Честертон Гилберт Кийт. Избранное

Индианополисе...
Отец Браун все еще глядел на печку, наконец он сказал громко, но так,
словно его никто не слышал:
- Ох! К чему это?!
- Этому горю не поможешь! - добродушно улыбнулся мистер Чейс. - У наших
духовидиц хватка железная. По-моему, хотите покончить с болтовней - откройте
вашу тайну.
Отец Браун шумно вздохнул. Он уронил голову на руки, словно ему стало
трудно думать. Потом подняв голову и глухо сказал:
- Хорошо! Я открою тайну.
Он обвел потемневшими глазами темнеющий дворик - от багровых глаз печки
до древней стены, над которой все ярче блистали ослепительные южные звезды.
- Тайна... - начал он и замолчал, точно не мог продолжать. Потом
собрался с силами и сказал: - Понимаете, всех этих людей убил я сам.
- Что? - сдавленным голосом спросил Чейс.
- Я сам убил всех этих людей, - кротко повторил отец Браун. - Вот я и
знал, как все было.
Грэндисон Чейс выпрямился во весь свой огромный рост, словно
подброшенный медленным взрывом. Не сводя глаз с собеседника, он еще раз
спросил недоверчиво:
- Что?
- Я тщательно подготовил каждое преступление, - продолжал отец Браун. -
Я упорно думал над тем, как можно совершить его, - в каком состоянии должен
быть человек, чтобы его совершить. И когда я знал, что чувствую точно так
же, как чувствовал убийца, мне становилось ясно, кто он.
Чейс прерывисто вздохнул.
- Ну и напугали вы меня! - сказал он. - Я на минуту поверил, что вы
действительно их поубивали. Я так и увидел жирные заголовки во всех наших
газетах: <Сыщик в сутане - убийца. Сотни жертв отца Брауна". Что ж, это
хороший образ... Вы хотите сказать, что каждый раз пытались восстановить
психологию...
Отец Браун сильно ударил по печке своей короткой трубкой, которую
только что собирался набить. Лицо его искривилось, а это бывало с ним очень
редко.
- Нет, нет, нет! - сказал он чуть ли не гневно. - Никакой это не образ.
Вот что получается, когда заговоришь о серьезных вещах... Просто хоть не
говори! Стоит завести речь о какой-нибудь нравственной истине, и вам сейчас
же скажут, что вы выражаетесь образно. Один человек - настоящий, двуногий -
сказал мне как-то: "Я верю в святого духа лишь в духовном смысле". Я его,
конечно, спросил: "А как же еще в него верить?" - а он решил, что я сказал
ему, будто надо верить только в эволюцию, или в этическое единомыслие, или
еще в какую-то чушь. Еще раз повторяю - я видел, как я сам, как мое "я"
совершало все эти убийства. Разумеется, я не убивал моих жертв физически -
но ведь дело не в том, их мог убить и кирпич. Я думал и думал, как человек
доходит до такого состояния, пока не начинал чувствовать, что сам дошел до
него, не хватает последнего толчка. Это мне посоветовал один друг - хорошее
духовное упражнение. Кажется, он его нашел у Льва Тринадцатого, которого я
всегда почитал.
- Боюсь, - недоверчиво сказал американец, глядя на священника, как на
дикого зверя, - что вам придется еще многое объяснить мне, прежде чем я
пойму, о чем вы говорите. Наука сыска...
Отец Браун нетерпеливо щелкнул пальцами.
- Вот оно! - воскликнул он. - Вот где наши пути расходятся. Наука -
великая вещь, если это наука. Настоящая наука - одна из величайших вещей в
мире. Но какой смысл придают этому слову в девяти случаях из десяти, когда
говорят, что сыск - наука, криминология - наука? Они хотят сказать, что
человека можно изучать снаружи, как огромное насекомое. По их мнению, это
беспристрастно, а это просто бесчеловечно Они глядят на человека издали, как
на ископаемое, они разглядывают "преступный череп", как рог у носорога.
Когда такой ученый говорит о "типе", он имеет в виду не себя, а своего
соседа - обычно бедного Конечно, иногда полезно взглянуть со стороны, но это
- не наука, для этого как раз нужно забыть то немногое, что мы знаем. В
друге нужно увидеть незнакомца и подивиться хорошо знакомым вещам. Можно
сказать, что у людей - короткий выступ посреди лица или что мы впадаем в
беспамятство раз в сутки. Но то, что вы назвали моей тайной, - совсем,
совсем другое. Я не изучаю человека снаружи. Я пытаюсь проникнуть внутрь.
Это гораздо больше, правда? - Я - внутри человека. Я поселяюсь в нем, у меня
его руки, его ноги, но я жду до тех пор, покуда я не начну думать его думы,
терзаться его страстями, пылать его ненавистью, покуда не взгляну на мир его
налитыми кровью глазами и не найду, как он, самого короткого и прямого пути
к луже крови. Я жду, пока не стану убийцей.
- О! - произнес мистер Чейс, мрачно глядя на него. - И это вы называете
духовным упражнением?
- Да, - ответил Браун. - Именно это. - Он помолчал, потом заговорил
снова. - Это такое упражнение, что лучше бы мне о нем не рассказывать. Но,
понимаете, не могу же я вас так отпустить. Вы еще скажете там, у себя, что я
умею колдовать или занимаюсь телепатией. Я плохо объяснил, но все это сущая
правда. Человек никогда не будет хорошим, пока не поймет, какой он плохой
или каким плохим он мог бы стать, пока он не поймет, как мало права у него
ухмыляться и толковать о "преступниках", словно это обезьяны где-нибудь в
дальнем лесу, пока он не перестанет так гнусно обманывать себя, так глупо
болтать о "низшем типе" и "порочном черепе"; пока он не выжмет из своей души
последней капли фарисейского елея, пока надеется загнать преступника и
накрыть его сачком, как насекомое.
Фламбо подошел ближе, наполнил большой бокал испанским вином и поставил
его перед своим другом; точно такой же бокал стоял перед американцем. Потом
Фламбо заговорил - впервые за весь вечер:
- Отец Браун, кажется, привез с собой много новых тайн. Мы вчера как
раз говорили о них. За то время, что мы с ним не встречались, ему пришлось
столкнуться с занятными людьми.
- Да, я слышал об этих историях! - сказал Чейс, задумчиво поднимая
бокал. - Но у меня нет к ним ключа. Может быть, вы мне кое-что разъясните?
Может быть, вы расскажете, как вы проникали в душу преступника?
Отец Браун тоже поднял бокал, и в мерцании огня вино стало прозрачным,
как кроваво-алый витраж с изображением мученика. Алое пламя приковало его
взор: он не мог отвести от него глаз, словно в чаше плескалась, как море,
кровь всех людей на свете, а его душа, как пловец, смиренно углублялась во
тьму чудовищных помыслов, глубже самых страшных чудищ, на самое илистое дно.
В этой чаше, как в алом зеркале, он увидел много событий. Преступления
последних лет промелькнули перед ним пурпурными тенями; то, о чем его
просили рассказать, заплясало перед ним; он снова видел все, о чем
рассказано в этой книге.
Вот алое вино обернулось алым закатом над красно-бурыми песками, над
бурыми фигурками людей, один человек лежал, другой спешил к нему. Вот закат
раскололся, и алые фонарики повисли на деревьях сада, алые блики заплясали в
пруду. Вот свет фонариков слился в огромный прозрачный рубин, освещающий все
вокруг, словно алое солнце, кроме тени высокого человека в высокой древней
митре. Вот блеск угас, и только пламя рыжей бороды плескалось на ветру, над
серой бесприютностью болот. Все это можно было увидеть и понять иначе, но
сейчас, отвечая на вызов, он вспомнил это так - и образы стали складываться
в доводы и сюжеты.
- Да, - сказал он, медленно поднося бокал к губам, - я как сейчас
помню.



Г.К. Честертон
Зеркало судьи


Перевод В. Хинкиса


Джеймс Бэгшоу и Уилфред Андерхилл были старыми друзьями и очень любили
совершать ночные прогулки, во время которых мирно беседовали, бродя по
лабиринту тихих, словно вымерших улиц большого городского предместья, где
оба они жили. Первый из них - рослый, темноволосый, добродушный мужчина с
узкой полоской усов на верхней губе - служил профессиональным сыщиком в
полиции, второй, невысокий блондин с проницательным, резко очерченным лицом,
был любитель, который горячо увлекался розыском преступников Читатели этого
рассказа, написанного с подлинно научной точностью, будут поражены, узнав,
что говорил профессиональный полисмен, любитель же слушал его с глубокой
почтительностью.
- Наша работа, пожалуй, единственная на свете, - говорил Бэгшоу, - в
том смысле, что действия профессионала люди заведомо считают ошибочными.
Воля ваша, но никто не станет писать рассказ о парикмахере, который не умеет
стричь, и клиент вынужден прийти к нему на помощь, или об извозчике, который
не в состоянии править лошадью до тех пор, пока седок не разъяснит ему
извозчичью премудрость в свете новейшей философии. Но при всем том я отнюдь
не намерен отрицать, что мы часто склонны избирать наиболее проторенный путь
или, иными словами, безуспешно действуем в соответствии с общепринятыми
правилами. Но ошибка писателей заключается в том, что они упорно не дают нам
возможности успешно действовать в согласии с общепринятыми правилами.
- Без сомнения, - заметил Андерхилл, - Шерлок Холмс, будь он сейчас
здесь, сказал бы, что действует в согласии с правилами и по законам логики.
- Возможно, он был бы недалек от истины, подтвердил полисмен, - но я
имел в виду правила, которым следует многочисленная группа людей. Нечто
вроде работы в армейском штабе. Мы собираем и накапливаем информацию.
- А вам не кажется, что и в детективных романах это не исключено? -
осведомился его друг.
- Что ж, давайте возьмем в виде примера любое из вымышленных дел,
раскрытых Шерлоком Холмсом и Лестрадом, профессиональным сыщиком.
Предположим, Шерлок Холмс может догадаться, что совершенно незнакомый ему
человек, который переходит улицу, - иностранец, просто-напросто потому, что
тот, опасаясь попасть под автомобиль, смотрит направо, а не налево, хотя в
Англии движение левостороннее. Право, я охотно допускаю, что Холмс вполне
способен сделать подобную догадку. И я глубоко убежден, что Лестраду
подобная догадка никогда и в голову не придет. Но при этом не следует
упускать из виду тот факт, что полисмен хоть и не может порой догадаться,
зато вполне может заведомо знать наверняка. Лестрад мог точно знать, что
этот прохожий - иностранец, хотя бы уже потому, что полиция, в которой он
служит, обязана следить за иностранцами. Мне могут возразить, что полиция
следит за всеми без различия. Поскольку я полисмен, меня радует, что полиция
знает так много: ведь всякий стремится работать на совесть. Но я к тому же
гражданин своей страны и порой задаюсь вопросом - а не слишком ли много
знает полиция?
- Да неужели вы можете всерьез утверждать, - воскликнул Андерхилл с
недоверием, - что знаете все о любом встречном, который попадается вам на
любой улице? Допустим, вон из того дома сейчас выйдет человек, - разве вы и
про него все знаете?
- Безусловно, если он хозяин дома, - отвечал Бэгшоу. - Этот дом
арендует литератор, румын по национальности, английский подданный, обычно он
живет в Париже, но сейчас временно переселился сюда, чтобы поработать над
какой-то пьесой в стихах. Его имя и фамилия - Озрик Орм, он принадлежит к
новой поэтической школе, и стихи его неудобочитаемы, - разумеется, насколько
я лично могу об этом судить.
- Но я имел в виду всех людей, которых встречаешь на улице, - возразил
его собеседник. - Я думал о том, до чего все кажется странным, новым,
безликим: эти высокие, глухие стены, эти дома, которые утопают в садах, их
обитатели. Право же, вы не можете знать их всех.
- Я знаю некоторых, - отозвался Бэгшоу. - Вот за этой оградой, вдоль
которой мы сейчас идем, находится сад, принадлежащий сэру Хэмфри Гвинну,
хотя обыкновенно его называют просто судья Гвинн: он - тот самый старый
судья, который поднял такой шум по поводу шпионажа во время мировой войны.
Соседним домом владеет богатый торговец сигарами. Родом он из Латинской
Америки, смуглый такой, сразу видна испанская кровь, но фамилия у него чисто
английская - Буллер. А вон тот дом, следующий по порядку... постойте, вы
слышали шум?
- Я слышал какие-то звуки, - ответил Андерхилл, - но, право, понятия не
имею, что это было.
- Я знаю, что это было, - сказал сыщик. - Это были два выстрела из
крупнокалиберного револьвера, а потом - крик о помощи. И донеслись эти звуки
из сада за домом, который принадлежит судье Гвинну, из этого рая, где всегда
царят мир и законность. - Он зорко оглядел улицу и добавил: - А в ограде
одни единственные ворота, и, чтобы до них добраться, надо сделать крюк в
добрых полмили. Право же, будь эта ограда чуть пониже или я чуть полегче,
тогда дело другое, но все равно я попытаюсь.
- Вон место, где ограда и впрямь пониже, - сказал Андерхилл, - и рядом
дерево, оно там как нельзя более кстати.
Они пустились бежать вдоль ограды и действительно увидели место, где
ограда круто понижалась, словно уходя в землю до половины, а дерево в саду,
усеянное ярчайшими цветами, простирало наружу ветви, золотистые при свете
одинокого уличного фонаря. Бэгшоу ухватился за кривой сук и перебросил ногу
через невысокую ограду; мгновение спустя друзья уже стояли в саду, до колен
утопая в ковре из цепких, стелющихся трав.
В этот ночной час сад судьи Гвинна выглядел весьма своеобразно. Он был
обширен и тянулся по незастроенной окраине города, прилегая к высокому
темному дому, который стоял последним, в конце улицы. Дом этот можно назвать
темным в самом прямом смысле слова, потому что ставни были закрыты наглухо и
ни один луч света не проникал наружу сквозь их щели, по крайней мере, со
стороны палисадника. Зато в самом саду, который прилегал к дому и, казалось,
тем более должен бы быть окутан тьмой, кое-где мерцали, догорая, искры, как
будто после фейерверка: словно гигантская огненная ракета упала и
рассыпалась меж деревьев. Продвигаясь вперед, друзья обнаружили, что это
светились гирлянды цветных лампочек, которыми были унизаны деревья, подобно
драгоценным плодам Аладдина, но в особенности свет изливался из круглого
озерца или пруда, в воде которого блестели и переливались бледные,
разноцветные огоньки, будто и там тоже горели лампочки.
- Может быть, у него торжественный прием? - спросил Андерхилл. -
Похоже, что сад иллюминирован.
- Нет, - возразил Бэгшоу. - Просто у него такая прихоть, и, думается
мне, он предпочитает наслаждаться этим зрелищем в одиночестве. Обожает
забавляться своей собственной маленькой электрической сетью, а щит с
переключателями находится вон в той отдельной пристройке или флигеле, где он
работает и хранит свои бумаги. Буллер, близкий его приятель, утверждает,
что, когда горят цветные лампочки, обычно это верный признак того, что его
лучше не беспокоить.
- Нечто вроде красного сигнала, предупреждающего об опасности, -
заметил Андерхилл.
- Боже правый! Боюсь, что это и есть именно такой сигнал!
Тут сыщик пустился бежать во весь дух. А еще через мгновение Андерхилл
сам увидел то, что видел его друг. Мерцающее световое кольцо, похожее на
нимб, иногда окружающий луну, а здесь окаймлявшее круглый пруд, прерывали
две черные черты, или полосы, - как оказалось, то были две длинные черные
ноги человека, который лежал ничком у пруда, уронив голову в воду.
- Скорей! - отрывисто вскрикнул сыщик. - Кажется мне...
Голос его смолк в отдалении, потому что он уже мчался во весь дух через
широкую лужайку, едва различимую при слабом электрическом освещении, и
дальше напрямик через весь сад к пруду, у которого лежал неизвестный человек
Андерхилл рысцой последовал по его стопам, но вдруг испугался, потому что
произошла неожиданность Бэгшоу, который по прямой линии, как стрела, летел к
незнакомцу, распростертому подле светящегося пруда, круто свернул в сторону
и, еще прибавив прыти, помчался к дому Андерхилл никак не мог сообразить,
почему его друг так резко и внезапно переменил направление. Но еще через
секунду, когда сыщик нырнул в тень дома, оттуда, из мрака, послышалась
возня, сопровождаемая ругательствами, а потом Бэгшоу вновь вынырнул оттуда,
волоча за собою упирающегося человека, щуплого и рыжеволосого Пойманный,
видимо, хотел скрыться за домом, но острый слух сыщика уловил шорох его
шагов, едва слышный, словно трепыхание птички в кустах.
- Андерхилл, сделайте милость, - сказал сыщик, - бегите к пруду и
посмотрите, что и как. Ну, а вы кто такой будете? - спросил он, резко
останавливаясь. - Имя, фамилия?
- Майкл Флуд, - отвечал незнакомец вызывающим тоном. Был он маленький,
тщедушный, с непомерно длинным крючковатым носом на узком и сухом, словно
пергаментном личике, бледность которого была особенно заметна, оттененная
огненно-рыжей шевелюрой. - Я тут, смею заверить, ни при чем. Когда я пришел,
он уже лежал мертвый, и мне стало страшно. Я из газеты, хотел взять у него
интервью.
- Когда вы, газетчики, берете интервью у знаменитостей, - заметил
Бэгшоу, - разве принято у вас перелезать для этого через садовую ограду?
И он сурово указал на двойную цепочку следов, тянувшихся по аллее к
цветочной клумбе.
Человечек, назвавшийся Флудом, тоже напустил на себя суровое выражение.
- Газетному репортеру порой приходится перелезать через ограды, чтобы
взять интервью, - сказал он. - Я долго стучал в парадную дверь, но так и не
достучался. Дело в том, что лакей отлучился куда-то.
- А почему вы знаете, что он отлучился? - спросил сыщик, глядя на него
с подозрением.
- Да потому, - отвечал Флуд с явно напускным хладнокровием, - что не я
один лазаю через садовые ограды. Весьма вероятно, что и вы сделали то же
самое. Во всяком случае, и лакей это сделал, я только минуту назад видел,
как он спрыгнул с ограды возле самой калитки, по ту сторону сада.
- Но отчего же он не воспользовался калиткой? - продолжал допрос
Бэгшоу.
- А я почем знаю? - огрызнулся Флуд. - Вероятно, оттого, что она
заперта. Но спрашивайте у него, а не у меня, вон он как раз возвращается.
И в самом деле, близ дома показалась еще чья-то смутная тень, едва
различимая в полутьме, пронизанной слабым электрическим светом, а потом стал
виден широкоплечий человек в красной жилетке, надетой поверх заношенной до
невероятия Ливреи. Он торопливо, но спокойно и уверенно приближался к
боковой дверке дома, когда окрик Бэгшоу заставил его остановиться. Он
неохотно подошел, и можно было теперь разглядеть желтоватое лицо с
азиатскими чертами, которым вполне соответствовали прилизанные иссиня-черные
волосы.
Бэгшоу резко повернулся к человеку, назвавшему себя Флудом.
- Может ли кто-нибудь в этой округе удостоверить вашу личность?
- Таких и по всей стране немного отыщется, - недовольно буркнул Флуд. -
Я только недавно переехал сюда из Ирландии. Единственный, кого я знаю в
здешних краях, это священник церкви святого Доминика отец Браун.
- Вы оба извольте оставаться здесь, - сказал Бэгшоу. И добавил,
обращаясь к лакею: - Но вас я прошу пойти в дом, позвонить по телефону в
церковь святого Доминика и попросить отца Брауна приехать сюда как можно
скорее. Да смотрите, без фокусов.
Пока энергичный сыщик принимал меры на случай возможного бегства
задержанных, его друг, как ему и было сказано, поспешил на место, где
разыгралась трагедия. Место это выглядело довольно странно: поистине, не
будь трагедия столь ужасна, она представлялась бы в высшей степени
фантастической. Мертвый человек (при самом беглом осмотре сразу же стало
ясно, что он действительно мертв) лежал, уронив голову в пруд, и мерцающее
искусственное освещение окружало его голову каким-то подобием
святотатственного нимба. Лицо у него было изможденное и неприятное, голова
почти облысела, только по бокам еще курчавились редкие пряди: седоватые, со
стальным отливом, они завивались колечками, хотя висок размозжила пуля,
Андерхилл сразу узнал черты, которые видел на многочисленных портретах сэра
Хэмфри Гвинна. На покойном был фрак, и его длинные, тонкие, как у паука,
ноги чернели, раскинутые в разные стороны на крутом берегу, с которого он
упал. Словно по роковой, поистине дьявольской прихоти, кровь медленно
сочилась в светящуюся воду, и струйка змеилась, прозрачно-алая, как
предзакатное облако.
Андерхилл сам не мог бы сказать, сколько времени он простоял, глядя на
зловещий труп, а потом поднял голову и увидел, что над ним, у края
обрывистого берега, появились четверо незнакомцев. Он ожидал прихода Бэгшоу
и пойманного ирландца и легко догадался, кто человек в красной жилетке. Но в
четвертом из них была какая-то странная и смешная торжественность,
непостижимым образом совмещавшая несовместимое. Он был приземист, круглолиц
и носил шляпу, напоминавшую черный нимб. Андерхилл догадался, что перед ним
священник; но при этом ему почему-то вспомнилась старая, почерневшая от
времени гравюра, на которой была изображена "Пляска смерти".
Потом он услыхал, как Бэгшоу сказал священнику:
- Я очень рад, что вы можете удостоверить личность этого человека, но
все же прошу иметь в виду, что он, тем не менее, остается под некоторым
подозрением. Конечно, вполне может статься, что он невиновен: но как бы то
ни было, а в сад он проник необычным способом.
- Я и сам считаю его невиновным, - сказал священник бесстрастным
голосом. - Но, разумеется, я могу и ошибаться.
- А почему, собственно, вы считаете его невиновным?
- Именно потому, что он проник в сад столь необычным способом, -
отвечал церковнослужитель. - Понимаете ли, сам я проник сюда способом вполне
обычным. Но очень похоже, что я чуть ли не единственный попал сюда так, как
это принято. В наши дни самые достойные люди перелезают в сад через ограду.
- А что вы называете обычным способом? - осведомился сыщик.
- Ну, как вам сказать, - отвечал отец Браун с самой истовой
откровенностью. - Я вошел через парадную дверь. Обычно я вхожу в дома именно
таким путем.
- Прошу прощения, - заметил Бэгшоу, - но не так уж важно, каким путем
вошли сюда вы, если только у вас нет желания сознаться в убийстве.
- А по-моему, это очень важно, - мягко возразил священник. - Дело в
том, что, когда я входил в парадную дверь, мне бросилось в глаза нечто
такое, чего остальные, по всей вероятности, не могли видеть.
- Что же это было?
- Совершеннейший разгром, - все так же мягко объяснил отец Браун. -
Большое зеркало в конце коридора разбито, пальма опрокинута, пол усеян
черепками глиняного горшка. И я сразу понял, что случилось неладное.
- Вы правы, - согласился Бэгшоу, помолчав немного. - Если вы все это
видели, тут налицо прямая связь с преступлением.
- А если тут налицо связь с преступлением, - продолжал священник
вкрадчиво, - то вполне можно предположить, что некий человек никак с этим
преступлением не связан. И человек этот - мистер Майкл Флуд, который проник
в сад через стену, а потом пытался выбраться отсюда столь же необычным
способом. Именно необычность поведения убеждает меня в его невиновности.
- Войдемте в дом, - сказал Бэгшоу отрывисто.
Когда они переступили порог боковой двери, пропустив лакея вперед,
Бэгшоу отстал на несколько шагов и тихо заговорил со своим другом.
- Этот лакей ведет себя как-то странно, - сказал он. - Утверждает, что
его фамилия Грин, но я сомневаюсь в его правдивости: несомненно лишь одно -
он действительно служил у Гвинна, и, по всей видимости, другой постоянной
прислуги здесь не было. Но, к величайшему моему удивлению, он клянется, что
его хозяин вообще не был в саду, ни живой, ни мертвый. Говорит, будто старый
судья уехал на званый обед в Юридическую коллегию и должен был вернуться
лишь через несколько часов, потому-то, мол, сам он и позволил себе ненадолго
отлучиться из дома.
- А объяснил ли он, - спросил Андерхилл, - что побудило его отлучиться
столь странным образом?
- Нет, во всяком случае, сколько-нибудь вразумительного объяснения из
него так и не удалось вытянуть, - отвечал сыщик. - Право же, я его не
понимаю. Он чего-то смертельно боится.
За боковой дверью начиналась длинная, тянувшаяся через все здание,
прихожая, куда вела со стороны фасада парадная дверь, над которой было
старомодное, полукруглое оконце, одним своим видом нагонявшее тоску.
Сероватые проблески рассвета уже мерцали среди темноты, словно блики
какого-то унылого, тусклого восхода, а прихожую слабо освещала
одна-единственная лампа под абажуром, тоже весьма старомодным, которая
стояла на полке в дальнем углу. При неверном ее свете Бэгшоу увидел тот
полнейший разгром, о котором говорил Браун. Высокая пальма с длинными
веерообразными листьями была опрокинута, от горшка из темнокрасной глины
остались одни черепки. Черепки эти усеивали ковер вперемешку со слабо
поблескивающими осколками разбитого зеркала, а пустая рама так и осталась
висеть тут же, на стене. Перпендикулярно этой стене, от боковой дверки, в
которую они вошли, тянулся в глубь дома широкий коридор. В дальнем его конце
виднелся телефон, по которому лакей и вызвал сюда священника; еще дальше
через приотворенную дверь виднелись тесно сомкнутые ряды толстенных книг в
кожаных переплетах, и ясно было, что дверь эта ведет в кабинет судьи.
Бэгшоу стоял, глядя себе под ноги, на глиняные черепки, смешанные с
осколками зеркального стекла.
- Вы совершенно правы, - сказал он священнику. - Здесь была настоящая
схватка. По всей видимости - схватка между Гвинном и его убийцей.
- Мне в самом деле кажется, - скромно заметил священник, - что здесь
имело место некое происшествие.
- Да, происшествие действительно имело место, и ясно, какое именно, -
подтвердил сыщик. - Убийца вошел через парадную дверь и застал Гвинна в
доме. Вероятно, сам Гвинн его и впустил, завязалась смертельная борьба, и,
по-видимому, был сделан случайный выстрел, который вдребезги разнес зеркало,
хотя его могли разбить и ударом ноги или как-нибудь еще. Гвинну удалось