Честертон Гилберт Кийт. Избранное

Ирландии. Но вы совершенно забыли о поступках самого убитого. Между тем его
лакей был искренне удивлен, когда узнал, что хозяин возвратился так
неожиданно. Ведь судья уехал на званый обед, который не мог быстро
кончиться, поскольку там присутствовали все светила юриспруденции, а Гвинн
вдруг уехал оттуда домой. Он не захворал, потому что не просил вызвать врача
можно сказать почти с уверенностью, что он поссорился с кем-то из выдающихся
юристов. Среди этих юристов нам и следовало в самую первую очередь искать
его недруга. Итак, судья вернулся домой и ушел в свой флигель, где хранил
все личные бумаги, касавшиеся государственной измены. Но выдающийся юрист,
который знал, что в этих бумагах содержатся какие-то улики против него,
сообразил последовать за судьей, намеревавшимся его уличить. Он тоже был во
фраке, только в кармане этого фрака лежал револьвер. Вот и вся история:
никто даже не заподозрил бы истины, если б не зеркало.
Мгновение он задумчиво вглядывался в даль, а потом заключил:
- Странная это штука - зеркало - рама, как у обыкновенной картины, а
между тем в ней можно увидеть сотни различных картин, причем очень живых и
мгновенно исчезающих навеки. Да, было нечто странное в зеркале, что висело в
конце этого коридора с серыми стенами, под зеленой пальмой. Можно сказать,
это было волшебное зеркало, ведь у него совсем особая судьба, потому что
отражения, которые в нем появлялись, пережили его и витали в воздухе среди
сумерек, наполнявших дом, словно призраки, или, по крайней мере, остались,
словно некая отвлеченная схема, словно основа доказательства. По крайней
мере, мы могли, будто с помощью заклинания, вызвать из небытия то, что
увидел сэр Артур Трейверс. Кстати, в словах, которые вы сказали о нем, была
доля истины.
- Рад это слышать, - отозвался Бэгшоу несколько угрюмо, но добродушно -
Какие же это слова?
- Вы сказали, - объяснил священник, - что у сэра Артура, вероятно, есть
веские причины постараться отправить Орма на виселицу.
Неделю спустя священник снова встретился с сыщиком и узнал, что
соответствующие власти уже начали новое дознание, но оно было прервано
сенсационным событием.
- Сэр Артур Трейверс... - начал отец Браун.
- Сэр Артур Трейверс мертв, - коротко сказал Бэгшоу.
- Вот как! - произнес священник прерывающимся голосом. - Стало быть,
он...
- Да, - подтвердил Бэгшоу, - он снова выстрелил в того же самого
человека, только уже не отраженного в зеркале.

-------------------------------------------------------------

1) - Де Куинси Томас (1785-1859) английский писатель, автор очерков
"Убийство как одно из изящных искусств"



Г.К. Честертон
Тайна Фламбо


Перевод В. Стенича


- ...Те убийства, в которых я играл роль убийцы... - сказал отец Браун,
ставя бокал с вином на стол.
Красные тени преступлений вереницей пронеслись перед ним.
- Правда, - продолжал он, помолчав, - другие люди совершали
преступление раньше и освобождали меня от физического участия. Я был, так
сказать, на положении дублера. В любой момент я был готов сыграть роль
преступника. По крайней мере, я вменил себе в обязанность знать эту роль
назубок. Сейчас я вам поясню: когда я пытался представить себе то душевное
состояние, в котором крадут или убивают, я всегда чувствовал, что я сам
способен украсть или убить только в определенных психологических условиях -
именно таких, а не иных, и притом не всегда наиболее очевидных. Тогда мне,
конечно, становилось ясно, кто преступник, и это не всегда был тот, на кого
падало подозрение.
Например, легко было решить, что мятежный поэт убил старого судью,
который терпеть не мог мятежников. Но мятежный поэт не станет убивать за
это, вы поймете почему, если влезете в его шкуру. Вот я и влез, сознательно
стал пессимистом, поборником анархии, одним из тех, для кого мятеж - не
торжество справедливости, а разрушение. Я постарался избавиться от крох
трезвого здравомыслия, которые мне посчастливилось унаследовать или собрать.
Я закрыл и завесил все окошки, через которые светит сверху добрый дневной
свет. Я представил себе ум, куда проникает только багровый свет снизу,
раскалывающий скалы и разверзающий пропасти в небе. Но самые дикие, жуткие
видения не помогли мне понять, зачем тому, кто так видит, губить себя,
вступать в конфликт с презренной полицией, убивая одного из тех, кого сам он
считает старыми дураками. Он не станет это делать, хотя и призывает к
насилию в своих стихах Он потому и не станет, что пишет стихи и песни. Тому,
кто может выразить себя в песне, незачем выражать себя в убийстве. Стихи для
него - истинные события, они нужны ему, еще и еще. Потом я подумал о другом
пессимисте: о том, кто охраняет этот мир, потому что полностью от него
зависит Я подумал, что, если бы не благодать, я сам бы стал, быть может,
человеком, для которого реален только блеск электрических ламп, мирским
светским человеком, который живет только для этого мира и не верит в другой,
тем, кто может вырвать из тьмы кромешной только успех и удовольствия. Вот
кто пойдет на все, если встанет под угрозу его единственный мир! Не
мятежник, а мещанин способен на любое преступление, чтобы власти свою
мещанскую честь. Представьте себе, что значит разоблачение для
преуспевающего судьи. Ведь вышло бы наружу то, чего его мир, его круг
действительно не терпит - государственная измена. Если б я оказался на его
месте и у меня была бы под рукой только его философия, один бог знает, что
бы я натворил.
- Многие скажут, что ваше упражнение мрачновато, - сказал Чейс.
- Многие думают, - серьезно ответил Браун, - что милосердие и смирение
мрачны. Не будем об этом спорить. Я ведь просто отвечаю вам, рассказываю о
своей работе. Ваши соотечественники оказали мне честь: им интересно, как мне
удалось предотвратить ошибки правосудия. Что ж, скажите им, что мне помогла
мрачность. Все ж лучше, чем магия!
Чейс задумчиво хмурился и не спускал глаз со священника. Он был
достаточно умен, чтобы понять его, и в то же время слишком разумен, чтобы
все это принять. Ему казалось, что он говорит с одним человеком - и с сотней
убийц. Было что-то жуткое в маленькой фигурке, скрючившейся, как гном, над
крошечной печкой. Страшно было подумать, что в этой круглой голове кроется
такая бездна безумия и потенциальных преступлений. Казалось, густой мрак за
его спиной населен темными тенями, духами зловещих преступников, не смеющих
перешагнуть через магический круг раскаленной печки, но готовых ежеминутно
растерзать своего властелина.
- Мрачно, ничего не поделаешь, - признался Чейс. - Может, это не лучше
магии. Одно скажу: вам, наверное, было интересно. - Он помолчал - Не знаю,
какой из вас преступник, но писатель из вас вышел бы очень хороший.
- Я имею дело только с истинными происшествиями, - ответил Браун. -
Правда, иногда труднее вообразить истинное происшествие, чем вымышленное.
- В особенности когда это сенсационное преступление, - сказал Чейс.
- Мелкое преступление гораздо труднее вообразить, чем крупное, -
ответил священник.
- Не понимаю, - промолвил Чейс.
- Я имею в виду заурядные преступления, вроде кражи драгоценностей, -
сказал отец Браун. - Например, изумрудного ожерелья, или рубина, или
искусственных золотых рыбок. Трудность тут в том, что нужно ограничить,
принизить свой разум. Вдохновенные, искренние шарлатаны, спекулирующие
высшими понятиями, не способны на такой простой поступок. Я был уверен, что
пророк не крал рубина, а граф не крал золотых рыбок. А вот человек вроде
Бэнкса мог украсть ожерелье. Для тех, других, драгоценность - кусок стекла,
а они умеют смотреть сквозь стекло. Для пошлого же, мелкого человека
драгоценный камень - это рыночная ценность.
Стало быть, вам нужно обкорнать свой разум, стать ограниченным. Это
ужасно трудно. Но иногда вам приходят на помощь какие-нибудь мелочи и
проливают свет на тайну. Так, например, человек, который хвастает, что он
"вывел на чистую воду" профессора черной и белой магии или еще какого-нибудь
жалкого фокусника, всегда ограничен. Он из того сорта людей, которые "видят
насквозь" несчастного бродягу и, рассказывая про него небылицы, окончательно
губят его. Иногда очень тяжело влезать в такую шкуру. И вот когда я понял,
что такое ограниченный ум, я уже знал, где искать его. Тот, кто пытался
разоблачить пророка, украл рубин; тот, кто издевался над оккультными
фантазиями своей сестры, украл ожерелье. Такие люди всегда неравнодушны к
драгоценностям, они не могут, как шарлатаны высшей марки, подняться до
презрения к ним. Ограниченные, неумные преступники всегда рабы всевозможных
условностей. Оттого они и становятся преступниками.
Правда, нужно очень стараться, чтобы низвести себя до такого низкого
уровня. Для того чтобы стать рабом условностей, надо до предела напрягать
воображение. Нелегко стремиться к дрянной безделушке, как к величайшему
благу. Но это можно... Вы можете сделать так: вообразите себя сначала
ребенком-сладкоежкой; думайте о том, как хочется взять в лавке какие-нибудь
сласти; о том, что есть одна вкусная вещь, которая вам особенно по душе...
Потом отнимите от всего этого ребяческую поэзию; погасите сказочный свет,
освещавший в детских грезах эту лавку; вообразите, что вы хорошо знаете мир
и рыночную стоимость сластей... Сузьте ваш дух, как фокус камеры... И вот -
свершилось!
Он говорил так, словно его посетило видение.
Грэндисон Чейс все еще смотрел на него, хмурясь, с недоверием и с
интересом. На секунду в его глазах даже зажглась тревога. Казалось,
потрясение, испытанное им при первых признаниях священника, еще не улеглось.
Он твердил себе, что он, конечно, не понял, что он ошибся, что Браун,
разумеется, не может быть чудовищным убийцей, за которого он его на минуту
принял. Но все ли ладно с этим человеком, который так спокойно говорит об
убийствах и убийцах? А может, все- таки он чуточку помешан?
- Не думаете ли вы, - сказал он отрывисто, - что эти ваши опыты, эти
попытки перевоплотиться в преступника, делают вас чрезмерно снисходительным
к преступлению?
Отец Браун выпрямился и заговорил более четко:
- Как раз наоборот! Это решает всю проблему времени греха: вы, так
сказать, раскаиваетесь впрок.
Воцарилось молчание. Американец глядел на высокий навес, простиравшийся
до половины дворика, хозяин, не шевелясь, глядел в окно. Вновь раздался
голос священника; теперь он звучал иначе - казалось, что он доносится
откуда-то снизу.
- Есть два пути борьбы со злом, - сказал он. - И разница между этими
двумя путями, быть может, глубочайшая пропасть в современном сознании. Одни
боятся зла, потому что оно далеко. Другие - потому что оно близко. И ни одна
добродетель, и ни один порок не отдалены так друг от друга, как эти два
страха.
Никто не ответил ему, и он продолжал так же весомо, словно ронял слова
из расплавленного олова:
- Вы называете преступление ужасным потому, что вы сами не могли бы
совершить его. Я называю его ужасным потому, что представляю, как бы мог
совершить его. Для вас оно вроде извержения Везувия; но, право же,
извержение Везувия не так ужасно, как, скажем, пожар в этом доме. Если бы
тут внезапно появился преступник...
- Если бы тут появился преступник, - улыбнулся Чейс, - то вы, я думаю,
проявили бы к нему чрезмерную снисходительность. Вы, вероятно, стали бы ему
рассказывать, что вы сами преступник, и объяснили, что ничего нет
естественней, чем ограбить своего отца или зарезать мать. Честно говоря,
это, по-моему, непрактично. От подобных разговоров ни один преступник
никогда не исправится. Все эти теории и гипотезы - пустая болтовня. Пока мы
сидим здесь, в уютном, милом доме мосье Дюрока, и знаем, как мы все
добропорядочны, мы можем себе позволить роскошь поболтать о грабителях,
убийцах и тайнах их души. Это щекочет нервы. Но те, кому действительно
приходится иметь дело с грабителями и убийцами, ведут себя совершенно иначе.
Мы сидим в полной безопасности у печки и знаем, что наш дом не горит. Мы
знаем, что среди нас нет преступника.
Мосье Дюрок, чье имя только что было упомянуто, медленно поднялся с
кресла; его огромная тень, казалось, покрыла все кругом, и сама тьма стала
темнее.
- Среди нас есть преступник, - сказал он. - Я - Фламбо, и за мной по
сей день охотится полиция двух полушарий.
Американец глядел на него сверкающими остановившимися глазами; он не
мог ни пошевельнуться, ни заговорить.
- В том, что я говорю, нет ни мистики, ни метафор, - сказал Фламбо. -
Двадцать лет я крал этими самыми руками, двадцать лет я удирал от полиции на
этих самых ногах. Вы, надеюсь, согласитесь, что это большой стаж. Вы,
надеюсь, согласитесь, что мои судьи и преследователи имели дело с настоящим
преступником. Как вы считаете, могу я знать, что они думают о преступлении?
Сколько проповедей произносили праведники, сколько почтенных людей обливало
меня презрением! Сколько поучительных лекций я выслушал! Сколько раз меня
спрашивали, как я мог пасть так низко? Сколько раз мне твердили, что ни один
мало-мальски достойный человек не способен опуститься в такие бездны греха!
Что вызывала во мне эта болтовня, кроме смеха? Только мой друг сказал мне,
что он знает, почему я краду. И с тех пор я больше не крал.
Отец Браун поднял руку, словно хотел остановить его. Грэндисон Чейс
глубоко, со свистом вздохнул.
- Все, что я вам сказал, правда! - закончил Фламбо. - Теперь вы можете
выдать меня полиции.
Воцарилось мертвое молчание; только из высокого темного дома доносился
детский смех да в хлеву хрюкали большие серые свиньи. А потом вдруг звенящий
обидой голос нарушил тишину. То, что сказал Чейс, могло бы показаться
неожиданным всякому, кто незнаком с американской чуткостью и не знает, как
близка она к чисто испанскому рыцарству.
- Мосье Дюрок! - сказал Чейс довольно сухо. - Мы с вами, смею
надеяться, друзья, и мне очень больно, что вы сочли меня способным на столь
грязный поступок. Я пользовался вашим гостеприимством и вниманием вашей
семьи. Неужели я могу сделать такую мерзость только потому, что вы по вашей
доброй воле посвятили меня в небольшую часть вашей жизни? К тому же вы
защищали друга. Ни один джентльмен не предаст другого при таких
обстоятельствах. Лучше уж просто стать доносчиком и продавать за деньги
человеческую кровь. Неужели вы себе можете представить подобного Иуду?
- Кажется, я могу, - сказал отец Браун.



Г.К. Честертон
Скандальное происшествие с отцом Брауном


Перевод И. Бернштейн


Было бы нечестно, повествуя о приключениях отца Брауна, умолчать о той
скандальной истории, в которую он оказался однажды замешан. И по сей день
есть люди - наверно, даже среди его прихожан, - утверждающие, что имя его
запятнано. Случилось это в Мексике, в живописной придорожной гостинице с
несколько сомнительной репутацией, как выяснилось позже. По мнению
некоторых, в тот раз пристрастие к романтике и сочувствие человеческим
слабостям толкнули отца Брауна на совершенно безответственный и даже
безнравственный поступок. Сама по себе история очень проста, своей
простотой-то она и удивительна.
Троя погибла из-за Елены, этот же прискорбный случай произошел по вине
прекрасной Гипатии Поттер.
Американцы отличаются особым талантом (который европейцы не всегда
умеют ценить) создавать авторитеты снизу, так сказать, по инициативе широкой
публики. Как все хорошее на свете, такой порядок имеет свои светлые стороны;
одна из них, уже отмеченная мистером УЭЛЛСОМ и другими, состоит, например, в
том, что человек может пользоваться влиянием, не занимая при этом никакого
поста. Красивая женщина играет роль некоронованной королевы, даже если она
не кинозвезда и не стопроцентная американка по Гибсону. И вот среди
красавиц, имевших счастье - или несчастье - быть у всех на виду, оказалась
некая Гипатия Хард. Она уже прошла подготовку под картечью цветистых
комплиментов в разделах светской хроники местных газет и достигла положения
особы, у которой стремятся получить интервью настоящие журналисты.
Очаровательно улыбаясь, она успела высказаться о Войне и Мире, о Патриотизме
и Сухом законе, об Эволюции и Библии. Ни один из этих вопросов не затрагивал
основ ее популярности, да и трудно, пожалуй, сказать, на чем она,
собственно, основывалась, эта ее популярность. Красота и богатый папаша - не
редкость у нее на родине, но в ней было еще что-то особо притягательное для
блуждающего ока прессы. Почти никто из поклонников в глаза ее не видел и
даже не надеялся увидеть, и ни один не рассчитывал извлечь для себя пользу
из доходов ее отца. Ее популярность была просто романтической легендой,
современным субститутом мифологии; и на этом фундаменте впоследствии выросла
другая романтическая легенда, более красочная и бурная, героиней которой
предстояло ей стать и которая, как думали многие, вдребезги разнесла
репутацию отца Брауна, а также и некоторых других людей.
Те, кому американская сатира дала прозвище "сестер-плакальщиц" (1),
вынуждены были принять - одни восторженно, другие покорно - ее брак с одним
весьма достойным и всеми уважаемым бизнесменом по фамилии Поттер. Считалось
позволительным даже называть ее иногда миссис Поттер, при этом само собой
разумелось, конечно, что ее муж - всего только муж миссис Поттер.
И тут разразился большой скандал, превзошедший самые заманчивые
опасения ее недругов и друзей. Имя Гипатии Поттер стали связывать с именем
некоего литератора, проживавшего в Мексике, американца по подданству, но
весьма латинского американца по духу. К сожалению, его пороки, как и ее
добродетели, всегда служили лакомой пищей для газетных репортеров. Это был
не кто иной, как - прославленный - или обесславленный - Рудель Романес,
поэт, чьи книги завоевали всемирную популярность благодаря изъятиям из
библиотек и преследованиям со стороны полиции. Как бы то ни было, но ясная и
мирная звезда Гиппатии Поттер блистала теперь на небосводе в
непосредственной близости с этой кометой. Он действительно походил на
комету, поскольку был волосат и горяч; первое явствовало из портретов,
второе - из стихов. И как всякая комета, он обладал разрушительной силой: за
ним в виде огненного хвоста тянулась цепь разводов, что одни объясняли его
успехами в роли любовника, а другие - провалами в роли мужа. Гипатии
приходилось нелегко. Человек, который должен на глазах у публики вести
безупречную личную жизнь, испытывает свои трудности - чувствует себя
манекеном в витрине, где для всеобщего обозрения оборудован уютный домашний
уголок. Газетные репортеры публиковали какие-то туманные фразы относительно
Великого Закона Любви и Высшего Самовыражения. Язычники ликовали.
"Сестры-плакальщицы" допустили в своих комментариях нотку романтического
сожаления, у некоторых из них - наиболее закаленных - даже хватило смелости
процитировать строки из известного стихотворения Мод Мюллер о том, что на
свете нет слов печальнее, чем: "Это могло бы быть...". А мистер Эгер П. Рок,
ненавидевший "сестер-плакальщиц" праведной лютой ненавистью, заявил, что по
данному поводу он полностью солидарен с Брет- Гартом, предложившим свой
вариант известного стихотворения:

Куда печальнее нам видеть вещи суждено.
Так есть, однако ж быть так не должно.

Ибо мистер Рок был твердо - и справедливо - убежден в том, что очень
многого не должно было бы быть.
Он беспощадно и яростно критиковал деградацию общества на страницах
газеты "Миннеаполисский метеор" и вообще был человек смелый и честный. Быть
может, в своем негодовании он проявлял некоторую односторонность, но это
чувство было у него здоровой реакцией на сентиментальную манеру современной
прессы и так называемого общественного мнения смешивать праведное и
неправедное. И прежде всего он боролся против того святотатственного ореола
славы, которым окружаются бандиты и гангстеры. Правда, в своем раздражении
он чересчур склонен был исходить из предпосылки, что все гангстеры -
латиноамериканцы, а все латиноамериканцы - гангстеры. Однако этот его
предрассудок, хотя, быть может, и отдающий провинцией, все же производил
освежающее впечатление в той атмосфере восторженно-трусливого поклонения
героям, когда профессиональный убийца почитался как законодатель мод, если
только, по отзывам печати, он улыбался неотразимой улыбкой и носил
безупречный смокинг.
К моменту, когда, собственно, начинается эта история, предубеждения
против латиноамериканцов переполнили душу мистера Рока, потому что он как
раз находился на их территории; решительно и гневно шагая вверх по холму, он
направлялся к белому зданию отеля в живописном кольце пальм, где, по слухам,
остановились Поттеры и, стало быть, находился двор таинственной королевы
Гипатии. Эгер Рок даже с виду был типичный пуританин, скорей даже, пожалуй,
мужественный пуританин XVII столетия, а не один из тех менее жестоковыйных и
более грамотных их потомков, которые расплодились в XX веке. Если б ему
сказали, что его необычная старомодная черная шляпа, обычный хмурый взор и
суровое, как из камня высеченное лицо набрасывают мрачную тень на солнечные
пальмы и виноградники, он, несомненно, был бы польщен. Влево и вправо
устремлял он взор, горящий неусыпным подозрением. И вдруг на гребне холма,
впереди себя, на фоне субтропического заката увидел силуэты двух фигур в
таких позах, которые и у менее подозрительного человека могли бы возбудить
кое-какие подозрения.
Один из тех двоих выглядел сам по себе примечательно. Он стоял как раз
в том месте, где дорога переваливает через холм, четко рисуясь на фоне неба
над долиной, словно нарочно выбрал и эту позицию, и эту позу. Закутанный в
широкий черный плащ, в байроническом стиле, он высоко вскинул голову,
которая в своей темной красе была удивительно похожа на голову Байрона. Те
же вьющиеся волосы, те же глубоко вырезанные ноздри, и даже нечто вроде того
же презрения к миру и негодования сквозило во всей его фигуре. В руке он
сжимал довольно длинную палку, или, вернее, трость с острым наконечником,
какими пользуются альпинисты, и сейчас она казалась фантастическим подобием
копья. Впечатление это еще усиливалось благодаря контрасту с комическим
обликом второго человека, державшего в руке зонт. Это был совершенно новый,
тщательно свернутый зонт, совсем не такой, например, как знаменитый зонт
отца Брауна. И сам приземистый, толстый человечек с бородкой был одет
аккуратно, точно клерк, в легкий воскресный костюм. Но прозаический его зонт
был угрожающе поднят, словно изготовлен к нападению. Защищаясь, высокий
человек с палкой быстро шагнул ему навстречу, но тут вся сцена вдруг
приобрела комический вид; зонт сам собой раскрылся, заслонив своего упавшего
владельца, и противник его оказался в позе рыцаря, пронзающего копьем
карикатурное подобие щита. Но он не стал заходить дальше и вонзать копье
глубже; выдернув острие своей трости, он с раздражением отвернулся и зашагал
по дороге прочь. Коротенький человечек поднялся с земли, аккуратно сложил
зонт и тоже зашагал по дороге, но в противоположном направлении, к отелю.
Рок не слышал ни слова из того, что было сказано сторонами этого нелепого
вооруженного конфликта, но, идя по дороге вслед за коротеньким бородатым
человеком, он о многом успел подумать. Романтический плащ и несколько
опереточная красота одного из них в сочетании со стойкой самообороной
другого как нельзя лучше совпадали с той историей, ради которой он приехал в
Мексику, и он заключил, что этих двоих зовут Романее и Поттер Догадка его
полностью подтвердилась, когда, войдя из-под колоннады в вестибюль, он
услышал голос бородатого, звучавший не то сварливо, не то повелительно.
По-видимому, он говорил с управляющим или с кем-то из прислуги и, насколько
разобрал Рок, предостерегал их против какого-то весьма опасного субъекта,
появившегося в округе.
- Даже если он уже побывал в отеле, - говорил бородатый в ответ на
какие-то неразборчивые возражения, - я все же настаиваю, чтобы больше его не
впускали. За такими типами должна следить полиция, и, уж во всяком случае, я
не позволю, чтобы он докучал леди.
В мрачном молчании слушал его Рок, и уверенность его росла; затем он
проскользнул через вестибюль к нише, где находилась книга для записи
приезжих, и, раскрыв ее на последней странице, убедился, что "тип"
действительно побывал в отеле: имя Руделя Романеса, этой романтической
знаменитости, было вырисовано в книге крупными буквами иностранного вида, а
немного пониже, довольно близко друг от друга, стояли имена Гипатии Поттер и
Элиса Т. Поттера, выписанные добропорядочным и вполне американским почерком.
Эгер Рок недовольно озирался и повсюду вокруг себя, даже в небогатой
внутренней отделке отеля, видел то, что было ему больше всего ненавистно.
Может быть, и неразумно негодовать из-за того, что на апельсиновых деревьях
- даже на тех, что растут в кадках, - зреют апельсины; еще того неразумнее
возмущаться, что ими пестрят старенькие занавески и выцветшие обои. Но для
него, как ни странно, эти узоры в виде красно-золотых солнц, перемежающихся
кое-где серебряными лунами, были квинтэссенцией всего самого недопустимого.
Они воплощали в его глазах слабохарактерность и падение нравов, которые он,
исходя из своих принципов, осуждал в современном обществе и которые он,