Бронин Семен. История моей матери

   - Это он правильно сказал,- оценил Шая.- Это учесть надо... А знаешь, что отец твой отчудил?
   - Нет.
   - Снова отказался от денег, которые я ему предложил и которые сам же и просил у меня. Все, говорит, больше не надо.
   - Настроение переменилось, значит.
   - Да? - Шая посмотрел недоверчиво.- Вы, французы, гляжу, все немного чокнутые... Бери неделю отпуска. Закончи дела свои. Тебе нужно со всеми рассчитаться,- напомнил он.
   - Я помню. Это меня больше всего и пугает...
   Ей надо было уйти из комитета и всех оповестить о своем отступничестве - таково было задание уже не Огюста, а Филипа и Шаи. Она собрала своих комсомольцев: их к этому времени было больше, чем тогда, когда она пришла сюда,- и старших товарищей, явившихся с Дуке вместе. Она объявила всем, что уходит из комсомола, потому что решила всецело посвятить себя учебе и последующей практической деятельности. Ей сначала не поверили, потом опешили, поняли до конца, что она сказала, и посмотрели на нее с тем смешанным чувством боли, растерянности, отвращения и разочарования, с каким глядят на неожиданных предателей. Ей не подали и руки на прощание и проводили молчанием, и она до последних дней жизни запомнила и их взгляд и ледяное безмолвие. Она стала предательницей и, не будучи ни в чем виновата, ощутила на себе незаслуженное клеймо позора...
   На ее место сел Бернар, которого протолкнул Ив; впрочем, Бернар и сам уже научился довольно бойко болтать на том птичьем языке, на котором говорили тогда (и потом тоже) многие партийные активисты, и не портил общей картины.
   Другой холодный душ вылила на нее Марсель Кашен. Рене пришла на лекцию, села по старой памяти возле нее - послушать о реформах Солона и Клисфена. Марсель, увидев ее, пришла в ужас:
   - Рене! Мы не можем больше общаться! Ты же знаешь, вся наша семья под наблюдением полиции! Не дай бог, отцу опять что-нибудь припишут! Это будет катастрофа для партии - если его снова выведут из строя. Мы не имеем даже права разговаривать с нелегалами!..- и отсела от нее, как от ядовитой змеи или скорпиона.
   Рене не стала слушать про Солона и Клисфена, собралась и пошла домой, злая на нее и до глубины души оскорбленная...
   А чертежи танка оказались древними как мир - он был построен еще до войны и не представлял собой никакого интереса. Но это уже не вина, а беда шпиона, когда он, рискуя головой, достает, вырывает зубами то, что оказывается никому не нужно. Это промахи и просчеты его прямого начальства.
   23
   Рене стала курьером, собирающим почту, которую готовили ей другие. Оба института пришлось оставить. Она рассчитывала когда-нибудь в них вернуться и написала в обоих заявления о временном уходе по семейным обстоятельствам, но конца этим обстоятельствам видно не было. Оказались невозможны и самостоятельные занятия: чтоб подготовиться к сдаче экзаменов экстерном. Ей было не до учебы. Она стала жить по календарю и по часам, в ней включился внутренний счетчик: от одного поручения к другому. Занятия наукой не терпят такой суеты и дробления времени, им нужно отдаваться целиком и без оглядки она же стала считать каждый прожитый день, часы и минуты. Так происходит, когда человека в чем-то сильно стесняют, вяжут по рукам и ногам: в тюрьме, в ссылке, в армии - а она была теперь рядовым Красной Армии. Новая жизнь изменила ее. Она и вести себя стала иначе: чувствовала себя увереннее и, странным образом, беззаботнее и беспечнее, хотя именно теперь в ее жизни и появилась настоящая опасность: она была из тех, кого внешняя угроза подстегивает и открывает в них запертые до того шлюзы...
   Конечно же ей по-прежнему мешали и не давали покоя рогатки и препоны, связанные с ее несовершеннолетием. Ночевать у товарищей по партии не разрешали правила конспирации, а гостиницы были для нее закрыты. Она старалась ночевать в поездах, заранее сверяясь с расписанием, но поскольку она могла позволить себе только места в общих вагонах, спать приходилось на ветру и на проходе. Беда была в том, что русские - а за ними и ее французские руководители - были сосредоточены на прибрежной полосе: кто-то хотел знать все о ее состоянии и о кораблях, стоящих на рейде и на приколе,-будто завтра хотел высадиться здесь с десантом. Полиция в таких местах особенно придирчива: где-нибудь в сельской местности ее, ни о чем не спрашивая, без лишних слов, пустили бы на ночь - здесь же хозяева отелей и слышать об этом не хотели: им не нужны были неприятности. Кроме того, для разъездной кочевой жизни, которую она теперь вела, она была недостаточно экипирована. Тот, кто посвятил себя подобной жизни, должен иметь в своем ранце не жезл маршала, а смену белья и одежды на случаи резкой смены погоды, а у нее такой не было: она довольствовалась одним платьем зимой и другим летом, имея дополнением к ним легкий плащ, который был хорош днем, но не спасал ночью; одежда на любую погоду и на всякое время года - один из немногих верных признаков обеспеченности и материального благополучия.
   Все это не могло не кончиться плохо - тем более что в их семье были случаи ревматизма и она была простудлива. Как-то она заболела в поезде, протряслась всю ночь в лихорадке, с трудом вышла на Гар-дю-Нор и, путаясь в мыслях, начала соображать, что делать дальше. Прежде всего надо было отдать пакет, за которым она ездила, потом где-то скрыться и заняться своим здоровьем. Домой идти было нельзя: она не знала, чем больна,- не хватало еще заразить родных, чтоб те ответили жизнью за ее сумасбродства. От отца не было толку: за ним самим нужен был уход, и он непременно бы сплавил ее матери. К Шае не поедешь: надо было сначала звонить посредникам и заранее договариваться о встрече - он жил в подполье, явки его каждый раз менялись, а у нее не было сил провести день на ногах на улице. Она взяла такси, отвезла пакет по назначению: человеку, который служил почтовым ящиком, потом поехала-таки в бюро к отцу - в надежде отлежаться там, но оно было заперто так же, как и снимаемая им квартира: он, со слов соседей, в очередной раз куда-то съехал никому не сказавшись. Тут она вспомнила дом в Медоне: дома и их стены имеют свою собственную притягательность - когда вам негде остановиться, вы вспоминаете в первую очередь жилье, потом его обитателей.
   Огюст, слава богу, был на месте: он жил теперь здесь постоянно, экономя на квартире.
   - Это ты? - удивился он, вовсе не обрадовавшись ее приходу.- У меня вечером конспиративная встреча. Может, завтра придешь?
   - Не могу. Я заболела.
   - Чем?
   - Простыла,- сказала она и повалилась рядом с диваном: оступилась или присела раньше времени. Он разволновался, бросился поднимать ее.
   - Тогда оставайся, конечно! Я положу тебя в спальню - думаю, они не заметят... Но врача я все-таки позову завтра, а не сегодня. Нельзя, чтоб он их видел...
   Она легла в кровать с чужим, несвежим бельем, но пренебрегла этим и ничего не сказала: одеревенела, как корабль, получивший в шторме пробоину, потерявший ход и отправленный моряками в доки. Полежав некоторое время без движения, она позвала Огюста и попросила, чтоб он сел рядом.
   - Посиди со мной. Больше некому.
   Он молча сел рядом на стуле, в том же беспогонном мундире, уже порядком поизносившемся. Она отметила это про себя, хотя ей должно было быть сейчас не до этого.
   - Жар и голова кружится... Так и умереть можно. А я еще ничего в жизни не испытала. Даже любви не было... Ляг со мной, пожалуйста...- У нее и в самом деле в лихорадочном жару, вместе с предчувствием близкой смерти, возник страх, что она не сделает главного в жизни, для чего рождены и предназначены женщины.
   Огюст вынужден был подчиниться, хотя мысли его были о чем угодно, но не о любовной связи - он согласился на ее настояния лишь после длительных колебаний и других проявлений мужской слабости. Добившись своего, она успокоилась, будто совершила то, чего от нее требовала природа, и с нее теперь нечего было взыскивать, и заснула. Огюста же начала мучить совесть, он позвонил от соседей руководителям, перенес встречу на следующий день: благо это ничего в истории человечества не меняло - и побежал за жившим в Версале доктором.
   Доктор пришел, увидел следы недавней близости, решил, что лихорадка связана с нею (бывают и такие случаи), выслушал нелепые разъяснения Огюста, ничего не понял, поглядел на него как на любовного маньяка, и снова - уже внимательней - на больную. Он нашел у нее воспаление легких и настоятельно посоветовал положить ее в больницу. Идти в больницу она не захотела и даже открыла, чтобы сказать это, глаза и губы. Врач услышал ее голос, увидел выражение лица - понял, что в происшедшем виновны оба, и потому обоих и простил, сказал даже, что есть медицинская школа, предлагающая это средство как лечение. Он согласился вести ее на дому - естественно, за хорошие гонорары - и ушел, предписав кучу лекарств, из которых, по сегодняшним понятиям, хорошо если одно-два были не вредны, а полезны для ее здоровья.
   Несмотря на лечение или благодаря ему, ей стало на следующий день легче, она встала и прошла к умывальнику. Ей было неловко, она не хотела повторять недавний опыт, сказала об этом Огюсту.
   - Конечно, конечно! - поддакнул он ей.- И доктор это запрещает. Подождем, когда выздоровеешь...- И она не стала разуверять его или обсуждать случившееся: чувствовала себя еще слишком слабой, почти безжизненной.
   - Так и не пришли твои заговорщики?
   - Я на сегодня встречу перенес.
   - Кто придет?
   - Барбе, Селор и Дорио.
   - Господи! Его еще не хватало.- Меньше всего на свете ей хотелось сейчас встречи с этим человеком.- Может, мне уйти?
   - Никуда ты не пойдешь. После того, как все так хорошо началось.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Твое состояние,- вынужден был слукавить он: утром он смотрел на приключение иными глазами, чем накануне вечером.- Тебе же лучше?.. Может, он и не придет. В последнее время он всех прокатывает... Но я тебе вчера все-таки чем-то понравился? - Он искал извинений своему поступку и хотел представить его порывом любви, захлестнувшим их обоих.
   Она усмехнулась:
   - Понравился.
   - Чем?
   - Своим мундиром... Ты же знаешь, я люблю бедных...- И хотя он ждал совсем иного, ему пришлось удовольствоваться этим.
   Вечером пришли конспираторы. Огюст закрыл ее в спальне и попросил не слушать того, о чем будут говорить в смежной комнате. Пришли только Барбе и Селор, два члена правящего триумвирата партии. Третий, Дорио, в последний момент обманул их и не явился, чем они сильно возмущались, а Рене этому только радовалась. Она невольно слушала разговор из спальни: никогда не присутствовала на столь высоких совещаниях.
   - Что ты хочешь от Дорио? - говорил Барбе: голос его она слышала на митингах, но сейчас, в отличие от трибуны, он звучал нотой ниже, надтреснуто и бранчливо.- Это же князь! Он будет со своим уделом переходить от одного сюзерена к другому и при этом никому не подчиняться! У него Сен-Дени, и ему плевать на все остальное! И в Бобиньи такие же! Ладно, мы с ними еще разочтемся - когда руки до них достанут.
   - Ничего, что она там? - напомнил другой - стало быть, Селор.
   - Да уж чего хорошего? - проворчал Барбе: он был зол на Огюста за его неуместное рыцарство.- Этот Огюст всегда кого-нибудь себе приведет! нарочно громко сказал он: чтоб слышала больная в спальне.- И непременно на явочную квартиру!
   - Может, в сад выйдем? - предложил Селор: он был более покладист и снисходителен, что и было причиной того, что он не был первым в партии.
   - Это нет уж. Сегодня свежо, а я только недавно с радикулитом развязался. Просто говорить будем тише...
   Они так и начали, но потом языки их развязались, и они разве что не кричали. Рене не спала и не бодрствовала, но даже в таком промежуточном состоянии слышала их военный совет, постоянно перемежаемый бранью. Верная своему правилу не запоминать лишнего, она не вникала в их речи, но они, казалось, сами этого добивались: будто она была публикой, на которую был рассчитан их ворчливый пафос. Они собирали голоса в предстоящем голосовании, которое представлялось им решающим: у руководителей партий есть такая слабость - преувеличивать значение выборов.
   - Как Федерация Севера? Она будет что-нибудь предпринимать? Или опять уйдет в кусты? Луи начнет когда-нибудь действовать? Или он умеет только подмахивать нашим и вашим? Огюст, ты у нас отвечаешь на Федерацию Севера? Ты ведь сам, кажется, оттуда? Не партия, а удельные княжества! Маркизы и бароны, а не коммунистические руководители!
   Селор ответил за Огюста: выручил в трудную минуту.
   - Что Огюст может? Их Москвой надо пугать. Ты ведь приехал с ее поддержкой и благословением? - обратился он к Барбе - не то с вопросом, не то с утверждением.
   - Что Москва? - заворчал тот сильнее прежнего.- Ты же знаешь - что спрашиваешь? С Зиновьевым у меня наилучшие отношения, а с Берзиным (Руководитель разведки Красной Армии того времени.- Примеч. авт.) не очень. Он же требует, чтоб я чуть не лейтенантом его стал! Ведут себя как восточные сатрапы! И, главное, никак между собой не договорятся. Зиновьев сам не очень уверенно себя чувствует.
   - Может, тогда держаться за того, кто больше всех значит?
   - Мы уже определились и взяли курс на Зину. Надо соблюдать приличия... А Берзин ставит на Жака. У него с ним давно налаженные отношения.
   - Это плохо,- сказал Селор и снова не то спросил, не то посоветовал: Но нашим этого знать не надо? Пусть считают, что все в порядке. Может, еще десять раз переменится. Кстати, и Москва не любит, когда говорят, что они между собой не ладят.
   - Это-то ясно,- сказал Барбе.- Общие цели мне давно ясны, мне сейчас нужно голосование на Секретариате. Нужно потеснить Жака и выгнать эту старую лису Кашена. А заодно и всех профсоюзников. Надо, короче говоря, делать ставку на единение сил при дальнейшем давлении на тех, кто так или иначе связан с социалистами. Это наш первый враг сегодня. Так ставят вопрос в Коминтерне.
   - Опять социалисты,- вздохнул Селор.- Что они дались им так?
   - Все дело в них. Они, конечно, не первые наши враги - слабаки, есть и похуже, но они та фигура, в противоположении которой осуществится в конце концов наше единство и консолидация. Это диалектика, закон единства противоположностей. Важен не враг, а жупел - не понятно?
   - Не очень,- сказал Селор.
   - Я вижу, и ты заражен их влиянием. Надо будет тебя послать в школу Коминтерна. Там все доходчиво объясняют - не заметишь, так выучишься... А эта девочка - что она вообще делает? Кроме того, что живет с тобой, Огюст?
   - Работает на Жака. С самим Фантомасом.
   - Что?! - Барбе понизил голос, но так, что его слова стали слышны в спальне особенно отчетливо.- Прямо во вражеском логове?.. Тогда пусть переходит к нам. Раз твоим гостеприимством пользуется.
   Огюст подошел к двери и прикрыл ее - хотя был уверен, что Рене спит.
   - Я как раз об этом и думаю,- зашептал он заговорщически.
   Барбе повеселел:
   - Ну раз так, с тебя все грехи снимаются. Старайся на полную катушку. Смотри только, чтоб тебя не переиграли, чтоб наоборот все не вышло...- И Рене, которой надоел их мужской треп, закрыла глаза и заснула: ей даже показалось в какой-то момент, что она выздоровела...
   Следующая неделя была идиллической. Рене поправлялась, Огюст окружал ее заботой и вниманием. Рене потихоньку вела хозяйство, Огюст помогал ей и ежедневно, со скрытой целью, осведомлялся о ее здоровье. Спал он в другой комнате. Наконец он решил, что она достаточно выздоровела для возобновления телесной близости. Но начал он не с этого:
   - Слушай, я поговорить с тобой хотел.
   - Поговори.
   - Ты не слышала, о чем мы говорили на встрече?
   - Нет.
   - О голосовании на Секретариате. Оно, кстати говоря, опять ничего не дало. Все на своих местах осталось.
   - Может, это к лучшему?
   - Да не скажи. Нам не нравится, что русские слишком много на себя берут и слишком многое у нас отнимают. Мы не рабы... Слушай, Рене. Учитывая наши отношения теперь, может, ты будешь рассказывать мне, что у вас происходит?
   - Где?
   - У Жака и у Шаи.
   - Жака я ни разу не видела, а то, что делается у нас с Шаей, не подлежит никакой огласке. Это же азы конспирации, Огюст... Это ты, кстати, сказал Марсель, что я перешла на новое положение?
   Он хотел соврать, но не вышло, и он объяснился:
   - Ей нужно знать. У нее отец - видная фигура.
   - Которую вы хотите сместить?
   Он заупрямился:
   - Хотим. Когда сместим, тогда все будет иначе. А пока так... Не хочешь заняться любовью?
   - Нет. Я сегодня уйду.
   - Куда?
   - Домой - куда же? Там, наверно, меня хватились.
   - Может, все-таки останешься? Мы же хорошо эту неделю жили? Как муж с женою - только что не спали вместе.
   - В этом-то и было самое лучшее.
   Он не стал спорить: в нем все-таки жило какое-то скрытое от всех благородство.
   - До следующей болезни, значит?
   - Значит, до следующей болезни. Или другого несчастья.
   - Хорошие перспективы,- сказал он.- Грустней и короче романа я не видывал.- Она улыбнулась, и они расстались.
   После этого Шая вызвал ее обсудить кой-какие события. Кроме него в комнате на одной из запасных, сугубо секретных явок сидел Филип, что означало, что разговор предстоит серьезный. Филип был представитель Жака, который сам на людях не показывался - это было бы слишком опасно: его характерный профиль знали многие.
   - Как себя чувствуешь? - до Шаи дошли известия о ее болезни.
   - Ничего. Все прошло. А что случилось? Англичане подвели? - В последней посылке были материалы и с другого берега.
   - Да нет. Тут другая история, чисто французская...
   Он был необычно вежлив и похож на Блюма, на мудрствующего профессора. Говорить ему было неловко, он преодолевал внутреннее сопротивление. Филипу хотелось говорить еще меньше: при первых словах Шаи он вдвинулся глубже в кресло и поглядывал оттуда со скучающим, сторонним видом.
   - Какие у тебя отношения с Огюстом? - отставляя в сторону приличия и профессорские манеры, вдруг напрямик спросил Шая - и поперхнулся собственной наглостью. Рене вспыхнула:
   - Это имеет какое-нибудь отношение к делу?
   - К нашим делам нет. Но тут, понимаешь, кое-что произошло. Его разобрали на партийной комиссии и разжаловали. Не утвердили испытательный срок и не вернули в Федерацию. Он под сомнением. Надо, конечно, чтоб это утвердили в Секретариате, но так оно и будет... Потому что против него и группы в целом выдвинуты серьезные обвинения...
   - Когда это было?
   - На прошлой неделе.
   - Я не знала этого... И поэтому вы спрашиваете, в каких я с ним отношениях?..- Шая развел руками, а Филип неудобно повернулся в кресле и застыл в напряжении.- Жила у него неделю - что еще?
   - Ты больная к нему приехала? - помог ей Шая.
   - И это известно... Откуда?
   - Да болтают. Они же языка за зубами держать не могут.
   - Болела. После Дьеппа, где опять не могла найти гостиницу.
   - Почему к нам не пришла? - тихо укорил он ее.
   - Куда?! Как бы я нашла тебя, Шая? Я с ног валилась. Приехала к своему связному. За что вообще я должна отчитываться?
   Филип резко встал и вышел в соседнюю комнату, дав еле заметный знак своему товарищу, чтоб прекратил дознание.
   - За меня, наверно,- сказал Шая.- За то, что не обеспечил тебе явки и не дал адреса на крайний случай... Теперь терзаться буду. Я ведь тебя больше люблю, чем ты думаешь... Не хочешь, значит, рассказать о них?
   - Нет,- отрезала она.- Я нанималась работать против капиталистов и в пользу первого рабочего государства, а не против своих товарищей.
   Он покачал головой, поглядел с нетерпеливым осуждением.
   - Будем считать, что ты ничего не говорила... С ними плохо, Рене. Дело, конечно, не в Огюсте, а в Барбе. Они собрали материал на симпатизирующих нам моряков и решили им воспользоваться. Понесли его в Коминтерн - там им сказали, что этими вопросами занимается Разведупр Красной Армии, а они заявили, что к ним там отнеслись не по-товарищески: в приказном тоне, видите ли, разговаривали. Может, кто-то и получил там нагоняй: чтоб был впредь полюбезнее, но нам прислали четкое распоряжение, чтоб мы от них отделались: они становятся опасны. Если будут еще кому-нибудь предлагать свой товар. Французы же любят поторговаться...
   Она пропустила мимо ушей поклеп на свою нацию.
   - Что значит - отделаться?
   - Успокойся - ничего страшного. Отправят работать по профессии. Но для них это хуже каторги. Это не мы с тобой, кто рискует каждую минуту.
   - Дорио тоже с ними?
   - Господи! Ты и Дорио знаешь! Собрала всех в одну кучу? Этот-то как раз в последний момент устранился, но ты сторонись его больше всех, держись от него подальше. Та еще птица! Значит, я пишу - с тебя все подозрения сняты, и вообще ты золото, а не работник.
   - Это и писать нужно? - удивилась она.
   - А ты как думала? Все в этой жизни должно быть занесено на бумагу и изображено в виде буковок - никак вы эти прописные истины не поймете,- и залучился в прежней, сияющей, чуть-чуть маслянистой улыбке, которая настолько выделяла его среди прочих, что было совершенно непонятно, как его до сих пор не поймали сыщики...
   С Огюстом она встретилась еще раз. Он сам вызвал ее в Марсель, куда его, как он писал, сослали на галеры - на небольшой сухогруз, совершающий каботажные рейсы вдоль берега Франции. Устроили его туда по знакомству его прежние морские товарищи - может быть, из того списка, который стал теперь яблоком раздора и гулял по столам заговорщиков. Центр, словно в издевку, поздравил его с этим устройством, сообщил, что продолжает считать его своим боевым товарищем, и поручил следить за береговой линией: отмечать свершающиеся в ней перемены.
   Письмо от него привез его брат Роберт. Звали его так, потому что он вел торговые дела в Южной Америке и там его имя в английском переложении звучало солиднее и убедительнее. Он пока что был коммивояжером, но мечтал о собственном деле. Он приехал к ней из Марселя: съездил к Огюсту и захотел поговорить о нем; судьба брата его волновала - особенно теперь, когда он был на другом конце земного шара и не мог ни помочь ему, ни как-то повлиять на его положение. Не будь этого разговора, она, может быть, и не поехала к Огюсту, потому что была на него сердита, но Роберт растрогал ее своей братней заботливостью.
   - Я был у него только что - он мне про вас рассказывал,- сообщил он, как бы невзначай посматривая на Рене и прощупывая ее взглядом.- Он просил, чтоб вы приехали к нему и взяли кой-какие письма, которых он не мог мне доверить... Что за странную жизнь вы ведете? - и снова ненароком глянул на нее, сверяя свои впечатления с рассказом о ней Огюста.- Вы, правда, еще молоды, а ему сорок три - ему скоро на пенсию идти по морским правилам, а он всего-навсего мичман. Что это за пенсия будет, мичманская? Я про такую даже не слышал. Съездите к нему, пожалуйста. Я еще и денег ему недодал: сказал, что нет, а на самом деле пожадничал. Вы же знаете, мы, французы, народ прижимистый. Я хорошее дело с аргентинской бараниной провернул,- грустно похвастался он.- Перспективный рынок - хочу им заняться,- и подал ей деньги, свернутые в рулончик.- Извините - в таком виде, походном. Нам приходится верхом ездить: засовываем в сумки - привыкли.- Лицо его было не по-здешнему загорелым и обветренным.- Не хотите к нам? Здесь скучно - по сравнению с нашими просторами. Тут все замызгано, заезжено - поэтому, наверно, и беситесь: развернуться негде. Я ему то же самое сказал, а он мне: я здесь останусь, докажу им свою правоту. А мне кажется, он работать не хочет - вот в чем беда... Поедете? У вас с ним вроде любовь была? Короткая?
   - Он и это рассказал? - Она недовольно качнула головой, но пообещала: Поеду - для вас хотя бы.
   - Правда? Если будете в Аргентине, приезжайте,- приободрился он.- Вот моя карточка.
   - Если буду, непременно заеду,- пообещала она и поехала в Марсель к Огюсту: как-никак, первый любовник - почти что родственник...
   Огюст встретил ее на дебаркадере, у которого стоял сухогруз. Немногочисленная команда разошлась, он один ждал ее: она сообщила ему время приезда. Она не обрадовалась встрече, да и он, хоть и изобразил на лице противоположные чувства, оставался раздраженным и злым, каким был до ее появления.
   - Смотри, в какую дыру засунули! - с места в карьер начал жаловаться он, показывая ей одно за другим помещеньица пароходика, стоявшего без груза.- Знаешь, что они мне в вину вменили?! Не догадаешься! Что я ввел в заблуждение партию, когда написал, что ушел из флота лейтенантом, а на деле был мичманом! Ты можешь это себе представить?! Андре Марти, этот матрос, который офицеров терпеть не может, мне за это выговаривал! Он был председатель комиссии! Вот дрянь, а?! А это каюта?! Можно ночевать в ней?..-Каюта и вправду представляла собой щелястую дощатую кабину с деревянными нарами и откидным столиком в качестве единственной мебели.- Вот за этим столом я пишу письма и прошения. Которые ты отвезешь в Париж, потому что по почте они не доходят.
   - Почему?
   - А я почем знаю? Потому что брать не хотят. Я их даже Роберту не дал. Он был у тебя?
   - Был и деньги передал.- Она отдала ему походный сверток.
   Он чуть повеселел:
   - Хоть это. Платят-то гроши. Все те же двести франков. Проклятие какое-то!.. Нары не хочешь опробовать?
   Она не сразу поняла, что он имеет в виду:
   - Что?.. Ах это?.. Нет. Не в настроении.
   - Я б тоже был не в настроении. Не та обстановка. Тогда не будем тянуть резину - вот тебе мои письма, отдай их, пожалуйста, по известному тебе адресу. И если можно, не читай их. Ты к этому должна уже привыкнуть.
   - К кому они?
   - К Марсель Кашен,- неохотно отвечал он.
   - И какого они рода?
   - Смешанного. Любовные, с одной стороны.- Он решил не стесняться.- У меня с ней был непродолжительный роман. Когда я на гребне волны был.
   - Такой же непродолжительный, как со мной?