Страница:
"Надо будет придумать что-нибудь с этими проклятыми паспортами,- сказал он себе.- Представляю себе, что говорят сейчас об этом в Управлении или, не дай бог, выше: если наши побоятся скрыть это от начальства. Надо будет подумать..." - и с этим почти вслух произнесенным заклинанием он уселся с поднятой вверх рукой: будто давал какой-то зарок или клятву, отпустил себе четыре часа сна - с тем, чтоб утром найти какой-нибудь хитрый ход, и в следующую минуту заснул: будто происходило это не в шанхайском околотке, а дома, возле дождавшейся его наконец супруги...
На этот раз он спал меньше назначенного срока. Напряженная работа мысли совершалась в нем и во сне и, закончившись, будила звоном своего будильника. Проснувшись, он ясно представил себе линию поведения на допросах. Он, конечно же, не назовет себя и сделает все возможное, чтоб отдалить во времени установление личности: любой, даже поверхностный обыск в квартире на маршала Жоффра найдет (если к этому времени не успеют вывезти или уничтожить компрометирующие его документы) улики не для одного, а для двух и трех смертных приговоров - так много там хранилось в сейфе лишнего. Его товарищи, конечно, позаботятся об этом в первую очередь, но такие вещи на месте не решаются: нужно запрашивать Москву и ждать ответа - эта тревожная нота и разбудила Якова, все остальное терпело отсрочку. Он решил заняться тем, что было в его силах. Надо было отвести удар от консульства. Он объявит, что пришел туда и выкрал эти злополучные паспорта. Особенной хитростью было, по его мнению, то, что таким образом ставилась под сомнение его принадлежность Советам: кому из советских людей придет в голову красть документы у своих и потом объявлять это во всеуслышание? После этого он умолкнет, даст обещание назвать себя, когда придет время, а пока сошлется на процессуальное право молчать и не давать против себя показаний. Что такое право у задержанных есть, он смутно помнил из общей литературы: у него не было юридического образования, но для суда ему было достаточно и этого.
9
Утром он обратил внимание на какой-то особенно пресный, переваренный, обессоленный, безвкусный рис, застревавший комом в горле: обычно Яков был непривередлив в еде и довольствовался малым - здесь же с трудом доел завтрак, запил его тепловатой водой, у которой был затхлый привкус бочки, и, забывая на ходу о неудобоваримой пище, отправился, все еще в наручниках, в суд, где его ждал судья Цинь, ведущий дело. Его ввели в небольшой присутственный зал, где кроме судьи и писца был еще китайский солдат с ружьем; тот, что привел его, тоже остался для наблюдения: арестованный с момента задержания числился драчуном, склонным к побегу. Яков начал говорить на немецком, приучая суд к тому, что это его родной язык, но судья Цинь попросил его говорить по-английски:
- Мы в Китае терпеливые люди,- с насмешливой вежливостью сказал он,- и согласны вести процесс на чужом для нас языке, но мы бы все-таки хотели, чтобы это был какой-нибудь один язык - английский, раз вы все так его любите. Выучить все языки мира мы не можем - вы уж войдите в наше положение...
Судья Цинь был честным патриотом - в той мере, в какой это было возможно в стране, где все продавалось и куда покупатели съезжались со всех сторон, как купцы на ярмарку. Он сквозь пальцы смотрел на чужие грехи, не боролся с царящим вокруг него взяткодательством: честность его состояла в том, что он не брал денег сам - не более того, но и не менее.
- Я взял эти паспорта в советском консульстве - украл, иными словами.-Яков произнес эти слова с хорошо разыгранным пафосом саморазоблачения и без малейшей тени юмора.- Почему я это сделал, я сказать сейчас не могу и отказываюсь от дачи каких-либо сведений. Поведение мое ни в коей мере не свидетельствует о моем неприятии законов Китайской республики или суда, которому я в вашем лице выражаю глубокое уважение и признание.
- Пока вы не замолчали совсем,- спросил его с любопытством и не без участия Цинь, которому пришелся по душе этот экстравагантный обладатель четырех чужих паспортов, разгуливающий с ними по Шанхаю: в нем было что-то решительное и импонирующее ему лично,- скажите, в чем причина вашего отказа сотрудничать. Почему бы вам не назвать себя? Вы очевидно иностранец и пользуетесь в связи с этим в нашей стране преимуществами, которых нет у ее коренных жителей. Если вы представите нам такие данные и докажете, что вы иностранного происхождения, вас передадут вашему суду, который, как правило, мягче и снисходительнее нашего,- учитывая в особенности то, что страна наша находится в состоянии войны и законы ее приближаются к законам военного времени...- и поглядел вразумляюще на курчавого побитого европейца, глаза которого заплыли после драки, но продолжали излучать упрямство и своеволие.-Почему вам не воспользоваться этим?
- Я буду молчать,- невозмутимо отвечал тот,- поскольку считаю мое задержание незаконным.
- Даже после того, как у вас нашли четыре паспорта и вы заявили, что украли их в советском консульстве?
- Когда меня арестовывали, то об этом не знали.
- А может быть, знали? Вы плохого мнения о китайской полиции?
- Арестовывали меня не китайские полицейские, а люди из подразделения Гаррисона.- (Английский отряд, осуществлявший полицейские функции на европейской территории Шанхая.- Примеч. авт.)- Ко всему китайскому я отношусь с большим почтением и верю в великое будущее вашего народа.
Яков, старый пропагандист и агитатор, решил сыграть на национальных чувствах и противоречиях, но Цинь только усмехнулся, подал знак писцу, что записывать это не нужно, и пригласил первую свидетельницу обвинения, Ванг, которую он по ряду причин торопился провести через предварительное следствие. Всех троих: Якова, Ло и Ванг - запрашивал военный трибунал в Учани, где шло основное следствие, связанное с разоблачением разведсети Лю, а за Ванг его слезно просил представитель видной чиновнической фамилии, и ее нужно было срочно вывести из этой во всех отношениях опасной компании.
Ванг ждала вызова в соседней комнатке. Она вошла без сопровождения: значит, была отпущена под подписку о невыезде, на поруки родственникам. Это было видно и по тому, что выглядела она слишком ухоженно, не как тот, кто провел ночь в участке,- это отметил про себя хладнокровно наблюдавший за нею Яков. Судья Цинь мельком глянул на нее и потупился. Он видел ее в первый раз, и она произвела на него невыгодное впечатление: изображала, вроде иностранца, несправедливо обиженную девицу и, будучи дома, не привела себя в надлежащий вид: тушь и румяна лежали неровно, а судья Цинь был человек старых правил и не признавал неопрятной косметики; то, что для европейца Якова было верхом макияжа, для него - лишь небрежной его тенью: Восток и Запад, как известно, редко сходятся в оценках.
- Вы знаете этого господина? - спросил судья и дал понять писцу, что тот запишет все потом под его диктовку.
- Знаю,- поспешно сказала она: давно ждала этого вопроса.- Это крупный агент Коминтерна. Я встречалась с ним четыре раза, отдавала ему переводы он был в точности такой, только с усами.
- Обвиняемый, вы что-нибудь скажете по этому поводу?
- Я ее в первый раз вижу,- сказал Яков.
- Как это?! - искренне возмутилась обвиненная во лжи свидетельница.-Что ж он: если снял усы, думает, я его не узнаю? Пусть отвечает за свои делишки!
- Об ответственности мы потом поговорим,- осадил ее Цинь: чтоб помнила свое место.- Какую работу он вам давал? С усами или без... Это, кстати, не он? Не человек, который имел с вами дело?..- и, порывшись в бумагах, извлек из них фотографию усатого Якова, которую тоже нашли в его карманах: Яков взял ее по тем же причинам, по каким взял паспорта: чтоб сделать себе документ с этим снимком.
- Он! - обрадовалась Ванг, будто поимка ее нанимателя была ей на руку, а не рыла ей могилу.- А по ней видно, что это одно и то же лицо! Видите, как глаза глядят? И брови те же. Можно одно к другому приставить!
- Этим займутся эксперты.- Судья отобрал у нее фотографию, которую она прижала к себе - как обеляющую ее улику.- Пока что расскажите, в чем заключалась ваша работа и что вы успели сделать...
Накануне он час толковал у себя дома с почтенным дядей этой паршивицы: тот больше бранился и негодовал на племянницу, чем просил и слушал. Цинь был вынужден грубо прервать его и внушить ему, что все зависит от того, как она ответит на вопросы, которые будут ей заданы: если начнет сознаваться и говорить правду, ее ничто не спасет и судья Цинь не сможет помочь их дому. Дядя сразу потерялся, сморщился в слезливой гримасе и полез расстегивать сумку, но судья Цинь осадил его строгим взглядом и потом - и столь же суровым словом, потому что от языка взглядов почтенный чиновник давно отвык и, вообще, понимал только звон монет и шуршание ассигнаций.
- Наша семья этого не забудет,- поклялся он, ничего не поняв и испугавшись сильнее прежнего.- Мы найдем способ отблагодарить вас. Если все хорошо кончится. Она будет говорить, что ничего не понимала в переводах,- то есть не понимала их тайного смысла. А вот что касается плана ремонта синцзянских дорог, тут надо подумать! - вскричал он с непонятным судье воодушевлением.
Судья Цинь сбился с толку. Он ничего не знал про план переустройства дорог в Синцзяне.
- Как?! Вы ничего не знаете об этом?! А Тангпу в курсе - не знаю, к счастью или к несчастью!.. Вам в самом деле ничего не известно?! Эта дрянь украла у меня план благоустройства синцзянских дорог на 1935-й год - чтоб передать его этому предателю: прошлым летом, когда гостила в моем доме. Мне еще попадет за это: чтоб не приглашал кого не следует и не держал у себя секретные документы. Я его обыскался! Он был в единственном экземпляре, и у меня были из-за него крупные неприятности!
- Там было что-нибудь серьезное? - осторожно спросил судья Цинь, которому не хотелось связываться с государственной изменой.
- Да что там могло быть?! - пренебрежительно отозвался тот.- Вы что, нашу жизнь не знаете? Карта дорог, которые есть на любом плане местности...-Но не удержался и прихвастнул из важности: - Хотя были конечно и такие, что не на всякую карту нанесут...- Цинь поморщился, а дядя, виляя, побежал, как заяц, по старому следу: - Но ничего секретного! Планы на следующий год - кто их выполнять будет - в наше-то время, когда денег нет и не известно куда они уходят? Однако ж пристали так, что не отвертишься: как же, не хватает - нельзя подавать общий план, пока мой не найдется. Сейчас переделываем наспех - из-за этой проклятой девки! А там работы - начать и кончить!..
Цинь потерял терпение: ему надоел этот отчет, которому отдано было слишком много времени.
- Может, мы забудем о нем? - предложил он.- Раз там не было секретных сведений. Он мне как-то не нравится. То ли дело - письма, в которых она точно уж ничего не смыслила...- И судья недоверчиво поглядел на дядю, чувствуя, что не все так невинно, как он излагает.- Она в Министерстве финансов работала?
- Да что за работа? - со склочным видом возразил тот.- Выгнали через месяц за опоздания... Нет, про мой отчет забывать нельзя. О нем и Танпгу знает: оно проверит.- Судья Цинь уже пожалел, что связался с этим типом, но дядя нашел выход из положения: - Мы лучше выставим его на видное место и переведем ее, по месту совершения этого преступления, в Нанкин: где она его и украла - там с ней разберутся и накажут, как она того заслуживает... У меня там друзья,- повинился он,- а в Учань лучше не соваться. Обдерут как липку - заикнись только, что из приличного семейства - и оставят потом у себя, чтоб доить и дальше: да еще спасибо им скажи, что не расстреляли. Такая жизнь теперь: каждый норовит урвать свое, пока с места не скинули. А в Учани к нам относятся особенно плохо - к центральному правительству, я имею в виду. Страна развалилась на удельные княжества, нет больше порядка... Этот-то молчит? - спросил он чуть погодя.
- Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет.
- Значит есть что скрывать. Ну и пусть молчит. Нам это на пользу: лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если все кончится благополучно, подарит участок земли под Нанкином: там хорошие земли, на них и виноград растет и дыни. Дыни особенно хороши. Станем соседями, будем друг перед другом вином хвастать. А то и на рынок поедем - торговать им. Не известно же, чем все это кончится, а земля - она в любом случае и накормит, и напоит...
Это было чистой правдой: все было неустойчиво и шатко - и именно поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику.
- Так оно и есть,- признал он и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не было обыска, вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет.
- И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя.
- Да куда хотите! - взъелся на него Цинь, видя, что тот начал относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо.
- Мы этого никогда не забудем,- смиренно отвечал гость, который понял из разговора, что судья Цинь - плохой торговец, и мысленно урезал вдвое участок, первоначально ему отмеренный...
- Так что же требовал от вас этот человек? - повторил на суде Цинь, намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для того, чтобы утопить ее, а напротив - перетащить к спасительному берегу.- Вы переводили письма, в которых мало что понимали? Я правильно вас понял?
- Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги, приезжали какие-то тракторы - а почему, зачем, мне не говорили.
- А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью?
Несмотря на то, что вопрос накануне репетировался, Ванг смешалась, будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову:
- Вы ничего о нем не знаете?
Яков, услыхав про злополучный отчет, уже доставивший ему неприятные минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно:
- Если я никогда не видел этой девушки, что я могу знать о каком-то отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться?
- Дяде моему! - вспыхнула Ванг: она, освободившись от давящего влияния Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом.
- Если ему только,- усмехнулся Яков. Судья Цинь встрепенулся: решил, что пленник заговорил.
- Вы начали отвечать на вопросы - может, скажете, кто вы и откуда прибыли?
- На эти вопросы я отвечу в последующем. Когда для этого будут созданы необходимые предпосылки.
Судья Цинь кивнул: на сей раз это соответствовало его расчетам. Надо было кончать заседание - пока не явился какой-нибудь английский офицер из среднего звена, потому что с генералами давно обо всем договорились: к ним тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина.
- Что вы сделали с отчетом? Отдали этому господину? - Цинь кивнул на Якова.
- Еще чего?! Чтоб я отдала его изменнику родины! Он требовал, а я его спрятала!
- Куда?
- Мне говорить неудобно.
- Может, еще можно найти? Дядя бы очень обрадовался. И нам было бы проще.
- Нельзя. Я его в уборную выбросила!
У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но это не повредило ей - напротив, преступление ее, со столь неприличными подробностями, придавшими ему колорит государственной измены, выделили в отдельное разбирательство и передали в Нанкин по месту его совершения. Это было на руку и Якову: одним соучастником и свидетелем обвинения стало меньше. Если бы то же повторилось с Ло, он остался бы в глазах китайского правосудия паспортным мошенником, неудачливым охотником за чужими документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей.
С паспортами тоже.
Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость пресного, насмерть вываренного риса (Якову никогда бы не пришло в голову, что безвкусная пища может быть хуже горькой или вонючей), то вместе с этим харчем и кружкой воды, пахнущей гнилой бочкой, солдат положил на камень возле миски записку. Он сделал это в открытую, будто в этом не было ничего запретного, но всем своим недружественным видом дал понять, что хотя и участвует в неблаговидном деле, но не считает себя им связанным, ничего общего с узником не имеет и тому нечего рассчитывать на его поблажки в будущем: если и имело место нарушение правил, оно было однократным и разово оплаченным. Яков, не думая в эту минуту над этими тонкостями, решил, что в пребывании в китайской тюрьме есть и преимущества - не одни лишения и неудобства, схватил записку, но в целях конспирации не открывал ее, пока охранник не удалился; тот не стал мешать ему и ушел, сохраняя на лице то особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям.
Записка была написана по-русски, открытым текстом и составлена в необычно грубых выражениях, какими в мире разведчиков не пользуются: она и была, наверно, написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее и доходчивее.
"Что вы выдумали? - вопрошал грозный корреспондент, конечно же не подписавшийся под посланием.- Украли паспорта в консульстве? Мало вам того, что вы уже натворили со своей раввинской рассеянностью? Завтра же возьмите свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об этом. Вы нашли паспорта на улице и не успели донести их куда следует. Вы что, не знаете, что именно так и поступают, когда ловят с чем-нибудь неприличным - вроде оружия или наркотиков. Что вы тогда, Абрам, понимаете? Проглотите эту записку, не оставляйте ее в своих бесчисленных карманах и ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте".
Записка была ругательская и содержала антисемитские нотки, совершенно не свойственные ни советской общине в Китае, где русские сами были в меньшинстве, что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована свыше, где могли позволить себе что угодно. Это было уже совсем плохо, но Яков, большой оптимист, вообразил, что раз ругают, значит готовы помочь, а бранью лишь спускают пар и взрыхляют почву для последующего вмешательства, требуя с его стороны полного подчинения.
С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь к очной ставке с Ло и надеясь, что она пройдет столь же гладко, как с Ванг,- в спящей голове его строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания. Поскольку те и другие были ложью, сочинять и брать их назад было в равной степени нетрудно.
На следующий день судебного разбирательства не было: англичане, не связанные в этот раз обещаниями высокопоставленным китайцам, готовились к допросу Ло и проводили у него на квартире основательнейший обыск. Яков вызвал к себе в камеру судью Циня, но тот не соизволил к нему явиться, и дезавуация собственных показаний произошла днем позже, когда судья Цинь выспался и пришел-таки на заседание, созванное по требованию джентльмена без роду и племени - то чересчур молчаливого, то не ко времени говорливого.
"1. Заявление, сделанное мною в суде вчера - то есть уже позавчера,-писал по-английски Яков, и специалист по сравнительному языкознанию мог бы уловить русские обороты в построении его английской речи,- было от начала и до конца ложным и вымышленным".- Яков разбил выступление на пункты, считая, что так лучше доходит до слушателя,возможно, это шло и от старой партийной традиции, подкреплявшей тезисы цифрами.- "2. Вследствие полного истощения нервов и вытекающего из него болезненного состояния, граничившего с галлюцинациями, люди, задержавшие меня и втянувшие меня в провокацию, сумели внушить мне свою точку зрения и заставить меня выступить с ней как со своей собственной. 3. Я ни разу не был в советском консульстве, не обронил ни слова в разговоре с его сотрудниками, ни разу не встречался с ними. Я не крал найденные при мне паспорта. Я их нашел на улице маршала Петена во французской концессии в 5 часов пополудни в четверг 4 мая и собирался, но не успел сдать в полицию. 4. Против меня ведется нечестная игра, осуществляется крупномасштабная провокация, имеющая целью ложно связать меня с советским консульством, но я не знаю ни одного его сотрудника и никогда не имел с ними дела. Задача полиции - установить тех, кто украл документы, найденные мной на улице. Вместо этого она присоединилась к моим грязным очернителям, поставившим перед собой задачу моего физического устранения, к их махинациям и проискам".
Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он имел в виду, но газеты, опустив "а", начали именовать его отныне то Мистером Х., то "Неизвестным красным".
Яков, как было велено, настоял на внесении заявления в протокол судебного заседания и с важным видом подал его стенографу. На заседание пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид и неброский. Ему хотелось еще раз взглянуть на противника: чтобы освежить свои впечатления и оценить его нынешние силу и выдержку. Он остался озабочен увиденным. В Якове, который не уделил ему никакого внимания, не убавилось, а лишь прибавилось внутренней злости и упрямства. Но его меморандумом, состоящим из многих пунктов, Прокофьев остался доволен, и это высветилось на его лице, нарочито бесцветном и невнимательном. Эта игра чувств не ускользнула и от Якова и чуть не ввела его в заблуждение: он вдруг подумал, что передачу записки организовал не кто иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он поостерегся от каких-либо шагов в его сторону. Прокофьев мог иметь и другие причины ликовать и радоваться.
Так оно на самом деле и было. Обрадовался он тому, что с запиской получал достаточно пространный образец почерка задержанного, с помощью которого можно было идентифицировать пометки на полях и надписи на листках, найденных в его карманах, и в бумагах Ло, обнаруженных у того дома. До сих пор записи были слишком кратки и разрозненны, чтоб можно было утверждать, что они написаны одним человеком. В частности, наиболее интересующий Прокофьева список лиц, причастных к коммунистической деятельности, за которыми велось активное наблюдение, был снабжен загадочной пометкой "от дантиста". Прокофьеву было ясно, что написана она той же рукой, что и список расходов на апрель, найденный при Якове и несомненно ему принадлежавший, но эксперты говорили лишь о сходстве, а не об идентичности почерков, ссылаясь на краткость текстов; теперь они смогут судить обо всем с большей определенностью.
После обысков на столе у Прокофьева вырос ворох бумаг, требующих надлежащего прочтения. Кроме блокнота расходов в бумажнике Якова нашли записную книжку, состоявшую из разрозненных слов на английском, перемежавшихся рядами цифр: они могли означать что угодно, но не могли быть расшифрованы без помощи автора - стало быть, не могли служить доказательством его вины, но лишь указанием на необычайно скрытный характер его деятельности. Во время первого обыска, когда Яков сидел и мрачно смотрел, как исследуют содержимое его карманов, молодой детектив спросил его, что означают эти слова и цифры,- Яков, ни минуты не раздумывая, сказал, что вспоминал иностранные слова и записывал, сколько секунд ему для этого требовалось. Версия была настолько нелепа и неправдоподобна, что молодой сыщик ей поверил,- только Прокофьев неодобрительно покачал головою: не коллеге, а задержанному - мол, чем вы только не гнушаетесь, на что Яков, разумеется, ответил лишь презрительным молчанием. Список расходов задержанного, написанный его жесткой, уверенной рукой, велся с дотошной мелочностью: будто хозяин, человек далеко не бедный, должен был отдавать кому-то отчет в самых мизерных своих затратах. Прокофьев отметил это про себя: такие находки не пришьешь к делу, но для следствия они бывают важнее других улик и доказательств. Была еще одна заинтересовавшая Прокофьева бумага с китайскими иероглифами: над ними Мистер Х. написал своей рукой: "Адрес человека из Сычуани". Внизу адреса не было: Яков, не зная языка, ошибся, но дело было не в этом. "Человек из Сычуани" был у Прокофьева на слуху и, насколько он помнил, был псевдонимом одного из руководителей шанхайской компартии, постоянно менявших свои адреса, но не клички; задержанный хотел, видно, разыскать его в последние смутные дни и не надеялся на свою память; Прокофьев тоже не был в состоянии запомнить китайские иероглифы и потому не винил его в нарушении конспирации. Но вообще-то Мистер Х. был слишком рассеян для своей профессии - и, странным образом, для Прокофьева это тоже было подтверждением его российского происхождения. Он знал по себе, что в России теперь нет шпионов-профессионалов - есть одни одержимые фанатики, плохо ладившие с требованиями своей профессии. При арестованном была также связка из семнадцати ключей, что многовато для горожанина, не имеющего подворья с амбарами, и четыреста двадцать американских долларов в удобных десяти- и однодолларовых купюрах - тоже сумма, которую обычные граждане с собой не носят, потому что в ходу давно были банковские чеки.
В собранном материале было, таким образом, много зацепок и отправных точек для расследования, но не было прямых улик, и Прокофьеву предстояла трудная работа. Мало того, что главный обвиняемый стоял стеной и на его сотрудничество нечего было рассчитывать, надо было еще преодолеть сопротивление китайцев, которые юлили до последнего и, припертые в угол, меняли показания, признавали одно, упорствовали в другом, находили новые рубежи обороны, за которые цеплялись с таким же непреоборимым и внешне бессмысленным упрямством. Они никогда не ломались до конца, не признавались во всех грехах сразу, не рвали на себе рубаху и на саму смерть шли, словно разыгрывая театр и не желая выходить из роли, которую иногда сами меняли по ходу спектакля, как актеры традиционного китайского театра с переодеваниями. К тому же Ванг сразу вывели из игры, а Прокофьев был уверен, что если бы мандарины не сговорились за его спиной, он бы в полной мере использовал ее след: в конце концов, детективы опознали Ванг в девушке, приходившей к госпоже Лю накануне ее побега. Сам побег тоже был загадочен. Детективы говорили, что оставили госпожу одну, потому что погнались втроем за тем, кого посчитали ее мужем. Двоих для его поимки было бы действительно маловато, и госпожа Лю воспользовалась данным ей шансом, но сделала она это безусловно не без посторонней помощи. Прокофьев не в первый раз сталкивался с таким поворотом дела. Сколько-нибудь высокопоставленные особы с обеих сторон обладали удивительным даром исчезать из-под носа преследователей ловилась и гибла мелочь, до которой никому не было дела. Верхушка с обеих сторон, видно, знала друг друга и в последний момент выводила старых знакомцев из-под удара - может быть, руководствуясь при этом собственной безопасностью. Его генерал сказал ему, чтоб он не хлопотал лишнее. Их задача - установить связь "Красного незнакомца" с китайской разведывательной сетью, материалы для этого собраны; если он не назовет себя и не окажется ничьим подданным, его передадут в китайский трибунал и там от него рожек и ножек не останется. Вот и вся работа, но Прокофьев делал ее с тройным усердием: боялся, что не соберет достаточно улик для того, чтоб незнакомца (которого он так же глубоко и проникновенно чувствовал, как если бы тот был его соседом по лестнице) осудили, как он того заслуживает. Его английский начальник, у которого была географическая фамилия Эверест, с высоты своего положения не пенял ему за это: в конце концов, каждый русский на его памяти вынашивал месть и мучился, в связи с этим, старой, неизжитой ненавистью.
На этот раз он спал меньше назначенного срока. Напряженная работа мысли совершалась в нем и во сне и, закончившись, будила звоном своего будильника. Проснувшись, он ясно представил себе линию поведения на допросах. Он, конечно же, не назовет себя и сделает все возможное, чтоб отдалить во времени установление личности: любой, даже поверхностный обыск в квартире на маршала Жоффра найдет (если к этому времени не успеют вывезти или уничтожить компрометирующие его документы) улики не для одного, а для двух и трех смертных приговоров - так много там хранилось в сейфе лишнего. Его товарищи, конечно, позаботятся об этом в первую очередь, но такие вещи на месте не решаются: нужно запрашивать Москву и ждать ответа - эта тревожная нота и разбудила Якова, все остальное терпело отсрочку. Он решил заняться тем, что было в его силах. Надо было отвести удар от консульства. Он объявит, что пришел туда и выкрал эти злополучные паспорта. Особенной хитростью было, по его мнению, то, что таким образом ставилась под сомнение его принадлежность Советам: кому из советских людей придет в голову красть документы у своих и потом объявлять это во всеуслышание? После этого он умолкнет, даст обещание назвать себя, когда придет время, а пока сошлется на процессуальное право молчать и не давать против себя показаний. Что такое право у задержанных есть, он смутно помнил из общей литературы: у него не было юридического образования, но для суда ему было достаточно и этого.
9
Утром он обратил внимание на какой-то особенно пресный, переваренный, обессоленный, безвкусный рис, застревавший комом в горле: обычно Яков был непривередлив в еде и довольствовался малым - здесь же с трудом доел завтрак, запил его тепловатой водой, у которой был затхлый привкус бочки, и, забывая на ходу о неудобоваримой пище, отправился, все еще в наручниках, в суд, где его ждал судья Цинь, ведущий дело. Его ввели в небольшой присутственный зал, где кроме судьи и писца был еще китайский солдат с ружьем; тот, что привел его, тоже остался для наблюдения: арестованный с момента задержания числился драчуном, склонным к побегу. Яков начал говорить на немецком, приучая суд к тому, что это его родной язык, но судья Цинь попросил его говорить по-английски:
- Мы в Китае терпеливые люди,- с насмешливой вежливостью сказал он,- и согласны вести процесс на чужом для нас языке, но мы бы все-таки хотели, чтобы это был какой-нибудь один язык - английский, раз вы все так его любите. Выучить все языки мира мы не можем - вы уж войдите в наше положение...
Судья Цинь был честным патриотом - в той мере, в какой это было возможно в стране, где все продавалось и куда покупатели съезжались со всех сторон, как купцы на ярмарку. Он сквозь пальцы смотрел на чужие грехи, не боролся с царящим вокруг него взяткодательством: честность его состояла в том, что он не брал денег сам - не более того, но и не менее.
- Я взял эти паспорта в советском консульстве - украл, иными словами.-Яков произнес эти слова с хорошо разыгранным пафосом саморазоблачения и без малейшей тени юмора.- Почему я это сделал, я сказать сейчас не могу и отказываюсь от дачи каких-либо сведений. Поведение мое ни в коей мере не свидетельствует о моем неприятии законов Китайской республики или суда, которому я в вашем лице выражаю глубокое уважение и признание.
- Пока вы не замолчали совсем,- спросил его с любопытством и не без участия Цинь, которому пришелся по душе этот экстравагантный обладатель четырех чужих паспортов, разгуливающий с ними по Шанхаю: в нем было что-то решительное и импонирующее ему лично,- скажите, в чем причина вашего отказа сотрудничать. Почему бы вам не назвать себя? Вы очевидно иностранец и пользуетесь в связи с этим в нашей стране преимуществами, которых нет у ее коренных жителей. Если вы представите нам такие данные и докажете, что вы иностранного происхождения, вас передадут вашему суду, который, как правило, мягче и снисходительнее нашего,- учитывая в особенности то, что страна наша находится в состоянии войны и законы ее приближаются к законам военного времени...- и поглядел вразумляюще на курчавого побитого европейца, глаза которого заплыли после драки, но продолжали излучать упрямство и своеволие.-Почему вам не воспользоваться этим?
- Я буду молчать,- невозмутимо отвечал тот,- поскольку считаю мое задержание незаконным.
- Даже после того, как у вас нашли четыре паспорта и вы заявили, что украли их в советском консульстве?
- Когда меня арестовывали, то об этом не знали.
- А может быть, знали? Вы плохого мнения о китайской полиции?
- Арестовывали меня не китайские полицейские, а люди из подразделения Гаррисона.- (Английский отряд, осуществлявший полицейские функции на европейской территории Шанхая.- Примеч. авт.)- Ко всему китайскому я отношусь с большим почтением и верю в великое будущее вашего народа.
Яков, старый пропагандист и агитатор, решил сыграть на национальных чувствах и противоречиях, но Цинь только усмехнулся, подал знак писцу, что записывать это не нужно, и пригласил первую свидетельницу обвинения, Ванг, которую он по ряду причин торопился провести через предварительное следствие. Всех троих: Якова, Ло и Ванг - запрашивал военный трибунал в Учани, где шло основное следствие, связанное с разоблачением разведсети Лю, а за Ванг его слезно просил представитель видной чиновнической фамилии, и ее нужно было срочно вывести из этой во всех отношениях опасной компании.
Ванг ждала вызова в соседней комнатке. Она вошла без сопровождения: значит, была отпущена под подписку о невыезде, на поруки родственникам. Это было видно и по тому, что выглядела она слишком ухоженно, не как тот, кто провел ночь в участке,- это отметил про себя хладнокровно наблюдавший за нею Яков. Судья Цинь мельком глянул на нее и потупился. Он видел ее в первый раз, и она произвела на него невыгодное впечатление: изображала, вроде иностранца, несправедливо обиженную девицу и, будучи дома, не привела себя в надлежащий вид: тушь и румяна лежали неровно, а судья Цинь был человек старых правил и не признавал неопрятной косметики; то, что для европейца Якова было верхом макияжа, для него - лишь небрежной его тенью: Восток и Запад, как известно, редко сходятся в оценках.
- Вы знаете этого господина? - спросил судья и дал понять писцу, что тот запишет все потом под его диктовку.
- Знаю,- поспешно сказала она: давно ждала этого вопроса.- Это крупный агент Коминтерна. Я встречалась с ним четыре раза, отдавала ему переводы он был в точности такой, только с усами.
- Обвиняемый, вы что-нибудь скажете по этому поводу?
- Я ее в первый раз вижу,- сказал Яков.
- Как это?! - искренне возмутилась обвиненная во лжи свидетельница.-Что ж он: если снял усы, думает, я его не узнаю? Пусть отвечает за свои делишки!
- Об ответственности мы потом поговорим,- осадил ее Цинь: чтоб помнила свое место.- Какую работу он вам давал? С усами или без... Это, кстати, не он? Не человек, который имел с вами дело?..- и, порывшись в бумагах, извлек из них фотографию усатого Якова, которую тоже нашли в его карманах: Яков взял ее по тем же причинам, по каким взял паспорта: чтоб сделать себе документ с этим снимком.
- Он! - обрадовалась Ванг, будто поимка ее нанимателя была ей на руку, а не рыла ей могилу.- А по ней видно, что это одно и то же лицо! Видите, как глаза глядят? И брови те же. Можно одно к другому приставить!
- Этим займутся эксперты.- Судья отобрал у нее фотографию, которую она прижала к себе - как обеляющую ее улику.- Пока что расскажите, в чем заключалась ваша работа и что вы успели сделать...
Накануне он час толковал у себя дома с почтенным дядей этой паршивицы: тот больше бранился и негодовал на племянницу, чем просил и слушал. Цинь был вынужден грубо прервать его и внушить ему, что все зависит от того, как она ответит на вопросы, которые будут ей заданы: если начнет сознаваться и говорить правду, ее ничто не спасет и судья Цинь не сможет помочь их дому. Дядя сразу потерялся, сморщился в слезливой гримасе и полез расстегивать сумку, но судья Цинь осадил его строгим взглядом и потом - и столь же суровым словом, потому что от языка взглядов почтенный чиновник давно отвык и, вообще, понимал только звон монет и шуршание ассигнаций.
- Наша семья этого не забудет,- поклялся он, ничего не поняв и испугавшись сильнее прежнего.- Мы найдем способ отблагодарить вас. Если все хорошо кончится. Она будет говорить, что ничего не понимала в переводах,- то есть не понимала их тайного смысла. А вот что касается плана ремонта синцзянских дорог, тут надо подумать! - вскричал он с непонятным судье воодушевлением.
Судья Цинь сбился с толку. Он ничего не знал про план переустройства дорог в Синцзяне.
- Как?! Вы ничего не знаете об этом?! А Тангпу в курсе - не знаю, к счастью или к несчастью!.. Вам в самом деле ничего не известно?! Эта дрянь украла у меня план благоустройства синцзянских дорог на 1935-й год - чтоб передать его этому предателю: прошлым летом, когда гостила в моем доме. Мне еще попадет за это: чтоб не приглашал кого не следует и не держал у себя секретные документы. Я его обыскался! Он был в единственном экземпляре, и у меня были из-за него крупные неприятности!
- Там было что-нибудь серьезное? - осторожно спросил судья Цинь, которому не хотелось связываться с государственной изменой.
- Да что там могло быть?! - пренебрежительно отозвался тот.- Вы что, нашу жизнь не знаете? Карта дорог, которые есть на любом плане местности...-Но не удержался и прихвастнул из важности: - Хотя были конечно и такие, что не на всякую карту нанесут...- Цинь поморщился, а дядя, виляя, побежал, как заяц, по старому следу: - Но ничего секретного! Планы на следующий год - кто их выполнять будет - в наше-то время, когда денег нет и не известно куда они уходят? Однако ж пристали так, что не отвертишься: как же, не хватает - нельзя подавать общий план, пока мой не найдется. Сейчас переделываем наспех - из-за этой проклятой девки! А там работы - начать и кончить!..
Цинь потерял терпение: ему надоел этот отчет, которому отдано было слишком много времени.
- Может, мы забудем о нем? - предложил он.- Раз там не было секретных сведений. Он мне как-то не нравится. То ли дело - письма, в которых она точно уж ничего не смыслила...- И судья недоверчиво поглядел на дядю, чувствуя, что не все так невинно, как он излагает.- Она в Министерстве финансов работала?
- Да что за работа? - со склочным видом возразил тот.- Выгнали через месяц за опоздания... Нет, про мой отчет забывать нельзя. О нем и Танпгу знает: оно проверит.- Судья Цинь уже пожалел, что связался с этим типом, но дядя нашел выход из положения: - Мы лучше выставим его на видное место и переведем ее, по месту совершения этого преступления, в Нанкин: где она его и украла - там с ней разберутся и накажут, как она того заслуживает... У меня там друзья,- повинился он,- а в Учань лучше не соваться. Обдерут как липку - заикнись только, что из приличного семейства - и оставят потом у себя, чтоб доить и дальше: да еще спасибо им скажи, что не расстреляли. Такая жизнь теперь: каждый норовит урвать свое, пока с места не скинули. А в Учани к нам относятся особенно плохо - к центральному правительству, я имею в виду. Страна развалилась на удельные княжества, нет больше порядка... Этот-то молчит? - спросил он чуть погодя.
- Вы иностранца имеете в виду? Молчит - даже имени не называет.
- Значит есть что скрывать. Ну и пусть молчит. Нам это на пользу: лишних бед не прибавит... А вам наша семья, если все кончится благополучно, подарит участок земли под Нанкином: там хорошие земли, на них и виноград растет и дыни. Дыни особенно хороши. Станем соседями, будем друг перед другом вином хвастать. А то и на рынок поедем - торговать им. Не известно же, чем все это кончится, а земля - она в любом случае и накормит, и напоит...
Это было чистой правдой: все было неустойчиво и шатко - и именно поэтому, а не за деньги и не за подарки судья Цинь помогал брату-чиновнику.
- Так оно и есть,- признал он и ворчливо посоветовал: - Пока у нее не было обыска, вывезите все из ее квартиры - все до последнего блюдца, книжки и бумажки. Чтоб голые стены стояли, ясно? А то найдут еще ваш отчет.
- И куда все это деть? - невпопад озаботился дядя.
- Да куда хотите! - взъелся на него Цинь, видя, что тот начал относиться к нему запанибрата.- Я и так уже сказал вам больше, чем надо.
- Мы этого никогда не забудем,- смиренно отвечал гость, который понял из разговора, что судья Цинь - плохой торговец, и мысленно урезал вдвое участок, первоначально ему отмеренный...
- Так что же требовал от вас этот человек? - повторил на суде Цинь, намереваясь вывести Ванг на чистую воду: не для того, чтобы утопить ее, а напротив - перетащить к спасительному берегу.- Вы переводили письма, в которых мало что понимали? Я правильно вас понял?
- Правильно! - кивнула та.- Там кто-то ломал ноги, приезжали какие-то тракторы - а почему, зачем, мне не говорили.
- А вот что у вас было с докладом о строительстве дорог в Синцзяне.- Он снова потупился.- Вы взяли его у дяди? С какой целью?
Несмотря на то, что вопрос накануне репетировался, Ванг смешалась, будто в первый раз его слышала. Цинь обратился к Якову:
- Вы ничего о нем не знаете?
Яков, услыхав про злополучный отчет, уже доставивший ему неприятные минуты, чертыхнулся про себя, вслух же отвечал ровно и бесстрастно:
- Если я никогда не видел этой девушки, что я могу знать о каком-то отчете о синцзянских дорогах?.. Кому они вообще могут понадобиться?
- Дяде моему! - вспыхнула Ванг: она, освободившись от давящего влияния Якова, была готова перечить ему во всем, даже в этом.
- Если ему только,- усмехнулся Яков. Судья Цинь встрепенулся: решил, что пленник заговорил.
- Вы начали отвечать на вопросы - может, скажете, кто вы и откуда прибыли?
- На эти вопросы я отвечу в последующем. Когда для этого будут созданы необходимые предпосылки.
Судья Цинь кивнул: на сей раз это соответствовало его расчетам. Надо было кончать заседание - пока не явился какой-нибудь английский офицер из среднего звена, потому что с генералами давно обо всем договорились: к ним тоже обратились с ходатайством о заблудшей овце нанкинского мандарина.
- Что вы сделали с отчетом? Отдали этому господину? - Цинь кивнул на Якова.
- Еще чего?! Чтоб я отдала его изменнику родины! Он требовал, а я его спрятала!
- Куда?
- Мне говорить неудобно.
- Может, еще можно найти? Дядя бы очень обрадовался. И нам было бы проще.
- Нельзя. Я его в уборную выбросила!
У Ванг было черное воображение, в эту минуту особенно разыгравшееся, но это не повредило ей - напротив, преступление ее, со столь неприличными подробностями, придавшими ему колорит государственной измены, выделили в отдельное разбирательство и передали в Нанкин по месту его совершения. Это было на руку и Якову: одним соучастником и свидетелем обвинения стало меньше. Если бы то же повторилось с Ло, он остался бы в глазах китайского правосудия паспортным мошенником, неудачливым охотником за чужими документами. Но с Ло все было сложнее: у него не было покровителей.
С паспортами тоже.
Вечером того же дня, когда охранник принес очередную порцию на редкость пресного, насмерть вываренного риса (Якову никогда бы не пришло в голову, что безвкусная пища может быть хуже горькой или вонючей), то вместе с этим харчем и кружкой воды, пахнущей гнилой бочкой, солдат положил на камень возле миски записку. Он сделал это в открытую, будто в этом не было ничего запретного, но всем своим недружественным видом дал понять, что хотя и участвует в неблаговидном деле, но не считает себя им связанным, ничего общего с узником не имеет и тому нечего рассчитывать на его поблажки в будущем: если и имело место нарушение правил, оно было однократным и разово оплаченным. Яков, не думая в эту минуту над этими тонкостями, решил, что в пребывании в китайской тюрьме есть и преимущества - не одни лишения и неудобства, схватил записку, но в целях конспирации не открывал ее, пока охранник не удалился; тот не стал мешать ему и ушел, сохраняя на лице то особое высокомерие, которое свойственно некоторым продажным личностям.
Записка была написана по-русски, открытым текстом и составлена в необычно грубых выражениях, какими в мире разведчиков не пользуются: она и была, наверно, написана на родном языке потому, что ругаться на нем удобнее и доходчивее.
"Что вы выдумали? - вопрошал грозный корреспондент, конечно же не подписавшийся под посланием.- Украли паспорта в консульстве? Мало вам того, что вы уже натворили со своей раввинской рассеянностью? Завтра же возьмите свои слова обратно и сделайте это официально: чтобы все газеты раструбили об этом. Вы нашли паспорта на улице и не успели донести их куда следует. Вы что, не знаете, что именно так и поступают, когда ловят с чем-нибудь неприличным - вроде оружия или наркотиков. Что вы тогда, Абрам, понимаете? Проглотите эту записку, не оставляйте ее в своих бесчисленных карманах и ждите следующих указаний. Сами ничего не предпринимайте".
Записка была ругательская и содержала антисемитские нотки, совершенно не свойственные ни советской общине в Китае, где русские сами были в меньшинстве, что не располагало к национальному чванству, ни Управлению, по коридорам которого ходило столько же лиц иностранного происхождения, сколько их ходит по улицам Женевы или Базеля. Это означало, что она была надиктована свыше, где могли позволить себе что угодно. Это было уже совсем плохо, но Яков, большой оптимист, вообразил, что раз ругают, значит готовы помочь, а бранью лишь спускают пар и взрыхляют почву для последующего вмешательства, требуя с его стороны полного подчинения.
С этой успокоительной мыслью он заснул, готовясь к очной ставке с Ло и надеясь, что она пройдет столь же гладко, как с Ванг,- в спящей голове его строились в шеренгу слова, опровергающие его собственные недавние показания. Поскольку те и другие были ложью, сочинять и брать их назад было в равной степени нетрудно.
На следующий день судебного разбирательства не было: англичане, не связанные в этот раз обещаниями высокопоставленным китайцам, готовились к допросу Ло и проводили у него на квартире основательнейший обыск. Яков вызвал к себе в камеру судью Циня, но тот не соизволил к нему явиться, и дезавуация собственных показаний произошла днем позже, когда судья Цинь выспался и пришел-таки на заседание, созванное по требованию джентльмена без роду и племени - то чересчур молчаливого, то не ко времени говорливого.
"1. Заявление, сделанное мною в суде вчера - то есть уже позавчера,-писал по-английски Яков, и специалист по сравнительному языкознанию мог бы уловить русские обороты в построении его английской речи,- было от начала и до конца ложным и вымышленным".- Яков разбил выступление на пункты, считая, что так лучше доходит до слушателя,возможно, это шло и от старой партийной традиции, подкреплявшей тезисы цифрами.- "2. Вследствие полного истощения нервов и вытекающего из него болезненного состояния, граничившего с галлюцинациями, люди, задержавшие меня и втянувшие меня в провокацию, сумели внушить мне свою точку зрения и заставить меня выступить с ней как со своей собственной. 3. Я ни разу не был в советском консульстве, не обронил ни слова в разговоре с его сотрудниками, ни разу не встречался с ними. Я не крал найденные при мне паспорта. Я их нашел на улице маршала Петена во французской концессии в 5 часов пополудни в четверг 4 мая и собирался, но не успел сдать в полицию. 4. Против меня ведется нечестная игра, осуществляется крупномасштабная провокация, имеющая целью ложно связать меня с советским консульством, но я не знаю ни одного его сотрудника и никогда не имел с ними дела. Задача полиции - установить тех, кто украл документы, найденные мной на улице. Вместо этого она присоединилась к моим грязным очернителям, поставившим перед собой задачу моего физического устранения, к их махинациям и проискам".
Дальше была дата и, вместо подписи - "Ха". Неясно, что он имел в виду, но газеты, опустив "а", начали именовать его отныне то Мистером Х., то "Неизвестным красным".
Яков, как было велено, настоял на внесении заявления в протокол судебного заседания и с важным видом подал его стенографу. На заседание пришел Прокофьев - как всегда, неприметный на вид и неброский. Ему хотелось еще раз взглянуть на противника: чтобы освежить свои впечатления и оценить его нынешние силу и выдержку. Он остался озабочен увиденным. В Якове, который не уделил ему никакого внимания, не убавилось, а лишь прибавилось внутренней злости и упрямства. Но его меморандумом, состоящим из многих пунктов, Прокофьев остался доволен, и это высветилось на его лице, нарочито бесцветном и невнимательном. Эта игра чувств не ускользнула и от Якова и чуть не ввела его в заблуждение: он вдруг подумал, что передачу записки организовал не кто иной, как этот перевербованный белый, но, слава богу, он поостерегся от каких-либо шагов в его сторону. Прокофьев мог иметь и другие причины ликовать и радоваться.
Так оно на самом деле и было. Обрадовался он тому, что с запиской получал достаточно пространный образец почерка задержанного, с помощью которого можно было идентифицировать пометки на полях и надписи на листках, найденных в его карманах, и в бумагах Ло, обнаруженных у того дома. До сих пор записи были слишком кратки и разрозненны, чтоб можно было утверждать, что они написаны одним человеком. В частности, наиболее интересующий Прокофьева список лиц, причастных к коммунистической деятельности, за которыми велось активное наблюдение, был снабжен загадочной пометкой "от дантиста". Прокофьеву было ясно, что написана она той же рукой, что и список расходов на апрель, найденный при Якове и несомненно ему принадлежавший, но эксперты говорили лишь о сходстве, а не об идентичности почерков, ссылаясь на краткость текстов; теперь они смогут судить обо всем с большей определенностью.
После обысков на столе у Прокофьева вырос ворох бумаг, требующих надлежащего прочтения. Кроме блокнота расходов в бумажнике Якова нашли записную книжку, состоявшую из разрозненных слов на английском, перемежавшихся рядами цифр: они могли означать что угодно, но не могли быть расшифрованы без помощи автора - стало быть, не могли служить доказательством его вины, но лишь указанием на необычайно скрытный характер его деятельности. Во время первого обыска, когда Яков сидел и мрачно смотрел, как исследуют содержимое его карманов, молодой детектив спросил его, что означают эти слова и цифры,- Яков, ни минуты не раздумывая, сказал, что вспоминал иностранные слова и записывал, сколько секунд ему для этого требовалось. Версия была настолько нелепа и неправдоподобна, что молодой сыщик ей поверил,- только Прокофьев неодобрительно покачал головою: не коллеге, а задержанному - мол, чем вы только не гнушаетесь, на что Яков, разумеется, ответил лишь презрительным молчанием. Список расходов задержанного, написанный его жесткой, уверенной рукой, велся с дотошной мелочностью: будто хозяин, человек далеко не бедный, должен был отдавать кому-то отчет в самых мизерных своих затратах. Прокофьев отметил это про себя: такие находки не пришьешь к делу, но для следствия они бывают важнее других улик и доказательств. Была еще одна заинтересовавшая Прокофьева бумага с китайскими иероглифами: над ними Мистер Х. написал своей рукой: "Адрес человека из Сычуани". Внизу адреса не было: Яков, не зная языка, ошибся, но дело было не в этом. "Человек из Сычуани" был у Прокофьева на слуху и, насколько он помнил, был псевдонимом одного из руководителей шанхайской компартии, постоянно менявших свои адреса, но не клички; задержанный хотел, видно, разыскать его в последние смутные дни и не надеялся на свою память; Прокофьев тоже не был в состоянии запомнить китайские иероглифы и потому не винил его в нарушении конспирации. Но вообще-то Мистер Х. был слишком рассеян для своей профессии - и, странным образом, для Прокофьева это тоже было подтверждением его российского происхождения. Он знал по себе, что в России теперь нет шпионов-профессионалов - есть одни одержимые фанатики, плохо ладившие с требованиями своей профессии. При арестованном была также связка из семнадцати ключей, что многовато для горожанина, не имеющего подворья с амбарами, и четыреста двадцать американских долларов в удобных десяти- и однодолларовых купюрах - тоже сумма, которую обычные граждане с собой не носят, потому что в ходу давно были банковские чеки.
В собранном материале было, таким образом, много зацепок и отправных точек для расследования, но не было прямых улик, и Прокофьеву предстояла трудная работа. Мало того, что главный обвиняемый стоял стеной и на его сотрудничество нечего было рассчитывать, надо было еще преодолеть сопротивление китайцев, которые юлили до последнего и, припертые в угол, меняли показания, признавали одно, упорствовали в другом, находили новые рубежи обороны, за которые цеплялись с таким же непреоборимым и внешне бессмысленным упрямством. Они никогда не ломались до конца, не признавались во всех грехах сразу, не рвали на себе рубаху и на саму смерть шли, словно разыгрывая театр и не желая выходить из роли, которую иногда сами меняли по ходу спектакля, как актеры традиционного китайского театра с переодеваниями. К тому же Ванг сразу вывели из игры, а Прокофьев был уверен, что если бы мандарины не сговорились за его спиной, он бы в полной мере использовал ее след: в конце концов, детективы опознали Ванг в девушке, приходившей к госпоже Лю накануне ее побега. Сам побег тоже был загадочен. Детективы говорили, что оставили госпожу одну, потому что погнались втроем за тем, кого посчитали ее мужем. Двоих для его поимки было бы действительно маловато, и госпожа Лю воспользовалась данным ей шансом, но сделала она это безусловно не без посторонней помощи. Прокофьев не в первый раз сталкивался с таким поворотом дела. Сколько-нибудь высокопоставленные особы с обеих сторон обладали удивительным даром исчезать из-под носа преследователей ловилась и гибла мелочь, до которой никому не было дела. Верхушка с обеих сторон, видно, знала друг друга и в последний момент выводила старых знакомцев из-под удара - может быть, руководствуясь при этом собственной безопасностью. Его генерал сказал ему, чтоб он не хлопотал лишнее. Их задача - установить связь "Красного незнакомца" с китайской разведывательной сетью, материалы для этого собраны; если он не назовет себя и не окажется ничьим подданным, его передадут в китайский трибунал и там от него рожек и ножек не останется. Вот и вся работа, но Прокофьев делал ее с тройным усердием: боялся, что не соберет достаточно улик для того, чтоб незнакомца (которого он так же глубоко и проникновенно чувствовал, как если бы тот был его соседом по лестнице) осудили, как он того заслуживает. Его английский начальник, у которого была географическая фамилия Эверест, с высоты своего положения не пенял ему за это: в конце концов, каждый русский на его памяти вынашивал месть и мучился, в связи с этим, старой, неизжитой ненавистью.