмартра. Люсетта встретила Рене с тем хорошо разыгранным шутливым теплом и дружелюбием, которые во Франции скорее правило хорошего тона, чем проявление искреннего чувства, но различить их бывает непросто и искушенному человеку - простодушная же Рене приняла их за чистую монету. Люсетта устроила обед в честь гостьи и обещала учить ее музыке: нашла у нее необходимые для этого способности; у нее было пианино, которое она возила за собой в течение своей тоже непростой, бурной жизни. Это была давняя мечта Рене, на исполнение которой она не смела и надеяться. Она с трепетом являлась на уроки - всего их было три или четыре - одно время только о них и думала, но занятия сами собой сошли на нет и закончились. Робер был не слишком доволен их гаммами и даже ими тяготился: держался натянуто, насупливался и заслонялся от дочери газетой, когда та к нему приходила: был, видимо, плохим меломаном - так что Люсетта, с оглядкой на него, занималась с Рене все меньше: ей-то это было совсем ненужно. Между прочим, отец, сказавший ей, что живет в вечных разъездах, на поверку почему-то оказывался все время дома.
   Но со своей родней он ее все-таки свел: позвал в Даммари-ле-Лис на смотрины. Она испросила разрешения у матери и отчима. Жоржетта сказала:
   - Это твой отец, тебе решать.- И Жан согласился с этим, нисколько не обидевшись из-за потери отцовства, к которому мог бы привыкнуть. Рене таким образом потеряла в один день временного родителя, исполнявшего обязанности отсутствующего, и приобрела кровного, но еще более неверного и непостоянного, чем отчим...
   Они стояли в тамбуре поезда пригородного сообщения. Был субботний вечер, вагоны были переполнены, а Робер забыл заранее позаботиться о сидячих местах: он был рассеян. Черный паровоз, остро пахнущий угольной пылью и гарью, дергал и тянул за собой вагоны, несясь со скоростью сорока километров в час, которая захватывала дух и представлялась немыслимо быстрой.
   - Ты не робей, я поддержу тебя. В конце концов, ты моя законная наследница. Других нет и, наверно, не будет. Что делать, если такой непутевый отец тебе достался? Там у меня комната - где мы жили с твоей матерью...
   Робер стоял, прислонясь к стене и виновато склонив голову: и без того невысокий, он выглядел в этот вечер ниже обычного и был особенно склонен к откровениям.
   - Я-то сам жить там не буду - надо хоть за тобой эту комнату застолбить, а то останемся, как сейчас, без места, в тамбуре. Вдвоем легче, чем одному.- И пояснил: - Они ко мне относятся без большого уважения. Они народ оседлый, положительный, а меня мотает по свету: ни профессии, ни семьи, ни положения. Люсетта - хороший, конечно, человек, но семью с ней заводить поздно: не в том уже возрасте... А теперь еще сомнительными делами занялся в их представлении...- Круглое, лукавое лицо его заулыбалось виновато и с чувством неловкости - он словно каялся перед ней за старые и новые грехи, но делал это не вполне искренне, а как бы с розыгрышем: такое впечатление было от многих его душевных движений и поступков.- Так что ты мне там для поддержки будешь. Рабочая солидарность, верно? - и ткнул ее в бок: как какого-нибудь приятеля-работягу, так что ее бросило в сторону.- Я ж знаю, ты в ячейку ходишь. Энгельса читала и другим пересказывала.
   - А ты откуда знаешь? - Ее все время тянуло говорить ему "вы", но он настаивал на более родственном обращении.
   - Жан рассказал. Мы с ним долго о тебе говорили. В кафе вашем, где они обосновались. Мне родня нужна, чтоб лицей провернуть. Тебе дальше учиться надо.
   - Чтоб деньги дали?
   - И это тоже. Учиться-то ты бесплатно будешь. Стипендиатом.- Он поглядел на нее мельком.- Есть такие места для неимущих, но одаренных детей. А ты, говорят, такая. Но тут знакомства нужны: у матери они есть, ей ничего не стоит поговорить с кем надо. Они эти места для себя держат. Для того и завели: чтоб детей любовниц устраивать. Таков уж наш мир, капиталистический. Почему, думаешь, мы с ними боремся?..
   Он был из своих, красных, и говорил их языком, но Рене стало неуютно оттого, что ее прочили в такую компанию. Она плохо представляла себе, что такое дети любовниц, но смутно чувствовала, что соседство это не очень лестно.
   - А деньги тогда зачем?
   - Деньги никогда не помешают. Тебя ж кормить и одевать надо. В лицее, куда ты пойдешь, в старом и заштопанном не походишь. Мы все это с отчимом обговорили. Он согласился тебя учить, если я буду кой-какие деньжата подбрасывать. Стипендию своего рода. У меня денег нет: не держатся они у меня - вот я и обратился к ним, а они решили тебя на семейный совет вызвать: посмотреть, с кем дело имеют. Вдруг такая же непутевая, как я. Мои рекомендации их только настораживают... А у меня денег нет, потому что профсоюзы плохо платят. За повышение тарифов борются, а как своим платить, так хуже всяких эксплуататоров.
   - А чем ты занимаешься?
   - Я анархист,- уклончиво отвечал он.
   - Это работа такая?
   Он усмехнулся.
   - Скорее, призвание. Не говори никому, а моим - в особенности. И сама забудь. У нас с этим путаница. Есть анархисты, которые бомбы бросают,- их все боятся, мы к ним не имеем отношения. Мы анархо-синдикалисты...- и, оборотившись на соседей по тамбуру, еще больше понизил голос, хотя и до этого говорил полушепотом, а соседи вокруг были заняты кем угодно, но не ими.- Не знаешь, что это - анархо-синдикалисты?
   - Нет.
   - Я как-нибудь расскажу - в другой обстановке и в другом настроении... У тебя отчим - коммунист?
   - Да.
   - Мы с ними во многом сходимся, но во многом и расходимся и никогда не сойдемся окончательно. У них аппарат превыше всего, дисциплина, подчинение рядовых членов руководству, а мы считаем, что все наоборот: все лучшее рождается снизу. Твой отчим, правда, тоже из нашего теста и напрасно, кажется, забрел в их казарму. Поэтому-то мы с ним так легко договорились. Много денег он не возьмет, а этим,- он показал вперед по движению поезда,-ничего не стоит выделить из своих бумажников. Ты только не говори им про Жана и про ячейку. Хватит им меня да Камилла. Поменьше болтай вообще.
   - А кто такой Камилл?
   - Дядю своего не знаешь? - удивился он, но вспомнил: - Хотя откуда? Вы ж совсем от нас оторвались. Надо было мне раньше свести тебя с ними ... И Жоржетта ничего не говорила?
   - Нет.
   - Сильно разозлилась, значит. Хотя есть на что, с другой стороны... Камилл - тоже коммунист, но такой, что больше на чиновника похож. На бюрократа. Он и в детстве такой был: от сих до сих и ни на шаг в сторону. Кого только нет в их движении. На все вкусы найдутся. Если власть возьмут, ничего во Франции не изменится. Потому как разойдутся по начальственным местам - в соответствии со своими наклонностями...
   Дом был большой, новый, каменный. Он стоял на привокзальной улице, а сам вокзал располагался на границе между Меленом и Даммари-ле-Лис. Мелен был богат, наряден, похож на Париж, Даммари-ле-Лис беднее, проще, ниже этажами, но та его часть, что примыкала к Мелену, начинала тянуться за богатым соседом и застраивалась высокими, стоявшими в ряд одинаковыми домами, дружно упиравшимися в невысокое пасмурное небо двухскатными остроугольными крышами. Бабушка, мать Робера, Франсуаза, встретила их в прихожей и проводила в гостиную, где ждали остальные члены семейства: старший брат Андре, приветливый и улыбчивый хозяин семейной фирмы, его молодая жена Сюзанна, тоже веселая, лукавая и смешливая, и Камилл - и вправду похожий на чиновника в присутственном месте: неприступный и чопорный. Сама бабка, коренастая, жилистая, хваткая, распоряжалась в доме всем и всеми - те ходили у нее по струнке и помалкивали. Она повела разговор, не оглядываясь на детей, будто не замечая их:
   - Ты садись, садись - что стала среди комнаты? - Она разглядывала Рене с головы до пят и словно вертела ее в разные стороны в своем воображении.-Это у нас гостиная, мы здесь людей принимаем - когда допускаем до себя, а нет - так и в прихожей посидят. Лицом-то ты в нашу родню: оно у тебя круглое, как у нас - у матери твоей оно поострее было, покрючкастее... Или я выдумываю, забывать начинаю? Телом ты больше в нас - широкая в кости: твои щуплее, потоньше. Такими запомнились во всяком случае - потому что я их, считай, и не видела. В кого умом пошла, осталось выяснить.
   - В нас,- невпопад вставился Робер.- Учится хорошо.
   Большего он сказать не успел, так как не пользовался у матери доверием.
   - В нашу родню - это еще не все,- отрезала она.- Хорошо, если в Андре: золотой человек, мы ее тогда с руками оторвем. Хуже, если в этого,- она мотнула головой в сторону Камилла,- но и это полбеды, жить можно, а вот если в тебя?..- и не обращая внимания на Робера, который не стал спорить, привыкший к подобным нареканиям, приступилась к Рене, ожидая от нее первых признаний, которые всего ценнее.- Что ты любишь вообще? Больше всего на свете?
   - Книги,- послушно и одновременно непокорно отвечала та.
   - Книги я и сама читать люблю,- возразила бабка, будто Рене с ней спорила.- У меня библиотека целая - посмотришь на досуге. А кроме книг? Книжками жизнь не заполнишь... Наряды? На танцы любишь ходить?
   В Рене проснулось строптивое чувство: ее никогда так не экзаменовали.
   - Нарядов у меня нет.
   - Так уж и нет?
   - Нет. И без них обойтись можно.
   - А танцы?
   - Не ходила никогда.
   - Что ж ты делаешь тогда? - будто бы удивилась бабка, а на самом деле только пристально ее разглядывала.- Если на танцы не ходишь?
   Рене не знала что ответить, и Андре пришел ей на помощь:
   - Да ты, мама, тоже на танцы не ходила.
   - А ты откуда знаешь? Тебя тогда не было.- Она поглядела внушительно, затем поправилась: - Это когда было? Мы тогда сызмалу знали, за кого замуж пойдем, а сейчас, говорят, мужа на танцах искать надо?.. Тебе и муж не нужен?
   - Нет,- отвечала Рене уже с дерзостью и с вызовом в голосе.
   - Вот как! А что тебе нужно тогда?
   - Учиться.
   - И кем ты хочешь стать, когда выучишься?
   Рене подумала и призналась:
   - Не знаю еще... Мне сама учеба нравится.
   - Сама учеба нравится,- повторила бабка, будто в этих словах скрывалась некая истина, и, обернувшись к членам своего семейства, пожаловалась: Молодые. Каждый раз удивляют. В наше время так бы не сказали... У тебя еще бабка есть?
   - Есть. Манлет.- Лицо Рене смягчилось и потеплело при упоминании о бабушки по матери.- Я ее люблю очень.
   - И за что же? - В голосе бабки послышалась ревность.- Я ее не видела. Она на свадьбу не приехала.
   - Плохо себя чувствовала,- извинился за Манлет Андре.
   - Да плохо! Свадьба не понравилась. И оказалось, в точку попала... Так за что же ты ее любишь?
   - Потому что добрая.
   - Не в пример мне, что ли?..- Бабка прищурилась ястребом.- Так я, может, тоже такая. Когда человек стоит этого. А перед тем, кто этого не заслуживает, нечего и расшаркиваться.
   - Надо ко всем быть доброй,- заметила Рене, и это прозвучало как назидание.
   - Это ты из книг вычитала?..- и поскольку Рене не отвечала, спросила: Кого ты читаешь хоть?
   - Корнеля.
   - По программе?
   - И по программе и так.
   - А я вот Фенелона. А из последних - Достоевского. Не слышала?
   - Нет,- чистосердечно призналась Рене.
   - И не надо тебе. Без этого достаточно... Ладно. С тобой, гляжу, в один раз не разберешься. Приедешь к нам на лето - тогда поближе познакомимся...-И суховато подбодрила ее: - Это хорошо, что сразу не ясно: чтоб потом скучно не было. Как вы считаете? - обратилась она к остальным, но тут же пожалела, что задала лишний вопрос, оборотилась к Рене, сказала с насмешкой: - Хотя что их спрашивать? У Андре вон все на лице написано: тоже, как ты говоришь, добрый человек - никого еще не обидел на моей памяти, Сюзанна только смеяться начнет: такая смешливая, а Камилл уже надулся - этот ни о ком доброго слова не скажет: испугался, что новая наследница объявилась. Он деньги любит считать - взносы у всех собирает,- и не обращая внимания на среднего сына, который поднял голову и приготовился к внушительной обороне, пояснила младшему: - Это я новенькой твоей семью представляю. А ты?..- Робер был паршивой овцой в ее стаде, и для него и слов не находилось.- Что ты делаешь хоть? Я уже счет твоим занятиям потеряла.
   - Профсоюзник,- не вдаваясь в лишние подробности, отвечал тот.
   - Профессия такая? - бабка уставилась на него, как на сфинкса.- Хотя ты и профсоюзник какой-то странный. Он вон тоже по этой части,- она кивнула на Камилла,- но про него все известно: сидит в конторе, ему деньги несут, а он их в книжечку записывает...
   - Я еще и железнодорожник,- возразил тот, но бабка не дала обмануть себя:
   - Ладно! Железнодорожники поезда гоняют да вагоны чистят, а ты штаны просиживаешь, мозоли на заднице натираешь. Деньги мусолишь. Сколько их через твои руки проходит?
   - Большие суммы.- Камилл сразу набрался важности.- Мы собираем у всего муниципалитета.
   - Почему мы? Не мы, а ты. Все вы, гляжу, сообща делаете. Или так представляете, чтоб одному в ответе не быть... И ничего тебе не остается? К рукам не прилипает?
   Камилл нагнул голову, избычился, насупился.
   - Я честный человек, мать. Потому и доверяют.
   Мать не стала с ним спорить.
   - Нашли человека из честной семьи.- Она язвительно усмехнулась: - Сиди дальше принимай. И нам, может, пригодится. Нельзя, говорят, яйца в одну корзину класть. Вдруг ваши к власти придут, тогда у нас свой человек там будет.- Камилл поднял голову, заранее возгордился, она же спустила его с небес на землю: - Если ты, конечно, к этому времени о нас помнить будешь.- И объяснила остальным, не ведая сочувствия и жалости: - Приятели у него такие, что отца с матерью забудут и повесят - и все по идейным соображениям. Если по России судить. Да и по нашим: когда якобинцами были да санкюлотами.
   - Будет тебе,- остановил Андре мать, которая слишком далеко зашла в своих нареканиях: он был удачливым предпринимателем и позволял себе возражать главе семейства.- Ничего подобного у нас не будет.
   Та не стала спорить:
   - Не будет - и хорошо. Проведи ее к себе, Робер - покажи комнату. Ты-то сам остаешься?
   - Нет, наверно. Уеду.
   - К какой-нибудь крале новой? Подруге сказал, что сюда поехал, а сам на сторону?.. Это твое дело - делай что хочешь,- прибавила она, видя, что он собирается уверять ее в обратном.- Тут я тоже с пальцев сбилась, счет твоим Полинам да Люсеттам потеряла,- и снова повернулась к Рене, которая стояла неловко среди гостиной - ей было не по себе в новом окружении.- Приедешь летом?
   - Приеду.
   - Вот и хорошо. Будешь жить на всем готовом. В комнате этой - которую твой отец потерять боится... Все, гляжу, революционеры - пока чужое делить. А как до своего доходит, куда все девается?.. Какая-то ты все-таки шероховатая.
   - Не привыкла,- подсказал Андре, но бабка сама это знала и не это имела в виду.
   - Я вижу. Что твоя мать к нам не обращалась никогда? Глядишь бы, и помогли. Я сама напомнить о себе хотела, да не люблю навязываться... Я слышала, вы плохо жили одно время. Сейчас лучше?
   - Лучше.
   - Ну и слава богу... Гордая твоя мать - поэтому и не обращалась. И ты такая? - Рене замешкалась с ответом, и бабка не стала допытываться, только посоветовала: - Надо бойчее быть, покладистее. Не ждать, когда к тебе прибегут, самой о себе напомнить. В меру, конечно,- поспешила прибавить она.- Чтоб не назойличать, не напрашиваться... Ладно. Примем тебя. Раз ты так Манлет свою любишь. Надо же и любить кого-то, верно? - Она оборотилась к домашним: - Та одна четырех дочерей подняла и на ноги поставила. А на свадьбу вот не поехала. Я сильно тогда на нее обиделась: наслышана была о ней, хотела повидаться, а она не захотела. Теперь вот с внучкой знакомлюсь: одна, видно, порода. Ладно. Хватит болтать. И без того наговорились - дальше некуда...
   Рене провела в Даммари-ле-Лис немногим меньше месяца: готовилась здесь к экзаменам. Из окна ее комнаты со второго этажа был как на ладони виден внутренний двор: в углу его рос большой раскидистый платан, под ним стоял огромный, на всю семью, стол, сбитый из серых досок,- здесь по вечерам собиралось и ужинало на сельский лад семейство, дополняемое товарищами Андре по работе. Далее за невысокой оградой тянулся сад - тоже их владение: здесь росли яблони, груши, сливы. По бокам с одной стороны располагался птичник, из которого непрерывно слышалось квохтанье кур, с другой - длинное каменное помещение мастерской, выходивший воротами на улицу, а окнами - во двор и в сад: оттуда доносились стук молотков, жужжанье токарных станков и разговоры рабочих. Двор был царством бабушки. Она собственноручно кормила здесь кур, созывала их необычно звучавшим в ее устах фальцетом, употребляемым ею только для этой цели, возилась в огороде, расхаживала по земле и глядела на все кругом с важностью городской собственницы и с заботливым прищуром хлопотливой, трудолюбивой крестьянки. Рене не помогала ей - хотя бабка была все время в работе, а Рене не была лентяйкой и лежебокой. Рене казалось, что это не ее жизнь, что она здесь в гостях и что было бы неуместно и даже неприлично предлагать свои услуги. Что ей действительно здесь нравилось, так это возможность читать без помех и думать над книгами - что она и делала, проводя большую часть времени в бабушкиной библиотеке. Ей разрешили брать книги, она садилась в вольтеровское кресло с высокой спинкой, забиралась в него с коленями и читала тома из бабушкиного собрания, пока та склонялась над грядками. Однажды бабка остановилась под окном второго этажа, откуда Рене время от времени поглядывала вниз, позвала ее:
   - Что делаешь?
   - Читаю.
   - Кого?
   - Мопассана.
   - Отыскала все-таки? А я его подальше засунула: чтоб не нашла. А что помогать не идешь?
   - А вам это нужно?
   - Да не очень, я одна люблю в саду возиться, а ты б должна была подсуетиться. Обычно навязываются со своей помощью.
   Рене подумала. Она была настроена в этот день благодушно.
   - Если б в самом деле было нужно, я пришла бы.
   - А как ты узнаешь, в самом деле или не в самом?
   - Это видно. Бедные люди просят, когда без этого не проживешь. Тогда идешь, не спрашиваешь.
   - А богатые?
   - Им только бы время провести, повеселиться.
   - А ты веселиться не любишь?
   - Нет. Я привыкла серьезно жить... Богатой быть тоже учиться надо. Хорошо когда с детства.
   Бабка поглядела на нее снизу, задумалась.
   - Тебя, гляжу, не переучишь... Вот вы какие. С Манлет твоей я так и не поговорила, зато с тобой познакомилась. Одного поля ягоды - я с самого начала это говорила... Она тоже книги любила?
   - Нет. Ей это было не нужно. Она крестьянка.
   - По траве да по листьям читала? А вот мы не можем: нам о книгу глаза тупить надо...- и пошла прочь: не в обиде на ее откровенность, но и не слишком ею довольная. Впрочем, она мало кем была в жизни довольна...
   Это не значило, что Рене вовсе не покидала стен своего жилища. Она, в первое время в особенности, ходила в гости к дядьям: дважды была у Андре и Сюзанны и раз - у дяди Камилла. Андре проводил день в мастерской, работая наравне с наемными рабочими: переходил от одного станка к другому, останавливался там, где возникали задержки, и везде трудился с видимым удовольствием и усердием, без устали, с неброским, сдержанным изяществом движений, свойственным хорошему мастеровому. Пригласив Рене, он стал рассказывать ей о производстве, будто она была на экскурсии. Здесь делали дешевые украшения из анодированного, или, как тогда говорили, американского золота. Андре угадал дух времени, требующий не столько ценностей, сколько их видимости, и предприятие быстро набирало силу.
   - Знаешь, чем мы занимаемся?..- Он вытягивал проволоку и искусно свивал ее, укладывая в ложе будущего украшения.- Угождаем женщинам. Что женщинам больше всего нравится?..- Он ждал ответа, но Рене предпочитала отмалчиваться.- Украшения, конечно.- И поглядел на племянницу: что та на это скажет - Рене так не считала, но спорить не стала.- Только чистое золото и платину может себе позволить не всякая - вот мы и золотим медь, получается как настоящее литое золото. Это медная проволока - золото лучше всего на нее садится. А покрытие гальваническое. Все в гальванической ванне происходит. Раньше брали золото, раскатывали его в тонкий-претонкий лист, как бумагу, и приколачивали к форме, а теперь химия все в тысячу раз лучше делает. Толщина - хорошо если десятая часть миллиметра, а за всю жизнь не слезет: если только напильником подпилить,- тогда медь покажется. Эта техника из Америки пришла - поэтому и называют американским золотом. Ценности большой не представляет, а носишь как настоящее - поди разбери, цельное оно или позолота. Давай я тебе цепочку подарю. У меня завалялась одна,- и нашарил в ящике стола заранее приготовленную цепь, сотканную из изящно вдетых одно в другое и хитро скрученных звеньев.- Серег ведь ты не носишь? Уши себе не продырявила?