Честертон Гилберт Кийт. Избранное

Уилсона, была куда шире, общедоступней и безыскусственней. В тысячах
английских семей его ставили столь же высоко, как Нельсона. И, однако, сэр
Уилсон Сеймор был неизмеримо влиятельней.
Дверь им отворил старый слуга или костюмер, его болезненная внешность и
темный поношенный сюртук и брюки странно не вязались со сверкающим
убранством театральной уборной великой актрисы. Помещение это было сплошь
увешано и уставлено множеством зеркал под самыми разными углами, можно было
принять их за несчетные грани одного огромного бриллианта - если б только
кто-то сумел забраться в самую его середину. И когда слуга, шаркая по
комнате, откидывал створку или плотней прислонял к стене то одно зеркало, то
другое, прочие признаки роскоши, разбросанные там и сям, - цветы,
разноцветные подушки, театральные костюмы - бесконечно множились, точно в
сказке, непрестанно плясали и менялись местами, так что голова шла кругом.
Оба гостя заговорили с неказисто одетым слугой, как со старым знакомым,
называя его Паркинсоном, и осведомились о его госпоже, мисс Авроре Роум.
Паркинсон сказал, что она в другой комнате, но он тотчас ей доложит. По лицу
обоих посетителей прошла тень - ведь вторая комната принадлежала знаменитому
артисту, партнеру мисс Авроры, а она была из тех женщин, которыми нельзя
пылко восхищаться, не пылая при этом ревностью. Однако внутренняя дверь
тотчас распахнулась, и мисс Аврора появилась, как появлялась всегда не
только на сцене, но и в жизни: сама тишина, казалось, загремела
аплодисментами, притом вполне заслуженными. Причудливое шелковое одеяние
цвета павлиньего пера мерцало переливами синего и зеленого - цветами, какие
всегда так восхищают детей и эстетов, а ее тяжелые ярко-каштановые волосы
обрамляли одно из тех волшебных лиц, что опасны для всех мужчин, особенно же
- для юных и стареющих. Вместе со своим партнером, знаменитым американским
актером Изидором Бруно, она создала необычайно поэтичную и фантастичную
трактовку "Сна в летнюю ночь", оттенила значительность Оберона и Титании,
иными словами, Бруно и свою. Среди изысканных призрачных декораций, в
таинственных танцах ее зеленый костюм, напоминающий полированные крылья
стрекозы, превосходно передавал непостижимую ускользающую сущность королевы
эльфов. Однако, столкнувшись с ней при свете дня, даже и угасающего, любой
мужчина уже не видел ничего, кроме ее лица.
Она одарила обоих своей лучезарной загадочной улыбкой, что держала
столь многих мужчин на одном и том же весьма опасном расстоянии от нее. Она
приняла от Катлера цветы, тропические и дорогие, как его победы, и совсем
иное подношение от сэра Уилсона Сеймора, врученное позднее и небрежней.
Воспитание не позволяло ему выказывать излишнее рвение, а условная чуждость
условностям не позволяла делать подарки столь банальные, как цветы.
Ему попалась одна безделица, сказал он, старинная вещица: греческий
кинжал эпохи крито-микенской культуры, его вполне могли носить во времена
Тезея и Ипполита. Как все оружие тех легендарных героев, он медный, но,
представьте, еще достаточно остер и может пронзить кого угодно. Кинжал
привлек его своей формой - он напоминает лист и прекрасен, как греческая
ваза. Если эта игрушка понравится мисс Роум или как-то пригодится для пьесы,
он надеется, что она...
Тут распахнулась дверь в соседнюю комнату, и на пороге возник высокий
человек, еще большая противоположность увлекшемуся объяснениями Сеймору, чем
даже капитан Катлер. Шести с половиной футов ростом, могучий, сплошь
выставленные напоказ мышцы, в великолепной леопардовой шкуре и
золотисто-коричневом одеянии Оберона, Изидор Бруно казался поистине
языческим богом. Он оперся о подобие охотничьего копья - со сцены оно
казалось легким серебристым жезлом, а в маленькой, набитой людьми комнате
производило впечатление настоящего и по-настоящему грозного оружия. Живые
черные глаза Бруно неистово сверкали, а красивое бронзово-смуглое лицо с
выступающими скулами и ослепительно белыми зубами приводило на память
высказывавшиеся в Америке догадки, будто он родом с плантаций Юга.
- Аврора, - начал он глубоким и звучным, как бой барабана, исполненным
страсти голосом, который столько раз потрясал театральный зал, - вы не могли
бы...
Тут он в нерешительности замолк, ибо в дверях вдруг появился еще один
человек, фигура до того здесь неуместная, что впору было рассмеяться.
Коротышка, в черной сутане католического священника, он казался (особенно
рядом с Бруно и Авророй) грубо вырезанным из дерева Ноем с игрушечного
ковчега. Впрочем, сам он, видно, не ощутил всю несообразность своего
появления здесь и с нудной учтивостью произнес:
- Мисс Роум как будто хотела меня видеть.
Проницательный наблюдатель заметил бы, что от этого бесстрастного
вторжения страсти только еще больше накалились. Отрешенность священника,
связанного обетом безбрачия, вдруг открыла остальным, что они обступили
Аврору кольцом влюбленных соперников; так, когда входит человек в
заиндевелом пальто, все замечают, что в комнате можно задохнуться от жары.
Стоило появиться священнику, который не питал к мисс Роум никаких чувств, и
она еще острей ощутила, что все остальные в нее влюблены, причем каждый на
свой опасный лад: актер - с жадностью дикаря избалованного ребенка; солдат -
с откровенным эгоизмом натуры, привыкшей не столько размышлять, сколько
действовать; сэр Уилсон - с той день ото дня растущей поглощенностью, с
какой гедонисты предаются своему любимому увлечению; и даже это ничтожество
Паркинсон, который знал ее еще до того, как она прославилась, - даже он
следил за ней собачьим обожающим взглядом или следовал по пятам.
Проницательный наблюдатель заметил бы и нечто еще более странное. И
человечек, похожий на черного деревянного Ноя (а он не лишен был
проницательности), заметил это с изрядным, но сдержанным удовольствием.
Прекрасная Аврора, которой отнюдь не безразлично было почитание другой
половины рода человеческого, явно желала отделаться от всех своих
почитателей и остаться наедине с тем, кто не был ее почитателем, во всяком
случае, почитателем в том смысле, как все прочие; ибо маленький священник на
свой лад, безусловно, почитал ее и даже восхищался той решительной, чисто
женской ловкостью, с какой она приступила к делу. Лишь в одном, пожалуй,
Аврора действительно знала толк - в другой половине рода человеческого. Как
за наполеоновской кампанией, следил маленький священник за тем, с какой
стремительной безошибочностью она избавилась ото всех, никого при этом не
выгнав. Знаменитый актер Бруно был так ребячлив, что ей ничего не стоило его
разобидеть, и он ушел, хлопнув дверью. Катлер, британский офицер, был
толстокож и не слишком сообразителен, но в поведении безупречен. Он не
воспринял бы никаких намеков, но скорей бы умер, чем не исполнил поручение
дамы. Что же до самого Сеймора, с ним следовало обращаться иначе, его
следовало отослать после всех. Подействовать на него можно было только одним
способом: обратиться к нему доверительно, как к старому другу, посвятить его
в суть дела. Священник и вправду был восхищен тем, как искусно, одним ловким
маневром мисс Роум выпроводила всех троих.
Она подошла к капитану Катлеру и премило с ним заговорила:
- Мне дороги эти цветы, ведь они, наверно, ваши любимые. Но знаете,
букет не полон, пока в нем нет и моих любимых цветов. Прошу вас, пойдите в
магазин за углом и принесите ландышей, вот тогда будет совсем прелестно.
Первая цель ее дипломатии была достигнута - взбешенный Бруно сейчас же
удалился. Он успел уже величественно, точно скипетр, вручить свое копье
жалкому Паркинсону и как раз собирался расположиться в кресле, точно на
троне. Но при столь явном предпочтении, отданном сопернику, в непроницаемых
глазах его вспыхнуло высокомерие скорого на обиду раба, огромные смуглые
кулаки сжались, он кинулся к двери, распахнул ее и скрылся в своих
апартаментах. А меж тем привести в движение британскую армию оказалось не
так просто, как представлялось мисс Авроре. Катлер, разумеется, тотчас
решительно поднялся и, как был, с непокрытой головой, словно по команде,
зашагал к двери. Но что-то, быть может, какое-то нарочитое изящество в позе
Сеймора, который лениво прислонился к одному из зеркал, вдруг остановило
Катлера уже на пороге, и он, точно озадаченный бульдог, беспокойно завертел
головой.
- Надо показать этому тупице, куда идти, - шепнула Аврора Сеймору и
поспешила к двери - поторопить уходящего гостя.
Не меняя изящной и словно бы непринужденной позы, Сеймор, казалось,
прислушивался; вот Аврора крикнула вслед Катлеру последние наставления,
потом круто обернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, выходящий
к улице над Темзой, - Сеймор вздохнул с облегчением, но уже в следующее
мгновенье лицо его снова омрачилось. Ведь у него столько соперников, а дверь
в том конце проулка ведет в комнату Бруно. Не теряя чувства собственного
достоинства, Сеймор сказал несколько вежливых слов отцу Брауну - о
возрождении византийской архитектуры в Вестминстерском соборе, и как ни в
чем не бывало направился в дальний конец проулка.
Теперь в комнате оставались только отец Браун и Паркинсон, и ни тот, ни
другой не склонны были заводить пустые разговоры. Костюмер ходил по комнате,
придвигал и вновь отодвигал зеркала, и его темный поношенный сюртук и брюки
казались еще невзрачней оттого, что в руках у него было волшебное копье царя
Оберона. Всякий раз, как он поворачивал еще одно зеркало, возникала еще одна
фигура отца Брауна; в этой нелепой зеркальной комнате полным-полно было
отцов Браунов - они парили в воздухе, точно ангелы, кувыркались, точно
акробаты, поворачивались друг к другу спиной, точно отъявленные невежи.
Отец Браун, казалось, совсем не замечал этого нашествия свидетелей,
словно от нечего делать внимательным взглядом следовал он за Паркинсоном,
пока тот не скрылся вместе со своим несуразным копьем в комнате Бруно. Тогда
он предался отвлеченным размышлениям, которые всегда доставляли ему
удовольствие, - стал вычислять угол наклона зеркала, угол каждого отражения,
угол, под каким каждое зеркало примыкает к стене... и вдруг услышал громкий,
тут же подавленный вскрик.
Он вскочил и замер, вслушиваясь. В тот же миг в комнату ворвался белый
как полотно сэр Уилсон Сеймор.
- Кто там в проулке? - крикнул он. - Где мой кинжал?
Отец Браун еще и повернуться не успел в своих тяжелых башмаках, а
Сеймор уже метался по комнате в поисках кинжала. И не успел он найти кинжал
или иное оружие, как по тротуару за дверью затопали бегущие ноги и в дверях
появилось квадратное лицо Катлера. Рука его нелепо сжимала букет ландышей.
- Что это? - крикнул он. - Что за тварь там в проулке? Опять ваши
фокусы?
- Мои фокусы! - прошипел его бледный соперник и шагнул к нему.
А меж тем отец Браун вышел в проулок, посмотрел в другой его конец и
поспешно туда зашагал.
Двое других тотчас прекратили перепалку и устремились за ним, причем
Катлер крикнул:
- Что вы делаете? Кто вы такой?
- Моя фамилия Браун, - печально ответил священник, потом склонился над
чем-то и сразу выпрямился. - Мисс Роум посылала за мной, я спешил, как мог.
И опоздал.
Трое мужчин смотрели вниз, и в предвечернем свете, по крайней мере для
одного из них, жизнь кончилась Свет золотой дорожкой протянулся по проулку,
и посреди этой дорожки лежала Аврора Роум, блестящий зеленый наряд ее
отливал золотом, и мертвое лицо было обращено вверх.
Платье разодрано, словно в борьбе, и правое плечо обнажено, но рана, из
которой лила кровь, была с другой стороны. Медный, чуть поблескивающий
кинжал валялся примерно в ярде от убитой.
На какое-то время воцарилась тишина, слышно было, как поодаль, за
Черринг-кросс, смеялась цветочница и на одной из улиц, выходящих на Стренд,
кто-то нетерпеливо свистел, подзывая такси. И вдруг капитан то ли в порыве
ярости, то ли прикидываясь разъяренным, схватил за горло Уилсона Сеймора.
Сеймор не испугался, не пробовал освободиться, только посмотрел на него
в упор.
- Вам нет нужды меня убивать, - невозмутимо сказал он. - Я сам это
сделаю.
Рука, стиснувшая его горло, разжалась и опустилась, а Сеймор прибавил с
той же ледяной откровенностью:
- Если у меня недостанет духу заколоться этим кинжалом, я за месяц
доконаю себя вином.
- Ну нет, вина мне недостаточно, - сказал Катлер. - Прежде чем я умру,
кто-то заплатит за ее гибель кровью. Не вы... но, сдается мне, я знаю кто.
И не успели еще они понять, что у него на уме, как он схватил кинжал,
подскочил ко второй двери, вышиб ее, влетел в уборную Бруно и оказался с ним
лицом к лицу. И в эту минуту из комнаты вышел своей ковыляющей неверной
походкой старик Паркинсон. Увидев труп, он, пошатываясь, подошел ближе, лицо
у него задергалось, он снова заковылял, пошатываясь, в комнату Бруно и вдруг
опустился на подушки одного из мягких кресел. Отец Браун подбежал к нему, не
обращая внимания на Катлера и великана-актера, которые уже боролись,
стараясь схватить кинжал, и в комнате гулко отдавались удары их кулаков.
Сеймор, сохранивший долю здравого смысла, стоял в конце проулка и свистел,
призывая полицию.
Когда полицейские прибыли, им пришлось разнимать двух мужчин,
вцепившихся друг в друга, точно обезьяны; после нескольких заданных по форме
вопросов они арестовали Изидора Бруно, которого разъяренный противник
обвинил в убийстве. Сама мысль, что преступившего закон задержал
собственными руками национальный герой, была, без сомнения, убедительна для
полиции, ибо полицейские в чем-то сродни журналистам. Они обращались к
Катлеру с почтительной серьезностью и отметили, что на руке у него небольшая
рана. Когда Катлер тащил к себе Бруно через опрокинутый стол и стул, актер
ухитрился выхватить у него кинжал и ударил пониже запястья. Рана была, в
сущности, пустяковая, но пока озверевшего пленника не вывели из комнаты, он
смотрел на струящуюся кровь и с губ его не сходила улыбка.
- Вот уж злодей так злодей, а? - доверительно заметил констебль
Катлеру.
Катлер не ответил, но немного погодя резко сказал:
- Надо позаботиться... об умершей. - Голос его прервался, последнее
слово он выговорил беззвучно.
- О двух умерших, - отозвался из дальнего угла комнаты священник. -
Этот бедняга был уже мертв, когда я к нему подошел.
Отец Браун стоял и смотрел на старика Паркинсона, черным бесформенным
комом осевшего в роскошном кресле. Он тоже отдал свою дань умершей, и сделал
это достаточно красноречиво.
Первым нарушил молчание Катлер, и в голосе его послышалась грубоватая
нежность.
- Завидую ему, - хрипло сказал он. - Помню, он всегда следил за ней
взглядом... Он дышал ею - и остался без воздуха. Вот и умер.
- Мы все умерли, - странным голосом сказал Сеймор, глядя на улицу.
На углу они простились с отцом Брауном, небрежно извинившись за
грубость, которой он был свидетелем. Лица у обоих были трагические и
загадочные.
Мозг маленького священника всегда напоминал кроличий садок: самые
дикие, неожиданные мысли мелькали так быстро, что он не успевал их ухватить.
Будто ускользающий белый хвост кролика, метнулась мысль, что горе их
несомненно, а вот невиновность куда сомнительней.
- Лучше нам всем уйти, - с трудом произнес Сеймор, - мы, как могли,
постарались помочь.
- Поймете ли вы меня, - негромко спросил отец Браун, - если я скажу,
что вы, как могли, постарались повредить?
Оба вздрогнули, словно от укола нечистой совести, и Катлер резко
спросил:
- Повредить? Кому?
- Самим себе, - ответил священник, - я бы не стал усугублять ваше горе,
но не предупредить вас было бы просто несправедливо. Если этот актер будет
оправдан, вы сделали все, чтобы угодить на виселицу. Меня вызовут в качестве
свидетеля, и мне придется сказать, что, когда раздался крик, вы оба как
безумные кинулись в комнату актрисы и заспорили из-за кинжала. Если
основываться на моих показаниях, убить ее мог любой из вас. Вы навредили
себе, а капитан Катлер к тому же повредил себе руку кинжалом.
- Повредил себе руку! - с презрением воскликнул капитан Катлер. - Да
это ж просто царапина.
- Но из нее шла кровь, - кивнув, возразил священник. - На кинжале
сейчас следы крови, это мы знаем. Зато нам уже никогда не узнать, была ли на
нем кровь до этого.
Все молчали, потом Сеймор сказал взволнованно, совсем не так, как
говорил обычно:
- Но я видел в проулке какого-то человека.
- Знаю, - с непроницаемым лицом сказал отец Браун. - И капитан Катлер
тоже его видел. Это-то и кажется неправдоподобным.
И, еще прежде чем они взяли в толк его слова и сумели хоть что-то
возразить, он вежливо извинился, подобрал свой неуклюжий старый зонт и,
тяжело ступая, побрел прочь.
В нынешних газетах все поставлено так, что самые важные и достоверные
сообщения исходят от полиции. Если в двадцатом веке убийству и вправду
уделяется больше места, чем политике, на то есть веские основания: убийство
предмет куда более серьезный. Но даже этим едва ли можно объяснить
широчайшую известность, какую приобрело "Дело Бруно", или "Загадочное
убийство в проулке", и его подробнейшее освещение в лондонской и
провинциальной прессе. Волнение охватило всю страну, и потому несколько
недель газеты писали чистую правду, а отчеты о допросах и перекрестных
допросах, хоть и чудовищно длинные, порой просто невозможные, во всяком
случае заслуживали доверия. Объяснялось же все, разумеется, тем, какие имена
замешаны были в этом деле. Жертва - популярная актриса, обвиняемый -
популярный актер, и обвиняемого, что называется, схватил на месте
преступления самый популярный воин этой патриотической эпохи. При столь
чрезвычайных обстоятельствах прессе приходилось быть честной и точной; вот
почему все остальное, что касается этой единственной в своем роде истории,
можно поведать по официальным отчетам о процессе Бруно.
Суд шел под председательством судьи Монкхауза, одного из тех, над кем
потешаются, считая их легковесными, но кто на самом деле куда серьезней
серьезных судей, ибо легкость их рождена неугасимой нетерпимостью к присущей
судейскому клану мрачной торжественности; серьезный же судья, по существу,
легкомыслен, ибо исполнен тщеславия. Поскольку главные действующие лица
пользовались широкой известностью, обвинителя и защитника подобрали особенно
тщательно. Обвинителем выступал сэр Уолтер Каудрей, мрачный, но уважаемый
страж закона, из тех, кто умеет производить впечатление истого англичанина и
притом внушать совершенное доверие и не слишком увлекаться красноречием.
Защищал подсудимого мистер Патрик Батлер, королевский адвокат, - те, кто не
понимает, что такое ирландский характер, и те, кого он ни разу не
допрашивал, ошибочно принимали его за flaneur (1). Медицинское заключение не
содержало никаких противоречий: доктор, которого вызвал Сеймор, чтобы
осмотреть убитую на месте преступления, был согласен со знаменитым хирургом,
который осмотрел тело позднее. Аврору Роум ударили каким-то острым
предметом, вероятно, ножом или кинжалом, во всяком случае, каким-то орудием
с коротким клинком. Удар пришелся в самое сердце, и умерла жертва мгновенно.
Когда доктор впервые увидал ее, она была мертва не больше двадцати минут. А
значит, отец Браун подошел к ней минуты через три после ее смерти.
Затем оглашено было заключение официального следствия; оно касалось
главным образом того, предшествовала ли убийству борьба; единственный
признак борьбы - разорванное на плече платье, но разорвано оно было не в
соответствии с направлением и силой удара. После того как все эти
подробности были сообщены, но не объяснены, вызвали первого важного
свидетеля.
Сэр Уилсон Сеймор давал показания, как он делал все, если уж делал, не
просто хорошо, но превосходно. Сам куда более видный деятель, нежели
королевский судья, он, однако, держался с наиболее уместной здесь долей
скромности, и хотя все глазели на него, будто на премьер-министра либо на
архиепископа Кентерберийского, он вел себя как частное лицо, только вот имя
у него было громкое. К тому же говорил он на редкость ясно и понятно, как
говорил во всех комиссиях, в которых он заседал. Он шел в театр навестить
мисс Роум; встретил у нее капитана Катлера; к ним ненадолго присоединился
обвиняемый, который потом вернулся в свою уборную, кроме того, к ним
присоединился католический священник, назвавшийся Брауном. Потом мисс Роум
вышла из своей уборной в проулок, чтобы показать капитану Катлеру, где
находится цветочный магазин, - он должен был купить ей еще цветов, сам же
свидетель оставался в комнате и перемолвился несколькими словами со
священником. Затем он отчетливо услышал, как покойная, отослав капитана
Катлера, повернулась и, смеясь, побежала в другой конец проулка, куда
выходит уборная обвиняемого. Из праздного любопытства к столь стремительным
движениям своих друзей свидетель тоже отправился в тот конец проулка и
посмотрел в сторону двери обвиняемого. Увидел ли он что-нибудь в проулке?
Да, увидел.
Сэр Уолтер Каудрей позволил себе внушительную паузу, а свидетель меж
тем стоял, опустив глаза, и, несмотря на присущее ему самообладание, казался
бледней обычного. Наконец обвинитель спросил совсем негромко голосом и
сочувственным и бросающим в дрожь:
- Вы видели это отчетливо?
Как ни был сэр Уилсон Сеймор взволнован, его великолепный мозг работал
безупречно.
- Что касается очертаний - весьма отчетливо, все же остальное нет,
совсем нет. Проулок такой длинный, что на светлом фоне противоположного
выхода всякий, кто стоит посредине, кажется просто черным силуэтом. -
Свидетель, только что твердо смотревший в лицо обвинителя, вновь опустил
глаза и прибавил: - Это я заметил еще прежде, когда в проулке впервые
появился капитан Катлер.
Опять наступило короткое молчание, судья подался вперед и что-то
записал.
- Итак, - настойчиво продолжал сэр Уолтер, - что же это был за силуэт?
Не был ли он похож, скажем, на фигуру убитой?
- Ни в коей мере, - спокойно ответил Сеймор.
- Каков же он был?
- Он был похож на высокого мужчину.
Сидящие в зале суда уставились кто на ручку кресла, кто на зонтик, кто
на книгу, кто на башмаки - одним словом, кто куда. Казалось, они поставили
себе целью не глядеть на обвиняемого; но все ощущали его присутствие на
скамье подсудимых, и всем он казался великаном. Огромный рост Бруно сразу
бросался в глаза, но стоило глаза отвести, и он словно бы становился с
каждым мгновением все огромней.
Каудрей, мрачно торжественный, расправил свою черную шелковую мантию и
белые шелковистые бакенбарды и сел Сэр Уилсон ответил еще на несколько
вопросов касательно кое-каких подробностей, известных и другим свидетелям, и
уже покидал место свидетеля, но тут вскочил защитник и остановил его.
- Я задержу вас всего на минуту, - сказал мистер Батлер; с виду он
казался деревенщиной, брови рыжие, лицо какое-то сонное. - Не скажете ли вы
его чести, откуда вы знаете, что это был мужчина?
По лицу Сеймора скользнула тень утонченной улыбки.
- Прошу прощения, дело решила столь вульгарная подробность, как брюки,
- сказал он. - Когда я увидел просвет меж длинных ног, я в конце концов
понял, что это мужчина.
Сонные глаза Батлера вдруг раскрылись - это было подобно беззвучному
взрыву.
- В конце концов! - медленно повторил он. - Значит, поначалу вы
все-таки думали, что это женщина?
Впервые Сеймору изменило спокойствие.
- Это вряд ли имеет отношение к делу, но, если его честь пожелает,
чтобы я сказал о своем впечатлении, я, разумеется, скажу, - ответил он. -
Этот силуэт был не то чтобы женский, но словно бы и не мужской - какие-то не
те изгибы. И у него было что-то вроде длинных волос.
- Благодарю вас, - сказал королевский адвокат Батлер и неожиданно сел,
как будто услышал именно то, что хотел.
Капитан Катлер в качестве свидетеля владел собой куда хуже и внушал
куда меньше доверия, чем сэр Уилсон, но его показания о том, что происходило
вначале, полностью совпадали с показаниями Сеймора. Капитан рассказал, как
Бруно ушел к себе, а его самого послали за ландышами, как, возвращаясь в
проулок, он увидел, что там кто-то есть, и заподозрил Сеймора, и, наконец, о
схватке с Бруно. Но он не умел выразительно описать черную фигуру, которую
видел и он и Сеймор. На вопрос о том, каков же был загадочный силуэт, он
ответил, что он не знаток по части искусства, и в ответе прорвалась,
пожалуй, чересчур откровенная насмешка над Сеймором. На вопрос - мужчина то
был или женщина, он ответил, что больше всего это походило на зверя, и в
ответе его была откровенная злоба на обвиняемого. Но при этом он был явно
вне себя от горя и непритворного гнева, и Каудрей не задерживал его, не
заставил подтверждать и без того ясные факты.
Защитник тоже, как и в случае с Сеймором, не стал затягивать
перекрестный допрос, хотя казалось, - такая уж у него была манера, - что он
отнюдь не спешит.
- Вы престранно выразились, - сказал он, сонно глядя на Катлера. - Что
вы имели в виду, когда говорили, что тот неизвестный больше походил не на
женщину и не на мужчину, а на зверя?
Катлер, казалось, всерьез разволновался.
- Наверно, я зря так сказал, - отвечал он, - но у этого скота могучие