Бронин Семен. История моей матери

   - Да и я тоже,- призналась она.- Я тоже детей хочу. Но не много, а двоих-троих хватит.
   Он понял это превратно, просиял, воспрянул духом.
   - Элли! Я знал, что ты хочешь того же! Я счастлив! - и вскочил и нескладно, пренебрегая условностями и не соразмеряя усилий, попытался заключить ее в объятья и неуклюже поцеловал в висок.
   У нее был небольшой любовный опыт, но, будь он и много богаче, все равно вряд ли можно было встретиться с более неловким ухаживанием. Она поспешила высвободиться из его тисков, сказала с неудовольствием:
   - Вот это лишнее! Кто ж так накидывается, не спросясь?..- и он, обескураженный, закусил губу, отошел и весь вечер потом дулся: они провели его молча...
   На следующий день чувство досады и неловкости было все еще сильным, и она сказала ему:
   - Давай не путать служебные дела с личными. Так мы далеко с тобой не уедем...- И он покорно согласился с этим: признал, что в их условиях всякая поспешность может лишь привести к ненужным осложнениям.
   - Вот видишь,- сказала она и решила впредь не доводить его до кипения и избегать в разговоре всего чересчур личного.
   Но вода, как известно, точит камень, и того, что суждено, не минуешь. Хотя, оставаясь с ним дома, она, может быть, не уступила бы ему, воздержалась от близких отношений с человеком, парившим в столь возвышенных сферах и спускавшимся на землю, лишь чтобы удовлетворить телесные нужды. Дело решили их походы в гости, в компании таких же вынужденных, как они, отшельников. Среди советских друзей Яков преображался: делался веселым, заразительно общительным, едва ли не компанейским, смеялся и говорил без умолку. Она с удивлением смотрела на него в такие минуты и думала, что в нем сидят два человека: один дежурит в повседневной жизни и на работе, второй просыпается, когда подсаживается к праздничному застолью. Правда, для этого нужно было, чтобы его сотрапезники занимали видное положение: Яков зорко следил за этим и, если попадал в общество второразрядных лиц и неудачников, то тяготился их соседством и был строг и пасмурен. Они ходили чаще всего к Муравьевым, которые днем легально работали в Центросоюзе и торговали лесом, пшеницей и икрою, а после работы оказывали посильное содействие Якову и другим нелегалам: они могли ходить в консульство с их поручениями и даже посылками. Хотя они и говорили, что служат Якову и ему подобным мальчиками на побегушках, но Яков как-то сказал ей, что Муравьев занимает высокий пост в их иерархии...
   (Собственно говоря, ходить к ним они не имели права - это не дозволялось правилами, но они делали друг другу поблажки, принимая известные меры предосторожности: приходили к друзьям поздно, когда на улицах никого не было, оглядывались в поисках слежки, заходили, при необходимости, в тупики и подворотни и выныривали на соседних улицах.. В любом мало-мальски нормальном государстве за официальными представителями чужой страны устанавливается наблюдение, и разведчики должны держаться от них за версту и дальше, но Китай был страной особенной. В Шанхае иностранцы чувствовали себя хозяевами. В случае ареста их передавали их миссиям - надо было только предъявить паспорт, вовремя зарегистрированный в консульстве. Советских людей это не касалось, но наши нелегалы прикрывались западно-европейскими паспортами и вели себя, как их законные владельцы: юридическое двоевластие избаловало приезжих и вконец испортило шанхайскую полицию, и без того поголовно коррумпированную.)
   Муравьевы: Александр Иванович и Зинаида Сергеевна - жили в удобной двухкомнатной квартире возле советского консульства: с этим кварталом Рене познакомилась во время своего вынужденного сидения в гостинице. Это были спокойные, благожелательные и приветливые люди, относившиеся к Якову с невольным почтением: как относятся к нелегалу разведчики, пользующиеся официальным прикрытием. О Рене они были наслышаны и встретили ее радушно и с любопытством. Яков был увлечен своей спутницей, гордился ею и ввел ее в дом с особенным чувством, которое хозяева сразу распознали и про себя отметили. Они угощали их сибирскими пельменями: Зинаида Сергеевна была из Томска, и в их доме это было фирменным угощением.
   - Подруга твоя, наверно, никогда их не ела? - спросила хозяйка.- Как звать ее? Ты ведь нам ее не представил? Или у вас это не принято?
   - Элли,- ответил за Рене Яков.
   - Элли - так Элли,- не стала спорить Рене. Хозяева засмеялись.
   - Ну что? - спросил Муравьев.- Пойдем за стол? Или Абрам нам лекцию сначала прочтет?
   - Лекцию, конечно,- сказала его супруга.- Ты же мне ничего не рассказываешь. Вот Элли - счастливица: с утра до вечера может слушать...
   Встреча их начиналась обычно с того, что Яков давал краткий обзор происшедшего в мире за неделю: он ежедневно слушал английское радио, которое опережало газетные новости и было кратким и всеобъемлющим. Зинаида Сергеевна, выслушав его, восклицала:
   - Интересно-то как! А мы живем - ничего не знаем. Ты все это знал? спросила она мужа.
   - Слышал кое-что в консульстве. Нам тоже по утрам политинформацию читают.
   - А почему мне не рассказываешь?
   - Не думал, что это тебе так интересно. В следующий раз доложусь.
   В следующий раз было то же самое, да и в восклицаниях Зинаиды Сергеевны Рене слышала наигрыш и дань гостеприимству.
   - Ты лучше нам расскажи теперь,- говорил хозяин, когда Яков заканчивал свой облет земного шара и приземлялся в Шанхае,- кого ты еще разыграл? Мы с Зиной в прошлый раз смеялись очень.
   - Ах это?! - засмеялся и Яков: он сам любил рассказывать о своих проделках и даже гордился ими.- На днях был на выставке - меня водила по ней очень серьезная особа...
   - Кто? -Александр Иванович любил в таких делах точность.
   - Приятельница Сун Цинлин,- пояснил ему Яков: женщины могли не знать связанных с этим именем обстоятельств, Александр Иванович же кивнул, подтверждая, что ему все понятно.- Весьма утомительная особа. Сун Цинлин, собственно, сплавила ее мне: англичанка, занимается историей живописи, может назвать наперечет всех художников эпохи Мин и знает о них столько, что никакого китайцу не снилось. Тут полно европейцев, помешанных на китайской культуре,- сказал он Рене.
   - Коммунисты их, между прочим, вербуют,- сказал Александр Иванович, а Рене подумала, что то же происходит с любителями русского во Франции, но говорить об этом не стала.- Ладно, давай дальше.
   - Так вот, повела она меня по картинной галерее, называет всех авторов по имени...
   - А ты, небось, спросил, как они переводятся на английский? - попытался угадать хозяин.
   - Нет. Слушал, слушал, потом спрашиваю: я все это понимаю, мне одно непонятно - как эти картины держатся на стене и не падают.
   Они засмеялись, и больше всех - Яков.
   - Не поняла? - спросил Александр Иванович.
   - Нет, конечно,- я ведь с серьезнейшей миной спросил это. Каждая картина, говорит, прикреплена шпагатом к гвоздю - все десять раз проверено.-И не падают? - спрашиваю.- Нет. Вы же видите, висят. Я, говорит, извините, мысль потеряла и не помню, на каком из художников остановилась...и Яков снова заразительно засмеялся.
   Однажды и Рене стала жертвой такого розыгрыша. Яков позвонил ей из города, представился хозяином жилища и, изменив голос, начал выспрашивать, чем они занимаются и не нарушают ли китайских законоположений. Рене насторожилась, отвечала со всей доступной ей вежливостью и беспечностью, а у самой кошки скребли на сердце - пока Яков не засмеялся, не выдал себя и не похвалил ее за выдержку. Она сильно тогда разозлилась:
   - Ты что?! Разве так можно?! Я уже черт знает что подумала! - но он так и не понял неуместности своего озорства...
   Потом мужчины уединялись в кабинете хозяина: чтобы обсудить то, что не предназначалось для ушей женщин. Зинаида Сергеевна оставалась наедине с гостьей. Она хотела бы задать ей сотни вопросов, но знала, что это не положено, и потому разговор вертелся вокруг невинных тем: вроде того, где они с Яковом едят и где покупают продукты. Иногда, впрочем, она не выдерживала и осторожно выспрашивала ее о прошлом. Рене говорила то, что не могло навести на ее след: она и прежде была сдержанна на язык, а теперь вовсе замкнулась. Но о своих злоключениях на "Полковнике ди Лина", о том, как ее раскусили два итальянских морских офицера, она все-таки рассказала. К этому времени подошли мужчины. Зинаида Сергеевна пришла в ужас:
   - Так и спросили - из какой вы разведки?!
   - Да. У них спор был: один считал, из английской, другой не знал сказал только, что на русскую разведчицу я не похожа. На русских, говорит, работают одни евреи и коммунисты, а я на ни к тем, ни к другим отношения не имею.
   - Интересное замечание,- сказал Александр Иванович.- Ценный работник у тебя. Ты-то Абрам, похож на того и на другого - тебя бы сразу вычислили.
   - Раскусили,- сказала Рене.- Хотя я ничем особенным там не занималась.
   - Способные ребята,- признал хозяин.- От таких подальше надо держаться.
   Яков принял все близко к сердцу, посерьезнел, сделался озабочен.
   - Надо менять паспорт. Они могут сообщить по приезде в итальянскую контрразведку.
   - Не думаю,- сказала Рене.- У них не было ничего - одни предположения. И не будут они впутывать в это дело своего капитана: ему ж в первую очередь влетит, если выйдет наружу. Эти ребята из тех, кому своя рубашка ближе к телу. Говорят так по-русски?
   - Именно так и говорят! - поздравил ее с успехами в изучении русского Александр Иванович. - И главное думают! - а Яков не унимался:
   - Ты уверена?
   - Абсолютно. Половина людей такова.
   - Если не девять десятых,- сказал хозяин.- Как вот только с ними социализм строить?
   - Ничего! - Яков не унывал.- Десять процентов, если они организованы и сжаты в кулак, могут все. Остальных уговорят или заставят.
   - Вопрос только в том, что из этого выйдет,- сказал Александр Иванович, и Яков поглядел на него в минутном замешательстве.- Дай-ка им с собой икры,-распорядился он жене, и та принесла большую банку, наполненную красными зернами.
   Яков, любивший икру до беспамятства, скорчил виноватую физиономию.
   - Но это ж дорого, наверно?
   - Перестань. Своим за копейки дают. Надо же как-то стимулировать. Чай будем пить. Элли, наверно, красное вино предпочитает? - Это был единственный намек на происхождение гостьи, но им все и ограничилось...
   Посещение благополучных супружеских пар: а от их дуэта так и веяло покоем, взаимопониманием и сыгранностью - могло склонить к браку кого угодно. И Яков в гостях, хотя оставался собою, выглядел иначе и вписывался в приемлемые для Рене рамки. В нем чувствовалось что-то надежное и безопасное - подобное утесу, за которым можно спрятаться в бурю. Рене тогда сильно ошиблась, но ее подталкивала к этому внутренняя готовность к браку, потребность в мужчине-защитнике и помощнике. Она к этому времени была уже вполне зрелой и самостоятельной женщиной и именно поэтому начала нуждаться в постоянном спутнике: к этому времени женщина начинает думать о семье и детях, и мужчина нужен ей в первую очередь для этого. Она сама не знала, как и почему ответила согласием на его очередное предложение, но помнит, что, когда произнесла его, по ней, по всему ее телу, растеклось чувство безбрежного мира и спокойствия, будто она окунулась в мировую нирвану.
   Яков тоже был счастлив - но выразил это по-своему:
   - Элли! Теперь мир у наших ног! Мы с тобой будем вдвоем делать мировую революцию!..
   Она широко раскрыла глаза, чувство блаженства в ней пошатнулось, поколебленное прозвучавшим в ее ушах призывом. Она сама была сторонником той же идеи, но не хотела основывать на ней или впутывать в нее свое личное счастье. Но дело было сделано, отступать было некуда.
   Было 8 августа 1934 года. Через два дня ей исполнялся двадцать один год. Яков от избытка чувств принес домой столько цветов, что они не поместились в двух оставленных прежним квартиросъемщиком вазах и в тех немногих кастрюлях, что были на кухне: дома они почти не готовили. Цветы положили в наполненную водой ванну, а счастливый жених побежал покупать к ним кувшины и чаши. Брак, конечно, не регистрировали, но Яков сообщил о нем в Управление, а оно было для них святее церкви и самого ЗАГСа.
   В этот день он накупил ей цветов на всю оставшуюся жизнь: позже их почти не было.
   5
   Однажды Яков принес от Ван Фу запечатанный конверт - с интересными, по мнению китайца, материалами. Прежде он давал им документы в отдельных листах: взламывать и подделывать потом печати они не умели, и некоторые, и по всей видимости наиболее ценные, бумаги оставались им недоступны. Яков, увидав пакет, "пожадничал", позарился на него, как лисица на виноград, и взял его на авось: вдруг что-нибудь да удастся - у него бывали такие "наития", когда он руководствовался мотивами, ему самому не вполне ясными. Вечером, уже по рассеянности, он положил конверт на холодную батарею отопления. Ночью без предупреждения провели пробную топку - печати расплавились и расплылись: товар был безнадежно испорчен. Яков был в отчаянии. Рене отличалась большим бесстрашием: в ней в минуты опасности появлялось особенное, телесно ощущаемое, "физиологическое" хладнокровие и бесстрастие - она посоветовала рассказать все Ван Фу. Тот тоже отнесся к происшедшему с завидным спокойствием, хотя и по иной причине: почта проходила через его учреждение с проволочками - пакет мог застрять на неделю без ущерба для его репутации. Но через неделю печати должны быть готовы и не отличаться от настоящих, предупредил он и сказал это тоном, не допускающим возражений: мол, раз занимаетесь таким делом, то для вас это пустяки, а не работа. За дополнительное вознаграждение он передал им образцы печатей, подлежащих восстановлению. Надо было сделать с них достаточно твердый слепок и с его помощью сделать оттиски. Подобной службы в консульстве не оказалось, посылать печати дальше по инстанции не было времени - пришлось все делать самим, то есть Рене, потому что Яков пасовал перед всякой ручной работой: он и гвоздя не мог забить, чтоб не отбить себе пальцы, ни зарядить авторучки без того, чтоб не измазаться с головы до ног чернилами. К тому же Рене многому научили в школе, которую Яков, имевший к началу службы в разведке чин бригадного комиссара, конечно же не закончил.
   Из известных им материалов, употреблявшихся с этой целью, относительно доступна была ртутная амальгама, соединение металла с ядовитой ртутью. Она применялась в зубоврачебном деле и была в продаже, но требовалась в таком количестве, что его и спросить было страшно. Рене все же набралась духу, пошла в самую дальнюю аптеку на краю города, обратилась с необычной просьбой к фармацевту. Тот, не говоря ни слова, вышел из-за прилавка и так же молча выпроводил ее на улицу. Она вернулась домой и объявила Якову, что, если он не хочет, чтоб ее заподозрили в попытке отравить целый город, пусть достает амальгаму через легальных товарищей. Яков так и сделал, и через день у них было два килограмма этого вещества, не вполне безопасного для здоровья.
   Амальгама была, так сказать, крупного помола и, чтобы тесто из нее схватило и повторило подробности иероглифов на образце, ее надо было разогреть до появления капелек ртути и полчаса тереть в ступке до образования плотной однородной массы. Этим и занялась Рене. Работа была сделана, печати восстановлены, китаец взял пакет со снисходительной улыбкой: мол, было из-за чего расстраиваться. Но этим дело не закончилось, а только началось. Появилась возможность брать документов вдвое больше прежнего, и в апартаментах на улице маршала Жоффра, помимо радиорубки и фотолаборатории, заработала мастерская по восстановлению взломанных печатей. Китаец был доволен: он и получал теперь вдвое больше - пришлось только отказаться от услуг курьера: сверхсекретные пакеты с печатями выглядели бы странно на дне лотка с выпечкой. И так уже начальник Ван Фу, хоть и получал свою долю, но, не будучи посвящен в тонкости дела, ругался по поводу того, что его подчиненные едят пирожки, стеля под ними важные документы, отчего те выходят из экспедиции с большими жирными пятнами, и грозился выгнать зачастившего к ним пирожника.
   Ходить за почтой стал Яков. Они встречались с Ван Фу в китайском ресторане, куда тот заходил после работы, садились спинами друг к другу и обменивались похожими сумками. Иногда, когда Яков был в отъезде, это делала Рене. Китаец был великий мастер камуфляжа: сидя с приятелями, он болтал, не глядел на Рене, а если бросал случайный взгляд в ее сторону, то словно не замечал и брал подложную сумку с рассеянным и невинным видом, продолжая спор с собутыльниками; подскажи ему кто, что он ошибся, он бы самым естественным образом поблагодарил соседа и сослался на невнимательность. Но такого никогда не случалось. Сидя в этом злачном месте, посещаемом чиновниками средней руки, Рене обратила внимание на то, что в разговоре между собой китайцы улыбаются куда реже, чем с иностранцами,- более того, улыбка показалась ей не характерной для них: они чаще спорили, наскакивали, наседали друг на друга, ежеминутно менялись в лице, но сохраняли в душе некое пренебрежительное, глубинное, имперское равновесие и бесстрастие. Ей показалось еще, что мужчины относятся здесь к женщинам свысока и неуважительно. Ван Фу так и не сказал ей ни одного слова, хотя имел такую возможность, от него исходили ничем ею не заслуженные враждебность и осуждение: может быть, потому, что ей, хоть она и была европейкой, не следовало сидеть в заведении, облюбованном мужчинами: китайские правила на этот счет были суровы - как и многие другие тоже.
   Пришлось расстаться с курьером, до того верно им служившим. Рене пришла к нему в последний раз с пустыми руками. Он растерялся, когда услышал, что от его услуг решили отказаться, отнесся к этому как к большому несчастью. Рене спросила, чем они могут ему помочь.
   - Да что уж теперь? - развел руками тот.- На свой страх и риск работать буду... Может, лицензию мне справите?
   - А у вас ее до сих пор не было?! - и Рене похолодела, подумав о том, что им грозило, если б его задержали за незаконную торговлю. Она обещала помочь. Яков попросил людей из Центросоюза, те внесли их недавнего сотрудника в списки, дающие право на торговлю, дали патент, и теперь он, когда бояться было уже нечего, начал работать с надежным прикрытием...
   К концу года Рене забеременела: Яков был неосторожным и чересчур страстным любовником. Это было безусловно лишнее, она колебалась и не знала, что делать. Яков, узнав о беременности, решил неожиданно и по-своему: он сказал, что ребенок не помешает, а будет работать на конспирацию. Она так хотела ребенка, что готова была на любое его оправдание,- тем более исходящее от другой заинтересованной стороны и одновременно ее начальства, и с облегчением оставила себе уже полюбившегося ей младенца. Дальнейший ход событий опроверг замысел руководителя: ребенок не успел помочь им в деле, но план этот, видимо, изначально был порочен: нельзя вовлекать детей в военные действия, а для Якова и любовь и рождение ребенка были лишь частью мировой революции.
   Между тем он вскоре начал испытывать сомнения, и немалые. Поддавшись великодушному порыву, он быстро понял, что ребенок принесет с собой не одни только конспиративные преимущества, но и ощутимые тяготы и нагрузки: как бы не пришлось ему, советскому резиденту в Шанхае, стирать и гладить пеленки Рене была вконец загружена работой, и никто бы не стал освобождать ее от ее обязанностей. Менять свои решения он не хотел: не любил терять лица, как говорили китайцы,- тем более что сроки прерывания беременности вышли - но вдруг охладел и стал хуже относиться к жене, будто она была единственной виновницей всего происшедшего. Он стал безразличнее к ней как к женщине и в то же время начал ревновать ее; нежная любовь сменилась колючим недоверием: он подозревал не то ее, не то не родившегося еще ребенка, которого хотел бы спровадить на сторону...
   Но прежде был, как водится, политический конфликт, многое решивший в их отношениях: спор из-за Франции, за положением в которой Рене следила со всей пылкостью первой любви и молодости.
   - Что Франция? - шутил он и прежде, когда отношения их были безоблачными.- Там ничего не решается. Страна пошлых рантье и беззубых политиков. Китай - другое дело. Или Австрия, где дело дошло до драки! - (В Вене в феврале в течение нескольких дней строились баррикады и шла война между рабочими бригадами и армией канцлера, сдавшего страну Гитлеру.)
   Она неизменно обижалась.
   - Но это моя страна!.. И не такие уж они беззубые!
   - Ну ладно! - шутливо, для видимости соглашался он.- Пусть будут зубастые. Если тебе это нравится... Акулы империализма!..
   Но на этот раз все было серьезнее и чревато последствиями. Предыстория спора была такова. Французские социалисты и коммунисты под угрозой фашизма пошли на сближение: готовилась политика Народного фронта. В начале года было достигнуто соглашение между обеими партиями и радикалами о согласованности действий, в июле был подписан пакт о совместных выступлениях. На следующий день после этого, в двадцатую годовщину убийства Жореса (Вождь французских социалистов, пацифист и антимилитарист, убитый в канун первой мировой войны.- Примеч. авт.), состоялась огромная демонстрация, в которой участвовали все левые. Рене была от души рада этому, Яков же, по своему обыкновению, кривил рот в скептической улыбке и ни во что не ставил подобное единство.
   - Но почему?! - добивалась она от него: они не были тогда в открытой ссоре, и она позволяла себе вольности.- В одиночку с фашизмом не справиться! В Германии все это уже было - и чем кончилось?!
   - В Германии еще ничего не кончилось,- вопреки очевидности спорил он: он слишком любил эту страну, чтобы так скоро от нее отречься.- А с твоими социалистами можно только вымараться в дерьме - ничего другого ждать не приходится.
   - Но почему?! - не понимала она.- Почему мы так ополчаемся против возможных союзников? - а Яков злился в таких случаях всерьез:
   - Кто тебе сказал, что они наши союзники? - неприветливо спросил он и на этот раз.- Если ты так думаешь, значит, ты не понимаешь азов марксизма. По мне лучше прямые враги, чем гнилые союзники. Которые в последний момент сбегут с поля боя, оставив тебя неприкрытым! Спаси меня от друзей, а с врагами я как-нибудь сам справлюсь - так ведь говорится? Ты что, не понимаешь, что тот, кто однажды стал на стезю реформ, а не революции, никогда с нее не сойдет и будет всю жизнь пресмыкаться перед власть имущими! Хорошо еще, если скажет это прямо, как твой Дорио, который просто перебежал к фашистам и объявил об этом в открытую. А то будут болтать, говорить, философствовать - пока дело не дойдет до драки и тогда только обнаружат свою сущность!.. Публика-то известная!..- и замолкал - не потому, что кончались слова, а потому что закипал от злости и у него дух перехватывало.
   Дорио и в самом деле откололся со своими друзьями от коммунистов, стал публичным антисемитом и в своих речах симпатизировал Гитлеру: из двух зол выбрал ближнее. Рене была потрясена его изменой: она ожидала от него чего угодно, только не этого - но не преминула напомнить мужу:
   - Он, между прочим, был не социалистом, а коммунистом.
   Он поднял на нее тяжелый взгляд и проронил тяжко и весомо - как жерновами промолол:
   - Значит, такие у вас коммунисты. А ты хочешь еще социалистов нам на шею повесить... Знаешь что, Элли? - Ему надоела полемика, где он чувствовал себя профессором, с которым спорит студентка, не слишком сведущая в его предмете.- Тебе надо начинать с азов. Чувствуется, что ты изучала марксизм неосновательно. Как это полагается делать каждому, кто хочет стать настоящим коммунистом. А не так - симпатизантом на французский манер.
   Это было сказано со злым чувством и было явной несправедливостью учитывая то, что она здесь делала, как рисковала и как на него вкалывала. Мог бы и вспомнить, что она беременна. Но политика для него была превыше всего, и он от нее вел отсчет всему прочему. (Особенно когда это было ему нужно или почему-то выгодно.)
   Она тогда ничего не сказала, но обиду затаила. А он и не думал извиняться или как-то сгладить впечатление от разговора: нарочно говорил грубо, чтобы показать выросшую между ними пропасть...
   Он стал, как было сказано, открыто ревновать ее - будто политическая неблагонадежность неизбежно влекла за собой ненадежность иного рода. Может быть, она была отчасти виновата в его ревности, но если она и изменяла ему, то, конечно, не телом, а душою, начавшей грустить и тосковать по обычным человеческим радостям...
   Она встретилась с проезжавшим через Шанхай Гербертом: они с Кларой работали по соседству, в Северном Китае. У Герберта было два часа до поезда, и они провели их в европейской части города, в чайном домике, где пьют одну и ту же заварку до десятых промывных вод, сохраняющих густой вкус чая, от которого в конце концов кол встает в горле. Герберт был весел и доволен жизнью: будто сбросил с себя груз, обременявший его прежде.
   - Мы по-прежнему вдвоем,- поведал он ей едва ли не в первую минуту встречи.- Клара развелась с мужем...
   Муж Клары был из того же ведомства, что и все они, и Герберт до ее развода тяготился своим мнимым "предательством" и двусмысленностью их отношений. Они сидели в Мукдене и "обслуживали" несколько "точек": Герберт разъезжал по Маньчжурии и собирал материал, Клара передавала его дальше. Главным поставщиком товара был Рамзай и его группа.
   - Ты должна его знать,- сказал Герберт.- В Москве он был Паулем. Твой сосед по коридору.
   Рене обрадовалась, хотя и постаралась скрыть это.