Бронин Семен. История моей матери

   - Да. Вы, как всегда, все правильно понимаете,- сказал он, но вместо того, чтобы отпустить ее, направить к тем, кто вручает валюту, документы, билеты и прочее, задержал ее в кабинете...
   - Вы должны знать, Элли,- виновато сказал он, достал из ящика стола сложенный вдвое листок письма и разогнул его - она увидела знакомый почерк, и сердце ее дрогнуло,- что от Якова пришло письмо, в котором он отказывается от ребенка и отцом его себя не считает. Письмо это он написал еще на свободе, до ареста - оно хранилось у консула, и теперь он передал его. Видно, чистил ненужные бумаги,- неудачно пошутил он и добавил, извиняясь и пожимая плечами: - Я решил, что вы должны знать о его существовании... Вы слишком доверчивы, Элли,- сочувственно сказал он, имея в виду, возможно, не одного Якова, и подошел к ней: то ли, чтоб отдать письмо, то ли чтоб как-то ее ободрить...
   Она расслышала явственно только проклятую первую фразу, остальные проскочили мимо как в тумане. Урицкий продолжал говорить - она испытала вдруг неизъяснимо злое и враждебное чувство к нему, будто он всему был причиной,- не помня себя вскочила, ударила его в грудь, снова оттолкнула, выбежала в пустой коридор, там только кое-как опомнилась, но в кабинет не вернулась, извинения просить не стала, а пошла прямиком домой, где заперлась, зарылась в подушки, как черепаха в панцирь: чтоб никого не видеть и не слышать. Она даже не спрашивала себя, зачем и под влиянием какой ссоры Яков сделал это и почему не взял письма обратно,- никому ни о чем не сказала и старалась ни о чем не думать: до того было тошно...
   И она по-прежнему испытывала к Урицкому то недоброе чувство: "Еще один комкор, дающий мне советы!" Но теперь она знала, почему так зла на него. Теперь если б она и захотела, то не смогла бы вырваться из чересчур тесных объятий новой родины: на Тружениковском переулке сидели заложниками два самых дорогих ей существа, мать и Жанна, и она сама их сюда вызвала - с ведома и с подачи Урицкого...
   Но это была минута слабости. В конце концов, не они ее, а она их выбрала. И не столько их, сколько идею, которой, на словах во всяком случае, поклонялись и они тоже. Идея не может быть скомпрометирована плохими исполнителями: они не могут даже отбросить тень на ее белизну и сияние. Другое дело, что идея сама по себе может быть верна или не очень, но когда вы обручаетесь с ней и ввязываетесь в драку, у вас нет времени ставить ее под сомнение - это дело более поздних раздумий, несущих с собой переоценку и пересмотр прежних решений или только их части.
   12
   Это была с самого начала необычная поездка. Со стороны могло показаться, что ее просто высылали с глаз долой за ненадобностью, но конечно же дело было не так - скорее ее командировка была результатом нервозности, царящей в Управлении, где вовсю шли служебные расследования, готовящие почву для поголовных снятий с должностей и завершающих их кровавых репрессий.
   Ее послали одну. Она должна была и собирать сведения и передавать их по рации, которую ей же предстояло смастерить на месте. Так засылали опытных разведчиков с большим стажем, которые одни заменяют собой целые агентурные сети или начинают плести их на местах - так безопаснее, потому что чем больше людей знает о готовящейся операции, тем больше шансов за то, что она станет известна и тем, кому знать этого не следует. На международном жаргоне такие агенты назывались "потерянными детьми" - имя, подходившее ей в особенности.
   - Что больше всего вас интересует? - спросила она Урицкого.
   - Все,- отвечал он.- Какая помощь оказывается Франко, сколько увидите самолетов, танков - все одним словом...
   С одной стороны - все, с другой - одна. Звучало это не очень убедительно, но с приказами не спорят - их даже не обсуждают. Ей хоть дали на этот раз приличную сумму денег. Она стала собираться в дорогу. Родные ее были в какой-то мере обеспечены: им шла половина ее жалования. Жоржетта получила на себя и на Жанну санаторную путевку: поездка в санаторий в те годы была событием. Хоть тут все было относительно спокойно - она поехала.
   Путь ее лежал через Таллинн (тогда Ревель) в Копенгаген, после которого надо было искать дорогу в Испанию - как и в каком качестве, ей надлежало решить на месте в зависимости от обстоятельств. Последняя встреча со своими была в Дании - там ей должны были дать новый и окончательный паспорт, не замаранный советскими визами при въезде и выезде, которые могли привлечь к себе внимание полиции. После этого личные контакты с коллегами обрывались, и она должна была наладить связь с Управлением по радио.
   Первое препятствие возникло на советской границе. Ее багаж иностранки, побывавшей в Союзе,- осматривали двое: мужчина-таможенник отнесся к ней снисходительно и перебирал ее вещи с видимым (хотя, возможно, и мнимым) добродушием - зато женщина была сверх меры бдительна и придирчива. Ей не понравился бульварный французский роман, который Рене везла с собой: на обложке была изображена сцена, которую она посчитала непристойной,-мужчина во фраке говорил что-то женщине в вечернем платье, которое таможенница, по незнанию туалетов высшего света и полусвета, приняла за ночную рубашку. Она отказалась пропустить эту книгу как неприличную и не подлежащую передвижению через границу. Между тем именно в этой книге был ключ для шифровки: человек, собиравший ее, помнится, сказал еще, что эту-то книгу никто ни в чем не заподозрит.
   - Я эту книгу к вывозу не разрешаю,- сказала таможенница самым безапелляционным тоном и отложила ее, чтоб не забыть, в сторону.- И не жалуйтесь - скажите спасибо, что вас при въезде с ней не завернули: я бы точно это сделала! - и принялась с удвоенным усердием проглядывать остальное: нет ли там другой порнографии...
   Приключение было не столь безобидно и анекдотично, как могло, на первый взгляд, показаться. Найти на месте второй экземпляр французского романа 1896 года издания было практически невозможно - во всяком случае, пришлось бы все бросить и только этим и заниматься, а обратиться к таможенному начальству означало раскрыть себя уже на границе. Рене попыталась воззвать к логике таможенников.
   - Непонятно,- сказала она, обращаясь преимущественно к мужчине и стараясь говорить по-русски хуже, чем умела,- какой смысл задерживать в стране книгу, которую вы считаете вредной. Пусть она за рубежом и оказывает свое тлетворное действие...
   Но обращаться к логике в таких обстоятельствах значит лишь злить проверяющего: по-первых, таким образом как бы ставятся под сомнение его умственные способности, во-вторых, ему заранее известно, что всякое логическое обоснование лишь прикрывает какой-то интерес, порок или выгоду (как оно было и в данном случае).
   - Мы в ваших советах не нуждаемся! - отрезала женщина и пригрозила: Погодите, я еще не все у вас проверила!
   Тут, слава богу, вмешался ее коллега: она перегибала палку, а это всегда вызывает противодействие.
   - Что ты привязалась к книжке? - спросил он.- Не видишь, как она над ней трясется. Дорога, наверно? - спросил он Рене.
   - Как память,- отвечала правду она.
   - А ты посмотри, что тут нарисовано,- предложила напарница.- Сразу на обложке. Хоть бы куда в середину тиснули!
   - Ну и что они тут нарисовали? - Таможенник даже очки напялил - до того смотрел невооруженным глазом.- Молодой человек переговоры ведет. Очень культурно: на расстоянии, рук не распускает... Не знаю только, почему она в сорочке. Наверно, так у них принято.
   - Это не сорочка.- Рене невольно перешла на свой обычный русский, который был, впрочем, не намного лучше.- Так иногда выглядят вечерние платья.
   Таможенница глядела в оба глаза - не на иллюстрацию, а на то, как иностранка охмуряет ее товарища.
   - Какое вечернее платье?! Что вы мне глаза заливаете?! Что я не вижу, что на ней даже нижнего белья нету?! Где линия? Которая трусы обозначает?!
   Рене разозлилась:
   - Во Франции нижнее белье не всегда надевают,- сказала она - ей в отместку нравоучительно.- В жару в особенности.
   Таможенница изумилась:
   - Так и ходят?! Грязным задом трясут?!
   - Почему грязным? Моются,- возразила ядовитая иностранка.
   - А мы, значит, не моемся?! - Таможенница не обозлилась от обиды, а расстроилась: клин, как известно, вышибают клином.
   - Погодите вы, с вашими подробностями,- вмешался таможенник, решивший взять дело в свои руки.- Тут в корень смотреть надо. Может, там ничего нехорошего и нет. Что тут происходит вообще? О чем они говорят? На каком языке? - Он глянул на обложку.
   - На французском.
   - И о чем они договариваются?
   Рене конечно же не читала книги: знала только страницы, отведенные для шифровки, да и в них не вникала в смысл, но угроза подстегнула ее фантазию.
   - Он ей жениться обещал и пропал с концами. Так можно сказать по-русски?
   - Можно. Дальше что?
   - А тут он снова пришел, а она не знает: уйдет ли или захочет продолжить отношения.
   - Поэтому и штаны надеть забыла? - сообразил тот.- Видишь,- сказал он другой,- не все так, как поначалу кажется. У них тоже несчастья бывают - не одни увеселения.- Он поглядел с последним сомнением на француженку.- А зачем она вам, книга эта? Прочли, ума набрались - можно и оставить?
   - Не дочитала! - Рене испугалась, что наспех возведенное ею здание рухнет с другого конца.- Я же говорю: неясно, захочет ли жить с ней. Он говорил ей, что она его не устраивает, но окончательного отказа не было.-Это, в какой-то мере, было изложение ее случая - поэтому прозвучало убедительно и искренне. (Лучший способ врать - это, как известно, говорить правду, только не всю правду и не одну только правду, почему на суде и уточняют эти подробности.)
   - Ладно, выясни. Хотя если уже были сомнения, то дело, можешь считать, хреновое. Знаешь, что такое по-русски - хреновое?
   - Нет,- искренне отвечала Рене.
   - Не знаешь и не надо... Значит, ничего хорошего не жди,- перевел он все-таки и обернулся к подруге: - Пойдем. Пусть она свою книгу за рубеж везет, дальше ее мусолит - раз ей так хочется.
   - Да пусть,- сказала та, будто не отстаивала только что обратную точку зрения - лишь поглядела памятным взором на женщину, допускающую пребывание на улице без нижнего белья - пусть даже в самое жаркое время года...
   В Таллинне она увидела на улицах фашистов со свастиками на рукавах таких же, как в Германии в тридцать третьем. То же было в Копенгагене. "Фашизм,- говорила она себе,- идет по Европе, заражая ее не только своим духом, но и сыпью, своими внешними проявлениями". Ее сомнения и душевная боль, вызванные "чистками" в России, понемногу улетучивались и пропадали по мере удаления от границы. В Копенгагене, на последней явке, ей дали британский паспорт на имя уроженки Канады Марты Саншайн. Канадское происхождение должно было объяснить и узаконить ее французский, а английское подданство (Канада была тогда британским доминионом) придать ей больше веса и облегчить прохождение через границы: к этому паспорту относились с особенной почтительностью. В нем были визы в Брюссель и в Лиссабон: хоть тут о ней позаботились, но это не облегчало ее задачи - ей предстояло объяснить, куда и зачем она едет, и если с Брюсселем все было ясно: он был по дороге на родину - то в Лиссабон, несмотря на визы, ее бы так просто не пустили: это была известная промежуточная посадка, трамплин для прыжка в воюющую Испанию, куда сейчас стремились слишком многие...
   В Брюсселе она докупила гардероб: то, что дали ей в Москве, ее лично удовлетворяло, но не годилось для роли, которую ей предстояло играть,-богатой канадки, разочаровавшейся в любви и в жизни и ищущей на стороне развлечений и утешения. Прежде всего она приобрела шубу: что за канадка без шубы - да и женщина в шубе производит иное впечатление, нежели в пальто, пусть самом модном,- так было, во всяком случае, в то время. Купила она также сумочки, прочие аксессуары верхнего платья, хорошее белье - обо всем этом офицер, ее готовивший, не подумал, хотя это была женщина. Вещи были куплены - что дальше? Как въехать в Португалию - даже при наличии визы в паспорте? Пытаться сделать это в одиночку без прикрытия, означало совершить туристическую прогулку за счет Советского государства и вернуться ни с чем: ее бы впустили, но на границе она бы неминуемо попала в поле зрения португальской охранки, тоже фашистской и нацеленной на вылавливание одиночек, пытающихся прорваться в Испанию, чтоб воевать там на стороне правительства. Нужны были связи, чтобы объяснить въезд в Португалию родственными отношениями, торговлей, коммивояжерством или другим, но где взять их? Компартия Португалии скрывалась в глубоком подполье и не могла ей помочь, да она и не имела права обращаться к ней: Коминтерн скрывал свое участие в испанской войне - никто из русских, например, не участвовал в ней под своим истинным именем, все брали испанские фамилии.
   К счастью, мировые секты не исчерпываются коммунистической и фашистской и в истории человечества бывали интернационалы помимо этих. Против универмага, в котором она докупала свои туалеты, располагался женский католический монастырь. Она не вступила в него и не постриглась - нет, но вспомнила, что родилась в католической Франции и в лоне этой церкви крестилась и причащалась, и решила прибегнуть к ее помощи (да простится ей это свыше: не она одна взывала к Богу не только из любви к нему, но и в поисках выхода из трудного положения).
   Она обратилась к настоятельнице монастыря и представилась девушкой из хорошей семьи (это, собственно, явствовало из ее шубы, но она лишний раз об этом напомнила: к грешницам из хорошего общества почему-то относятся лучше и делают им больше скидок и поблажек, чем девушкам из простых семей,- такова природа человеческая). Она, мол, направляется в Лиссабон, но хотела бы задержать свой отъезд на две-три недели и быть это время полезной церкви: это поможет ей забыть кой-какие душевные раны, которые лучше всего лечатся служением Господу. Это было правильно: нельзя начинать с просьб - надо сначала их отработать. Настоятельницу звали Флоранс - француженка с севера страны, где живут более строгие и внешне чопорные люди, но душа у них бывает жарче и живей, чем у жителей средней Франции. Мать Флоранс не стала ни о чем ее спрашивать, но направила к матери Луизе, ведавшей столовой, которую монастырь держал для продавщиц соседнего универмага: видимо потому, что те подвергались особым искушениям на работе - как со стороны клиентов, так и предлагаемой им роскоши - и нуждались в первоочередной заботе и попечении. Две недели Рене засучив рукава мыла посуду и разносила обеды, не требуя ничего взамен и лишь скромно подсаживаясь к продавщицам: разделить с ними трапезу. Она не искала общества матери Луизы, обсуждала с ней лишь число едоков и их посадку за столами, но та поглядывала на нее день ото дня все благосклоннее. По-видимому, она рассказала о Рене своей начальнице, или, скорее, та потребовала от нее отчета по прошествии некоторого времени: обе были любопытны, как это бывает свойственно пожилым дамам, отдавшим себя служению Богу и ближнему. Мать Флоранс вызвала к себе Рене для более обстоятельного знакомства, мать Луиза, разумеется, при сем присутствовала.
   - Мы все эти дни наблюдали за тобой, Марта, и составили о тебе хорошее впечатление,- сказала мать Флоранс, глядя на голову Рене, которая в этот момент прикладывалась к ее ручке. Разговор происходил в кабинете настоятельницы: здесь было много резного черного дерева, столь же дорогих, пожелтевших от времени, кружев цвета слоновой кости и гравюр на стенах, изображавших отцов церкви; над креслом настоятельницы висел большой поясной портрет святой, основательницы монастыря, его патронессы и попечительницы. Мать Луиза сидела у окна поодаль и, пока говорила начальница, помалкивала. Она построжела и даже посуровела по сравнению с обычным своим видом - зато мать Флоранс, приступившая к Рене с расспросами, была само гостеприимство и доброжелательность.
   - Мы бы хотели тебе помочь, если у тебя есть такая нужда...- Сердце у Рене екнуло, но она не подала виду, а задумалась над своими нуждами.- А наверно, она у тебя есть,- уверенно сказала мать Флоранс,- раз ты пришла к нам и взялась работать на кухне,- и пресекла величественным жестом лицемерные разуверения в обратном, которые появились уже на устах грешницы. Рене, подчиняясь правилам человеческого общежития, действительно намеревалась произнести вслух что-то подобное, но, увидев предостерегающее мановение руки, сообразила, что разоблачение ей даже на пользу, и примолкла.- Мы тебе поможем,- пообещала ей та,- но прежде хотели бы кое-что о тебе узнать и выяснить - чтоб не попасть впросак со своими благодеяниями. "Не мечите бисера" - так ведь сказано в Писании? Церковь велика и щедра в своих делах, но и она не любит тратиться попусту.- В продолжение всей этой вводной части она изучала и щупала взглядом Рене снизу доверху, но особенно сосредотачивалось на лице, желая прочесть в нем столь дорогое всякому церковнику чистосердечное признание в грехах и терпеливое ожидание своей участи.- Тебя крестили в Канаде?
   Рене встрепенулась: ход и обстановка разговора напомнили ей задушевные беседы в других стенах и обстоятельствах.
   - Нет,- чуть помешкав, отвечала она, снова вспомнив, что лучший способ врать - это говорить правду.- Я крестилась под Абвилем, на побережье, возле Ё и Дьеппа. В одной из тамошних церквей.
   - Кто крестил тебя?
   - Отец Жозеф. Его все очень любили.
   - Высокий и красивый? - без стеснения спросила мать Флоранс: ее годы позволяли ей такую откровенность.- Я его знала. Я бывала в ваших местах. Знаешь, где он сейчас?
   - Нет. Мы уехали в Канаду, когда мне пяти лет не было.
   - Отец был англичанин?
   - Канадец. Служил в это время.
   - Моряк, наверно?
   - Наблюдатель летного полка. Я даже не знаю, что это такое.
   - Я тоже,- успокоила ее мать Флоранс, проникаясь между тем доверием к ней именно вследствие ее неосведомленности.- Так вот отец Жозеф сейчас в Китае...- Пришла очередь удивляться Рене - она поглядела вопросительно на собеседницу.- Поехал миссионерствовать и исчез - мы о нем уже начали беспокоиться.
   - Там вроде тревожно? - спросила Рене.- Я в газетах читала.
   - Тревожней не бывает. Война...- и глянула значительно, затем ободрила ее: - Видишь, у нас с тобой и общие знакомые нашлись. А конфирмация была в Канаде?
   - Да. Мы живем под Квебеком.- Рене приготовилась рассказывать свою историю, сопровождая ее пересказом рисунков, которые она изучала в библиотеке Управления, но мать Флоранс отмахнулась от всего этого:
   - Бог с ним. В Канаде я не была и никогда уже не буду. Знаю только, что там французский язык уродуют. А ты говоришь вроде правильно.
   - Мама со мной только по-французски и говорила. И потом, я два года в Париже училась, все снова вспомнила.
   - Да. Родной язык не потеряешь. Другой не выучишь, а свой не забудешь. А что это за великие грехи перед Господом, о которых ты в прошлый раз говорила? Ну-ка говори. Представь себе, что ты на исповеди.
   Ни о каком смертном грехе Рене ей в прошлый раз не говорила, но спорить не стала. Грехи только украшают нас - вопреки широко распространенному в мире мнению.
   - Самый большой мой грех, мать Флоранс,- не таясь отвечала она,- не он сам, а то, что я в нем упорствую. Грехи надо замаливать, а я молюсь Богу и продолжаю нарушать заповеди.
   - Мыслями или поступками? - видимо, матери Флоранс была известна разница между обоими заблуждениями ума и сердца, а, возможно, и они сами.
   - И тем и другим, мать Флоранс. Каюсь и грешу, грешу и каюсь. Поэтому и мечусь по свету как неприкаянная.
   Мать Флоранс тут слегка нахмурилась: не от тяжести ее прегрешений, а оттого, что не любила в исповедях недоговоренности и туманных неточностей.
   - Ты любила мужчину?
   - Да, мать Флоранс.
   - Он был женат?
   - Нет. Женат он не был, но и на мне не женился.
   - А ты жила с ним? - с бесцеремонностью исповедницы спросила та. Молчание Рене было на этот счет красноречиво.- А сейчас что? Продолжаешь с ним встречаться? Что-то мы с матерью Луизой этого не заметили. А у нас на это глаз зоркий.
   - Хуже, мать Флоранс. Хочу найти его. Соблазн ушел - надо было бы перекреститься и поблагодарить Господа, а я ищу его по белу свету.
   - Хм! - Мать Флоранс переглянулась с матерью Луизой, и тут обе словно на время удалились из зала суда, хотя и остались на своих местах - так навострились понимать друг друга, что им было достаточно и безмолвной речи.
   - Упорство в грехе - великий грех,- признала мать Флоранс,- может быть, самый непростительный из всех, но и самой великой грешнице можно помочь и посочувствовать. Но ты не все нам говоришь.- Здесь она строго, едва ли не сурово поглядела на исповедуемую.- Ты не все рассказываешь, Марта, и грешишь еще и ложью, хотя правда могла бы уменьшить степень твоей вины перед Господом: она и очернит и обелит тебя одновременно! - голос ее зазвучал здесь почти что торжественно.
   Рене терялась в догадках: что они сумели про нее вынюхать?
   - Чего я не сказала, мать Флоранс? Чего именно?
   - Чего именно? - повторила та, глядя на нее со здоровым церковным цинизмом.- У тебя много таких грехов?..- Затем посерьезнела: - У тебя был ребенок, Марта, а ты нам не сказала этого. Где он теперь?
   Рене вначале удивилась, потом, как и полагалось по сценарию, устыдилась этому разоблачению:
   - Как вы узнали об этом, мать Флоранс? - еле слышно спросила она, не смея говорить громче.- Я этого никому не говорила. Мне больно,- и на глаза ее навернулись почти естественные слезы.
   - Это понятно,- невозмутимо кивнула та, проникаясь в эту минуту горячим сочувствием к падшей соотечественнице.- Как узнали, это не так важно и не так сложно - для тех, кто столько лет имеет дело с молодыми женщинами... Всякая женщина, помеченная благостью материнства, говорит и ведет себя иначе, чем невинная, не ведавшая греха девушка и не знавшая родов женщина... Когда ты переодевалась на кухне,- добавила она более прозаически,- и меняла платье на фартук, мать Луиза увидела у тебя внизу живота полосы, которые бывают только у рожавших...- Здесь мать Луиза потупилась, но из молчаливой роли не вышла, хотя у нее язык чесался отчитать мать Флоранс за излишнюю откровенность.- Что с ним стало? - Она, как в суде, хотела знать всю правду.
   - Умер в родах,- отвечала Рене со спокойствием, чреватым взрывом страсти.- Я с тех пор сама не своя и, главное, хочу сказать ему об этом.
   - Он этого не знает?
   - Нет. Уехал в Испанию.
   - На чьей стороне он? - как бы невзначай и вскользь спросила настоятельница, хотя это был, возможно, главный ее вопрос.
   - У генерала Франко, конечно. Он летчик, их полк формируется в Лиссабоне.
   - И ты хочешь туда поехать?
   - Хочу.
   - А что мешает?
   - Он не дал адреса: у них все скрыто - даже родители не знают, где он, а меня на границе или в Лиссабоне спросят, куда я еду, и хорошо если только назад завернут. А то и у себя оставят - до выяснения обстоятельств.
   - Это ты правильно говоришь... Теперь-то понятно, зачем ты к нам пожаловала...- Она призадумалась, решая некую арифметическую задачу.- В этом, значит, и заключается твое упорство в грехе? Это не самый большой грех, Марта. Нельзя, конечно, наживать ребенка вне брака, но любовь - дело Богу угодное, и он смотрит на нее снисходительно. А построение семьи приятно Ему в особенности... Так поможем ей, мать Луиза? Ехать туда одной, без рекомендации действительно бессмысленно и даже опасно. Особенно если она начнет искать этот полк со своим приятелем... Ты говоришь, она людей любит?
   - Мне так показалось,- разжала наконец рот мать Луиза.- По тому, как она обеды раздавала и тарелки перед девушками ставила. Их по-разному можно ставить, а она каждой прислуживала с уважением и вниманием - от первой до последней.
   - Как на первых христианских совместных трапезах,- вспомнила седую старину мать Флоранс и едва не прослезилась - от большого числа лет и от свойственнной ей восторженности.- Рискнем? Авось, она не подведет нас, не влипнет ни в какую историю? Ладно. Ты верующий человек - это у тебя по глазам видно, хоть ты и прячешь их под напускным простодушием. А на упрямство твое по-разному можно взглянуть. Нашего Спасителя тоже, может, называли упрямцем - те, кто не понимал Его и сами в грехе упорствовали. Поможем. Дадим тебе для лиссабонского монастыря медальку одну - ты ее там покажешь, а они тебе пособят: как уж смогут. А это немало. Особенно в Португалии. Писем мы не пишем: не любим связывать себя ими - медаль поможет тебе лучше всяких рекомендаций и ходатайств...- и подала Рене медаль с той святой, чей портрет висел за ее спиною,- как потом выяснилось, святой Агнессы.- Смотри не теряй ее и, если будут спрашивать на границе или еще где, откуда она, скажи, купила в монастыре,- там и правда, при входе продаются такие же - такие, да не совсем, а какая между ними разница, тебе знать не надо. Иди. В столовую больше не приходи. Я еще позвоню матери Инессе: чтоб не как снег на голову...- и Рене, с превеликой благодарностью и облегчением, снова приложилась к предложенной руке и попрощалась с ними обеими. Она захотела при выходе из монастыря купить эту медаль, чтоб сравнить, в чем они все-таки различаются, но поборола в себе лишнее любопытство - и правильно сделала, потому что монахини следили за ней из окна и отошли от него только тогда, когда она оставила их стены,- во всяком случае, только тогда провисла откинутая ими штора.
   На следующий день она пришла в столовую: чтобы поблагодарить мать Луизу, которой, как ей показалось, она накануне уделила недостаточно внимания, но та приняла ее суше обычного: может, до сих пор дулась на мать Флоранс за то, что уличила ее в подглядывании, а может быть, после откровений Рене усомнилась в ее добропорядочности: по-настоящему нравственные девушки не ведут себя столь бесшабашным и рискованным образом. Сама она ни за каким летчиком в Лиссабон бы не поехала...