Бронин Семен. История моей матери

   - Он обещал мне крупную сумму,- виновато оправдался он, усаживаясь без разрешения в гостевое кресло и оглядываясь в поисках впечатлений, из которых должно было составиться его будущее мнение.
   - Садитесь, раз большую,- с запозданием и из приличия сказал Поляков, недоверчиво его оглядывая.- Что-то не похожи вы на человека, собирающего деньги в пользу утопающих китайцев.
   - Я из Международного Красного Креста,- объяснил Яков.- Хотите, покажу документы? - Бумаг у него не было, но он знал, что в обществе, где вращался Поляков, проверять их не принято: там было много аферистов разного рода, которые все были снабжены наивернейшими и подозрительно новыми документами.
   - Обойдемся без этого,- сказал Поляков.- Документы - это то, что как раз легче всего надыбать. Вот деньги - другое дело. Так где же он? - снова обратился он к дочери - на этот раз, чтоб ввести в курс дела гостя и поскорей от него избавиться.
   - Кто б самой сказал! - взорвалась злая красавица Люба: будто отец в первый раз спрашивал ее об этом.- Уехал в Тонкин торговать комбикормом - и ни слуху ни духу! В борделях, небось, завис! Чего только там не предлагают! Никакого воображения не хватит...
   Стыдливый Яков потупился здесь с ироническим видом, а правоверный отец возроптал и вступился за отсутствующего зятя:
   - Погоди. Почему так сразу?.. И зачем это посторонним? - выговорил он ей, после чего снова недоверчиво покосился на не думавшего уходить гостя.-Особенно из Армии спасения.
   - Пусть его и спасает - ему больше всех это надо.- Яркая и чувственная Люба обратила наконец внимание на терпеливо сидевшего в кресле и ждущего денег посетителя: будто отец именно этого от нее и добивался.- Что он - про шанхайские бордели не слышал? - прибавила она - в надежде на то, что гость и в самом деле не новичок в таких делах: время делало свое дело и курчавый, рослый, с сильными руками, несомненно еврейского происхождения, молодой человек успел ей понравиться.- Я вам заплачу,- прибавила она Якову.- Если этот подонок не явится...
   Не известно, чем бы все кончилось, если бы их общее ожидание не было прервано появлением китайчонка-письмоноши, принесшего, как в спектакле, письмо от пропавшего зятя. Поляков взял конверт и мельком на него глянул.
   - Это от него. Хоть что-то. Самого, видно, не скоро увидим. Дай ему что-нибудь,- сказал он дочери, поскольку число желающих разбогатеть увеличилось за счет разносчика писем, ждущего своей доли счастья.
   - Это я сначала посмотрю, что он пишет! - отрезала она, не думая ни в чем уступать мужу, взяла письмо, проглядела его сначала молча, потом стала читать вслух, с особым удовольствием выделяя оскорбительные для себя места и грубости: будто приводила доказательства в ходе бракоразводного процесса. Отец сунул монету мальчишке, велел ему удалиться, а Люба продолжила чтение:
   - "Моя несравненная и неоценимая,- с явным сарказмом писал ей муж.- Я задерживаюсь - но не потому, что залег, как ты испорченными мозгами своими решила, в кантонских борделях: мне нечего делать в этих пристанищах для слабоумных, я слишком берегу наши общие с тобой деньги - а потому, что не смог продать комбикорм, который застрял на складах и начинает в эту жару тухнуть. Я прихожу к выводу, что китайцам можно всучить только то, чего они в глаза не видели и о чем не имеют ни малейшего представления: трактора, комбайны, полотенцесушилки, почтовые ящики - а там, где им кажется, что они что-то знают, тут их не переучишь. Комбикорма им не нужны и даром. Хорошо наткнулся на немецкую сельскохозяйственную колонию: эти сразу за него ухватились и закупили все что есть и что привезу еще,- лишь бы не они доставляли: этим чем меньше хлопот, тем лучше. И денег у них куры не клюют платят по высшей планке. Теперь надо только выбраться отсюда: это от Тонкина верст сто, но не знаю, в каком направлении,- надо ждать их машины, потому что другого сообщения нет и не предвидится. Это письмецо согласился взять с собой и отправить по почте местный летчик - у них и аэродром свой есть, но меня и на него-то не пустили, не то что на борт их кукурузника. Вообще вид у них у всех здесь такой, будто свиньями они занимаются для маскировки, а что у них на уме, одному Богу известно. Впрочем, зачем я все это тебе рассказываю?.."
   - Действительно, зачем? - переспросил озадаченный Поляков и поглядел на Якова, потом, вопросительно, на дочку.- Это нас с тобой не касается...
   - Просто зубы заговаривает! - завела свою песню несгибаемая, непреклонная Люба, которую не так просто было заморочить и склонить на свою сторону.- Не знает, как себя выгородить. Послушайте дальше! - И продолжила с особенным чувством: - "Я бы, дура ты этакая, все это по телефону тебе из Тонкина сказал, но ты ведь слова не даешь сказать, затыкаешь мне рот дрянью, о которой и говорить на людях неудобно - не то что кричать на всю улицу: чтоб тебя переоорать и до твоего уха дорваться. Если б ты знала, как мне все это надоело. Ездить по Китаю, продавать - кому сказать только - немцам корма для китайских хряков: вавилонское столпотворение, а не жизнь - не знаешь, какому Богу молиться. Хотелось бы уехать с тобой в какую-нибудь уютненькую Голландию и жить там и никого не видеть - кроме голландцев - или кто там еще живет, в этой Голландии?.."
   - Это он плохое место выбрал,- вмешался в чтение отец и глянул многозначительно.- С плохими соседями. Выбирать надо соседей, а не место. Пусть здесь крутится. Китайцы как хозяева хороши: ненавязчивы. Правда, и у них соседи так себе... А с немецкой колонией он хорошо придумал: с немцами можно дело иметь - когда они не у себя дома...
   Яков поднялся со своего места: он узнал все, что ему хотелось.
   - Куда же вы?! - воскликнула с разочарованием Люба, сильно на него рассчитывавшая.- Я же вам денег не дала!..- Но Яков оставил без внимания и этот сильнейший из аргументов - рассеянно попрощался с обоими и поспешил к выходу: вспомнил, что ему почти не осталось времени для еще одной встречи, может быть, более важной, чем все прежние, вместе взятые.
   - Кто это? - спросила Люба отца.
   - А я знаю? Может, из шанхайской контрразведки, может, из Коминтерна. Ничего страшного: у меня и здесь и там свои люди. Но болтать лишнее ни при ком не следует. И сожги это письмо: оно мне не нравится. Немцев еще не хватало на нашу голову. Наверно, тоже какая-нибудь шпионская колония...
   8
   Яков успел подумать еще о том, что нужно написать два отчета: теплый и сердечный - об американцах и осторожно-неприязненный - о родственниках Ваксмана и о нем самом, и сделать это по возможности скорее: пока воспоминания свежи и просятся на бумагу. Но на большее его не хватило: надо было срочно перестраиваться на встречу с Ло - ту самую, которая могла быть посущественнее всех прочих. Ло ждал его на углу некой двузначной и трехзначной улицы Шанхая: свидание назначили в ближней к порту китайской части города, где улиц, узких и извилистых, было так много и они были так грязны и неприглядны, что не удостаивались особого имени: любое могло бы посчитать за обиду, если б им назвали эти тупики и отстойники. Обычно старались встретиться с агентом в европейском сеттльменте, где иностранцы пользовались правом экстерриториальности и куда китайская полиция не имела доступа, но в этот раз экономили деньги и время: Ло ехал к Якову из порта на рикше и заломил бы за поездку неслыханную сумму.
   Яков терпеть не мог этого человека - на его взгляд совершенно ненадежного и вероломного, но Ло угодил в гущу событий и от него поневоле зависело многое. Он возвращался из Ханькоу, где должен был узнать последние новости о Лю и приготовить переезд его семьи в Шанхай для последующей пересылки в более безопасные западные районы.
   Что перед этим произошло, Яков знать не мог, и незнание это оказалось роковым для них обоих. Пароход от Ханькоу до Шанхая шел по Янцзы немногим меньше ночи. Господин Лю поднялся на него с семьей, но к концу перехода в каюте осталась одна госпожа Лю и ее дети; муж ускользнул от слежки, которая велась за ним на борту парохода отряженными для этого детективами: видимо, выбрался в окно и потом - за борт. Детективы бросились на его поиски, о госпоже Лю забыли и ее бы упустили,- если бы она, боясь, что ее не найдут те, кто должен был ее встретить, не назвала стюарду, который показался ей человеком надежным и неразговорчивым, гостиницу, в которой намерена остановиться. Стюард и в самом деле был человек скромный и немногословный, но больше всего на свете боялся потерять работу, он се рассказал шанхайским сыщикам - те напали через него на след госпожи, проверили его и обнаружили в отеле пропавшую мадам Лю с ее выводком. После этого в номере напротив поселились агенты из руководимого англичанами отряда, состоявшего из европейцев-наемников: когда речь шла о поимке важной китайской персоны, англичане предпочитали действовать самостоятельно, боясь, что местная полиция, намеренно или по оплошности, даст злоумышленнику уйти через свои чересчур широко расставленные руки.
   Днем госпожу Лю посетил ее соотечественник, которого детективы (там были швед, чех и американский негр), руководствуясь имевшейся у них фотографией, приняли за господина Лю, ее мужа. Это был Ло - он вернулся из Ханькоу предыдущим рейсом, пробыл в номере госпожи около часу, о чем-то говорил с нею - о чем, установить детективы не смогли, затем оставил гостиницу и взял рикшу. Сыщики пошли за ним следом, уверенные, что он и есть главный разыскиваемый преступник.
   Между тем Ло, сидя за спиной рикши, против обыкновения не торопил и не толкал его в спину, а едва ли не тормозил его бег, пребывая в сомнениях и терзаясь неизвестностью. В Ханькоу он узнал, что арестовали его брата, через которого он был связан с Компартией и, стало быть - с Яковом, которому был придан как бы в услужение. Не будь брата, он никогда бы не ввязался в эту авантюру, да его бы туда и не позвали - теперь это родство утрачивало свои сомнительные выгоды и становилось опасным: семейные узы в Китае сильны во всех отношениях - задержание одного члена семьи могло привести к слежке за родственниками. Ло могли и арестовать - только для того, чтоб разобраться во всем на досуге и без спешки. К тому же его брат при аресте выдал себя за господина Лю: сделал это, видимо, по наущению руководства, чтобы запутать следствие и дать настоящему Лю уйти от погони. Новое братство совсем уже не устраивало Ло - для него было самое время явиться в полицию с повинной, признаться в чем-то несущественном, выдать кого-нибудь и продаться подороже - но так, чтоб не поставить под удар ни себя, ни брата. Вопрос заключался в том, что можно было говорить и о чем - молчать до упора. О сдаче Лю нельзя было и помыслить - после этого из страны надо было бы бежать сломя голову; можно было выдать мелкую рыбешку, не связанную с тузами партии, но главное - сдать полиции Якова, который должен был особенно ее интересовать, но за которого в Китае никто не будет мстить и требовать с Ло ответа. Но прежде надо было вывезти из Шанхая проклятую госпожу Лю, которая висела у всех на шее камнем и слишком много болтала: видно, успела побывать в высшем обществе, где говорят обо всем и без оглядки, полагая, что в любом случае останутся целы и невредимы.
   В кармане у него был адрес, где ее должны были временно устроить до отправки далее. Он не был профессионалом и не надеялся на память, ослабленную вином и прочими излишествами, а адрес был в китайской части города и напоминал собой магическую формулу. С госпожой Лю сейчас были Вонг и Ванг: они готовились вывезти ее из отеля - Ло же должен был заехать к усатому иностранцу, взять у него побольше денег и покатить дальше, по жгущему его карман адресу, чтоб подготовить там прием беженцев. Устроив госпожу Лю, уже на досуге и в покое, он должен будет хорошенько подумать над тем, что ему предпринять в ближайшие часы и дни,- может быть, посоветоваться об этом с верной приятельницей, с которой любил обсуждать свои планы, потому что она мечтала уехать с ним и оставить свое постыдное занятие. Решив таким образом, он уже приготовился ткнуть в широкую спину возчика тростью, лежащей в коляске и предназначенной именно для этой цели, когда преследователи, которые до этого его не беспокоили (чтобы увести подальше от гостиницы), а теперь увидели, что он нацелился на быструю езду, окликнули его. Но назвали они его господином Лю, и Ло сразу понял, что это означает: на него вышли как на брата арестованного, и такая путаница его никак не устраивала и не сулила ему ничего хорошего. Он выскочил из коляски, бросился бежать и на ходу проглотил бумажку с адресом: постарался сделать это незаметно, но сыщики увидели - поспешили к нему, скрутили, но записка была уже в желудке, и он был рад этому: не хватало еще, чтоб они устроили засаду по указанному в ней адресу.
   Уничтожение улик сильно повредило ему в глазах его поимщиков: они настроились враждебно и отныне каждое его слово и предложение встречали с сарказмом и юмором тюремщиков, который располагается где-то между юмором гробовщиков и висельников: они были уверены, что он каждым словом своим вводит их в заблуждение. Его отвели в ближайший участок - здесь он в категорической форме потребовал к себе старшего офицера для дачи важных показаний в обмен на гарантию неприкосновенности или хотя бы снисходительности к нему в будущем. Важное лицо из Коминтерна, сказал он, готовит вооруженный заговор против Китайской республики, и он может помочь в его разоблачении, если ему дадут такую возможность,- по времени разговор этот происходил как раз тогда, когда Яков входил в поляковские апартаменты.
   - Что ж ты бумагу-то проглотил? - спросили его на ломаном китайском: все европейские детективы начинали говорить на здешнем языке, но никто, за малым исключением, не шел дальше невнятного лепета.- Если хочешь сотрудничать?
   - Бумагу - так, от испуга. Там ничего не было. Страничка из дневника, ничего больше. Что вы со мной по-китайски говорите? Я и по-английски могу.
   - Скажешь потом, что не понял.
   - Я скорее ваш китайский не пойму, чем английский.
   - Все равно скажешь. Народ вы ушлый. Что ж там написано было? В дневнике твоем.
   - Адрес публичного дома.
   - Боялся, что в газету попадет?
   - Нет, что вы туда нагрянете и всех арестуете. Там моя девочка.
   - С каких это пор публичные дома запрещены стали?
   - Он особенный. Там не все разрешается. Так как с иностранцем? Настоящий шпион - вам за него спасибо скажут.
   - Никто нам ничего не скажет... Это твой родственник? - ему показали фотографию господина Лю.
   - Нет. Не знаю вообще, кто это.
   - А это? - На этот раз была фотография его брата.
   - Этого знаю. Мой брат.
   - Да? Кто ж из вас настоящий господин Лю?
   - Не знаю. Не я - точно. И не брат мой.
   - Темнишь все?.. Но что-то ты и в самом деле знаешь... С иностранцем начальники решать будут: сейчас прикатят. А пока в наручниках посиди. Пока еще что-нибудь не сожрал...
   Начальники - двое англичан в темно-зеленых мундирах, перепоясанных портупеями,- тоже ни одному слову Ло не поверили, но к его желанию выдать иностранца отнеслись с большим пониманием: им уже встречались подобные торги. Узнав время и место явки, они послали туда четверых дюжих парней скандинавского типа (из которых скандинавом был только швед, оставшийся на вторую смену, а остальные лишь казались северянами, а на деле были людьми самого разного и темного происхождения, о котором знала только служба набора, снабжавшая их паспортами и обмундированием).
   Яков подошел к перекрестку улиц, на котором должна была состояться встреча с Ло, и привычно огляделся: это было последнее, но далеко не первое подобное свидание в его кочевой жизни. Все было как обычно, ничто не предвещало западни, расставленной ему его собратьями-европейцами. Он задержался на стороне, где тротуар был шире и перспектива обзора лучше, задумался еще раз, в последний, над всем происходящим и дал зарок выйти из этой игры, становящейся чересчур опасной для него и для его окружения. На улице, как всегда в Шанхае, была людная толчея - он поэтому не сразу заметил трех возвышающихся над толпой молодцов: они подошли к нему с разных сторон, но, увидев одного, Яков тут же разглядел рядом и второго и третьего: так они были похожи друг на друга. Они тоже увидели, что он их заметил, и не стали терять времени даром: двое вцепились в его руки, а третий стал перед ним, ловя каждое его движение. Они хотели произвести арест как можно тише: Яков был иностранцем, пользовавшимся в Китае льготами, и им не хотелось унижать в глазах населения свою братию. Яков невольно перевел взгляд на противоположную сторону улицы: словно там таилась загадка его ареста,- и действительно увидел Ло, только что вышедшего из лавки в сопровождении четвертого охранника, тоже державшего его за руки. Ло глядел на него с деланым сочувствием (потому что без лицемерия в китайском этикете вам и в лицо не плюнут) и с явным, хотя и скрываемым, злорадством, словно ему было приятно находиться сейчас не одному в подобном сопровождении,- или же он вдруг почувствовал себя патриотом и был рад поимке шпиона-иностранца. Якову стало ясно, кто его выдал, но это не слишком его обеспокоило, он даже иронически усмехнулся: Ло мало знал из того, что могло бы лечь потом в основу обвинительного заключения. Но в следующую минуту Яков вспомнил о паспортах, лежавших в его кармане, и тут его словно пронзила молния. Неистовство овладело им в эту минуту: он должен был винить во всем себя и никого больше - а для него, привыкшего к безупречной, незапятнанной репутации, это было всего несноснее. Он был сильным человеком, руки его гнули толстый металл, а охватившее его бешенство удвоило эту силу - он оказал противникам бессмысленное сопротивление. Посреди мирного шанхайского перекрестка завязалась жестокая драка - рукопашная мельница, из которой то и дело выскакивали мужские кулаки и ноги. Прохожие бросились врассыпную, но в конце концов возмутителя спокойствия связали и укротили, приложив к тому немалые усилия и не оставшись без вознаграждения. Драка была ненужной: нападающих было трое, они тоже были неслабого десятка и затаили на Якова зло, обещая вернуть ему долг в более подходящих для этого обстоятельствах.
   Подъехала машина, в которой Яков получил еще несколько тайных тычков в бока и в солнечное сплетение, но в конце концов был доставлен в полицейский участок, благо он был рядом. Здесь он упрямо молчал и пренебрежительно, сводя в одну линию и без того сросшиеся на переносице кустистые брови, следил за тем, как сыщики перебирают и переминают каждый сантиметр его одежды - для этой работы они оставили его в исподнем. Четыре иностранных паспорта придали им резвости и воодушевления: они решили, что напали на крупную птицу, и даже простили ему сопротивление при аресте: ему было что защищать и отстаивать. Он был внутренне готов к этому разоблачению, которое, несмотря на сенсационность, ничем особенным ему не грозило: лишь узаконивало его задержание - и даже следил за происходящим без большого интереса. Еще один человек: из присоединившихся позже к группе захвата - невысокий, худой, почти щуплый офицер, учтивый на вид и несколько рассеянный, которого все звали Сержем, тоже не придал, кажется, большого значения чрезвычайной находке, но продолжал методично заниматься одеждой - тогда как остальные, все побросав, набросились на злополучные документы. Этого офицера ждали, без него не начинали обыск, но он, присоединившись к остальным, не начальствовал, не руководил их действиями, а напротив, старался оставаться в тени, словно не чувствовал себя хозяином положения. Фамилия его была Прокофьев, он пришел к англичанам из распущенной Белой армии, был прикомандирован к особому отделу и привлекался к работе всякий раз, когда задерживали нелегала, подозрительного на принадлежность к советской разведке,- иначе говоря, едва ли не всякого нелегала, потому что традиционные разведки предпочитали в странах, подобных Китаю, легальные прикрытия и редко когда прибегали к помощи тайных суперагентов. Там считали, что дела здесь решаются сверху, подкупом нужных людей и ключевых фигур в правительстве, а для этого достаточны дипломаты, журналисты и другие официальные представители,- лишь революционная Россия стремилась влезть в гущу событий, вербовала сторонников во всех слоях общества и готовила почву для советской власти: для этого услуг подкупленных чиновников и журналистов было недостаточно. Говорил Прокофьев на безупречном, но не родном ему английском. Яков понял, что он русский, что происхождение его если не установлено, то заподозрено и что этот Серж будет ключевой фигурой следствия. Старания Прокофьева не прошли даром: он нашел, кажется, что искал. В одном из задних карманов большого френча, снабженного огромным количеством карманов: нагрудных, задних, потайных и прочих,- за что и любил его Яков: этот френч был как бы переносное бюро с множеством отделов и секций - в самом нижнем и труднодоступном кармашке Прокофьев нашел сложенный листок, о существовании которого Яков забыл, но который стоил четырех паспортов, вместе взятых. То, что он обнаружил, был мятый, стертый на сгибах, исписанный неловкой рукой черновой список лиц, за которыми осуществлялась полицейская слежка - и не кем иным, как той самой службой безопасности, к которой принадлежал по найму и сам Прокофьев,- только не головным ее учреждением, а одним из филиалов, работающих под вывеской частного бюро, но руководимых английскими офицерами. Яков вздохнул, увидев листок в его руках, а Прокофьев поймал его взгляд и напрягся, сохраняя на лице бесстрастное выражение.
   - Это ваше? - как бы невзначай по-русски спросил он, но Яков, естественно, не моргнул в ответ и глазом.- А какими языками вы владеете? спросил Прокофьев уже по-английски.
   - Английским и немецким. Немного шведским,- добавил Яков, подпуская тумана.- Но больше я ничего говорить не буду, поскольку протестую против незаконного и насильственного задержания.
   - Скажи что-нибудь по-шведски,- попросил Прокофьев высокорослого соседа-блондина. Тот сказал на своем языке "Доброе утро, приветствуем вас в нашем доме", Прокофьев попросил арестованного перевести - Яков пренебрежительно отмолчался. Тогда Прокофьев сказал, уже по-русски, нечто оскорбительное и угрожающее: обратился с этим к шведу, а сам скосил глаза на Якова, изучая движения его лица, заволоченного тучами. Яков снова бровью не повел, но лицо его словно окаменело - из этого Прокофьев вывел, что русский он все-таки знает и по-видимому не так уж плохо. Яков и это понял и посмотрел на него в эту минуту особенно дерзко, почти нагло - Прокофьев первый отвел глаза в сторону. Сделал он это не потому, что не выдержал дуэли, а потому, что она напомнила ему прежние, старые бои в его отечестве и преисполнила его душу гневом, желчью и яростью. Его соперника нельзя было недооценивать: в его взгляде скрывалась угроза. В России у Прокофьева остались родственники: не родители, которые они рано скончались, и не своя семья, так как он не успел жениться, а многочисленные дядья и тетки, особенно дорогие его сердцу, потому что ближе никого не было. Можно было оставить все как есть, устраниться от дела, предоставить англичанам и китайцам эту крупную птицу, случайно угодившую в их сети, но Прокофьев не мог на это пойти. Всякая классовая борьба, учат классики марксизма, имеет свою логику, и заключается она в конечном поголовном изничтожении всех ее участников, на что те идут вполне сознательно, хоть и знают наперед, чем все кончится.
   Прокофьев положил драгоценную бумажку в планшет и предоставил сотрудникам довершать обыск и доискиваться того, что, возможно, прошло еще незамеченным, а сам направился в штаб-квартиру своего управления: будить дежурного и настаивать на срочной встрече с генералом, которому нужно было еще втолковать важность происходящего. Его новые руководители не отличались гибкостью ума, откровенно позевывали при разговорах о деле и предпочитали обсуждать давние охоты: будто жили не в охваченном гражданской войной Китае, а где-нибудь в Индии, двести лет назад ими покоренной и приведенной в состояние бездействия и безмолвия.
   Якова, которому пока так и не отдали брюк галифе и френча, словно они с их содержимым должны были предстать в качестве доказательств на судебном процессе, отвели в одну из многочисленных тесных клетушек, из которых, как из пчелиных сотов, состоял полицейский участок. В европейской части города было бы чище и уютнее. Здесь стены были дощатыми, ложа для задержанных каменными: плиты были положены на голую землю, и спать без верхней одежды, которую можно было бы постелить вместо матраса, было рискованно. В довершение всех бед его, памятуя об оказанном им сопротивлении, приковали к торчащему из стены кольцу, которое в недавнем прошлом соединялось цепью с кандалами, ныне упраздненными. Наручники были не лучше, а, наверно, хуже ножных оков, поскольку не давали ни лечь, ни повернуться. Но Яков и не думал растягиваться на этом неудобном ложе: он уселся, уперся спиной в теплые доски и приготовился ко сну сидя - ему после гражданской войны в Туркестане, с ее походной жизнью, это ничего не стоило.