Бронин Семен. История моей матери

   - Вот тут-то собака и зарыта! - воскликнул Ив.- Надо срочно менять стиль руководства! Иначе рядовые члены нас не поймут и сами все изменят.
   - Откуда они, эти рядовые члены? - проворчал Дуке.- Никто идти не хочет. Слишком стремно. Вчера еще одного взяли - за что? "Авангард" распространял возле фабрики лайки - в Стене вашем. Кому это нужно?
   - Это взгляды твои вредные! - предостерег Ив.- Напрасно ты так думаешь. Найдутся и посмелее и поумнее нашего. Их много ходит - только ты о них не знаешь,- и оглянулся так, будто эти неведомые никому низы партии бродили рядом - совсем как призраки из манифеста.
   Дуке проследил за его взглядом: откуда, мол, новая угроза, затем успокоился: у него были крепкие нервы.
   - Ладно. Еще обсудим это. Сейчас давай с Рене поговорим и отпустим ее. Надо, Рене, делать что-то. Иначе труба нам обоим. Видишь, как вопрос ставится? - и поглядел в конец бумаги: - Через неделю надо отчитаться за проделанную работу.
   - А что нужно? - спросила она.
   - Да что хочешь, только чтоб в плане международного антиимпериализма. А что именно, шут его знает.
   - Можно шествие устроить с фонариками.- Барбю слишком долго молчал, и язык его чесался поэтому.- Мы такие фонарики делали...- Он поглядел выразительно, поскольку слова его не произвели должного впечатления.- Берете бумагу - желательно потоньше, натираете ее жиром или, лучше, воском, чтоб стала прозрачной. Делаете из нее кубики, внутрь помещаете свечку - она светится через бумагу. Когда много людей движется, прохожие останавливаются - до того красиво. Запоминается. У нас не одна манифестация так прошла - до сих пор вспоминают. Я недавно был - люди спрашивают, когда снова будет.
   - Важно не какие фонарики,- склочно сказал Ив, чувствуя, что его оттесняют и что почва уходит из-под его ног,- а что на них написано. Какие лозунги, иначе говоря!
   - Какие лозунги? - повторил Барбю.- Первое августа. "Первое" можно цифрой. Мы писали Первое мая, а здесь "августа". Заменить ничего не стоит.
   - Не Первое августа, а День борьбы с империализмом и международными силами реакции,- не ведая пощады и жалости, отрубил Ив.- "Первое августа" это что угодно может быть: может, праздник церковный. Поэтому им так и нравилось. Каждый понимал как ему вздумается. Первое августа! Надо писать так, чтоб не было двусмысленности!
   - Борьба с империализмом не поместится,- сказал Барбю, нисколько не обиженный нотацией: с болезнью он сделался фаталистом.- Длинно слишком. Фонарики-то маленькие. Можно, конечно, один большой склеить,- прибавил он с сомнением в голосе,- но мы таких не делали.
   Дуке решил кончать с зашедшим в тупик совещанием:
   - Давай, Рене. Делай что-нибудь. Пройдись по милитаризму или по колониям. Надо будет отчет составить и Иву передать. Чтоб представил рядовым товарищам, которые ждут, как бы сместить нас,- еще и съязвил он, и Ив запомнил это, и для него дни Дуке были отныне сочтены, как и ненавистного ему Жана.
   - Лучше с колониализмом,- решила Рене.- Здесь больше возможностей.
   - Что еще за возможности? - недоверчиво спросил Дуке, но Рене не ответила: сама не знала и подчинилась в данном случае общему правилу - бить в победные барабаны и литавры...
   Какая-то крупица правды все-таки была в ее предпочтении. В глубине души она ничего не имела против армии - напротив, ей нравились стройные офицеры и их мундиры (лишь бы не полицейские), к инородцам же и людям с другой кожей, особенно нищим и подневольным, у нее была давняя и роковая тяга и слабость недаром же она заплакала в хижине араба Юсефа. Но то было детство, сентиментальное и непосредственное. Теперь нужно было придумать что-то взрослое, впечатляющее и, одновременно - озорное и задорное: чтоб поддержать былую марку. Она спросила совета у друзей:
   - Поворочайте мозгами. Что-нибудь простое, но броское. Чтоб и ребенку было понятно...- И добавила по здравом размышлении: - И чтоб за решетку не угодить при этом...
   Последнее не прибавило ее друзьям энтузиазма. Алекс все пропустил мимо ушей: он был недоволен, что программа по философии движется слишком медленно, и дал понять, что ему не до борьбы с колониализмом. Бернар, как водится, запнулся, помешкал и произнес нечто непонятное и обтекаемое: он числился ее заместителем и не мог попросту отказаться. Один Люк выразил готовность помочь - в чем угодно, лишь бы не в принятии решений. Он во всем поддерживал друзей, но замышлять новое было не в его силах и не в его правилах - он лишь помогал доводить до ума начатое другими.
   Рене оставалось рассчитывать на собственные силы, и она приготовилась к трудному раздумью. Но прежде надо было отчитать соратников, забывших, в какую организацию они вступили.
   - Ладно, подумаю... Но вообще надо быть поактивнее. У нас здесь не вечерняя школа для отстающих. И не филиал Сорбонны...
   Выговор Коминтерна докатился таким образом и до философской секции девятого района: Рене в первый и в последний раз в жизни отчитала своих подчиненных, но мы все хоть раз, но делаем что-то впервые, отдавая дань духу времени.
   Алекс состроил озадаченную физиономию и призадумался. Бернар опешил и забыл свою рассеянность: лицо его на миг обрело естественное выражение, и даже взгляд его прояснился - с ним это иногда случалось...
   Недавно с ним вышел казус. Они оба жили в Стене, и он провожал Рене до дому, поджидая ее, когда она задерживалась. Видя их вместе, соседи стали говорить, что это неспроста, что их отношения выходят за рамки идейной близости и должны кончиться красной свадьбой. Бернар не отвергал этих домыслов - напротив, они ему льстили и, когда намекали на эту возможность, он по обыкновению своему лишь бормотал нечто невнятное. Несмотря на известное всем увлечение политикой, Рене считалась завидной партией: училась в лицее и должна была приобрести хорошую профессию. Бернар это понимал, да и мать ежедневно твердила ему о том же. Так или иначе, но однажды, провожая ее поздним вечером и замешкавшись в узком проходе между стенами, он оглянулся по сторонам, словно побоялся, что его кто-то увидит, и неумело и неловко сжал ее в объятьях. Лицо у него при этом было самое неопределенное, он не объяснил своего поступка, и Рене не сразу поняла, что произошло,- сначала подумала, что он споткнулся и схватился за нее, чтоб не упасть. Бернар, однако, не отпускал ее, выглядел при этом настойчиво, и, хотя по-прежнему не говорил ни слова, лицо его утратило прежнюю бесстрастность и обрело некое уже вполне понятное, хотя лишь отдаленно напоминающее любовь выражение.
   - Бернар, ты что? - спросила она, оторопев: до этого она говорила о делах в ячейке и была увлечена предметом разговора.- Разве это так делается?..- Он замер в ожидании, надеясь, что она подскажет ему как, но она поспешила взять свои слова обратно и развеять его последние надежды: - Да я и не хочу вовсе. С чего ты взял?..
   Он выпустил ее и (надо отдать ему должное: у него тоже был характер) никогда больше не опускался до подобных выходок. Он переключился теперь на Ива: стал провожать его домой, заходил для этого в Федерацию. Ему нужно было кого-то ждать, сопровождать и безмолвствовать по дороге - не в одиночестве, а в компании. Ив был от него в восторге: ему никто еще не оказывал таких знаков внимания; он при всяком удобном случае выделял Бернара среди других и прочил в далеко идущие партийные руководители...
   Барбю, присутствовавший и при разборе письма Коминтерна, и при описанном выше нагоняе, одобрил строгость Рене и мысленно поздравил ее с успехом. Он тоже считал, что ячейка задержалась на фазе идеологической подготовки, сосредоточилась на философии и оторвалась от живых дел комсомола. Он и теперь воспользовался случаем, чтоб поделиться опытом своей боевой молодости:
   - Знаете, что я по этому поводу думаю?.. Нет? Слышали, как Клара Цеткин явилась на первый съезд Компартии? Тоже нет? Тогда ведь все были на нелегальном положении: через границу так просто не перейдешь...- Он обвел ребят лукавым, лучистым взглядом.- Потушили на минуту свет, а когда включили, она была уже в президиуме!
   Те обомлели.
   - И как это с нашими делами связать? - спросил Алекс.- И с какими, главное?
   - Вот я и думаю с какими,- нисколько не смутившись, отвечал Барбю.-Хорошие идеи именно так и рождаются. Иногда с конца - не всегда с начала.
   - Вошли и свет потушили,- представил себе Алекс.- Хорошее решение,- и засмеялся - за ним и те двое.
   - Вот именно потушили! - стоял на своем Барбю.- Где - неизвестно только. У меня это в голове так и крутится - только выхода пока не вижу.
   - Вот и у меня крутится! - развеселился Алекс, забыв даже о том, что пора взяться за Фейербаха, а Гегель до конца еще не разобран.- Свет только тушить негде!
   - А нельзя ли посерьезнее? - взъелась на них Рене, еще не вполне остывшая.- Зубы скалить всего проще, а о деле кто-нибудь думать будет? Тоже мне -Мольеры!
   - Погоди.- Люк решил изменить ради нее принципам.- Не расстраивайся. Тут рядом выставка открылась. Колониальных товаров. В зале Шапель. Может, там свет выключить?
   - Где это? - спросил Алекс.- И что за выставка?
   - Ничего не знает! - удивился Люк.- Что ты видишь вообще? Рехнулся совсем со своим экзаменом. Я когда иду, всегда по сторонам гляжу: что да как. Зал Шапель - за Мулен-Руж который. У Монмартра. Мы там кино в детстве смотрели.
   - Это интересно! - Рене повеселела.- А внутри что?
   - Я в такие места не хожу: загрести могут. Заглянул в дверь. Много чего наворочено. Но и охраны хватает.
   - Все. Совет закончен,- распорядилась Рене.- Выходим на рекогносцировку местности. Вроде бы что-то проясняется. Вы идете с нами, Барбю?
   - Куда мне? - возразил тот с самоуничижением и превосходством разом.-Не убегу уже от полиции. Это у вас быстрые ноги. А я только так - мысль иной раз могу подбросить... Но думаю, там есть где свет выключить. На выставке этой...
   Зал Шапель, что недалеко от Монмартра, внешне мало отличался от соседних зданий и вплотную примыкал к ним. Внутри за ничем не примечательным фасадом скрывался большой зал, использовавшийся как танцплощадка, как кинозал или, как теперь, под выставку. При входе висели афиши, извещавшие парижан, что в настоящее время здесь размещена самая полная экспозиция товаров и плодов колоний: от ближайшего Марокко до отдаленнейших Гвианы и Мадагаскара. Они заглянули, как Люк, внутрь с улицы - там была сказочная панорама, вызывающая к памяти пещеру Али-Бабы: горы бананов, настоящие финиковые пальмы, россыпи из воображаемых руд, слитков золота и иных полезных ископаемых. Вокруг каждого развала застыли в жеманных позах девушки в национальных костюмах: гурии, изображавшие собой не то земной рай, не то сельскую простоту нравов. Выставка, употребляя коммунистический лексикон, была воплощением колониализма в его законченном и неприглядном виде.
   - Зайдем? - предложила Рене.- Люк попал в точку. Прямо в яблочко.- Но тот от приглашения отказался:
   - Нет, я в такие витрины не ходок. На меня и так у дверей поглядывают. А там просто возьмут за жабры. У них же глаз острый - не то что у вас.- На него и в самом деле уже обратили внимание: кругом было полно охранников.-Пойду прошвырнусь. Пока и вас со мной не застукали,- и потрусил легкой дробной походкой вниз по крутому переулку.
   - Пойдешь, Бернар? - спросила Рене.- Надо на месте сориентироваться.
   - А сколько стоит вход?
   - Франк. Немного.
   - Это как сказать,- проворчал он: когда речь заходила о деньгах, он говорил проще и доходчивее.- Франк на общественные расходы...- И потянул с ответом - в надежде, что Рене купит билет из тайных средств комсомола, но она ими не располагала, а свои тратить не захотела: решила больше их не баловать.- Я с улицы погляжу,- сказал тогда Бернар.- Отсюда тоже видно...- и стал с рассеянным видом заглядывать в зал: будто потерял там знакомого.
   - Пошли, Рене.- Алекса заела совесть - или же испугался, что вечерняя школа и вправду накроется.- Плачу за обоих...
   В выставочном зале они увидели немногим больше, чем Бернар в открытые двери: тут он оказался прав, но Рене глядела не на экспонаты, а на сторожей, число которых внутри удвоилось, по сравнению с улицей. Надсмотрщики рыскали взглядами по сторонам, выискивая тех, кто мог бы польститься на лежащие вокруг бананы и финики, но еще больше - на возможных заговорщиков: при том подъеме борьбы с антиколониализмом, который переживала Франция, провокация против выставки напрашивалась сама собою. Рене и Алекс не обратили на себя их внимание. Это были обычные посетители - из тех, что составляют главную публику на таких выставках: бедные, но любопытствующие молодые люди из интеллигентов первого поколения, всюду где можно ищущие знаний и своего к ним применения.
   - Не знаю, что тут можно сделать,- негромко сказала Рене, подойдя к Алексу, который разглядывал африканскую богиню из красного дерева, словно не видя полуобнаженной негритянки, застывшей рядом - тоже как изваяние, но проявляющее к нему живое внимание.- И где тут свет выключить?..- Вверху сияла огромная хрустальная люстра, глядевшая солнцем на разложенное внизу великолепие.- Даже если найдем рубильник, что толку?
   Они вернулись на улицу. Бернар спросил, что они увидели: был уверен, что прозевал все на свете: скупость завистлива.
   - Ничего хорошего, Бернар,- сказала Рене.- Колониальный режим охраняется бандой переодетых приспешников. Ни снаружи, ни изнутри не подступишься.
   - Снаружи и изнутри нельзя, а сверху можно. Никогда не бывает так, чтоб со всех сторон закрылись. Где-нибудь да забудут.- Это подоспел Люк: вынырнул, никем не замеченный, из-за спины Бернара.
   - Как это - сверху? - хором спросили они его.
   - Тише вы!..- и перешел на шепот: - Да очень просто. С потолка. Я же тебе говорю: мы здесь кино смотрели. Думаешь, билеты брали?.. По крышам ничего не стоит с одной на другую перескочить и на чердак залезть. Там над потолком щель - из нее фильмы и смотрят. Кто платить жмется.
   - Не жмется, а не может,- поправил Бернар, будто Люк его имел в виду.
   - Какая разница? Ты в любом случае не полезешь.
   - Почему? Может, и полезу? - не подумавши, возразил тот.
   - А правда? - попросила Рене.- Может, попробуем?
   - Я один не справлюсь. Там самое меньшее двоих нужно. Не их же брать.-Люк кивнул на Алекса с Бернаром.- Надо с крыши на крыши перешагивать или доски стлать. Они раньше лежали там вдоль бортика: когда кино смотрели. Кто-то подстраховать должен. Жиля звать надо...
   Жиль был парень из Курнева: это был небольшой городок возле Сен-Дени и Стена - сейчас пригород Парижа. Жиль был на конгрессе в группе прикрытия, удачно избежал ареста и на следующий день пришел к Рене засвидетельствовать свое почтение: он видел, как она выводила из зала раненого Мишеля. Он не знал, какими словами выразить свои чувства, но лицо его от этого смотрелось еще выразительнее.
   - Лихо ты его. Я б в жизни не догадался. Ты что, медсестрой работаешь?
   - Почему ты так решил?
   - Да грамотно обвязала очень.
   - Когда надо, и операцию сделаешь.- Рене позволяла себе иной раз нескромные обобщения.
   - Это точно,- согласился он и огляделся.- А что вы тут вообще делаете?
   - Философией занимаемся...- И поскольку он был готов к чему угодно, но не к этому, пояснила: - На экзаменах требуют.
   - Понятно,- теперь сообразил и он.- Если нужно, и в нужник полезешь сама только что сказала.
   - Не хочешь к нам?
   - Я? Нет. Мне поступать некуда. Я уже поступивши. В ученики слесаря. Если нужен буду, позовете,- и ушел, еще раз взглянув на нее с уважением.
   Теперь настал его час. Люк сходил за ним в Курнев. Алекс и Бернар присоединились к группе скорее в качестве наблюдателей, чем деятельных участников. Компания пришла сюда в тот же день поздно вечером. Сгустившиеся сумерки объединили дома в одну черную массу. Огни перед выставкой горели по-прежнему, и афиши приглашали войти внутрь, но двери были заперты, и перед ними расхаживал полицейский. Они беспечно прошли мимо него, как делают это идущие к Монмартру молодые люди, но в ближней подворотне Люк шмыгнул в соседний двор: место было ему хорошо знакомо. Он вслепую, безошибочно двигался в темноте и вывел их к зданию, соседнему с выставкой. Дом этот не был заселен и ждал ремонта.
   - Никак починить не могут,- проворчал Люк: во Франции тоже любят ругать муниципальных чиновников. Алекс, который везде сохранял независимость суждений, подошел к входной двери, толкнулся в нее.- Заколочена,- сказал ему Люк.- Никогда не суйся в парадную дверь - она не для этого, - и неслышной тенью скользнул в проход между домами, куда выходило окно, зарешеченное железными прутьями. Жиль молча шел за ним послушной тенью.
   - Решетка же? - Алекс не любил, когда ему противоречили.
   - Для кого решетка, для кого нет.- Люк снял с окна железный остов.- Все подпилено. Как, ты думаешь, мы кино смотрели? Ты кино любишь?
   - Люблю! - с вызовом отвечал Алекс.
   - Плохо любишь, значит. Мы балдели, как от травки. Курил травку?
   - Нет.
   - Что ж ты делал тогда? Философией занимался?..- Потом глянул с сомнением на Рене.- Не знаю, сможешь ты перейти или нет. Там с крыши на крышу перепрыгивать надо.
   - Пошли,- поторопил его Жиль.- Остальным там тем более делать нечего...
   Они с Люком полезли наверх: чердачное окно с давних времен оставалось незаперто - и вылезли на крышу. Вдоль края ее, с тех же древних пор, лежали доски - они кинули их на соседнюю крышу и перебрались на дом с выставкой. Рене все-таки упросила взять ее с собою - они помогли ей, для чего Жиль вернулся назад, подстраховал ее, а Люк принял на другой крыше. Алекс и Бернар не стали рисковать, остались: Бернар, страдавший головокружениями, прижался к чердачному окну, боясь, что соскользнет вниз, а Алекс, напротив, отважился стать возле самой кромки: благо было темно и не видно было, откуда и куда падать.
   Чудный вид раскрылся перед ними - он один оправдывал их усилия. Сбоку светился Монмартр с его пузатым, надутым храмом и круговой эспланадой, уже тогда ярко освещаемой для привлечения туристов. За ними целый квартал, дом за домом, уступами спускался к Сене, за которой мерцал огнями правый берег: для них едва ли не чужой город, потому что они обходились одной левой его частью. Люк уделил этой много раз виденной им панораме полмгновения: ровно столько, сколько она, по его мнению, заслуживала,- затем вернулся к делу: пригнулся и, похожий на ящерицу, быстрыми скользящими движениями полез вверх к чердачному окну, которое, если не знать, где оно, сыскать было невозможно: оно скрывалось в изломах крыши и чердачных сооружений. Они с Жилем влезли внутрь. Там было еще темнее, но Люк и здесь двигался свободно, как у себя дома.
   - Как ты видишь в темноте? - удивилась Рене, поднявшись вслед за ними и заглянув в дыру, в которой они исчезли.
   - А ты как думаешь, почему? - в свою очередь, с упреком, спросил он, как если бы она, зная его жизнь, произнесла бестактность.- Все по той же причине. Не ушибись. Тут перекладины наискось торчат. Тоже давно пора менять. Иди по этой балке - вон к той щели. Мы через нее кино смотрели...-Впереди белела узкая полоса света.- Видишь что-нибудь? - спросил он, расчищая дорогу от хлама.- Там фанеру нужно отогнуть, распорку вставить: тогда лучше видно будет.- Самого его то, что происходило в зале, не интересовало: он был на работе.- Посмотри, Жиль, что тут сделать можно. Я не по этой части: что-нибудь свистнуть - другое дело, а сделать вещь - я этого не умею.- Теперь, признавшись в грехах, он стал чуть ли не щеголять ими: видно, решил расставаться с новыми товарищами. Рене припала к щели между потолочными досками.
   - Вино пьют. За столом сидят. Веселая компания.
   Это заинтриговало Жиля, он присоединился к ней.
   - Расширить надо, маленькая слишком,- подсказал им Люк, хотя и уверял, что ничего не смыслит в мастеровом деле.- Как в блиндаже каком-нибудь.
   - Это понятно,- сказал Жиль.- Завтра инструменты принесу. Зачем только?
   - Мы отсюда листовки сбросим,- надумала Рене: при необходимости в ее воображении легко рождались такие импровизации.
   - Не мешало б... Смотри, пикник устроили! Вот гады! С девками расположились! Сейчас поедут с ними на сторону...
   В выставочный зал, по удалении оттуда дневных посетителей, пришли вечерние гости, и шла пьянка, долженствовавшая предварить иные развлечения. Выставка колониальных товаров представляла собой еще и передвижной бордель, в котором девушки из колоний служили приманкой для инвесторов и влиятельных чиновников. За столом, вперемежку с красавицами во взятых напрокат национальных одеждах, сидели лоснящиеся от еды и питья, веселые жуиры и более представительные и сдержанные чинуши - впрочем, тоже весьма оживившиеся и не на шутку разыгравшиеся. Мужчины во фраках и мундирах тянулись к стаканам и хватались за девушек, которые не слишком сопротивлялись.
   - Ну стервы! Какие там листовки? Бомбу бы сюда,- сказал Жиль.
   - Там же девушки?
   - Ну и что? Твари продажные... Что им твои листовки? Они ими подотрутся.
   - Среди официального представления выбросим,- додумала Рене. - Во время закрытия выставки.
   Это Жиль понял.
   - Это другое дело. Этого они не любят. Любят, чтоб все шито-крыто было, а шкодить если, то под ключами да запорами... Надо будет квадрат в доске вырезать - через него и сыпать. А прежде свет вырубить. От этой люстры провода идут, их замкнуть ничего не стоит. Посоветуюсь с приятелем. У меня есть один, электрик.
   - Барбю с самого начала это говорил.
   - Значит, прав был твой Барбю - как в воду глядел. Печатай листки свои, а я дыру в потолке разделаю. Чтоб не по одной, а охапками бросать. Завтра ночью приду, когда никого не будет...- и они вернулись к товарищам.
   Алекс жалел, что не пошел с ними.
   - Не трудно было? - После этого восхождения он стал испытывать к Рене большее уважение, чем после нескольких месяцев занятий философией, и, услышав утвердительный ответ, обещал: - В следующий раз тоже полезу...
   - Ты хоть внутри был,- позавидовал Бернар.- А я ни внутри, ни снаружи... Что там?
   - Кино - лучше не бывает,- сказал Люк.
   - А все-таки? - настаивал Алекс, но сколько ни просил, Люк все отмалчивался: и так наговорил больше, чем следовало...
   Листовки печатали долго и с большими затруднениями. Учитывая профессию Алекса, естественно, обратились к нему, но он по здравом размышлении посчитал, что и без того сильно скомпрометировал себя, согласившись полезть на крышу, и не спешил связывать себя новыми обязательствами - а если говорить начистоту, боялся.
   - По бумаге можно определить, из какой типографии вышла. И потом - там работают круглые сутки: когда этим заниматься?
   - Но не каждый же день?
   - Вот я и говорю, не каждый,- против логики спорил он.- А вдруг не успеем до окончания? Там работы, между прочим, на несколько часов. А то и больше...- И добавлял с наигранной важностью: - Если никто не помешает...
   Через три дня он пришел с окончательным отказом.
   - Нет, нельзя. Мне один сказал, он в этом разбирается: по шрифту ничего не стоит на типографию выйти. И не думай, говорит - это дело опасное.- И сказал для спасения лица: - В чужой типографии - другое дело, там я это вам быстро спроворю...
   Рене не стала спорить - пошла к Дорио, к которому, несмотря на размолвку, обращалась в трудные минуты. Дорио был настроен к ней дружелюбно. Он запомнил ее отказ, но зла на нее не держал.
   - Замышляешь что-нибудь? Опять Париж потрясешь? Что печатать хочешь?
   - Да вот.- Рене рассказала ему о своих трудностях и подала текст, написанный ее рукою. Он прочел, подытожил:
   - "Долой!" и "Да здравствует!"
   - Да. Примерно в одной пропорции.- Дорио невольно улыбнулся.- А с чистой стороны нарисуем что-нибудь.
   - Опять дулю?
   - Нет, на этот раз серп и молот.
   - Одно другого стоит. Ладно, бери мою типографию. Хотя и на нее могут выйти. В России говорят, семь бед - один ответ.- Последнее он произнес на ломаном русском.- Не знаешь, что это такое?
   - Нет.
   - Это они всю жизнь грехи копят, чтоб потом за все сразу ответить. Типографам платить придется. Такие уж законники - я говорил тебе, кажется.
   - У меня свой есть.
   - Смотри, какая богатая. Можно будет потом им воспользоваться?
   - Не думаю. На раз его хватит, но не больше. Однократного пользования.-И Дорио снова засмеялся и подписал ей листовку для типографии...
   Рене боялась, что закрытие выставки в последний момент отложат или проведут раньше срока, но чиновничество Франции - народ до педантизма пунктуальный. Прощание с выставкой было торжественно и трогательно. Экспонаты были свернуты и упакованы, освободившееся пространство заставлено стульями. Высокопоставленные чины и просто большие люди в нарядных мундирах и фраках сидели стройными рядами и со смешанным чувством взирали на уезжающих девушек. Те стояли, как в хоре, за устроителями выставки, молча подсчитывали барыши и смущенно потупляли взоры перед недавними ухажерами. Стеснительность их выглядела, в глазах тех, запоздалой и не лишенной корысти: из тех, что появляются после грехопадения, а не до него, но стыдливость, ранняя ли, поздняя, неизменно украшает женщин, предупреждает скандалы и способствует публичной нравственности. На высоте этого общего порыва, среди прочувствованной прощальной речи ведущего, вдруг погасла люстра и сверху, из темноты, полетело что-то белое, а когда через короткое время включили свет, все вокруг оказалось усыпанным белыми листками величиной с тетрадочные: листовки падали с большой высоты и разлетелись по всему залу. На них было что-то написано: вчитываться в текст было недосуг и некому, но пролетарская эмблема, кукиш в виде серпа и молота, красовавшаяся на обратной стороне памфлета, была понятна и без чтения и оскорбительна в своей фиговой простоте и обнаженности.