Бронин Семен. История моей матери

   - Это серьезно?
   - Ничего серьезного, Робер. Пустяки, ничего больше. Но на всякий случай - пусть позвонит. Когда едете?
   - Завтра.
   - Хорошо, что успела.
   - Связаться через нас?
   - Нет, с тобой попрощаться,- и положила трубку раньше времени: веселость ее вдруг сменилась грустью...
   Мария позвонила на следующий день и предложила встретиться на улице. Вопреки ожиданиям она не стала выговаривать ей за переезд: только выслушала и виновато покаялась:
   - Надо было самой внутрь зайти. Я с хозяйкой в бюро найма познакомилась. Показалась мне приличной. И про соседей твоих будущих спросила - говорит, пенсионеры. Ну, думаю: то, что надо.
   - Туда вам не надо было идти. Опасно.
   - Да конечно! - с досадой сказала та и посмотрела испытующе: - А почему через Париж звонила?
   - Потому что мне сказали, что пользоваться вашим телефоном следует только в крайних случаях.
   - Можно было и позвонить. В центре тревога поднялась: непредусмотренные контакты... Да ладно. Все, говорят, хорошо, что хорошо кончается. У вас есть такая поговорка?
   - Она, наверно, на всех языках есть.
   - Можешь процитировать?
   - На трех языках, наверно.
   - И на всех так же хорошо, как на немецком?
   - По-немецки я, оказывается, говорю неважно. Угадывают чужую.
   - Никто не говорит на языке чужой страны так, чтобы этого не почувствовали местные. Я здесь уже столько лет и прежде немецкий знала, а до сих пор за немку из Силезии прохожу - польского происхождения. Или польку немецкого - еще не определилась. В любом случае не своя - но зато и легкий акцент прощают и то, что я юмора их не всегда понимаю. Не знаю уж, из-за языка или из-за чего другого.
   - Вот-вот. И у меня с шутками плохо.
   - А ты и не шути. Нашла место. Что ты по вечерам делаешь?
   - Пока не знаю. Вчера со своими вахмистрами воевала.
   Мария кивнула с пониманием.
   - Пойдем погуляем как-нибудь. Тут, говорят, одна певица-антифашистка в кафе-кабаре песни поет против Гитлера.
   - Ходят слушать?
   - Ну да. Те, кто вслух это сказать боится...
   Это было политическое кафе-кабаре. До сих пор Рене знала одну только разновидность политического кафе: ту, в которой сначала заседала, а потом пила ячейка отчима, но чтоб одновременно пили и пели на злобу дня, такого не было - французы, при всем своем вольнодумстве, слишком уважали еду, чтобы сочетать ее с политикой. В кафе было два десятка мест и сцена в глубине зала: на ней играл пианист, вокруг фортепьяно ходила женщина, певшая баллады и зонги антифашистского содержания. Это была немолодая дама, казалось, черпавшая силы в своем пожилом возрасте. У нее были длинные, седые, намеренно не чесанные волосы, она была размалевана румянами и белилами, как цирковой клоун, и, когда пела, маршировала по сцене, изображая идущих по городу фашистов, и рот ее растягивался в гримасе, и лицо дергалось как под ударами.
   - "Они зовут немцев проснуться,- пела она,- а на самом деле убаюкивают их, усыпляют, чтоб вернее провернуть свои делишки. А тех, кто не захочет слушать их, они проучат плеткой, плеткой, плеткой!.."
   Это было пол-беды: она не называла ни имен, ни партий - хуже было то, что когда она доходила до подобных мест, ее напарник-пианист, продолжая играть одной рукой, вставал и другой дергал за картонную фигуру с круглыми, как две фасолины, усиками, а она поднимала руку в ставшем известным на весь мир древнеримском приветствии.
   - Они рискуют,- прошептала Мария, и, хотя это было сказано Рене, мужчина за соседним столом переглянулся и молча согласился с нею...
   Как бы в подтверждение этих слов в кафе вошли четыре штурмовика в их еще не официальной форме и, следуя команде одного из них, приступили к делу: двое стали у дверей, следя за действиями посетителей, двое пошли на сцену.
   - Ну вот! Надо смываться! - Их сосед оглянулся на дверь: он и перед этим словно каждую минуту ждал чьего-то вторжения...
   Один из штурмовиков выхватил картонную фигурку из руки пианиста, который в это время как раз ею размахивал, и порвал ее, второй содрал с задника и растоптал сапогами афишу концерта. Пианист не сказал ни слова в ответ - только когда штурмовик хлопнул крышкой рояля, знаменуя этим окончание представления, позволил себе проворчать что-то враждебное и неразборчивое. Певица же сразу вступила в драку с обидчиками: размахивала руками, пытаясь дотянуться до лица того, что расправлялся с афишей, или хотя бы сорвать с него кепи, чтобы хоть таким образом унизить, но тот был слишком для нее рослым - она до него не доставала. Вначале он смеялся и увертывался, а те, что стояли у дверей, потешались над этим почти цирковым номером, но когда она все-таки вывернулась и зацепила его, штурмовик разозлился и дал ей пощечину, так что с ее физиономии, как с крашеной стены, посыпалась побелка.
   Это был сигнал - либо к началу драмы, либо к ее окончанию. Пианист, до того не двигавшийся с места, дернулся в направлении дерущихся (может быть, это был муж актрисы, как это часто бывает в таких парах), но в ту же минуту в кафе, от одного из столов, раздался тревожный и звонкий голос, предостерегающий драчунов и предлагающий им немедленное отступление: их антрепренер или товарищ, лучше оценивающий ситуацию. Актеры замерли среди начавшейся стычки, переглянулись и сошли с подмостков.
   - Идите, идите,- напутствовал их тот, что порвал картонную марионетку.-Далеко не уйдете. Вы у нас на примете. На прицеле, я бы сказал...
   Посетители кафе, униженные увиденным, молчали и бездействовали - никто не вступился за лицедеев. Только владелец кафе вышел на шум и попытался, на свою беду, разыграть роль арбитра или, что хуже, стороннего наблюдателя. До него не дошли последние слова незваных гостей - если б он их услышал, то, наверно бы, повел себя иначе.
   - У нас гости? Им не нравится представление? Так это ж невинная шутка от нее вашему Адольфу только прибавится популярности. Смеются над тем, кого любят. Потом, у них есть разрешение,- поспешил прибавить он: на случай, если штурмовики этого не знали.- Те отвечали каменным безразличием. У них было свое мнение на этот счет.- Мы, конечно, уберем эту фигурку, если она вам не нравится,- продолжал хозяин заведения,- но как быть с контрактом? Кто будет платить неустойку? Может, мы все-таки договоримся?
   - Мой тебе совет,- сказал один из стоявших у дверей,- закрывай свою лавочку.
   - Что ты с ним разговариваешь? - сказал ему напарник.- Не видишь, он еврей?
   - Разве? - удивился тот.- А я ходил сюда, не знал. Ты, оказывается, еврей, хозяин? А имя немецкое взял - Генрих!
   - А что в этом плохого? - взъерошился тот, не привыкший еще к такому обращению.- Гейне тоже был Генрихом.
   - Вот оно что! - не отвечая на этот экскурс в историю, протянул его недавний советчик.- Тогда все ясно. Тогда и говорить не о чем.
   - Ладно! - сказал главный цербер у двери, подводя итоги акции.- На этом сегодня закончим. Если что-нибудь в этом роде повторится, пеняйте на себя. И не думайте жаловаться в полицию. Он вон в полиции работает,- и указал на одного из своей компании.- По утрам там, а вечером с нами.- Приятель ухмыльнулся в знак согласия, и вся компания покинула помещение, оставив посетителей сетовать на происходящие в стране перемены и запоздало и приглушенно обвинять налетчиков в хамстве и беззаконии...
   - Никто не заступился,- сказала Рене, более всего потрясенная этим. Они шли с Марией по Берлину, который впотьмах утратил дневное скучное однообразие, но обрел зато нечто мрачное и угрожающее: как ночной лес с одинаковыми черными елками, в которых зашевелились вдруг дикие звери.
   Мария глянула искоса:
   - Никто... Здесь, правда, не было рабочих дружинников и спартаковцев...- но тут же добавила: - Но у них и не было бы приказа действовать.
   - А без приказа нельзя? - спросила Рене, и Мария деликатно промолчала.-Во Франции была бы драка: никто б не ждал, когда ему это скажут. Чтоб на людях ударили женщину?!. А с евреем-хозяином?!
   Мария, словно была в чем-то виновата, перевела разговор на другие рельсы:
   - Хорошо, что мы в стороне остались... Я, собственно, сюда по заданию шла. И тебя с собой взяла, потому что по одному в такие места не ходят. Так что ты, считай, участвовала в боевом задании.
   - Ходили смотреть певицу, чтоб вовлечь ее в нашу деятельность?
   - Что-то в этом роде. Но ничего б не вышло.
   - Почему?
   - Разве ты не видела, какая она? С ее лохмами и румянами? Богема, Рене - нам не нужны такие.
   Рене была все еще зла: на штурмовиков, на себя самое, на завсегдатаев кафе, на его случайных посетителей.
   - Тебе не кажется, что мы чересчур разборчивы? - Ей хотелось сказать "вы" вместо "мы", но она вовремя спохватилась.- Может быть поэтому все так и идет? У хорошего хозяина все в хозяйстве сгодится...- ("А у плохого и сам он лишний", хотела добавить она, но снова удержалась.)
   - Ты как крестьянка рассуждаешь,- не споря с ней, заметила Мария.- Мы, русские, тоже такие...- Потом у нее невольно вырвалось: - Иногда мне кажется, что мы сами хотим, чтоб он пришел к власти... С ним проще воевать, чем с традиционными западными демократиями...- и испытующе глянула на Рене: можно ли открываться ей подобным образом. Но инерция доверия взяла верх, и она сказала еще: - Тут скоро жарко станет. И не только здесь... Мы раньше вдвоем с мужем работали - его теперь в Москву взяли, и я не знаю, к лучшему это или к худшему...- И Рене, образумившись, перестала нападать на нее, а взглянула с острым сочувствием. Мария умолкла, и Рене не стала расспрашивать, кто ее муж и что он в Москве делает. И так Мария сказала больше, чем следовало...
   Надо было вести светскую жизнь и готовиться к мнимому экзамену. Рене купила учебник русского языка, обернула его бумагой, чтоб не было видно названия книги, зубрила неодолимые для француза склонения и спряжения и, уходя, прятала его подальше: на высокий шкаф, под книги или в старую изразцовую печь, ныне бездействующую и служившую украшением комнаты,- на случай, если любопытной хозяйке вздумается обыскать ее вещи. Она жила уединенно. Обсуждать то, что ее волновало, было решительно не с кем. Мария, в редкие встречи с нею, говорила теперь мало: может быть, жалела, что разоткровенничалась в прошлый раз, и хотела показать, что это был случай, на который не следует рассчитывать в будущем. В начале декабря прокатили Гитлера: вместо него (а все ждали, что будет он) канцлерское кресло получил генерал Шляйхер. Это было событие, могущее повести к политическим дебатам, и хозяйка дежурила в этот день в столовой с особенной бдительностью. Она первая завела разговор о случившемся: чтоб направить его по верному руслу и предупредить ненужные кривотолки.
   - У нас с сегодняшнего дня новый канцлер, генерал Шляйхер,- объявила она, помахивая сложенной газетой: словно не решаясь дать ее остальным в руки.- Он будет формировать правительство. Я очень рада этому. Я люблю, когда у нас формируют правительство.
   - Министр обороны Шляйхер,- уточнил один из ее жильцов, будто это имело существенное значение. Это был отставной чиновник, живший отдельно от семьи, которая иногда его навещала, и предпочитавший пансион, где ему никто не мешал читать газеты и делать из них далеко идущие выводы, которыми он ни с кем не делился: среди обитателей пансионов много разного рода уникумов.- С тринадцатого года в Генеральном штабе, женат, любит старые картины.
   - Верно, господин Зиберт! - воскликнула хозяйка: она заглянула в конец статьи, который не удосужилась прочесть прежде, и нашла там примерно те же сведения.- Все так, только про картины нет. Вы читали этот номер? Он же только что вышел - когда вы успели?
   - Я читал не этот номер,- назидательно ответствовал тот,- а все номера всех газет за последние двадцать четыре года, и мне не нужна последняя газета, чтоб знать такие вещи. Круг влиятельных людей узок, фрау Мюллер, карты тасуются, но выпадают всякий раз одни и те же картинки - разве только разной масти и достоинства. Кроме того, это можно было прочесть во вчерашнем номере: тогда он еще не был канцлером и можно было писать о его увлечениях.
   Все это прозвучало не слишком патриотично и не в духе времени, каким представляла его хозяйка,- поэтому она обернулась к другим гостям.
   - А я люблю Адольфа Гитлера,- рискнула сказать она, хотя это было против ее правил и граничило с вмешательством в политику.- Он мне больше по душе: молодой, веселый, энергичный, с усиками. Женщинам нравится - я вчера об этом на рынке говорила. Многие бы его в постель к себе положили. Вы так не считаете, доктор Бременер? - совсем уже невпопад спросила она еще одного жильца.- Вы, наверно, тоже ему симпатизируете?..
   Она добилась своего: в пансионе в этот день прозвучал голос правды.
   Доктор Бременер был врач, оставивший дела и перешедший на заслуженный отдых, который он по привычке занимал чтением новой и старой медицинской литературы. Он находил, видимо, в книгах свои прежние ошибки и ставил, с запозданием, правильные диагнозы - потому что, читая, время от времени качал головой и покряхтывал. Жил он в пансионе с недавних пор и платил больше других - по той причине, что был евреем, который в ожидании худших времен продал, пока это было возможно, все, что удалось сбыть с рук, и теперь сидел и ждал у моря погоды. Прежде чем ответить, он, выведенный из себя ее бестактностью, подождал, помешкал и неожиданно согласился с нею:
   - Да вы знаете, я тоже бы хотел, чтоб назначили его, а не Шляйхера.- И хозяйка, не чувствуя подвоха, закивала в полнейшем удовлетворении.- Потому что тогда бы я на следующий день сел на пароход и отплыл бы в Америку. У меня все к этому готово,- еще больше выходя из себя, но сохраняя благопристойный, вводящий соседей в заблуждение тон, разговорился он.- Все, что можно, уже продано, и деньги помещены в американские банки.
   Хозяйка была не то глупа как пробка, не то прозорлива, как Сивилла.
   - Но вы еще не все потеряли,- простодушно возразила она ему.- Могут пересмотреть и выбрать его - вместо генерала Шляйхера. Мы с вами тогда вместе порадуемся.
   Это было чересчур даже для доктора Бременера.
   - Если это произойдет, фрау Мюллер, вы сами меня отсюда выгоните. Так что я не буду этого ждать,- походя решил он,- а воспользуюсь данной мне отсрочкой и поеду прямо сейчас к моим родственникам.
   - Но я потеряю такого жильца?! - сокрушенно воскликнула она.- Который так хорошо платит?
   - Что делать, фрау Мюллер,- посочувствовал он ей, уже вполне овладев собою.- Нельзя резать курицу, несущую золотые яйца. А вы как раз этим и занимаетесь. Сколько, кстати, стоит сегодняшний завтрак? - и полез в карман.
   - Вы заплатите в конце месяца! Какие могут быть расчеты сейчас?
   - Но все-таки?
   Хозяйка помешкала.
   - Если вы так настаиваете,- чопорно сказала она,- то сегодня я особенно старалась. Потому что день праздничный...- и примолкла в нетерпеливом ожидании.
   Доктор Бременер расплатился, как всегда, с избытком, встал, раскланялся и пошел наверх собирать книги и чемоданы. В Чикаго жили его сестры и племянники, более расторопные, чем он,- они давно его ждали. Сам он семьи не имел, а задерживался в Германии из-за свойственного многим врачам заблуждения: они почему-то думают, что стоят в обществе особняком и что общая участь их не коснется,- но хозяйка, надо отдать ей должное, помогла ему принять необходимое решение и спасла от иной, более печальной, участи.
   З0 января Гитлер пришел к власти: Гинденбург-таки передумал и назначил его канцлером. В воздухе запахло насилием. Теперь по радио неслись крикливые речи Геббельса. Он начинал каждый день одним и тем же: "Четырнадцать лет мы терпели это!", имея в виду правление социал-демократов и натравливая немцев на левые партии. Еще он говорил о "жизненном пространстве" для Германии, и простодушные слушатели, не вполне понимая смысла этих слов, задерживались под громкоговорителями и во всеуслышание его одобряли: чтоб слышали соседи по дому и просто - случайные прохожие; в стране устанавливалась атмосфера всеобщего единения и подъема.
   Доктор Бременер отбыл в Америку вовремя. Рене стала свидетельницей одного из первых еврейских погромов. Это был еще не погром в тесном смысле слова, а так - проба пера, репетиция будущего. Рене шла по благополучному кварталу города: ей не советовали заходить в рабочие районы, где можно было нарваться на какую-нибудь историю. Тем отвратительней было то, что она увидела: в окружении благополучных домов и их хорошо одетых обитателей. Возле небольшого кафе, предлагающего берлинцам бочковое пиво и к нему добротную домашнюю закуску, стояли трое молодых рослых парней в коричневых рубашках и в армейских галифе и швыряли камни в окна и стеклянные двери. Совершали они это как нечто обычное и естественное и смеялись при этом, будто бросали камни не в стекла окон, а в речку: как делают это на спор соревнующиеся подростки. Стоявший рядом полицейский пытался урезонить их, но не вступал в прямое противоборство.
   - Ребята, я все понимаю, но закон против вас. Это не дозволяется. Если он завтра жалобу подаст, что мне начальству отвечать?
   - А он не будет жалобу подавать,- сказал пренебрежительно один из нападавших.- Нам тоже есть что на суде сказать. Пришли к нему, попросили пива бесплатно: пить очень хотелось - а он не дал, морда этакая. Да после этого ему вообще тут, на этой улице, делать нечего! - и снова бросил камень, который достал из-за пазухи: они запаслись ими заранее. На этот раз он кинул сильнее, и щебень, пролетев отсутствующее стекло, разбил что-то в доме видимо, посуду в горке.- Вот,- удовлетворенно сказал молодой человек и огляделся в поисках похвалы и поощрения, но люди кругом молчали и выглядели угнетенными: битье чужих стекол действовало им на нервы.
   Хозяин кафе сидел в осаде и не высовывался из дома. Молодая девушка: видно, его дочь, с явно неарийской внешностью, курчавая и носатая,- прошла мимо, высоко подняв голову, сохраняя на лице презрительное отношение к обидчикам: она преодолевала страх и мстила им за него вызывающей походкой. Ей вслед посыпались оскорбления и улюлюканье...
   Трое парней не то рабочего, не то спортивного вида задержались возле дома и переглянулись. Штурмовики насторожились, умолкли, ожидая стычки, а полицейский отошел от греха подальше, чтоб не оказаться вовлеченным в потасовку, где ему одинаково невыгодно было оказаться как ее участником, так и свидетелем. Но те трое, переглянувшись, не стали ни во что вмешиваться: на то не было приказа - Компартия готовила своих членов к решительному сражению и не хотела распылять свои силы без надобности...
   Рене отошла в бешенстве. Если бы те трое полезли в драку, она бы, несмотря на запреты, тоже бы в нее ввязалась. Она начала тяготиться своим пребыванием в Берлине, где от нее требовалось только молча наблюдать за происходящим. Документов из Москвы все не было. Если кто-то нарочно захотел задержать ее здесь на время прихода фашистов к власти, то это был гениальная выдумка: за месяц она стала законченным антифашистом, увидевшим врага в лицо и не нуждающимся в дальнейшей учебе и вразумлении. Но конечно же это было не так: просто документы делались очень долго, и будущим агентам приходилось ждать месяцами, пока из Москвы придут их липовые бумаги.
   27 февраля подожгли рейхстаг. После этого оставаться в городе стало опасно. Компартия ушла в подполье, не дождавшись ни решительного сражения, ни своего звездного часа. Рене послали с глаз долой - и не куда-нибудь, а на лыжный курорт: даже купили ей лыжную экипировку - благо времена стояли тревожные, гостей в Альпах было немного и жизнь там была не дороже, чем в берлинском пансионе. Всякая обновка радовала ее, будто она все еще была подростком - у нее даже мелькнуло желание заняться этим доселе не доступным ей светским спортом. Но оно улетучилось, едва она стала на лыжи. Дело было не в том, что они не подчинялись ей: они никому сразу не даются - она не могла понять, как можно развлекаться и заниматься пустяками, когда земля горит под ногами. Ей попался добросовестный инструктор, который сидел без дела и, желая отработать зарплату, добивался от нее, чтоб она хотя бы освоила спуск с пригорка, хоть умение ходить по ровному месту. Она играла роль отдыхающей барышни из хорошего дома, но делала это из рук вон плохо и в конце концов послала его ко всем чертям:
   - Ну что вы ко мне пристали?! Не видите, что у меня ничего не получается?! Да и не хочу я учиться, по правде говоря! - На это он резонно заметил:
   - Зачем же тогда сюда приехали?
   - Сама не знаю.- Она вспомнила конспирацию.- Не выходит, и все тут. Видно, развлекаться тоже надо уметь и учиться этому с детства...
   К счастью, вскоре подоспели документы. Она прервала альпийский отдых, вернулась в пансион к фрау Мюллер, отдала Марии люксембургский паспорт, который мог еще кому-нибудь пригодиться, дождалась, когда ей проставят в новом необходимые визы, села на поезд и поехала в страну, о которой много думала и давно хотела увидеть ее воочию...
   2
   В Москву она прибыла 15 марта 1933 года. Опять что-то где-то не состыковалось: на вокзале ее не встретили. Но она была в приподнятом настроении, совсем не обиделась на это, а решила осмотреть город в одиночестве - для первого знакомства это не помеха, а преимущество. Погода стояла великолепная: снег, солнце, мартовский морозец - всего этого она прежде не видела. Москва: тогда малоэтажная, убранная снегом, сверкающая под солнцем,- показалась ей средоточием русской души, приветливой и добродушной, о которой она составила себе представление во Франции. В тон зимнему солнечному пейзажу были и лица людей на улицах - москвичи представились ей добродушными, улыбчивыми и свободными, и впечатление это осталось в ней если не навсегда, то надолго. Первые ощущения, вообще говоря, самые верные: пока чувства наши не пообвыкли и не утратили остроты и свежести восприятия,- но к ним примешивается восторг первой любви и увлечения: они пристрастны и требуют уточнения.
   Берлинские товарищи, зная российскую необязательность (впрочем, мало отличавшуюся от их собственной), дали ей номер телефона, который она, не зная русского, могла предъявить в любом отделении милиции. Бумажка с шестью цифрами возымела волшебное действие - тут же приехал шофер, говоривший по-немецки, и повез ее в гостиницу, называвшуюся тогда "Новомосковской", позже "Бухарестом", потом снова, как встарь, "Балчугом". По-русски она знала только "спасибо" и "товарич", но большего и не требовалось: в гостинице жили приезжие из разных стран мира - с такой же судьбой, что и у нее, говорившие на нескольких языках каждый. Ее поселили в небольшом номере в одном из длинных узких коридоров, обитых темно-красным стершимся от времени плисом, и освещаемых постоянно горящими тусклыми лампочками. Она выложила вещи, расставила их в надлежащем порядке: поскольку собиралась остаться здесь надолго,- и пошла знакомиться с соседями.
   Знакомятся в таких местах не как во всех прочих. Ее предупредили в Берлине, что в Москве она будет Кэт и не будет никому о себе рассказывать кроме тех, кому положено об этом спрашивать. На ее крохотную площадку выходили три двери, включая ее собственную. Первая не откликнулась на ее стук, вторая отозвалась - после непродолжительного, наполненного особенной, затаенной тишиной промедления. Открыл ей высокий мужчина лет сорока с лицом характерным, крупным, но одновременно выразительным и подвижным. Такие мужские лица, большие и переменчивые, нравятся женщинам: они подобны ожившим портретам, вышедшим из картинных рамок. Понравился он и Рене: ведь она, после знакомства с Марсель, пристрастилась к живописи. За незнакомцем, у стола, в неопределенном ожидании стояла женщина лет тридцати; она, как представилось Рене, была не слишком рада ее появлению - мужчина же был удивлен и ждал, что за ним последует: в этой гостинице, видно, не было принято беспокоить друг друга. Впрочем, увидев приоткрытую соседнюю дверь, он все понял, и легкая настороженность на его лице сменились гостеприимством и радушием.
   - Это новая соседка,- объяснил он стоявшей за ним женщине.- Заходите, будем знакомиться.- Его подруге эта причина показалась недостаточной для вторжения, но в следующий момент и она заставила себя улыбнуться и отошла в сторону, уступая Рене дорогу.
   Мужчина назвался Паулем, женщина Луизой. Пауль обратился к ней сначала на русском, которого Рене, естественно, не поняла, потом последовательно на французском, английском и немецком: каждый звучал у него чисто и правильно, но немецкий уютнее прочих и по-домашнему. Она, блюдя конспирацию, выбрала немецкий - тем более что за четыре месяца, проведенных в Германии, научилась думать на этом языке и говорить довольно бегло, с берлинскими замашками. Она снова переоценила свои способности: Пауль глянул на нее с легкой иронией, но не стал спорить.
   - Знаете немецкий? - спросил он только.- Это очень удобно, потому что с остальными у нас швах - ковыляем да прихрамываем.- Он, видно, имел в виду свою соседку, потому что сам был полиглотом.- Вы откуда?
   - С вокзала,- отвечала она.- Только что приехала.
   - Ну да. Понятно...- и подмигнул Луизе, которая разглядывала Рене с любопытством и без прежнего отчуждения. Женщина, в отличие от мужчины, была некрасива: лицо ее, тоже большое, с крупными мясистыми чертами, выглядело поначалу застывшим, невыразительным и пренебрежительным, но позже за этим малоподвижным фасадом становилось видно некое горение - настолько постоянное, что лица оно уже не меняло, а отражалось в нем непрерывным внутренним накалом.
   - А что ж вы дверь не закрыли? - полюбопытствовал Пауль, сразу принимая по отношению к Рене тон старшего товарища: ей ведь было всего девятнадцать.
   - Там нет ничего, что может приглянуться ворам.