Бронин Семен. История моей матери

   - Для этого учиться надо,- полушутя-полусерьезно возразила Рене.-Книжки читать.- Девушки потупились и примолкли.- Я сюда учиться пришла,-сказала Рене с вызовом, будто кто-то оспаривал у нее это право.
   - Все сюда для этого пришли,- возразила Селеста.- Что тут еще делать? А другая, до того не проронившая ни слова, спросила невпопад, или у нее это вырвалось:
   - Зачем тебе это? Бедная, что ли?
   Ее одернули, подруги обменялись с ней выразительными взглядами, ничего вслух не сказали, но взгляды их были красноречивее, чем ее случайная обмолвка...
   8
   Дома успехи ее были приняты с гордостью, хотя и без излишнего восторга. Родители промолчали, когда она объявила им о поступлении в лицей: дочь уходила в чужие, неведомые края, и у них не находилось слов ей в напутствие. Жоржетта подошла, правда, пару раз к новым учебникам, взяла их с осторожностью и даже опаской, будто они вышли из-под другого печатного станка, нежели прежние, открыла, попробовала вчитаться, отложила эту затею. Жан вообще не брал книг в руки - этот торчал после работы в кафе и на улице, был на людях, там говорил и слушал, и ему не нужно было ничего другого.
   Он продолжал брать Рене на свои cходки - называл ее теперь "моей падчерицей-лицеисткой". Жоржетта была этим недовольна. Вначале она, по обыкновению своему, молчала - только неприязненно супилась, затем не выдержала:
   - Может, ты оставишь ее в покое? Она еще уроков не выучила.
   - Да у нас сегодня ничего не будет. Обсудим только план работы на год. И бутылочку раздавим.- Жан почувствовал себя виноватым и попытался таким образом отшутиться. Жоржетта не поняла, вспыхнула:
   - Ей и пить с вами?
   - Да ты что, мать?! - искренне удивился он.- Что ты говоришь вообще? Мне бумагу надо завтра отослать. А я строки не могу сочинить. Говорить пожалуйста, хоть с утра до вечера, а писать - баста, тормоз... Пусть сама решает, идти или нет,- сказал он затем, не желая брать на себя всю полноту ответственности.- Она уже взрослая.
   - Я хожу туда не потому, что меня Жан зовет,- сказала Рене матери, и та уставилась на нее в недоумении.- Я тоже считаю, что за права рабочих нужно бороться.
   - Видишь, как мы ее распропагандировали! - обрадовался отчим.- Она вообще молодец - я ее недооценивал...
   Матери это все не понравилось, но она, будучи самолюбива и обидчива, больше в их дела не вмешивалась.
   Между тем Рене не только думала, что надо бороться за свои права, но и считала, что Жан и его приятели не спешат с этим: много говорят и мало делают, а иногда просто ищут повод для выпивки. В ней с возрастом проснулось нетерпение, требующее поступков и не удовлетворяющееся словесами. Это и привело ее к событию, которое повлияло на все последующие в ее жизни. Поначалу оно представлялось незначительным, но так устроен белый свет, что наибольшее влияние на нашу судьбу имеют именно такие, относительно невинные, наши действия. Всему причиной была еще и ее чрезмерная грамотность, никому не принесшая в жизни счастья, и рано пробудившаяся любовь к ученому остроумию, к тому, что сами французы называют "bon mot", "бонмо", а мы их за это - "бонмотистами". Но главное было, конечно, что она перешла от слов к делу,- это была ступенька, поднявшая ее на новый пролет опасной и шаткой лестницы.
   Они возвращались как-то с отчимом домой после очередного заседания ячейки. Жан не успел в этот раз залить бушевавший в нем пожар любимым красным и не мог поэтому успокоиться: цеплялся то за одно, то за другое...
   - Гляди! - возмутился он, увидев плакат на стене дома.- Опять приклеили! По ночам, что ль, стараются? Или пока мы в кафе сидим, прохлаждаемся? Хоть патрули на улицу выставляй. Увидел бы - руки оторвал, с их пасквилями вместе! - и, подойдя к стене, начал отдирать от нее плотно приклеенную афишу.
   Она изображала переползающего через границу коммуниста со звездочкой на ушанке и с ножом в зубах. Сверху были слова "Французская акция" - это была близкая к фашистам правая организация, угрожавшая таким образом перебежчикам из красного зарубежья. В Стене правых было немного, они не осмеливались выходить на улицы, но в Париже в некоторых кварталах подобными рисунками были заклеены целые улицы.
   - "Французская акция" - реакция,- загадочно произнесла Рене, глядя, как отчим рвет на куски содранную им со стены бумагу.
   - Что ты сказала? - вернувшись, спросил он, взбешенный и взбудораженный.- Видишь, как они это представляют?! Шпионы через границу с ножами в зубах переползают! Провокаторы! Натравливают на нас полицию! Хотя те сами хороши! Заодно с ними! Одна шайка-лейка!
   - Акция-реакция,- повторила Рене и объяснила: - Две буквы, а все меняют. Если приписать сбоку. Французская реакция получается.
   - Это точно! - невпопад согласился отчим.- Акционеры - они реакционеры и есть, одна лавочка!
   Но Рене уперлась. В воображении своем она уже превращала коммуниста с ножом в его партийного антипода - с помощью всего лишь двух букв алфавита. Да еще отчим как назло сказал:
   - Слушай, тут от меня требуют, чтоб я подростковую секцию при ячейке организовал! - Гнев словно взболтнул его память, и он глянул на нее просительно.- Составь список - я отправлю. Себя секретарем сделай - для блезиру. От них иначе не отделаешься.
   - Нехорошо обманывать.- Рене не хотелось начинать работу в партии с обмана и посылать вверх список несуществующей секции, но она сообразила, что ее идея хорошо согласуется с директивой, спущенной сверху.
   - Да я понимаю! - с досадой сказал он.- Какие тут детские секции, когда взрослых раз-два и обчелся! Я Максу так и сказал - это тот, кто нас в департаменте ведет, а он: я сам в таком же положении, такой же ерундой занимаюсь: мне сверху шлют, из Федерации, а тем из Центрального комитета, а кто за ними, одному Анри известно - или кто у них там сейчас за главного. Меняются же все время. Понадобилось кому-то детей в наши дела впутывать: надо и их в революцию вовлекать. Здравый смысл терять начинаем. А что ты хочешь? Наверху те же бездари и чиновники... Есть у тебя кого в список включить?
   - Бернара если только.
   - Ну если только Бернара, плохо наше дело! - засмеялся он.- Революция, Рене, в опасности...
   Пока они шли домой, она окончательно надумала сколотить группу единомышленников и отметить ее рождение шуткой с плакатом: с самого начала задавая тон своей последующей партийной деятельности - тон иронической вольтерьянской насмешки над власть имущими и блестящего филологического изыска...
   Идея была хороша, но как всякая другая революционная затея едва не споткнулась о малое - об отсутствие средств и, главное, исполнителей.
   Она начала все-таки с Бернара: больше было не с кого. Бернар был старше ее: ему было лет пятнадцать-шестнадцать. Это был задумчивый, угловатый подросток, ни с кем не водивший дружбы и словно застывший в ожидании. Он приходил на собрания ячейки, отсиживал здесь часы: словно отбывал повинность, помалкивал, а, если к нему обращались, поспешно кивал и немедленно соглашался, но так, что никто не знал, о чем он при этом думает. Вообще было неясно, зачем он ходит в ячейку, но об этом здесь не спрашивали и к нему если не привыкли, то притерпелись. Его мать была консьержка в одном из немногих богатых домов Стена. Как-то они возвращались с Рене домой, и из его путаных и невразумительных полуобъяснений-полупризнаний она поняла, что мать его в обиде на жильцов, которые относятся к ней свысока, не как к своей ровне, он же принимает это за должное, но зато всем прочим в жизни тяготится и не знает, чем займется в будущем: у него ни к чему душа не лежала.
   Рене пошла к нему: приняв решение, она ни перед чем не останавливалась. Консьержка с сыном жили при подъезде в комнате с кухней: жилье было отделено от лестничной клетки стеклянной перегородкой, через нее можно было наблюдать за входящими в дом, не покидая плиты и готовки пищи. Мать была на своем посту, Бернар - в смежной комнатке: он вышел оттуда неслышно и лишь спустя некоторое время, хотя сразу услыхал, что пришла Рене: решил узнать сначала, для чего именно. Мать слушала Рене недоверчиво, потом с явным недовольством.
   - Никуда он не пойдет! - отрубила она, хотя Бернар к этому времени стоял рядом и мог бы сам собой распорядиться.- Что ты предлагаешь? Плакаты срывать? - и закрыла дверь в подъезд, чтоб, не приведи Господь, никто не услышал.
   - Не срывать, а переделать. Там приписать кое-что надо. Можно и не снимать, на месте оставить.- Рене была в шутливом настроении и хотела, чтоб другие отнеслись к делу так же.
   - За это, милая, оштрафовать могут! - осадила ее консьержка.- И в участок свести. А у меня денег на адвоката нет - вызволять его оттуда... И тебе это ни к чему. Ты, говорят, в лицей попала? - Она глянула на Рене с нескрываемой завистью.- Помогли, наверно?.. И тебя там по головке не погладят, если узнают. Тебе-то это зачем? - сказала она еще раз.- Ты, считай, уже устроена. Это мой балбес,- оборотилась она к неловко молчащему сыну,- никак не определится. Учиться дальше не может: мудрено слишком, а работы подходящей нет. Хорошие места разобраны, а на плохое я его и сама не отправлю...
   Бернар все молчал: теперь достаточно красноречиво. Рене поняла, что для нелегальной работы он не годится. Она задала все-таки еще один вопрос:
   - А в списки секции его вводить? У нас при ячейке секция организуется.
   Бернар задумался над предложением, но ответила снова матушка:
   - В секцию можешь включить. В этом как раз ничего плохого. Пусть знают, что есть такой. Запиши и какое-нибудь место ему выдели.
   - Заместителем секретаря? - предложила Рене.
   - Можно заместителем! - Она повеселела.- Годится. Ответственность небольшая, а место видное. Если понадобится, найдут. Главное, чтоб в списках значился. В Сен-Дени вон в мэрии все красные. Может, и у нас будут. Чего нам бояться - верно, Бернар? Нам терять нечего...
   С Бернаром не вышло. Она не знала, к кому обратиться еще, и пустилась во все тяжкие: позвала алжирца Юсефа, за которого недавно заступилась. Тот, хоть и плохо говорил по-французски, сразу понял, о чем идет речь, и замахал руками, как мельница:
   - Я политикой не занимаюсь! Это ваше дело - французское. Меня с работы выгонят, если узнают. И меня и всю семью выселят!
   - Никто не узнает, Юсеф. Мы все ночью сделаем.
   - Ночью?! - еще больше перепугался он.- Чтоб меня полиция в участок забрала! Оттуда еще ни один араб не возвращался! Ты что? С тобой даже стоять опасно! Я тебя не знаю и ты меня не видела! - и огляделся по сторонам в поисках спасения. Он, по обыкновению своему, перебарщивал, но страх его был настоящий и не нуждался в особенном преувеличении.
   - В кафе ходишь? - Рене захотелось напомнить ему о недавно оказанной ею услуге.
   - В кафе больше не хожу. Мы теперь у себя кофе пьем. У нас один такое кофе варит - закачаешься! Только лицензии нет - для своих только. Ох опять проболтался! - спохватился он.- Не говори никому, а то такой штраф наложат ввек не расплатишься! - и убежал от нее не оглядываясь.
   И от него Рене ушла ни с чем. Обращаться было не к кому, и, как многие зашедшие в тупик люди, Рене невольно вспомнила не тех, с кем ее связывали дела, а тех, кто ей хоть немного, но нравился: так, когда прячутся от стражей порядка, ищут в старых записных книжках адреса бывших любовниц. Многие большие дела людей начинаются с любви - если не с большого чувства, то с его проблеска или тени. Она вспомнила Жака, который хоть и не ухаживал за ней по всем правилам искусства, но останавливался возле нее на улице, уделял ей внимание и был непрочь познакомиться поближе. Она не отвечала тогда на его авансы, но и не забыла их - с тем, чтобы теперь о них вспомнить. Со дня знаменитой лекции об Энгельсе прошло два года. Жак сильно изменился за это время, стал реже торчать на улице и не задерживался больше у каждой нарядной юбки - только оборачивался на ходу и провожал очередной собирающийся в складки колокол вдумчивым и пытливым взглядом. Рене повезло, она случайно встретилась с ним возле дома - через пару дней после визита к неприветливой консьержке и неудачной вербовки Юсефа.
   Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск, с черной широкой лентой, повязанной вокруг шеи вместо галстука, в полосатых щегольских брючках, в лакированных штиблетах - все это плохо шло к его простому скуластому лицу, ко времени дня да и к самой улице, с ее выстроившимися в ряд, как за подаянием, бедными обшарпанными домишками. Он кого-то ждал. Рене подошла первая.
   - Ты? - удивился он, будто не должен был встретить ее здесь, а ее рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему свойственно.- Акция-реакция. В общем прикипела ты к ним. А я тут недавно сидел с вашими.
   Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не знала и спросила невпопад:
   - За что?
   Он уклонился от прямого ответа:
   - Да прогулялся, понимаешь, где не надо,- и глянул выразительно.- На три дня задержали - отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я вот и иду. Думал: может, слинять, потом решил: нет у них ничего, чтоб засадить меня надолго. В следующий раз - другое дело. А ваши - шумный народ. Большая шишка от вас была, так они тот еще концерт устроили. И не ту баланду им дали и газет, видите ли, нету. Голодовку объявили, песни весь день как оглашенные пели, начальство вызывали - оно к ним бегало. Наши тихо сидят. Могут, конечно, и побузить, если надо, но если нет, то зачем? Сиди не рыпайся, а эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что тебе?
   - Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.
   Он не стал вдаваться в подробности.
   - Это тебе художник нужен.
   - Чтоб две буквы написать?
   - Буквы! У него кисточки должны быть, краски. Это тебе не Энгельса читать. Заплатят что-нибудь?
   Рене не была готова к этому самому простому на свете вопросу, но отвечала искренне и с большой долей вероятия:
   - Нет, наверно.
   - Ваши никогда не платят,- согласился он.- На халяву норовят. Сходи к Леону - может, согласится от нечего делать. Он в клоповнике на Людовике Четырнадцатом живет. Знаешь?
   - Нет.
   - Клоповника не знаешь? Что ж ты тогда знаешь вообще? А еще революцию делать хочешь,- и рассказал ей, как найти Леона.- Только им одним не обойдешься. Один писать буквы должен, двое на стреме стоять: один в одном конце улицы, другой в другом. Я б тебе дал кого-нибудь, да видишь, мне сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня - он все сделает.
   - А Филин кто?
   - Филина не знать?! - изумился Жак.- Да его пол-Парижа знает - не то что в Стене. На соседней улице он живет - его имя назови только, к тебе десять ребят подбегут, свяжут тебя с ним. А если я снова понадоблюсь, к Жозефине зайди: она в курсе, где я да что. Тоже вот - странная девушка, не перестаю удивляться. Пока все в порядке было, знать меня не хотела, как влип, так нате пожалуйста. Ты, говорит, пропадешь без меня совсем. Вы что: поэтому только с нами и связываетесь, что боитесь, пропадем мы без вас?..- и не дослушав ее ответа, направился к кому-то, кто ждал его в скромном уединении: видно, нужно было закончить кой-какие дела, прежде чем идти к фликам с повинною...
   Клоповником называли стоявший на улице Короля-Солнце деревянный флигель, маскирующийся штукатуркой под солидные каменные дома, высившиеся рядом. Внутри его была череда одинаковых комнат, глядевших узкими окнами на улицу и столь же узкими дверьми - на общий, шириной не больше метра, внутренний коридор с балюстрадкою. Раньше здесь была гостиница, пришедшая в упадок и в негодность и ставшая прибежищем разного рода неустроенных людей, никогда не платящих вовремя. Ожидание квартплаты, с одной стороны, и уклонение от нее, с другой, наполняли напряженную умственную и нравственную жизнь этого заведения. Из бывших номеров шел затхлый и тяжелый запах слежавшихся вещей и готовки на дешевом жиру - возможно, рыбьем. Рене спросила, где найти Леона. Женщина, указавшая ей дорогу, посмотрела на нее так, будто она шла на любовное свидание. Рене не стала обижаться: во-первых, она ни в чем не была повинна, а в таких случаях обида сносится легче, что бы моралисты ни говорили по этому поводу, во-вторых, было даже лучше, чтоб женщина осталась при своем мнении: Рене только этого и надо было. Позже, в расцвете лет и сил, когда она стала заниматься нелегальной деятельностью вполне профессионально, она поняла, что любовное прикрытие - самое верное и надежное из всех возможных. Трудно отличить одного конспиратора от другого: идя на тайные свидания, мы прячемся от людских глаз и ведем себя как подпольщики.
   Леон сидел один среди глухо зашторенной комнаты. И без того было темно, а он еще провалился в глубокое кресло, утонул в нем по самую голову. Когда она вошла и окликнула его, он не сразу дал о себе знать, а сначала выждал, потом привстал над спинкой кресла, отвел от окна край шторы. В комнату влился узкой полосой скупой дневной свет и прорисовал очертания широкой, просевшей мебели и жильца, худого и долговязого.
   - Садись - там стул при входе. Скинь, если на нем что есть, на пол: мать вечно все на него бросает. Будто другого места нет. И дверь шире открой. Хозяин уже приходил сегодня, прочитал мораль свою. По второму разу не пойдет: потому как без толку. Ты кто такая? Вроде знакомая, но присмотреться надо. Против света не видно...- и раскрыл шторы пошире, дав дорогу потоку света.
   Это был черноволосый юноша лет семнадцати, тонкий в кости, с одухотворенным, остановившимся лицом циника и мечтателя разом, с особой грацией в движениях, то растянутых, замедленных, то напротив - резких и прерывистых. Рене назвала себя. Он перебил, не дослушав:
   - Рене? Я тебя знаю. Ты в лицей попала.
   - Это важно?
   - А ты думала? Не каждый день случается. Можно сказать, предмет общей гордости. Матери теперь своим дочкам твердят: не все, мол, потеряно, учись глядишь, в люди выбьешься. Про парней уже не говорю: давно всем уши про тебя прожужжали...
   Не ясно было, говорит ли он всерьез или шутит - видно, то и другое вместе. Рене вернулась к цели своего визита:
   - Мне Жак посоветовал к тебе обратиться. У него неприятности сейчас. Поэтому сам не пришел.
   Леон глянул недоверчиво.
   - Жак с вашей улицы? Что у тебя с ним общего? Если не считать того, что он за всеми девушами ухлестывает. За тобой тоже?
   - Да нет.- Рене посмеялась такому предположению.- Я не по этому делу... Мне плакат один перерисовать нужно...- и поскольку Леон ничего из этого не понял, рассказала ему план операции.
   - И зачем тебе это? - он уразумел наконец, что ей нужно.- За кого ты вообще заступаешься?
   - За рабочих. Они за свою зарплату борются, а их шпионами и бандитами изображают. Это провокация. Надо проучить тех, кто это расклеил.
   - Вот ты как вопрос ставишь?..- Он мельком поглядел на нее.- Хозяева свиньи, конечно. Но ты думаешь, наш брат лучше? Такие же сволочи - может, даже хуже, потому как голодные. Я сначала, как ты, думал - по молодости, а теперь - шалишь, обхожусь без политики. Мне и одному хорошо, сам с собой разговариваю. Знаешь, чем я до тебя занимался?
   - Мечтал, наверно?
   - И рядом не попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю... Время слушал. Сидишь впотьмах, от всего отключаешься и время начинаешь слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся,-сказал он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов.- Часы тут ни при чем - это не от них тиканье. Может, сердце стучит в уши отдает, а мне кажется, что время... Не слушаешь его?
   - Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет. Оно тебе подчиняется, а не ты ему.
   - Жди! Подчиняется оно тебе! Оно тебя в обман вводит, а потом свое возьмет. Вперед убежит - или уйдет в сторону, так что ты его и не поймаешь... А вообще - тоска, конечно. А ты философ. Расскажи толком, что тебе надо. А еще лучше - плакат покажи.
   - Нет его. Был один - отчим порвал в клочья. В Стене их нет - в Париже зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.
   - Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?
   Рене набросала общие черты плаката.
   - Какой колер хоть? Цвет какой?
   - Не знаю. Бурый, наверно. Я его и минуты не видела. В темноте к тому же.
   - Это ж самое главное: какие краски с собой брать. По бурому белила хорошо идут. Подписать две буквы вверху?
   - Да. И "ре" с "акцент эгю" написать.
   - А это зачем?
   - Так положено. Надо все грамотно сделать. Чтоб видели, что и мы не лыком шиты.
   - Не лыком шиты,- повторил он и глянул мельком.- А веселее что-нибудь нельзя? Простому человеку наплевать на этот "акцент эгю". Сам в первый раз слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?
   - Дулю? - Рене не была готова к новшеству, но сердце ее было открыто всему толковому и разумному.- Но это трудно, наверно?
   - Трудно?! Да я тебе ее в два счета, одним росчерком пера изображу,- и Леон показал, как будет выглядеть растиражированная на плакатах фига.-Народу буквы ни к чему - им картинку подавай. Заплатишь хоть?
   - Нет, наверно,- повинилась Рене.- Может, удастся что-нибудь выбить, но не обещаю.
   - Хоть честно говоришь... Не знаю... Еще кто-нибудь будет? А то я только свою работу делать буду, а ведра с красками носить да на стреме стоять - это пусть другие.
   - Найду,- пообещала Рене.- Двоих хватит?
   Он глянул снисходительно и насмешливо.
   - Хватит. Поставят краску возле меня и за угол пойдут. А ты стоять смотреть будешь. За правописанием...- Рене встала, готовая идти дальше, за другими подельниками.- Не боишься? Как ты меня нашла хоть? В зверинце этом?
   - Женщина показала. Посмотрела на меня, будто...- и Рене недоговорила, застеснявшись.
   - Будто ты шлюха уличная? - бесстрашно выпалил он.- А у них другого в голове нет. Воображение напрочь отсутствует. Такая уж публика - голь перекатная. А ты за их счастье бороться хочешь. Ладно. Приходи, когда всю команду соберешь. А я пока время послушаю - что оно мне еще нашепчет...- и снова опустился в кресло, уткнулся в него по самые уши...
   Еще двух помощников она нашла у Филина. Она, как и посоветовал ей Жак, пошла на соседнюю улицу и обратилась там к первому встречному мальчишке. Тому было лет одиннадцать-двенадцать, у него были живые наблюдательные глаза; звали его, как выяснилось потом, Батистом; он держал за руку совсем уже крохотного малыша и просьбе ее нисколько не удивился.
   - От кого сказать?
   - От Жака. С улицы маршала Фоша.- Рене научилась уже ссылаться на отсутствующие авторитеты и пользоваться их заочной поддержкой.
   Батист кивнул и приказал своему подопечному:
   - Стой, не уходи никуда. Вчера ушел,- нажаловался он Рене.- На ярмарке были - я его три часа потом искал. Залез под карусель и заснул там. Хорошо под колеса не попал. Последи за ним. Его Люком звать...
   Он вернулся с Филином и еще одним парнем, стал в отдалении и снова взял за руку Люка, который, по его мнению, каждую минуту мог исчезнуть. Филин был одет по той же моде, что и Жак: бант на шее, лиловая рубашка навыпуск, узкие брючки, лакированные ботинки - все не к месту и не ко времени, как генеральский мундир, носимый везде и во всякое время суток и только в бою сменяемый на гимнастерку. Но если к Жаку эта одежда только прилипала и еще не пристала вплотную, то с этим франтом она срослась окончательно. Второй парень, крупный, неповоротливый, в светлой коричневой паре, гляделся важно и спесиво, но и у него это выражение лица сменялось просительным и даже заискивающим, когда он поворачивался к спутнику.
   - Помоги, Филин. Дай работу какую-нибудь. Без бабок сижу - совсем прожился. Девки все. Сосут как конфету. В кредит и слышать не хотят. Никаких грошей не хватает.
   - А ты их так бери,- сказал ему тот.- Что им платить вообще?
   Парень вспыхнул с досады:
   - Так это только ты можешь. Ты у нас каид. (Глава банды на французском жаргоне. Примеч. авт.) А я без них не могу. Мне они каждый день нужны, и не какие-нибудь, а покрасивше, поприличнее. Дай, Филин, что-нибудь подходящее. Я отработаю при нужде. Позовешь - разве я откажу когда?..
   Филин не отвечал: видно, точил на него зуб или набивал себе цену - как некий чиновник, который, как известно, ничто так не любит, как показать свою силу и унизить просителя. Вместо ответа он зорко оглядел улицу и нашел на ней Рене.
   - Это ты от Жака?..- В его взгляде было нечто оправдывающее его кличку: глаза его хоть и не были похожи на два круглых блюдца, но глядели столь же неотрывно и жестко, как у сравниваемой с ним птицы.- Как он там? - Он приветливо осклабился, в лице его появилось умело разыгранное тепло и участие. В воровском мире - точно так же как в бюрократическом (чтоб продолжить сравнение) - уважение к рекомендателю переносится на посыльного и здесь тоже не обходится без оказания необходимых почестей и произнесения любезностей.- У него неприятности? Ты ему скажи, мы поможем. В беде не оставим,- добавил он внушительно, обращаясь к публике сзади него, хотя там были только Батист с малышом да субъект в коричневом костюме, который слушал его рассеянно и был занят своими, далеко не радостными мыслями. Филин отметил эту невнимательность, запомнил ее и нарочито ласково обратился к Рене: - Что у тебя? Чем могу помочь?
   Рене рассказала, в который уже раз, про зловредный плакат и про борьбу с клеветниками и эксплуататорами рабочего класса. Филин слушал и не слушал в одно время.
   - На стреме, словом, постоять? - подытожил он, перебив ее.- А почему, зачем - этого не надо. Чем меньше будут знать, тем трудней потом сдать будет,- пояснил он, видя, что она совсем неопытна.- Ты работу хотел? оборотился он к парню в коричневом, который совсем уже рассеялся и глядел по сторонам, хотя и сохранял просительную позу.- Возьмись. Жак просит. А я по делам пойду,- и ушел стремительной походкой, похожий на птицу - уже не на увальня-филина, а журавля на длинных ногах-ножницах. У него было столько дел, что он решал их именно так, как большой начальник: по два, по три разом, закрывая одно другим и сталкивая двух просителей носом к носу.