Бронин Семен. История моей матери

   - Нет, конечно!
   - А что такого?.. Ну нет так нет. Цепочку всякая носить может - лишь бы через голову пролезала.
   - Что ты ей пустую цепочку даришь? - Сюзанна стояла тут же: до этого она молча и с веселым любопытством наблюдала за племянницей.- Кулон какой-нибудь подвесь.
   - Так нет: сам хотел,- сокрушенно сказал муж.- Вчера все вывезли. Нарасхват берут,- не то пожаловался, не то ненароком похвастался он Рене.-Делать не успеваем.
   - Я ей дам. У меня много,- сказала Сюзанна и вдруг пропела: - Много, много в саду хризантем!
   - Иди-ка ты отсюда, со своими хризантемами,- выговорил ей муж.- Тебе тут вредно.
   - А тебе нет?
   - Мне полезно. Ты еще к гальванической ванне подойди.
   - Покажете? - В Рене проснулся интерес отличницы.- Интересно.
   - Покажу, конечно. Один раз дохнуть можно. Сейчас - кончу вот брошку... Она у нас пятый год продается. Идет - и хорошо, не меняем. А на самом деле плохо. Надо вперед смотреть, будущую моду угадывать. Тогда и в Америку товар везти можно. А я вот не дорос до этого. И, наверно, не дорасту никогда. Руками все умею, а мозгами не ворочаю: ржавые они у меня. Тут молодой нужен, а еще лучше - молодая: у женщин это лучше получается. Это дело вообще любить надо. К себе примерять - тогда что-нибудь путное и придумаешь. Сюзанна могла б этим заняться. Только и знает, что у зеркала вертится.
   - Ты ж знаешь, куда я смотрю, Андре,- возразила та.
   - Куда?
   - А ты догадайся.
   - Ума не приложу. Учись и приходи к нам,- сказал он Рене.- Сюзанну не дождешься: у нее другие заботы. Рисовать умеешь?
   - Умею. Учителя так говорят во всяком случае...- Рене удавались рисунки с натуры: она срисовывала листья, цветы, насекомых - отображая их каркас до мельчайших прожилочек; отсюда и пошел разговор, что она наделена даром художницы.
   - Ну вот! - обрадовался Андре, уже строя виды на племянницу.- А я и рисовать не умею - ничего изобразить не могу: мне сделать брошку надо, чтоб до нее умом дойти и чтоб меня поняли... Подошла? Нравится?
   - Нравится,- и Рене для большей убедительности поправила цепочку на шее.
   - Да? Что-то я особого восторга не вижу.
   - Просто не показываю.
   - Конспиратор? Как отец твой. Но это хорошо. Меня например все насквозь видят. Сюзанна в особенности. А тебя вон и бабка раскусить не может...
   Гальваническая ванна была в отдельной пристройке. Там резко пахло хлором. Рабочий, стоявший возле нее, был в респираторе, который вряд ли спасал его от ядовитых испарений. Андре предостерег Рене:
   - Тут долго не задерживайся. Знаешь, что в ванне этой? Какой раствор?
   - Нет.
   - Цианистый калий. Тот, которым люди травятся. И хлор вдобавок. Знаешь, что самое трудное было в нашем деле? - И объяснил: - Лицензию на работу с цианидом калия получить. Этой ванной весь город отравить можно. Вот на какой воде золото наше замешено. А это два электрода. Один - изделие, а другой слиток золота. Видишь, как он тает? Растворяется.
   - Не жалко?
   - Так на изделиях все и оседает. Куда ему деваться? Что его жалеть вообще - металл, как все прочие?.. Вытаскивай,- сказал он работнику.- Уже, небось, вдвое осело. Чего ждешь?
   - Вроде хозяин - при нем не распоряжаются.
   - Я тут при чем? Ты здесь начальник... В работе нет хозяина. Хозяин после работы начинается...
   Они вернулись в мастерскую.
   - Понравилось? - спросил Андре.
   - Понравилось.
   - А что так неуверенно говоришь?
   - Не знаю. Не привыкла еще.
   - Привыкай. Тут ничего хитрого. Работай со всеми да живи в свое удовольствие. Верно, Сюзанна? - Он то и дело возвращался к жене - как к печке, от которой танцуют.- Отец твой не хочет жить, как все, а я другого и не мыслю. И не хочу ни над чем задумываться. Потому как во многих мыслях многие печали... Ну что? Какие вопросы еще?
   Рене не знала что сказать, оглянулась, спросила:
   - Золото кругом лежит, брусочками. Никто не возьмет?
   Неизвестно почему она задала этот неискренний вопрос - за неимением других, видно. Андре он не понравился. Лицо его построжело.
   - Кому брать?.. Все свои, работяги - они не воруют,- а слесарь, стоявший рядом, пояснил:
   - Своруешь на тысячу, потеряешь на десять. Работа важнее золота. Выгонят - никуда потом не устроишься...
   Сюзанна пригласила ее на чашку чаю. Комната молодых супругов отличалось от прочих: в других была мебель, оставшаяся со старых времен, добротная, тяжелая, вросшая в пол, с простой грубой резьбой и тугими замками и запорами,- здесь же стояли новомодные, лакированные шкафчики и комодики на гнутых ножках, с позолоченными виньетками и с замысловатой ажурной фурнитурой. Сюзанна приготовилась к встрече, но отчего-то волновалась и робела. Она заранее расставила на круглом столике, который тогда называли не журнальным, а чайным, чашки из тонкого фарфорового сервиза и наполняла их дымящимся ароматным чаем.
   - Любишь музыку? Я сейчас патефон заведу. - Она стала налаживать дорогой новый граммофон с картинкой, изображавшей собаку и ее хозяина.-Андре купил - чтоб не скучно было. У тебя такого нет?
   - Нет, конечно. У нас в кафе есть - в Стене.
   Сюзанна повеселела:
   - В кафе любишь ходить?
   - Бываю.- Рене могла добавить, что в одно из таких посещений разъясняла рабочим Энгельса, но у нее хватило ума не говорить этого.
   Сюзанна кивнула: нашла сообщницу.
   - Я тоже люблю по кафе шляться. Сейчас редко ходим, а прежде, когда Андре за мной ухаживал, часто ходили,- прибавила она с сожалением, будто ей стало жалко, что пора ухаживаний закончилась. Она поставила пластинку, пустила ее по кругу.- Жава. Слышала?
   - Слышала.
   - Я ее люблю очень. Попробуй чай. Английский. Как и фарфор этот. Бери конфетки. Эти-то как раз французские. Они всегда тут - захочешь, приходи, бери не стесняйся. Конфеты любишь?
   - Немного.
   - А я просто обожаю. Сейчас меньше ем: говорят, нельзя, в весе можно прибавить,- многозначительно сказала она,- а тянет.- И пропела: Тянет-тянет, как муху на сладкое!..- Потом с любопытством поглядела на Рене.- Даст тебе Франсуаза деньги? - и эти серьезные слова были произнесены ею беззаботно и беспечно.- Не даст, мы с Андре заплатим. Раскошелимся, развяжем кошельки, узелочки! - снова напела она, будто это была часть вальса, соскользнувшего с пластинки.- Уже решили. Не хотим только вперед нее лезть. Если откажет, мы устроим по-тихому. Если человек хочет учиться, нужно дать ему возможность, верно? - Рене была согласна с этим, но ей неловко было признаться.- Нравится тебе наша комната?
   - Очень! - Рене подошла к книжной полке, потрогала книги - они были все новые, будто только вышли из-под печатного станка.
   - Надо другие шторы повесить,- следуя за ее взглядом, сказала Сюзанна, не переставая наблюдать за нею.- Эти сюда не подходят: тяжелые слишком. У нас здесь все легкое, на тонких ножках. Я в Париже одни присмотрела: в оборочках и с подвязками. Как в Мулен-Руж! - прибавила она кокетливо.-Хотела купить, но Андре сказал, подождем, когда это случится,- скажем тогда, что они гигиеничнее... Тебя книжки интересуют? - спросила она, видя, что Рене незримо тянется к книжной полке.- Кого нашла?
   - Колетт.
   - Не читала?
   - Нет. Мы не проходили. Современная?
   - Конечно. У меня других нет. Возьми почитай. Только после экзаменов: слишком легкомысленная. Любовники, ветреные женщины. Хорошо читать, когда у самой жизнь добропорядочная. Для развлечения. Какой тебе кулон подарить? Я много приготовила...- и высыпала на стол несколько штук сразу.
   - Это вам Андре подарил?
   - Эти? Принес показать просто. Образцы продукции. Мне он из чистого золота дарит. Ты золото любишь?
   - Нет.
   - Потому что у тебя нет его. Как любить того, чего нету... Но и я от него не в восторге. Я камешки люблю.- Она заулыбалась, стеснительно и лукаво, будто выболтала заветную тайну, запела: - Камешки камешки, где были - у бабушки!
   - Бриллианты? - Познания Рене в этой области были самые ограниченные.
   - Почему? Эти как раз не самые красивые. Всякие: красные, синие, зеленые. Люблю, когда играют и переливаются... Подарить тебе? - надумала она вдруг.
   Рене почти испугалась:
   - Не надо!
   - Боишься? Потом перестанешь бояться. Когда вырастешь. Это Андре мне дарит. Если случится что, говорит, всегда продать можно. Те же деньги. Тебе нравится Андре?
   - Очень!
   Сюзанна кивнула с удовлетворением.
   - И мне тоже. А что нам, женщинам, еще нужно, верно?.. Или ты учиться хочешь?
   - Да. Я этот возьму,- Рене потянулась за кулоном, более других ей понравившимся.
   - Возьми два.
   - Зачем?
   - Менять будешь. Сегодня один, завтра другой.
   - Одного хватит.
   - Значит, постоянная женщина,- вывела из этого Сюзанна и примолкла, не зная, что еще поведать и подарить своей немногословной племяннице...
   Дядя Камилл был в ином роде - ни Андре, ни Робер, а что-то среднее между ними обоими. Он позвал Рене в конторку, находившуюся на территории вокзала: показать, как он работает, но забыл об этом и, когда она пришла, удивился и глянул с неудовольствием, как на непрошеную гостью, но пригласил все-таки:
   - Это ты? Заходи... Хотя и не вовремя. У нас заседание секции...
   Кроме него в комнатке за узким столом сидели двое в рабочих спецовках: один - коренастый и разговорчивый, другой - долговязый и бессловесный; перед ними лежали листки с черновыми записями.
   - Скоро взносы сдавать, а у нас, как всегда, в кассе пусто: обо всем в последнюю минуту думаем. К нам кроме железной дороги Даммари-ле-Лис приписан - тут-то и морока вся...- и обернулся к товарищам. Рене села в стороне, послеживая за ними, и они засовещались с прежней горячностью. Верная своим привычкам, она покосилась в сторону однорядной книжной полки, на которую сверху были навалены истрепанные, засаленные брошюры: среди них она издали увидела известного ею автора.
   - Что нашла? - в первый и последний раз полюбопытствовал Камилл.
   - Энгельса.
   - Основоположник научного коммунизма. Тебе рано еще. Сдай сначала экзамены. А то ляпнешь про него - тебя завернут с ходу. На чем мы остановились? - спросил он товарищей.- На ком, вернее?
   Речь шла о сборе денег с сочувствующих, или, как тогда говорили, с симпатизантов. Проблема была деликатная: с одной стороны, они не обязаны были платить, с другой - если с кого и можно было взять, то только с них и ни с кого больше.
   - С Альбера будем в этот раз? - спросил Камилла коренастый: дядя был, видно, главным в этой чрезвычайной комиссии.
   - С какого?
   - Рени, конечно.
   - С врача? - Камилл помедлил, будто в городе было несколько людей с таким именем и фамилией.- Сколько он в прошлый раз дал?
   - Десять франков. Он деньги лопатой гребет.
   - Альбер Рени,- не слушая его, повторил Камилл и тронул в раздумье подбородок.- Как бы нам не оттолкнуть его от себя совсем? Может, через раз просить будем? Не отойдет он от нашего движения?
   - Не отойдет! А отойдет, так живо напомним. Враз клиентуру отобьем. Он в Даммари-ле-Лис живет, а не в поганом Мелене.
   - Нельзя интеллигенцию отталкивать. Она может пригодиться... Он на прошлой неделе одну из наших пролечил,- виновато объяснил он.- Совершенно бесплатно.
   - Это кого же? - Долговязый, как оказалось, был не вовсе лишен дара речи.
   - Нашу родственницу по матери. Из Фонтенбло... Матери не откажешь - ты ведь ее знаешь.
   - Булочницу? - вмешался другой, знавший всех в городе и за его пределами.
   - Да,- и Камилл поспешил прибавить: - Но чисто рабочего происхождения.
   Коренастый глянул скептически, но не стал возражать: в ячейке царила дисциплина и субординация.
   - Так брать или нет?
   - Попроси два франка. Скажи, на бинты для демонстрантов - ему это понятно будет. Как-никак, его профессия.
   Коренастый занес в блокнот.
   - Кому идти? Я к нему не пойду: он давеча мимо меня прошел и не поздоровался. И на прошлой неделе тоже. Совсем зазнался.
   - Поль сходит.- Камилл оборотился к долговязому, и тот молча кивнул.-Скажешь, Камилл привет передает. Пролетарский. Кто дальше? Камилл Руссо? Это тот, что всем сочувствует? Его в списке правых видели. Мне об этом сказал совершенно достоверный источник из их лагеря. А еще мой тезка!
   Коренастый был настроен в отношении Камилла Руссо куда добродушнее: видно, у каждого здесь были свои любимцы и антипатии.
   - Боятся промахнуться,- объяснил он.- Но он хорошо дает. Вы, говорит, моя тайная любовь. Так в прошлый раз сказал. И в гостиную позвал. Обычно дальше прихожей не пускают.
   - Эту тайную любовь нужно двойным обложением наказывать. Мы не в борделе. Нам не только их деньги нужны - но и публичные признания этих умников. Хотя они часто гроша ломаного не стоят. Пусть даст сорок. Для митинга в честь Советской России. Мы там такое угощение закатим, что полгорода придет. Так наверху велели. Особо важное мероприятие... Руссо этот. Вечно на двух стульях сидит.
   - К нему идти? - спросил долговязый: он был у них главный мытарь.
   - А как же? Он к тебе не придет - ты для него не та птица. Где он, интересно, правым платит? В карточном притоне, наверно. На улице Фаберже. Они все там собираются. Капиталисты - они и в свободное время только и умеют что деньги делать. Другого ничего не знают и знать не хотят.
   - Где это?- поинтересовался коренастый.
   - А ты не знаешь? - пренебрежительно удивился Камилл.- На углу с маршалом Петеном. Там вечно шторы занавешены - не видел разве? А не даст - и на него управу найдем. Он у нас охотник, ему раз в год разрешение надо брать на отстрел уток, а у нас в мэрии свой человек в этом отделе - он у нас тогда побегает и попляшет. Денег нет,- пожаловался он Рене.- Листовки напечатать и то не на что. То, что собираем, почти все департамент себе берет: у партии там свои проблемы. В прошлом году кое что мэрия оплатила, так в этом пришли проверять - скандал закатили: мол, городские деньги на партийные нужды направляете! Чуть до суда дело не дошло!
   - Что народные деньги на их любовниц и на колониальные войны идут - это их не волнует,- проворчал коренастый.
   - О чем ты говоришь?! - воскликнул Камилл.- Народные деньги для них -их собственные! У нас каждый франк на счету, а они в миллионах обсчитываются! Ничего! Скоро все переменится: кто был ничем, тот станет всем - кто это сказал, Рене?
   - Энгельс.
   - Правильно! - одобрил тот.- Сразу видно, своя в доску. Он вместе с Марксом. Заложили основы нашего мировоззрения!..
   Через месяц бабка сообщила ей, что семья будет платить за учебу, но жить она будет в Стене - последнее было произнесено ею категорически и бесповоротно. Платил за учебу Андре: выразил такое пожелание...
   Рене прощалась с ними со сложным, противоречивым чувством. Ее здесь приняли, приютили на время, но полностью своей не признали и на продолжении родства не настаивали. Сказали, что всегда будут ей рады, но о комнате уже не было речи: она была член семьи, с которым вели себя не по-родственному. Но она не возражала, а согласилась и с этим. Дело было не в поведении отцовского семейства: в конце концов, они и к отцу так относились, и ей не на что было жаловаться. Ей показалось в какой-то момент при расставании, что она сама привыкла или приучила себя к тому, что у нее ничего нет и не было, и ей стало грустно от этого, потому что каждому хочется хоть что-то иметь в этом мире, хоть чем-то да свободно распоряжаться - особенно когда вокруг тебя столько людей, живущих с легкостью и в достатке...
   7
   Лицей носил имя Расина и располагался в аристократическом квартале Парижа - на том его радиусе, что идет от центра к Сен-Дени и Стену, так что Рене, чтоб добраться до учебы, нужно было лишь проехать час на трамвае и пройти полчаса пешком, получая всякий раз наглядный урок планировки большого города, состоящей в центростремительном и неприметном исчезновении нищеты и броском центробежном приращении богатства. В лицее были высокие арчатые залы и длинные, узкие и столь же высокие коридоры. Он был построен пятьдесят лет назад - как учебное заведение, за эти годы успел выйти из моды, но и в старости смотрелся величественно: как обломок уходящей в прошлое эпохи. Ученицы здесь заметно отличались от бывших одноклассниц Рене: они были, с одной стороны, более независимы, взрослы и самостоятельны, с другой скреплены более жесткой и неприметной на первый взгляд дисциплиной. В прежней школе было больше послушного стада, но больше и порывистой, непредсказуемой вольницы. Преподаватели здесь вынуждены были считаться с лицеистками и соблюдать известную осторожность: родители их были обеспеченные и часто влиятельные люди.
   Рене получила стипендию, давшую ей возможность учиться, не платя за образование. Она с успехом прошла собеседование и привела в восторг двух экзаменаторш, рассказав им о противоположных мирах и безднах по Паскалю. Мэтр Пишо, лицейский преподаватель литературы, на экзамене не присутствовал, но был о нем наслышан и встретил ее с нескрываемым любопытством. Это было первое занятие Рене в новой школе и как бы ее представление классу, который тоже ее разглядывал - но не как мэтр Пишо, в упор и без стеснения, а мельком и ненароком: как умеют это дети и подростки, не желающие выдавать свое любопытство.
   - Кто что прочел за лето? - Мэтр Пишо оглядел своих питомиц.- По лицам вижу - утруждали себя не очень. Невинны, как агнцы, чьи глаза не утомлены чтением.- Это был старик-холостяк с заостренным кпереди лицом, с белой, когда-то богатой шевелюрой и перхотью на воротнике, которую он недовольно и небрежно с себя стряхивал.- С вами все ясно. А вот новая где?..- и поискал Рене глазами, хотя давно ее высмотрел.- Ты осилила что-нибудь?
   - Я много что прочла. Целые дни читала.
   Рене не оробела от его бесцеремонного обращения: она была не из робких, а когда к ней приставали с расспросами, делалась строптивей прежнего.
   - Других дел не было? Клубнику полоть? Или фасоль? Что там еще - в этих огородах полют? Я сто лет этим не занимался. И в детстве, помню, безбожно отлынивал.
   - У меня бабушка огородом занималась.
   - Да?..- Месье Пишо знал о ее простом происхождении и о том, что она будет учиться на казенный счет, но не стал распространяться на эту тему: в лицее считали дурном тоном говорить о денежном положении учениц (хотя постоянно о нем помнили) - и только глянул иронически.- И что же ты любишь больше всего? Какие книги, я имею в виду.
   - Трагедии. Что-нибудь героическое.
   Ответы ее: вопреки смыслу слов - звучали задорно и почти насмешливо. Класс принял их поэтому за скрытую издевку и одобрительно заерзал на стульях: решили, что пришла новая озорница и забавница.
   - А комедии - нет? - спросил на всякий случай месье Пишо.
   - Нет. Что над людьми смеяться? Я этого не одобряю.
   Класс засмеялся. Теперь и месье Пишо уверовал, что над ним потешаются и водят его за нос. Но поскольку придраться было не к чему: все было в высшей степени чинно и благообразно - он решил ничего не заметить, но отступить в тень и переключиться, в целях маскировки, на собственную персону.
   - А я вот - наоборот, комиком стал. Гримасы корчу, а они хохочут. Так ведь, Селеста?.. Где она?..- Он снова поискал по рядам, нашел союзницу, неудачно прошелся на ее счет: - Это ты? Я тебя не узнал. Вон какая за лето вымахала!
   Это была фамильярность, непозволительная даже для шута, которого он сейчас разыгрывал. Селеста возразила:
   - Не вымахала, а выросла, месье Пишо.
   - Какая разница? Это синонимы.
   - Пусть синонимы, но вымахивают пусть другие. А я расти буду.
   - И дальше?..- но Селеста оставила без внимания новую скабрезность и пренебрежительно отмолчалась. Это была рослая, преждевременно созревшая блондинка, бывшая здесь верховодкой. Учителя любят таких: они для них как бы рупор и лицо класса - с ними можно вести переговоры, но можно и нарваться на отпор, на мелкие неприятности.
   - Ладно. И здесь не нашел сочувствия.- И снова оборотился к Рене, по-прежнему его интересовавшей.- Что ты такое про бездны Паскаля говорила? На экзамене. Говорят, слезу у мадам Шагрен прошибла. Расскажи и им тоже. Они ж, небось, не знают. Хотя проходили...- и глянул на нее вопросительно, а на остальных - с легкой каверзой.- Что там за бездны? На ровном месте?
   Рене примолкла. Она почувствовала подвох, но отступать было некуда.
   - Своими словами рассказать?
   - А чьими же?
   - Паскаля. Лучше все равно не скажешь,- и стала читать нараспев, вначале несерьезно, почти шутливо, затем невольно разволновалась, и голос ее задрожал и напрягся: "Человек - всего лишь тростник, слабейшее из созданий, но это тростник мыслящий. Чтобы уничтожить его, не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть Вселенная уничтожит его человек все равно выше ее, потому что знает, что расстается с ней и что слабее ее, а она этого не знает..."
   - Про тростник - хорошо. Они должны это знать, но все равно полезно лишний раз послушать. Наизусть шпарит,- сказал он классу с видимым удовольствием.
   - Времени было много - вот и выучила,- сказала Рене.
   - Нечего было делать и выучила,- неточно повторил он, запоминая.- Давай теперь про бездны.
   - Бездны я сама с тростником сопоставила. Это мое изобретение.
   - Да ну?! - совсем уже удивился он.- И как они звучат вместе?
   - Сейчас скажу... Рассуждение про тростник кончается словами: "Итак, все наше достоинство - в способности думать. Только мысль возвышает нас, а не пространство и время, в которых мы ничто. Постараемся же мыслить верно в этом основа нравственности..."- и примолкла, раздумывая над продолжением.
   - Хорошо - будем мыслить правильно,- повторил он, следуя за этой хорошо известной ему мыслью,- в этом основа морали.- Скептик и атеист, он понимал всю таящуюся в этих словах пропасть сомнения, и это-то и вызывало в нем удовольствие, которым он не мог поделиться со своими слушательницами.- А бездны где? Ты же к ним нас подвести хотела? Где связь? - подторопил он ее, потому что был нетерпелив и непоседлив.
   - В том, что человек должен, но не может мыслить правильно. Так он сам пишет в отрывке о двух безднах.- Рене поглядела на него с особой проницательностью и стала, приблизительно уже, читать на память Паскаля: Перед нами две бесконечности. Одна огромно большая, другая беспредельно малая. Человек находится между ними, между двумя крайностями. Он может наблюдать и понимать только то, что окружает его и лежит перед его глазами, что близко ему размерами. Середина - наш удел, нам не дано преступить границ, предназначенных нам природой. С одной стороны, все достоинство в мысли, с другой - не познать непознаваемое. Где выход? Нет выхода,- с грустным разумением сообщила она ему и снова прочла на память: "Начни человек с самого себя, он бы понял, что ему не дано выйти за собственные границы. Мыслимо ли, чтобы часть познала целое?.."
   - "Чтобы часть познала целое!" - вскричал учитель.- И опять наизусть! Это дословное цитирование в особенности вывело его из себя: взволновало его заскорузлое сердце - вместе с дрожащими струнами ее голоса.- Все! Я тебе за год вперед отлично ставлю - только не читай нам больше всего этого!
   - Почему? - возразила Селеста, которой и Паскаль, и Рене понравились.-Можно и почитать. Хоть знать будем.
   - Видишь, еще и помогать мне будешь,- сказал Пишо - уже потише.- Ты, небось, преподавателем литературы хочешь стать?
   - Почему? - Рене не думала о таком будущем.
   - А кем ты еще можешь быть? - с неожиданной сухостью спросил он.- С такими восторгами и с таким происхождением?.. "Человек должен, но не может мыслить правильно." Этим обычно кончают жизнь, а ты, Рене Марсо, ее начинаешь. Хорошо, если преподавателем литературы станешь. Иначе добром это не кончится...
   После урока девушки обступили Рене, сидевшую до этого особняком на отдельной парте.
   - Ловко ты его поддела,- похвалила Селеста, одобрительно глядя на нее.-В лужу посадила. Он сам Паскаля не знает - если и знал когда, то забыл давно. Пыжится, а толку мало.
   - Мы его не любим,- подтвердила и другая, Пьеретта.- А я про Паскаля ничего не слышала. Надо почитать будет. У меня дома должен быть. У родителей целый шкаф литературы. Только не читают.
   - Нужно правильно мыслить,- протянула третья, Летиция: она на следующем уроке пересела к Рене, чтоб рассказать ей о своей любви к мальчику, который старше ее: все остальные об этом слышали.- А как тут мыслить, когда в голову целый день одно и то же лезет.
   - И что тебе в голову лезет? - Пьеретта прекрасно знала, что именно, но решила познакомить ее таким образом с новенькой.
   - Пьер, конечно! - Летиции был настолько приятен предмет разговора, что она готова была говорить о нем с утра до вечера.
   - Как вы целуетесь?
   - Если бы! Я бы не против. Хуже в тыщу раз!..- И поскольку все ждали, поведала: - Как он после меня к другим женщинам идет. К нехорошим.
   - К проституткам, что ль? - Селеста любила называть вещи своими именами.- Да он сдрейфит сто раз, прежде чем подойдет к такой.
   - А ты откуда знаешь? - ревниво спросила та.
   - Что ж я, его не видела? Смотрела, как вы возле школы стояли. Он сюда-то боится войти - не то что в бордель.
   - Куда?! Ой какие ты слова говоришь! - скривилась та.- Теперь только о нем думать и буду!
   - Нашли что обсуждать,- сказала Пьеретта, не глядя на Рене и уже не скрывая иронии.- Тебе сказано: думай правильно - в этом твое счастье.
   - Для счастья, положим, маловато,- признала Селеста.- Думай не думай, а если денег нет, ничего хорошего не надумаешь.
   - Да и кто решать будет,- сказала четвертая, самая разумная из них и самая рассудительная,- правильно я думаю или нет? Если месье Пишо только.