Честертон Гилберт Кийт. Избранное

рассеянного старого философа, который назначил час, а сам ушел из дома.
- Раз он так себя ведет, поделом ему, он не заслуживает привязанности
жены, - сказал мистер Кэлхоун Кидд. - Но, может, он пошел устраивать
скандал. Тогда, похоже, представитель "Солнца Запада" будет там очень
кстати.
И, выйдя за ворота, он зашагал по длинной аллее погребальных сосен,
ведущей в глубь парка. Деревья чернели ровной вереницей, словно плюмажи на
катафалке, а меж ними в небе светили звезды. Кидд был из тех людей, кто
воспринимает природу не непосредственно, а через литературу, и ему все
вспоминался "Рейвенсвуд". Виной тому отчасти были чернеющие, как вороново
крыло, мрачные сосны, а отчасти и непередаваемо жуткое ощущение, которое
Вальтеру Скотту почти удалось передать в его знаменитой трагедии; тут веяло
чем-то, что умерло в восемнадцатом веке; веяло пронизывающей сыростью
старого парка, и разрушенных гробниц, и зла, которое уже вовек не поправить,
- чем-то неизбывно печальным, хотя и странно нереальным.
Он шел по этой строгой черной аллее, искусно настраивающей на
трагический лад, и не раз испуганно останавливался: ему чудились впереди
чьи-то шаги. Но впереди видны были только две одинаковые мрачные стены сосен
да над ними клин усыпанного звездами неба. Сначала он подумал, что это игра
воображения или что его обманывает эхо его собственных шагов. Но чем дальше,
тем определеннее остатки разума склоняли его к мысли, что впереди и в самом
деле шагает кто-то еще. Смутно подумалось: уж не призрак ли там, и он даже
удивился - так быстро представилось ему вполне подходящее для этих мест
привидение: с лицом белым, как у Пьеро, только в черных пятнах. Вершина
темно-синего небесного треугольника становилась все ярче и светлей, но Кидд
еще не понимал, что это все ближе огни, которыми освещены огромный дом и
сад. Он лишь все явственней ощущал вокруг что- то недоброе, все сильней его
пронизывали токи ожесточения и тайны, все сильней охватывало предчувствие...
он не сразу подыскал слово и наконец со смешком его произнес - катастрофы.
Еще сосны, еще кусок дороги остались позади, и вдруг он замер на месте,
словно волшебством внезапно обращенный в камень. Бессмысленно говорить,
будто он почувствовал, что все это происходит во сне; нет, на сей раз он
ясно почувствовал, что сам угодил в какую-то книгу. Ибо мы, люди, привыкли
ко всяким нелепостям, привыкли к вопиющим несообразностям; под их
разноголосицу мы засыпаем. Если же случится что-нибудь вполне сообразное с
обстоятельствами, мы пробуждаемся, словно вдруг зазвенела какая-то до боли
прекрасная струна. Случилось нечто, чему впору было случиться в такой вот
аллее на страницах какой- нибудь старинной повести.
За черной сосной пролетела, блеснув в лунном свете, обнаженная шпага -
такой тонкой сверкающей рапирой в этом древнем парке могли драться на многих
поединках. Шпага упала на дорогу далеко впереди и лежала, сияя, точно
огромная игла. Кидд метнулся, как заяц, и склонился над ней. Вблизи шпага
выглядела как- то уж очень безвкусно: большие рубины на эфесе вызывали
некоторое сомнение. Зато другие красные капли, на клинке, сомнений не
вызывали.
Кидд как ужаленный обернулся в ту сторону, откуда прилетел
ослепительный смертоносный снаряд, - в этом месте траурно-черную стену сосен
рассекла узкая дорожка; Кидд пошел по ней, и глазам его открылся длинный,
ярко освещенный дом, а перед домом - озеро и фонтаны. Но Кидд не стал на все
это смотреть, ибо увидел нечто более достойное внимания.
Над ним, в укромном местечке, на крутом зеленом склоне расположенного
террасами парка притаился один из тех живописных сюрпризов, которые так
часто встречаются в старинных, прихотливо разбитых садах и парках: подобие
круглого холмика или небольшого купола из травы, точно жилище
крота-великана, опоясанное и увенчанное тройным кольцом розовых кустов, а
наверху, на самой середине, солнечные часы. Кидду видна была стрелка
циферблата - она выделялась на темном небосводе, точно спинной плавник
акулы, и к бездействующим этим часам понапрасну льнул лунный луч. Но на
краткий сумасбродный миг к ним прильнуло и нечто другое: какой-то человек.
И хотя Кидд видел его лишь одно мгновенье, и хотя на нем было
чужеземное диковинное одеяние - от шеи до пят он был затянут во что-то
малиновое с золотой искрой, - при проблеске света Кидд узнал этого человека.
Запрокинутое к небу очень белое лицо, гладко выбритое и такое неестественно
молодое, точно Байрон с римским носом, черные, уже седеющие кудри... Кидд
тысячу раз видел портреты сэра Клода Чэмпиона. Человек в нелепом красном
костюме покачнулся, и вдруг покатился по крутому склону, и вот лежит у ног
американца, и только рука его слабо вздрагивает. При виде броско и странно
украшенного золотом рукава Кидд разом вспомнил про "Ромео и Джульетту";
конечно же, облегающий малиновый камзол - это из спектакля. Но по склону, с
которого скатился странный человек, протянулась красная полоса - это уже не
из спектакля. Он был пронзен насквозь.
Мистер Кэлхоун Кидд закричал, еще и еще раз. И снова ему почудились
чьи-то шаги, и совсем близко вдруг очутился еще один человек. Человека этого
он узнал и, однако, при виде его похолодел от ужаса. Беспутный юноша,
назвавшийся Делроем, был пугающе спокоен; если Боулнойза не оказалось там,
где он же назначил встречу, у Делроя была зловещая способность появляться
там, где встречи с ним никто не ждал. Лунный свет все обесцветил: в рамке
рыжих волос изнуренное лицо Делроя казалось уже не столько бледным, сколько
бледно-зеленым.
Гнетущая и жуткая картина должна извинить грубый, ни с чем не
сообразный выкрик Кидда:
- Это твоих рук дело, дьявол?
Джеймс Делрой улыбнулся своей неприятной улыбкой, но не успел вымолвить
ни слова, - лежащий на земле вновь пошевелил рукой, слабо махнул в сторону
упавшей шпаги, потом простонал и наконец через силу заговорил:
- Боулнойз... Да, Боулнойз... Это Боулнойз из ревности... он ревновал
ко мне, ревновал...
Кидд наклонился, пытаясь расслышать как можно больше, и с трудом
уловил:
- Боулнойз... моей же шпагой... он отбросил ее...
Слабеющая рука снова махнула в сторону шпаги и упала неживая, глухо
ударившись оземь. Тут в Кидде прорвалась та резкость, что дремлет на дне
души его невозмутимого племени.
- Вот что, - распорядился он, - сходите-ка за доктором. Этот человек
умер.
- Наверно, и за священником, кстати, - с непроницаемым видом сказал
Делрой. - Все эти Чэмпионы - паписты.
Американец опустился на колени подле тела, послушал, не бьется ли
сердце, положил повыше голову и как мог попытался привести Чэмпиона в
сознание; но еще до того, как второй журналист привел доктора и священника,
он мог с уверенностью сказать, что они опоздали.
- И вы сами тоже опоздали? - спросил доктор, плотный, на вид
преуспевающий джентльмен в традиционных усах и бакенбардах, но с живым
взглядом, которым он подозрительно окинул Кидда.
- В известном смысле да, - с нарочитой медлительностью ответил
представитель "Солнца". - Я опоздал и не сумел его спасти, но, сдается мне,
я пришел вовремя, чтобы услышать нечто важное. Я слышал, как умерший назвал
своего убийцу.
- И кто же убийца? - спросил доктор, сдвинув брови.
- Боулнойз, - ответил Кэлхоун Кидд и негромко присвистнул.
Доктор хмуро посмотрел на него в упор и весь побагровел, но возражать
не стал. Тогда священник, маленький человечек, державшийся в тени, сказал
кротко:
- Насколько я знаю, мистер Боулнойз не собирался сегодня в
Пендрегон-парк.
- Тут мне опять есть что сообщить старушке Англии, - жестко сказал
янки. - Да, сэр, Джон Боулнойз собирался весь вечер быть дома. Он по всем
правилам назначил мне встречу у себя. Но Джон Боулнойз передумал. Час назад,
или около того, он неожиданно и в одиночестве вышел из дому и двинулся в
этот проклятый Пендрегон- парк. Так мне сказал его дворецкий. Сдается мне, у
нас в руках то, что всезнающая полиция называет ключом... а за полицией вы
послали?
- Да, - сказал доктор, - но больше мы пока никого не стали тревожить.
- Ну, а миссис Боулнойз знает? - спросил Джеймс Делрой. И Кидд снова
ощутил безрассудное желание стукнуть кулаком по этим кривящимся в усмешке
губам.
- Я ей не сказал, - угрюмо ответил доктор. - А сюда едет полиция.
Маленький священник отошел было на главную аллею и теперь вернулся с
брошенной шпагой, в руках этого приземистого человечка в сутане, да притом
такого с виду буднично заурядного, она выглядела нелепо огромной и
театральной.
- Пока полицейские еще не подошли, у кого-нибудь есть огонь? - спросил
он, будто извиняясь.
Кидд достал из кармана электрический фонарик, священник поднес его
поближе к середине клинка и, моргая от усердия, принялся внимательно его
рассматривать, потом, не взглянув ни на острие, ни на головку эфеса, отдал
оружие доктору.
- Боюсь, я здесь бесполезен, - сказал он с коротким вздохом. - Доброй
ночи, джентльмены.
И он пошел по темной аллее к дому, сцепив руки за спиной и в
задумчивости склонив крупную голову.
Остальные заторопились к главным воротам, где инспектор и двое
полицейских уже разговаривали с привратником. А в густой тени под сводами
ветвей маленький священник все замедлял и замедлял шаг и наконец, уже на
ступенях крыльца, вдруг замер. Это было молчаливое признание, что он видит
молча приближающуюся к нему фигуру; ибо навстречу ему двигалось видение,
каким остался бы доволен даже Кэлхоун Кидд, которому требовался призрак
аристократический и притом очаровательный. То была молодая женщина в костюме
эпохи Возрождения, из серебристого атласа; золотые волосы ее спадали двумя
длинными блестящими косами, лицо поражало бледностью - она казалась
древнегреческой статуей из золота и слоновой кости. Но глаза ярко блестели,
и голос, хотя и негромкий, звучал уверенно.
- Отец Браун? - спросила она.
- Миссис Боулнойз? - сдержанно отозвался священник. Потом внимательно
посмотрел на нее и прибавил: - Я вижу, вы уже знаете о сэре Клоде.
- Откуда вы знаете, что я знаю? - очень спокойно спросила она.
Он ответил вопросом на вопрос:
- Вы видели мужа?
- Муж дома, - сказала миссис Боулнойз. - Он здесь ни при чем.
Священник не ответил, и женщина подошла ближе, лицо ее выражало
какую-то удивительную силу.

- Сказать вам еще кое-что? - спросила она, и на губах ее даже мелькнула
несмелая улыбка. - Я не думаю, что это сделал он, и вы тоже не думаете.
Отец Браун ответил ей долгим серьезным взглядом и еще серьезней кивнул.
- Отец Браун, - сказала она, - я расскажу вам все, что знаю, только
сперва окажите мне любезность объясните, почему вы не поверили, как все
остальные, что это дело рук несчастного Джона? Говорите все, как есть. Я
знаю, какие ходят толки, и, конечно, по видимости, все против него.
Отец Браун, явно смущенный, провел рукой по лбу.
- Тут есть два совсем незначительных соображения, - сказал он. - По
крайней мере, одно совсем пустячное, а другое весьма смутное. И, однако, они
не позволяют думать, что убийца - мистер Боулнойз. - Он поднял свое круглое
непроницаемое лицо к звездам и словно бы рассеянно продолжал: - Начнем со
смутного соображения. Я верю в смутные соображения. Все то, что "не является
доказательством", как раз меня и убеждает. На мой взгляд, нравственная
невозможность - самая существенная из всех невозможностей. Я очень мало знаю
вашего мужа, но это преступление, которое все приписывают ему, в
нравственном смысле совершенно невозможно. Только не думайте, будто я
считаю, что Боулнойз не мог так согрешить. Каждый может согрешить...
Согрешить, как ему заблагорассудится. Мы можем направлять наши нравственные
побуждения, но коренным образом изменить наши природные наклонности и
поведение мы не в силах. Боулнойз мог совершить убийство, но не такое. Он не
стал бы выхватывать шпагу Ромео из романтических ножен, не стал бы разить
врага на солнечных часах, точно на каком-то алтаре; не стал бы оставлять его
тело среди роз, не стал бы швырять шпагу. Если бы Боулнойз убил, он сделал
бы это тихо и тягостно, как любое сомнительное дело - как он пил бы десятый
стакан портвейна или читал непристойного греческого поэта. Нет,
романтические сцены не в духе Боулнойза. Это скорей в духе Чэмпиона.
- Ах! - вырвалось у женщины, и глаза ее заблестели, точно бриллианты.
- А пустячное соображение вот какое, - сказал Браун. - На шпаге
остались следы пальцев. На полированной поверхности, на стекле или на стали,
их можно обнаружить долго спустя. Эти следы отпечатались на полированной
поверхности. Как раз на середине клинка. Чьи они, понятия не имею, но кто и
почему станет держать шпагу за середину клинка? Шпага длинная, но длинная
шпага тем и хороша, ею удобней поразить врага. По крайней мере, почти
всякого врага. Всех врагов, кроме одного.
- Кроме одного! - повторила миссис Боулнойз.
- Только одного-единственного врага легче убить кинжалом, чем шпагой, -
сказал отец Браун.
- Знаю, - сказала она. - Себя.
Оба долго молчали, потом негромко, но резко священник спросил:
- Значит, я прав? Сэр Клод сам себя убил?
- Да, - ответила она; и лицо ее оставалось холодно и неподвижно. - Я
видела это собственными глазами.
- Он умер от любви к вам? - спросил отец Браун.
Поразительное выражение мелькнуло на бледном лице женщины, отнюдь не
жалость, не скромность, не раскаяние; совсем не то, чего мог бы ожидать
собеседник; и она вдруг сказала громко, с большой силой:
- Ничуть он меня не любил, не верю я в это. Он ненавидел моего мужа.
- Почему? - спросил Браун и повернулся к ней - до этой минуты круглое
лицо его было обращено к небу.
- Он ненавидел моего мужа, потому что... это так необычно, я просто
даже не знаю, как сказать... потому что...
- Да? - терпеливо промолвил Браун.
- Потому что мой муж его не ненавидел. Отец Браун лишь кивнул и,
казалось, все еще слушал; одна малость отличала его почти от всех
детективов, какие существуют в жизни или на страницах романов, - когда он
ясно понимал, в чем дело, он не притворялся, будто не понимает.
Миссис Боулнойз подошла еще на шаг ближе к нему, лицо ее освещала все
та же сдержанная уверенность.
- Мой муж - великий человек, - сказала она. - А сэр Клод Чэмпион не был
великим, он был человек знаменитый и преуспевающий; мой муж никогда не был
ни знаменитым, ни преуспевающим. И поверьте - ни о чем таком он вовсе не
мечтал, - это чистая правда. Он не ждет, что его мысли принесут ему славу,
все равно как не рассчитывает прославиться оттого, что курит сигары. В этом
отношении он чудесно бестолков. Он так и не стал взрослым. Он все еще любит
Чэмпиона, как любил его в школьные годы, восхищается им, как восхищался бы,
если бы кто-нибудь за обедом проделал ловкий фокус. Но ничто не могло
пробудить в нем зависть к Чэмпиону. А Чэмпион жаждал, чтобы ему завидовали.
На этом он совсем помешался, из-за этого покончил с собой.
- Да, мне кажется, я начинаю понимать, - сказал отец Браун.
- Ну, неужели вы не видите? - воскликнула она. - Все рассчитано на
это... и место нарочно для этого выбрано. Чэмпион поселил Джона в домике у
самого своего порога, точно нахлебника... чтобы Джон почувствовал себя
неудачником. А Джон ничего такого не чувствовал. Он ни о чем таком и не
думает, все равно как... ну, как рассеянный лев. Чэмпион вечно врывался к
Джону в самую неподходящую пору или во время самого скромного обеда и
старался изумить каким-нибудь роскошным подарком или праздничным известием
или соблазнял интересной поездкой, точно Гарун аль-Рашид, а Джон очень мило
принимал его дар или не принимал, без особого волнения, словно один ленивый
школьник соглашался или не соглашался с другим. Так прошло пять лет, и Джон
ни разу бровью не повел, а сэр Клод Чэмпион на этом помешался.
- И рассказывал Аман, как возвеличил его царь, - произнес отец Браун. -
И он сказал:
"Но всего этого не довольно для меня, доколе я вижу Мардохея Иудеянина
сидящим у ворот царских".
- Буря разразилась, когда я уговорила Джона разрешить мне отослать в
журнал некоторые его гипотезы, - продолжала миссис Боулнойз. - Ими
заинтересовались, особенно в Америке, и одна газета пожелала взять у Джона
интервью. У Чэмпиона интервью брали чуть не каждый день, но когда он узнал,
что его сопернику, не ведавшему об их соперничестве, досталась еще и эта
кроха успеха, лопнуло последнее звено, которое сдерживало его бесовскую
ненависть. И тогда он начал ту безрассудную осаду моей любви и чести, что
стала притчей во языцех. Вы спросите меня, почему я принимала столь гнусное
ухаживание. Я отвечу: отклонить его я могла лишь одним способом, - объяснив
все мужу, но есть на свете такое, что душе нашей не дано, как телу не дано
летать. Никто не мог бы объяснить это моему мужу. Не сможет и сейчас. Если
вы всеми словами скажете ему: "Чэмпион хочет украсть у тебя жену", - он
сочтет, что шутка грубовата, а что это отнюдь не шутка - такая мысль не
найдет доступа в его замечательную голову. И вот сегодня вечером Джон должен
был прийти посмотреть наш спектакль, но когда мы уже собрались уходить, он
сказал, что не пойдет: у него есть интересная книга и сигара. Я передала его
слова сэру Клоду, и для него это был смертельный удар. Маньяк вдруг потерял
всякую надежду. Он закололся с воплем, что его убийца Боулнойз. Он лежит там
в парке, он погиб от зависти и оттого, что не сумел возбудить зависть, а
Джон сидит в столовой и читает книгу.
Снова наступило молчание, потом маленький священник сказал:
- В вашем весьма убедительном рассказе есть одно слабое место, миссис
Боулнойз. Ваш муж не сидит сейчас в столовой и не читает книгу. Тот самый
американский репортер сказал мне, что был у вас дома и ваш дворецкий
объяснил ему, что мистер Боулнойз все-таки отправился в Пендрегон-парк.
Блестящие глаза миссис Боулнойз раскрылись во всю ширь и вспыхнули еще
ярче, но то было скорее недоумение, нежели растерянность или страх.
- Как? Что вы хотите сказать? - воскликнула она. - Слуг никого не было
дома, они все смотрели представление. И мы, слава богу, не держим
дворецкого!
Отец Браун вздрогнул и круто повернулся на одном месте, словно какой-то
нелепый волчок.
- Что? Что? - закричал он, словно подброшенный электрическим током. -
Послушайте... скажите... ваш муж услышит, если я позвоню в дверь?
- Но теперь уже вернулись слуги, - озадаченно сказала миссис Боулнойз.
- Верно, верно! - живо согласился священник и резво зашагал по тропинке
к воротам. Только раз он обернулся и сказал: - Найдите-ка этого янки, не то
"Преступление Джона Боулнойза" будет завтра красоваться большими буквами во
всех американских газетах.
- Вы не понимаете, - сказала миссис Боулнойз. - Джона это ничуть не
взволнует. По-моему, Америка для него пустой звук.
Когда отец Браун подошел к дому с ульем и сонным псом, чистенькая
служанка ввела его в столовую, где мистер Боулнойз сидел и читал у лампы под
абажуром, - в точности так, как говорила его жена. Тут же стоял графин с
портвейном и бокал; и уже с порога священник заметил длинный столбик пепла
на его сигаре.
"Он сидит так по меньшей мере полчаса", - подумал отец Браун. По правде
говоря, вид у Боулнойза был такой, словно он сидел не шевелясь с тех самых
пор, как со стола убрали обеденную посуду.
- Не вставайте, мистер Боулнойз, - как всегда приветливо и обыденно
сказал священник. - Я вас не задержу. Боюсь, я помешал вашим ученым
занятиям.
- Нет, - сказал Боулнойз, - я читал "Кровавый палец".
При этих словах он не нахмурился и не улыбнулся, и гость ощутил в нем
глубокое и зрелое бесстрастие, которое жена его назвала величием.
Он отложил кровожадный роман в желтой обложке, совсем не думая, как
неуместно в его руках бульварное чтиво, даже не пошутил по этому поводу.
Джон Боулнойз был рослый, медлительный в движениях, с большой седой,
лысеющей головой и крупными, грубоватыми чертами лица. На нем был поношенный
и очень старомодный фрак, который открывал лишь узкий треугольник
крахмальной рубашки: в этот вечер он явно собирался смотреть свою жену в
роли Джульетты.
- Я не стану надолго отрывать вас от "Кровавого пальца" или от иных
потрясающих событий, - с улыбкой произнес отец Браун. - Я пришел только
спросить вас о преступлении, которое вы совершили сегодня вечером.
Боулнойз смотрел на него спокойно и прямо, но его большой лоб стал
наливаться краской; казалось, он впервые в жизни почувствовал
замешательство.
- Я знаю, это было странное преступление, - негромко сказал Браун. -
Возможно, более странное, чем убийство... для вас. В маленьких грехах иной
раз трудней признаться, чем в больших... но потому-то так важно в них
признаваться. Преступление, которое вы совершили, любая светская дама
совершает шесть раз в неделю, и, однако, слова не идут у вас с языка, словно
вина ваша чудовищна.
- Чувствуешь себя последним дураком, - медленно выговорил философ.
- Знаю, - согласился его собеседник, - но нам часто приходится
выбирать: или чувствовать себя последним дураком, или уж быть им на самом
деле.
- Не понимаю толком, почему я так поступил, - продолжал Боулнойз, - но
я сидел тут и читал и был счастлив, как школьник в день, свободный от
уроков. Так было беззаботно, блаженна... даже не могу передать... сигары под
боком... спички под боком... впереди еще четыре выпуска этого самого
"Пальца".. это был не просто покой, а совершенное довольство. И вдруг звонок
в дверь, и долгую, бесконечно тягостную минуту мне казалось - я не смогу
подняться с кресла... буквально физически, мышцы не сработают. Потом с
неимоверным усилием я встал, потому что знал - слуги все ушли. Отворил
парадное и вижу: стоит человечек и уже раскрыл рот - сейчас заговорит, и
блокнот раскрыл - сейчас примется записывать. Тут я понял, что это
газетчик-янки, я про него совсем забыл. Волосы у него были расчесаны на
пробор, и, поверьте, я готов был его убить...
- Понимаю, - сказал отец Браун. - Я его видел.
- Я не стал убийцей, - мягко продолжал автор теории катастроф, - только
лжесвидетелем. Я сказал, что я ушел в Пендрегон-парк, и захлопнул дверь у
него перед носом. Это и есть мое преступление, отец Браун, и уж не знаю,
какое наказание вы на меня наложите.
- Я не стану требовать от вас покаяния, - почти весело сказал
священник, явно очень довольный, и взялся за шляпу и зонтик. - Совсем
наоборот. Я пришел как раз для того, чтобы избавить вас от небольшого
наказания, которое, в противном случае, последовало бы за вашим небольшим
проступком.
- Какого же небольшого наказания мне с вашей помощью удалось избежать?
- с улыбкой спросил Боулнойз.
- Виселицы, - ответил отец Браун.

-------------------------------------------------------

1) - Джеймс Уильям (1842-1910) - американский психолог и философ



Г.К. Честертон
Небесная стрела

Перевод Е. Коротковой


Боюсь, не меньше ста детективных историй начинаются с того, что кто-то
обнаружил труп убитого американского миллионера, - обстоятельство, которое
почему-то повергает всех в невероятное волнение. Счастлив, кстати, сообщить,
что и наша история начинается с убитого миллионера, а если говорить точнее,
с целых трех, что даже можно счесть embarras de richesse (1). Но именно это
совпадение или, может быть, постоянство в выборе объекта и выделили дело из
разряда банальных уголовных случаев, превратив в проблему чрезвычайной
сложности.
Не вдаваясь в подробности, молва утверждала, что все трое пали жертвой
проклятия, тяготеющего над владельцами некой ценной исторической реликвии,
ценность которой была, впрочем, не только исторической. Реликвия эта
представляла собой нечто вроде украшенного драгоценными камнями кубка,
известного под названием "коптская чаша". Никто не знал, как она оказалась в
Америке, но полагали, что прежде она принадлежала к церковной утвари Кое-кто
приписывал судьбу ее владельцев фанатизму какого-то восточного христианина,
удрученного тем, что священная чаша попала в столь материалистические руки.
О таинственном убийце, который, возможно, был совсем даже и не фанатик,
ходило много слухов и часто писали газеты. Безымянное это создание
обзавелось именем, вернее, кличкой. Впрочем, мы начнем рассказ лишь с
третьего убийства, так как лишь тогда на сцене появился некий Священник
Браун, герой этих очерков
Сойдя с палубы атлантического лайнера и ступив на американскую землю,
отец Браун, как многие англичане, приезжавшие в Штаты, с удивлением
обнаружил, что он знаменитость. Его малорослую фигуру, его
малопримечательное близорукое лицо, его порядком порыжевшую сутану на родине
никто бы не назвал необычными, разве что необычайно заурядными. Но в Америке
умеют создать человеку славу; участие Брауна в распутывании двух-трех
любопытных уголовных дел и его старинное знакомство с экс-преступником и
сыщиком Фламбо создали ему в Америке известность, в то время как в Англии о
нем лишь просто кое-кто слыхал. С недоумением смотрел он на репортеров,
которые, будто разбойники, напали на него со всех сторон уже на пристани и
стали задавать ему вопросы о вещах, в которых он никак не мог считать себя
авторитетом, например, о дамских модах и о статистике преступлений в стране,
где он еще и нескольких шагов не сделал. Возможно, по контрасту с черным,
плотно сомкнувшимся вокруг него кольцом репортеров, отцу Брауну бросилась в
глаза стоявшая чуть поодаль фигура, которая также выделялась своей чернотой