Страница:
В эту минуту на веранду вбежал шестой лакей и заявил, что он нашел
груду тарелок от рыбы без всяких следов серебра. Вся толпа гостей и прислуги
гурьбой скатилась по лестнице и разделилась на два отряда. Большинство
рыболовов последовало за хозяином в вестибюль. Полковник Паунд с
президентом, вице-президентом и двумя- тремя членами клуба кинулись в
коридор, который вел к лакейской, - вероятнее всего, вор бежал именно так.
Проходя мимо полутемной гардеробной, они увидели в глубине ее низенькую
черную фигурку, стоявшую в тени.
- Эй, послушайте, - крикнул герцог, - здесь проходил кто-нибудь?
Низенький человек не ответил прямо, но просто сказал:
- Может быть, у меня есть то, что вы ищете, джентльмены?
Они остановились, колеблясь и удивляясь, а он скрылся во мраке
гардеробной и появился снова, держа в обеих руках груду блестящего серебра,
которое и выложил на прилавок спокойно, как приказчик, показывающий образцы.
Серебро оказалось дюжиной ножей и вилок странной формы.
- Вы... Вы... - начал окончательно сбитый с толку полковник. Потом,
освоившись с полумраком, он заметил две вещи: во-первых, низенький человек
был в черной сутане и мало походил на слугу и, во-вторых, окно гардеробной
было разбито, точно кто-то поспешно из него выскочил.
- Слишком ценная вещь, чтобы хранить ее в гардеробной, - заметил
священник.
- Так вы... вы... значит, это вы украли серебро? - запинаясь, спросил
мистер Одли, с недоумением глядя на священника.
- Если я и украл, то, как видите, я его возвращаю, - вежливо ответил
отец Браун.
- Но украли не вы? - заметил полковник, вглядываясь в разбитое окно.
- Но, по правде сказать, я не крал его, - сказал священник несколько
юмористическим тоном и спокойно уселся на стул.
- Но вы знаете, кто это сделал? - спросил полковник.
- Настоящего его имени я не знаю, - невозмутимо ответил священник. - Но
я знаю кое-что о его силе и очень много о его душевных сомнениях. Силу его я
ощутил на себе, когда он пытался меня задушить, а об его моральных качествах
я узнал, когда он раскаялся.
- Скажите пожалуйста, раскаялся! - с надменным смехом воскликнул герцог
Честерский.
Отец Браун поднялся и заложил руки за спину.
- Не правда ли, странно, на ваш взгляд, - сказал он, - что вор и
бродяга раскаялся, тогда как много богатых людей закоснели в мирской суете и
никому от них нет прока? Если вы сомневаетесь в практической пользе
раскаяния, вот вам ваши ножи и вилки. Вы "Двенадцать верных рыболовов", и
вот ваши серебряные рыбы. Видите, вы все же выловили их. А я - ловец
человеков.
- Так вы поймали вора? - хмурясь, спросил полковник.
Отец Браун в упор посмотрел на его недовольное суровое лицо.
- Да, я поймал его, - сказал он, - поймал невидимым крючком на
невидимой леске, такой длинной, что он может уйти на край света и все же
вернется, как только я потяну.
Они помолчали. Потом джентльмены удалились обратно на веранду, унося
серебро и обсуждая с хозяином странное происшествие. Но суровый полковник
по-прежнему сидел боком на барьере, раскачивая длинными ногами и покусывая
кончики темных усов. Наконец он спокойно сказал священнику:
- Вор был не глупый малый, но, думается, я знаю человека поумнее.
- Он умный человек, - ответил отец Браун, - но я не знаю, кого вы
считаете умнее.
- Вас, - сказал полковник и коротко рассмеялся. - Будьте спокойны, я не
собираюсь сажать вора в тюрьму. Но я дал бы гору серебряных вилок за то,
чтобы толком узнать, как вы-то замешались во всю эту кашу и как вам удалось
отнять у него серебро. Думается мне, что вы большой хитрец и проведете
любого.
Священнику, по-видимому, понравилась грубоватая прямота военного.
- Конечно, полковник, - сказал он, улыбаясь, - я ничего не могу
сообщить вам об этом человеке и его частных делах. Но я не вижу причин
скрывать от вас внешний ход дела, насколько я сам его понял.
С неожиданной для него легкостью он перепрыгнул через барьер, сел рядом
с полковником Паундом и, в свою очередь, заболтал короткими ножками, словно
мальчишка на заборе. Рассказ свой он начал так непринужденно, как если бы
беседовал со старым другом у рождественского камелька.
- Видите ли, полковник, - начал он, - меня заперли в той маленькой
каморке, и я писал письмо, когда услышал, что пара ног отплясывает по этому
коридору такой танец, какого не спляшешь и на виселице. Сперва слышались
забавные мелкие шажки, словно кто-то ходил на цыпочках; за ними следовали
шаги медленные, уверенные - словом, шаги солидного человека, разгуливающего
с сигарой во рту. Но шагали одни и те же ноги, в этом я готов был
поклясться: легко, потом тяжело, потом опять легко. Сперва я прислушивался
от нечего делать, а потом чуть с ума не сошел, стараясь понять, для чего
понадобилось одному человеку ходить двумя походками. Одну походку я знал,
она была вроде вашей, полковник. Это была походка плотно пообедавшего
человека, джентльмена, который расхаживает не потому, что взволнован, а,
скорее, потому, что вообще подвижен. Другая походка тоже казалась мне
знакомой, только я никак не мог припомнить, где я ее слышал и где раньше
встречал странное существо, носящееся на цыпочках подобным образом. Скоро до
меня донесся стук тарелок, и ответ представился до глупости очевидным: это
была походка лакея, когда, склонившись вперед, опустив глаза, загребая
носками сапог, он несется подавать к столу. Затем я поразмыслил с минуту. И
мне показалось, что я понял замысел преступления так же ясно, как если бы
сам собирался его совершить.
Полковник внимательно посмотрел на священника, но кроткие серые глаза
были безмятежно устремлены в потолок.
- Преступление, - продолжал он медленно, - то же произведение
искусства. Не удивляйтесь: преступление далеко не единственное произведение
искусства, выходящее из мастерских преисподней. Но каждое подлинное
произведение искусства, будь оно небесного или дьявольского происхождения,
имеет одну непременную особенность: основа его всегда проста, как бы сложно
ни было выполнение. Так, например, в "Гамлете" фигуры могильщиков, цветы
сумасшедшей девушки, загробное обаяние Озрика, бледность духа и усмешка
черепа - все сплетено венком для мрачного человека в черном. И то, что я вам
рассказываю, - добавил он, улыбаясь и медленно слезая с барьера, - тоже
незамысловатая трагедия человека в черном. - Да, - продолжал он, видя, что
полковник смотрит на него с удивлением, - вся эта история сводится к черному
костюму. В ней, как и в "Гамлете", немало всевозможных наслоений, вроде
вашего клуба, например. Есть мертвый лакей, который был там, где быть не
мог; есть невидимая рука, собравшая с вашего стола серебро и растаявшая в
воздухе. Но каждое умно задуманное преступление основано в конце концов на
чем-нибудь вполне заурядном, ничуть не загадочном. Таинственность появляется
позже, чтобы увести нас в сторону по ложному следу. Сегодняшнее дело -
крупное, тонко задуманное и (на взгляд заурядного вора) весьма выгодное. Оно
было построено на том общеизвестном факте, что вечерний костюм джентльмена
как две капли воды похож на костюм лакея, - оба носят черный фрак. Все
остальное была игра, и притом удивительно тонкая.
- И все же, - заметил полковник, слезая с барьера и хмуро разглядывая
свои ботинки, - все же я не вполне уверен, что понял вас.
- Полковник, - сказал отец Браун, - вы еще больше удивитесь, когда я
скажу вам, что демон наглости, укравший ваши вилки, все время разгуливал у
вас на глазах. Он прошел по коридору раз двадцать взад и вперед - и это при
полном, освещении и на виду у всех. Он не прятался по углам, где его могли
бы заподозрить. Напротив, он беспрестанно двигался и, где бы он ни был,
везде, казалось, находился по праву. Не спрашивайте меня, как он выглядел,
потому что вы сами видели его сегодня шесть или семь раз. Вы вместе с
другими высокородными господами дожидались обеда в гостиной, в конце
прохода, возле самой веранды. И вот, когда он проходил среди вас,
джентльменов, он был лакеем, с опущенной головой, болтающейся салфеткой и
развевающимися фалдами. Он вылетал на веранду, поправлял скатерть,
переставлял что-нибудь на столе и мчался обратно по направлению к конторе и
лакейской. Но едва он попадал в поле зрения конторского клерка и прислуги,
как - и видом и манерами, с головы до ног, - становился другим человеком. Он
бродил среди слуг с той рассеянной небрежностью, которую они так привыкли
видеть у своих патронов. Их не должно было удивлять, что гость разгуливает
по всему дому, словно зверь, снующий по клетке в зоологическом саду. Они
знали: ничто так не выделяет людей высшего круга, как именно привычка
расхаживать всюду, где им вздумается. Когда он пресыщался прогулкой по
коридору, он поворачивал и снова проходил мимо конторы. В тени гардеробной
ниши он, как по мановению жезла, разом менял свой облик и снова услужливым
лакеем мчался к "Двенадцати верным рыболовам". Не пристало джентльменам
обращать внимание на какого-то лакея. Как может прислуга заподозрить
прогуливающегося джентльмена?.. Раз он выкинул фокус еще почище. У конторы
он величественно потребовал сифон содовой воды, сказав, что хочет пить. Он
добавил непринужденно, что возьмет сифон с собой. Он так и сделал - быстро и
ловко пронес его среди всех вас, джентльменов, лакеем, выполняющим обычное
поручение. Конечно, это не могло длиться до бесконечности, но ему ведь нужно
было дождаться лишь конца рыбной перемены. Самым опасным для него было
начало обеда, когда все лакеи выстраивались в ряд, но и тут ему удалось
прислониться к стене как раз за углом, так что лакеи и тут приняли его за
джентльмена, а джентльмены - за лакея. Дальше все шло как по маслу. Лакей
принимал его за скучающего аристократа, и наоборот. За две минуты до того,
как рыбная перемена была закончена, он снова обратился в проворного слугу и
быстро собрал тарелки. Посуду он оставил на полке, серебро засунул в боковой
карман, отчего тот оттопырился, и, как заяц, помчался по коридору, покуда не
добрался до гардеробной. Тут он снова стал джентльменом, внезапно вызванным
по делу. Ему оставалось лишь сдать свой номерок гардеробщику и выйти так же
непринужденно, как пришел. Только случилось так, что гардеробщиком был я.
- Что вы сделали с ним? - воскликнул полковник с необычным для него
жаром. - И что он вам сказал?
- Простите, - невозмутимо ответил отец Браун, - тут мой рассказ
кончается.
- И начинается самое интересное, - пробормотал Паунд. - Его
профессиональные приемы я еще понимаю. Но как-то не могу понять ваши.
- Мне пора уходить, - проговорил отец Браун.
Вместе они дошли до передней, где увидели свежее веснушчатое лицо
герцога Честерского, с веселым видом бежавшего искать их.
- Скорее, скорее, Паунд! - запыхавшись, кричал он. - Скорее идите к
нам! Я всюду искал вас. Обед продолжается как ни в чем не бывало, и старый
Одли сейчас скажет спич в честь спасенных вилок. Видите ли, мы предполагаем
создать новую церемонию, чтобы увековечить это событие. Серебро снова у нас.
Можете вы что- нибудь предложить?
- Ну что ж, - не без сарказма согласился полковник, оглядывая его. - Я
предлагаю, чтобы отныне мы носили зеленые фраки вместо черных. Мало ли что
может случиться, когда ты одет так же, как лакей.
- Глупости, - сказал герцог, - джентльмен никогда не выглядит лакеем.
- А лакей не может выглядеть джентльменом? - так же беззвучно смеясь,
отозвался полковник Паунд. - В таком случае и ловок же ваш приятель, -
сказал он, обращаясь к Брауну, - если он сумел сойти за джентльмена.
Отец Браун наглухо застегнул свое скромное пальто - ночь была холодная
и ветреная - и взял в руки свой скромный зонт.
- Да, - сказал он, - должно быть, очень трудно быть джентльменом. Но,
знаете ли, я не раз думал, что почти так же трудно быть лакеем.
И, промолвив "добрый вечер", он толкнул тяжелую дверь дворца
наслаждений. Золотые врата тотчас же захлопнулись за ним, и он быстро
зашагал по мокрым темным улицам в поисках омнибуса.
---------------------------------------------------------
1) - Бельгравия - аристократическая часть Лондона
2) - Гладстон Уильям Юарт (1809-1898) - английский политический и
государственный деятель
3) - Олбэни - тихий квартал, примыкающий с востока к Риджент-парку
Г.К. Честертон
Летучие звезды
Перевод И. Бернштейн
"Мое самое красивое преступление, - любил рассказывать Фламбо в годы
своей добродетельной старости, - было также, по странному стечению
обстоятельств, моим последним преступлением. Я совершил его на рождество.
Как настоящий артист своего дела, я всегда старался, чтобы преступление
гармонировало с определенным временем года или с пейзажем, и подыскивал для
него, словно для скульптурной группы, подходящий сад или обрыв. Так,
например, английских сквайров уместнее всего надувать в длинных комнатах,
где стены обшиты дубовыми панелями, а богатых евреев, наоборот, лучше
оставлять без гроша среди огней и пышных драпировок кафе "Риш". Если,
например, в Англии у меня возникало желание избавить настоятеля собора от
бремени земного имущества (что не так-то просто сделать, как кажется), мне
хотелось видеть свою жертву обрамленной, если можно так сказать, зелеными
газонами и серыми колокольнями старинного городка. Точно так же во Франции,
изымая некоторую сумму у богатого и жадного крестьянина (что сделать почти
невозможно), я испытывал удовлетворение, если видел его негодующую
физиономию на фоне серого ряда аккуратно подстриженных тополей или величавых
галльских равнин, которые так прекрасно живописал великий Милле (1).
Так вот, моим последним преступлением было рождественское преступление,
веселое, уютное английское преступление среднего достатка - преступление в
духе Чарльза Диккенса. Я совершил его в одном хорошем старинном доме близ
Путни, в доме с полукруглым подъездом для экипажей, в доме с конюшней, в
доме с названием, которые значилось на обоих воротах, в доме с неизменной
араукарией... Впрочем, довольно, - вы уже, вероятно, представляете себе, что
это был за дом. Ей-богу, я тогда очень смело и вполне литературно
воспроизвел диккенсовский стиль. Даже жалко, что в тот самый вечер я
раскаялся и решил покончить с прежней жизнью".
И Фламбо начинал рассказывать всю эту историю изнутри, если можно так
выразиться, с точки зрения одного из ее героев, но даже с этой точки зрения
она казалась по меньшей мере странной. С точки же зрения стороннего
наблюдателя история эта представлялась просто непостижимой, а именно с этой
точки зрения и должен ознакомиться с нею читатель.
Это произошло на второй день рождества. Началом всех событий можно
считать тот момент, когда двери дома отворились и молоденькая девушка с
куском хлеба в руках вышла в сад, где росла араукария, покормить птиц. У
девушки было хорошенькое личико и решительные карие глаза; о фигуре ее
судить не представлялось возможности - с ног до головы она была так укутана
в коричневый мех, что трудно было сказать, где кончается лохматый воротник и
начинаются пушистые волосы. Если б не милое личико, ее можно было бы принять
за маленького неуклюжего Медвежонка.
Освещение зимнего дня приобретало все более красноватый оттенок по мере
того, как близился вечер, и рубиновые отсветы на обнаженных клумбах в саду
казались призраками увядших роз. С одной стороны к дому примыкала конюшня, с
другой начиналась аллея, вернее, галерея из сплетающихся вверху лавровых
деревьев, которая уводила в большой сад за домом. Юная девушка накрошила
птицам хлеб (в четвертый или пятый раз за день, потому что его съедала
собака) и, чтобы не мешать птичьему пиршеству, пошла по лавровой аллее в
сад, где мерцали листья вечнозеленых деревьев. Здесь она вскрикнула от
изумления - искреннего или притворного, неизвестно, - ибо, подняв глаза,
увидела, что на высоком заборе, словно наездник на коне, в фантастической
позиции сидит некая фантастическая фигура.
- Ой, только не прыгайте, мистер Крук, - воскликнула девушка в тревоге,
- здесь очень высоко!
Человек, оседлавший забор, точно крылатого коня, был долговязым,
угловатым юношей с темными, "ежиком", волосами, с лицом умным и
интеллигентным, но совсем не по-английски бледным, даже бескровным.
Бледность его особенно подчеркивал красный галстук вызывающе яркого оттенка
- единственная явно обдуманная деталь его костюма. Быть может, это был
своего рода символ? Он не внял мольбе девушки и, рискуя переломать себе
ноги, спрыгнул на землю с легкостью кузнечика.
- По-моему, судьбе угодно было, чтобы я стал вором и лазил в чужие дома
и сады, - спокойно объявил он, очутившись рядом с нею. - И так бы, без
сомнения, и случилось, не родись я в этом милом доме по соседству с вами.
Впрочем, ничего дурного я в этом не вижу.
- Как вы можете так говорить? - с укором воскликнула девушка.
- Понимаете ли, если родился не по ту сторону забора, где тебе
требуется, по- моему, ты вправе через него перелезть.
- Вот уж никогда не знаешь, что вы сейчас скажете или сделаете.
- Я и сам частенько не знаю, - ответил мистер Крук. - Во всяком случае,
сейчас я как раз по ту сторону забора, где мне и следует быть.
- А по какую сторону забора вам следует быть? - с улыбкой спросила юная
девица.
- По ту, где вы, - ответил молодой человек по фамилии Крук.
И они пошли назад по лавровой аллее. Вдруг трижды протрубил,
приближаясь, автомобильный гудок: элегантный автомобиль светло-зеленого
цвета, словно птица, подлетел к подъезду и, весь трепеща, остановился.
- Ого, - сказал молодой человек в красном галстуке, - вот уж кто
родился с той стороны, где следует. Я не знал, мисс Адамс, что у вашей семьи
столь новомодный Дед Мороз.
- Это мой крестный отец, сэр Леопольд Фишер. Он всегда приезжает к нам
на рождество.
И после невольной паузы, выдававшей определенный недостаток
воодушевления. Руби Адамс добавила:
- Он очень добрый.
Журналист Джон Крук был наслышан о крупном дельце из Сити, сэре
Леопольде Фишере, и если сей крупный делец не был наслышан о Джоне Круке, то
уж, во всяком случае, не по вине последнего, ибо тот неоднократно и весьма
непримиримо отзывался о сэре Леопольде на страницах "Призыва" и "Нового
века". Впрочем, сейчас мистер Крук не говорил ни слова и с мрачным видом
наблюдал за разгрузкой автомобиля, - а это была длительная процедура.
Сначала открылась передняя дверца, и из машины вылез высокий элегантный
шофер в зеленом, затем открылась задняя дверца, и из машины вылез низенький
элегантный слуга в сером, затем они вдвоем извлекли сэра Леопольда и,
взгромоздив его на крыльцо, стали распаковывать, словно ценный, тщательно
увязанный узел. Под пледами, столь многочисленными, что их хватило бы на
целый магазин, под шкурами всех лесных зверей и шарфами всех цветов радуги
обнаружилось наконец нечто, напоминающее человеческую фигуру, нечто,
оказавшееся довольно приветливым, хотя и смахивающим на иностранца, старым
джентльменом с седой козлиной бородкой и сияющей улыбкой, который стал
потирать руки в огромных меховых рукавицах.
Но еще задолго до конца этой процедуры двери дома отворились и на
крыльцо вышел полковник Адамс (отец молодой леди в шубке), чтобы встретить и
ввести в дом почетного гостя. Это был высокий смуглый и очень молчаливый
человек в красном колпаке, напоминающем феску и придававшем ему сходство с
английским сардаром или египетским пашой. Вместе с ним вышел его шурин,
молодой фермер, недавно приехавший из Канады, - крупный и шумливый мужчина
со светлой бородкой, по имени Джеймс Блаунт. Их обоих сопровождала еще одна,
весьма скромная личность - католический священник из соседнего прихода.
Покойная жена полковника была католичкой, и дети, как это принято в таких
случаях, воспитывались в католичестве. Священник этот был ничем не
примечателен, даже фамилия у него была заурядная - Браун. Однако полковник
находил его общество приятным и часто приглашал к себе.
В просторном холле было довольно места даже для сэра Леопольда и его
многочисленных оболочек. Холл этот, непомерно большой для такого дома,
представлял собой огромное помещение, в одном конце которого находилась
наружная дверь с крыльцом, а в другом - лестница на второй этаж. Здесь,
перед камином с висящей над ним шпагой полковника, процедура раздевания
нового гостя была завершена и все присутствующие, в том числе и мрачный
Крук, были представлены сэру Леопольду Фишеру. Однако почтенный финансист
все еще продолжал сражаться со своим безукоризненно сшитым одеянием. Он
долго рылся во внутреннем кармане фрака и наконец, весь светясь от
удовольствия, извлек оттуда черный овальный футляр, заключавший, как он
пояснил, рождественский подарок для его крестницы. С нескрываемым и потому
обезоруживающим тщеславием он высоко поднял футляр, так чтобы все могли его
видеть, затем слегка нажал пружину - крышка откинулась, и все замерли,
ослепленные: фонтан кристаллизованного света вдруг забил у них перед
глазами. На оранжевом бархате, в углублении, словно три яйца в гнезде,
лежали три чистых сверкающих бриллианта, и казалось, даже воздух вокруг
загорелся от их огня. Фишер стоял, расплывшись в благожелательной улыбке,
упиваясь изумлением и восторгом девушки, сдержанным восхищением и
немногословной благодарностью полковника, удивленными возгласами остальных.
- Пока что я положу их обратно, милочка, - сказал Фишер, засовывая
футляр в задний карман своего фрака. - Мне пришлось вести себя очень
осторожно, когда я ехал сюда. Имейте в виду, что это - три знаменитых
африканских бриллианта, которые называются "летучими звездами", потому что
их уже неоднократно похищали. Все крупные преступники охотятся за ними, но и
простые люди на улице и в гостинице, разумеется, рады были бы заполучить их.
У меня могли украсть бриллианты по дороге сюда. Это было вполне возможно.
- Я бы сказал, вполне естественно, - сердито заметил молодой человек в
красном галстуке. - И я бы лично никого не стал винить за это. Когда люди
просят хлеба, а вы не даете им даже камня, я думаю, они имеют право сами
взять себе этот камень.
- Не смейте так говорить! - с непонятной запальчивостью воскликнула
девушка. - Вы говорите так только с тех пор, как стали этим ужасным... ну,
как это называется? Как называют человека, который готов обниматься с
трубочистом?
- Святым, - сказал отец Браун.
- Я полагаю, - возразил сэр Леопольд со снисходительной усмешкой, - что
Руби имеет в виду социалистов.
- Радикал - это не тот, кто извлекает корни, - заметил Крук с некоторым
раздражением, - а консерватор вовсе не консервирует фрукты. Смею вас
уверить, что и социалисты совершенно не жаждут якшаться с трубочистами.
Социалист - это человек, который хочет, чтобы все трубы были прочищены и
чтобы всем трубочистам платили за работу.
- Но который считает, - тихо добавил священник, - что ваша собственная
сажа вам не принадлежит.
Крук взглянул на него с интересом и даже с уважением.
- Кому может понадобиться собственная сажа? - спросил он.
- Кое-кому, может, и понадобится, - ответил Браун серьезно. - Говорят,
например, что ею пользуются садовники. А сам я однажды на рождество доставил
немало радости шестерым ребятишкам, которые ожидали Деда Мороза, -
исключительно с помощью сажи, примененной как наружное средство.
- Ах, как интересно! - вскричала Руби. - Вот бы вы повторили это
сегодня для нас!
Энергичный канадец мистер Блаунт возвысил свой и без того громкий
голос, присоединяясь к предложению племянницы; удивленный финансист тоже
возвысил голос, выражая решительное неодобрение, но в это время кто-то
постучал в парадную дверь. Священник распахнул ее, и глазам присутствующих
вновь представился сад с араукарией и вечнозелеными деревьями, теперь уже
темнеющими на фоне великолепного фиолетового заката. Этот вид, как бы
вставленный в раму раскрытой двери, был настолько красив и необычен, что
казался театральной декорацией. Несколько мгновений никто не обращал
внимания на человека, остановившегося на пороге. Это был, видимо,
обыкновенный посыльный в запыленном поношенном пальто.
- Кто из вас мистер Блаунт, джентльмены? - спросил он, протягивая
письмо. Мистер Блаунт вздрогнул и осекся, не окончив своего одобрительного
возгласа. С недоуменным выражением он надорвал конверт и стал читать письмо;
при этом лицо его сначала омрачилось, затем посветлело, и он повернулся к
своему зятю и хозяину.
- Мне очень неприятно причинять вам столько беспокойства, полковник, -
начал он с веселой церемонностью Нового Света, - но не злоупотреблю ли я
вашим гостеприимством, если вечером ко мне зайдет сюда по делу один мой
старый приятель? Впрочем, вы, наверно, слышали о нем - это Флориан,
знаменитый французский акробат и комик. Я с ним познакомился много лет назад
на Дальнем Западе (он по рождению канадец). А теперь у него ко мне какое-то
дело, хотя убей не знаю какое.
- Полноте, полноте, дорогой мой, - любезно ответил полковник. - Вы
можете приглашать кого угодно. К тому же он, без сомнения, будет как раз
кстати.
- Он вымажет себе лицо сажей, если вы это имеете в виду, - смеясь,
воскликнул Блаунт, - и всем наставит фонарей под глазами. Я лично не
возражаю, я человек простой и люблю веселую старую пантомиму, в которой
герой садится на свой цилиндр.
- Только не на мой, пожалуйста, - с достоинством произнес сэр Леопольд
груду тарелок от рыбы без всяких следов серебра. Вся толпа гостей и прислуги
гурьбой скатилась по лестнице и разделилась на два отряда. Большинство
рыболовов последовало за хозяином в вестибюль. Полковник Паунд с
президентом, вице-президентом и двумя- тремя членами клуба кинулись в
коридор, который вел к лакейской, - вероятнее всего, вор бежал именно так.
Проходя мимо полутемной гардеробной, они увидели в глубине ее низенькую
черную фигурку, стоявшую в тени.
- Эй, послушайте, - крикнул герцог, - здесь проходил кто-нибудь?
Низенький человек не ответил прямо, но просто сказал:
- Может быть, у меня есть то, что вы ищете, джентльмены?
Они остановились, колеблясь и удивляясь, а он скрылся во мраке
гардеробной и появился снова, держа в обеих руках груду блестящего серебра,
которое и выложил на прилавок спокойно, как приказчик, показывающий образцы.
Серебро оказалось дюжиной ножей и вилок странной формы.
- Вы... Вы... - начал окончательно сбитый с толку полковник. Потом,
освоившись с полумраком, он заметил две вещи: во-первых, низенький человек
был в черной сутане и мало походил на слугу и, во-вторых, окно гардеробной
было разбито, точно кто-то поспешно из него выскочил.
- Слишком ценная вещь, чтобы хранить ее в гардеробной, - заметил
священник.
- Так вы... вы... значит, это вы украли серебро? - запинаясь, спросил
мистер Одли, с недоумением глядя на священника.
- Если я и украл, то, как видите, я его возвращаю, - вежливо ответил
отец Браун.
- Но украли не вы? - заметил полковник, вглядываясь в разбитое окно.
- Но, по правде сказать, я не крал его, - сказал священник несколько
юмористическим тоном и спокойно уселся на стул.
- Но вы знаете, кто это сделал? - спросил полковник.
- Настоящего его имени я не знаю, - невозмутимо ответил священник. - Но
я знаю кое-что о его силе и очень много о его душевных сомнениях. Силу его я
ощутил на себе, когда он пытался меня задушить, а об его моральных качествах
я узнал, когда он раскаялся.
- Скажите пожалуйста, раскаялся! - с надменным смехом воскликнул герцог
Честерский.
Отец Браун поднялся и заложил руки за спину.
- Не правда ли, странно, на ваш взгляд, - сказал он, - что вор и
бродяга раскаялся, тогда как много богатых людей закоснели в мирской суете и
никому от них нет прока? Если вы сомневаетесь в практической пользе
раскаяния, вот вам ваши ножи и вилки. Вы "Двенадцать верных рыболовов", и
вот ваши серебряные рыбы. Видите, вы все же выловили их. А я - ловец
человеков.
- Так вы поймали вора? - хмурясь, спросил полковник.
Отец Браун в упор посмотрел на его недовольное суровое лицо.
- Да, я поймал его, - сказал он, - поймал невидимым крючком на
невидимой леске, такой длинной, что он может уйти на край света и все же
вернется, как только я потяну.
Они помолчали. Потом джентльмены удалились обратно на веранду, унося
серебро и обсуждая с хозяином странное происшествие. Но суровый полковник
по-прежнему сидел боком на барьере, раскачивая длинными ногами и покусывая
кончики темных усов. Наконец он спокойно сказал священнику:
- Вор был не глупый малый, но, думается, я знаю человека поумнее.
- Он умный человек, - ответил отец Браун, - но я не знаю, кого вы
считаете умнее.
- Вас, - сказал полковник и коротко рассмеялся. - Будьте спокойны, я не
собираюсь сажать вора в тюрьму. Но я дал бы гору серебряных вилок за то,
чтобы толком узнать, как вы-то замешались во всю эту кашу и как вам удалось
отнять у него серебро. Думается мне, что вы большой хитрец и проведете
любого.
Священнику, по-видимому, понравилась грубоватая прямота военного.
- Конечно, полковник, - сказал он, улыбаясь, - я ничего не могу
сообщить вам об этом человеке и его частных делах. Но я не вижу причин
скрывать от вас внешний ход дела, насколько я сам его понял.
С неожиданной для него легкостью он перепрыгнул через барьер, сел рядом
с полковником Паундом и, в свою очередь, заболтал короткими ножками, словно
мальчишка на заборе. Рассказ свой он начал так непринужденно, как если бы
беседовал со старым другом у рождественского камелька.
- Видите ли, полковник, - начал он, - меня заперли в той маленькой
каморке, и я писал письмо, когда услышал, что пара ног отплясывает по этому
коридору такой танец, какого не спляшешь и на виселице. Сперва слышались
забавные мелкие шажки, словно кто-то ходил на цыпочках; за ними следовали
шаги медленные, уверенные - словом, шаги солидного человека, разгуливающего
с сигарой во рту. Но шагали одни и те же ноги, в этом я готов был
поклясться: легко, потом тяжело, потом опять легко. Сперва я прислушивался
от нечего делать, а потом чуть с ума не сошел, стараясь понять, для чего
понадобилось одному человеку ходить двумя походками. Одну походку я знал,
она была вроде вашей, полковник. Это была походка плотно пообедавшего
человека, джентльмена, который расхаживает не потому, что взволнован, а,
скорее, потому, что вообще подвижен. Другая походка тоже казалась мне
знакомой, только я никак не мог припомнить, где я ее слышал и где раньше
встречал странное существо, носящееся на цыпочках подобным образом. Скоро до
меня донесся стук тарелок, и ответ представился до глупости очевидным: это
была походка лакея, когда, склонившись вперед, опустив глаза, загребая
носками сапог, он несется подавать к столу. Затем я поразмыслил с минуту. И
мне показалось, что я понял замысел преступления так же ясно, как если бы
сам собирался его совершить.
Полковник внимательно посмотрел на священника, но кроткие серые глаза
были безмятежно устремлены в потолок.
- Преступление, - продолжал он медленно, - то же произведение
искусства. Не удивляйтесь: преступление далеко не единственное произведение
искусства, выходящее из мастерских преисподней. Но каждое подлинное
произведение искусства, будь оно небесного или дьявольского происхождения,
имеет одну непременную особенность: основа его всегда проста, как бы сложно
ни было выполнение. Так, например, в "Гамлете" фигуры могильщиков, цветы
сумасшедшей девушки, загробное обаяние Озрика, бледность духа и усмешка
черепа - все сплетено венком для мрачного человека в черном. И то, что я вам
рассказываю, - добавил он, улыбаясь и медленно слезая с барьера, - тоже
незамысловатая трагедия человека в черном. - Да, - продолжал он, видя, что
полковник смотрит на него с удивлением, - вся эта история сводится к черному
костюму. В ней, как и в "Гамлете", немало всевозможных наслоений, вроде
вашего клуба, например. Есть мертвый лакей, который был там, где быть не
мог; есть невидимая рука, собравшая с вашего стола серебро и растаявшая в
воздухе. Но каждое умно задуманное преступление основано в конце концов на
чем-нибудь вполне заурядном, ничуть не загадочном. Таинственность появляется
позже, чтобы увести нас в сторону по ложному следу. Сегодняшнее дело -
крупное, тонко задуманное и (на взгляд заурядного вора) весьма выгодное. Оно
было построено на том общеизвестном факте, что вечерний костюм джентльмена
как две капли воды похож на костюм лакея, - оба носят черный фрак. Все
остальное была игра, и притом удивительно тонкая.
- И все же, - заметил полковник, слезая с барьера и хмуро разглядывая
свои ботинки, - все же я не вполне уверен, что понял вас.
- Полковник, - сказал отец Браун, - вы еще больше удивитесь, когда я
скажу вам, что демон наглости, укравший ваши вилки, все время разгуливал у
вас на глазах. Он прошел по коридору раз двадцать взад и вперед - и это при
полном, освещении и на виду у всех. Он не прятался по углам, где его могли
бы заподозрить. Напротив, он беспрестанно двигался и, где бы он ни был,
везде, казалось, находился по праву. Не спрашивайте меня, как он выглядел,
потому что вы сами видели его сегодня шесть или семь раз. Вы вместе с
другими высокородными господами дожидались обеда в гостиной, в конце
прохода, возле самой веранды. И вот, когда он проходил среди вас,
джентльменов, он был лакеем, с опущенной головой, болтающейся салфеткой и
развевающимися фалдами. Он вылетал на веранду, поправлял скатерть,
переставлял что-нибудь на столе и мчался обратно по направлению к конторе и
лакейской. Но едва он попадал в поле зрения конторского клерка и прислуги,
как - и видом и манерами, с головы до ног, - становился другим человеком. Он
бродил среди слуг с той рассеянной небрежностью, которую они так привыкли
видеть у своих патронов. Их не должно было удивлять, что гость разгуливает
по всему дому, словно зверь, снующий по клетке в зоологическом саду. Они
знали: ничто так не выделяет людей высшего круга, как именно привычка
расхаживать всюду, где им вздумается. Когда он пресыщался прогулкой по
коридору, он поворачивал и снова проходил мимо конторы. В тени гардеробной
ниши он, как по мановению жезла, разом менял свой облик и снова услужливым
лакеем мчался к "Двенадцати верным рыболовам". Не пристало джентльменам
обращать внимание на какого-то лакея. Как может прислуга заподозрить
прогуливающегося джентльмена?.. Раз он выкинул фокус еще почище. У конторы
он величественно потребовал сифон содовой воды, сказав, что хочет пить. Он
добавил непринужденно, что возьмет сифон с собой. Он так и сделал - быстро и
ловко пронес его среди всех вас, джентльменов, лакеем, выполняющим обычное
поручение. Конечно, это не могло длиться до бесконечности, но ему ведь нужно
было дождаться лишь конца рыбной перемены. Самым опасным для него было
начало обеда, когда все лакеи выстраивались в ряд, но и тут ему удалось
прислониться к стене как раз за углом, так что лакеи и тут приняли его за
джентльмена, а джентльмены - за лакея. Дальше все шло как по маслу. Лакей
принимал его за скучающего аристократа, и наоборот. За две минуты до того,
как рыбная перемена была закончена, он снова обратился в проворного слугу и
быстро собрал тарелки. Посуду он оставил на полке, серебро засунул в боковой
карман, отчего тот оттопырился, и, как заяц, помчался по коридору, покуда не
добрался до гардеробной. Тут он снова стал джентльменом, внезапно вызванным
по делу. Ему оставалось лишь сдать свой номерок гардеробщику и выйти так же
непринужденно, как пришел. Только случилось так, что гардеробщиком был я.
- Что вы сделали с ним? - воскликнул полковник с необычным для него
жаром. - И что он вам сказал?
- Простите, - невозмутимо ответил отец Браун, - тут мой рассказ
кончается.
- И начинается самое интересное, - пробормотал Паунд. - Его
профессиональные приемы я еще понимаю. Но как-то не могу понять ваши.
- Мне пора уходить, - проговорил отец Браун.
Вместе они дошли до передней, где увидели свежее веснушчатое лицо
герцога Честерского, с веселым видом бежавшего искать их.
- Скорее, скорее, Паунд! - запыхавшись, кричал он. - Скорее идите к
нам! Я всюду искал вас. Обед продолжается как ни в чем не бывало, и старый
Одли сейчас скажет спич в честь спасенных вилок. Видите ли, мы предполагаем
создать новую церемонию, чтобы увековечить это событие. Серебро снова у нас.
Можете вы что- нибудь предложить?
- Ну что ж, - не без сарказма согласился полковник, оглядывая его. - Я
предлагаю, чтобы отныне мы носили зеленые фраки вместо черных. Мало ли что
может случиться, когда ты одет так же, как лакей.
- Глупости, - сказал герцог, - джентльмен никогда не выглядит лакеем.
- А лакей не может выглядеть джентльменом? - так же беззвучно смеясь,
отозвался полковник Паунд. - В таком случае и ловок же ваш приятель, -
сказал он, обращаясь к Брауну, - если он сумел сойти за джентльмена.
Отец Браун наглухо застегнул свое скромное пальто - ночь была холодная
и ветреная - и взял в руки свой скромный зонт.
- Да, - сказал он, - должно быть, очень трудно быть джентльменом. Но,
знаете ли, я не раз думал, что почти так же трудно быть лакеем.
И, промолвив "добрый вечер", он толкнул тяжелую дверь дворца
наслаждений. Золотые врата тотчас же захлопнулись за ним, и он быстро
зашагал по мокрым темным улицам в поисках омнибуса.
---------------------------------------------------------
1) - Бельгравия - аристократическая часть Лондона
2) - Гладстон Уильям Юарт (1809-1898) - английский политический и
государственный деятель
3) - Олбэни - тихий квартал, примыкающий с востока к Риджент-парку
Г.К. Честертон
Летучие звезды
Перевод И. Бернштейн
"Мое самое красивое преступление, - любил рассказывать Фламбо в годы
своей добродетельной старости, - было также, по странному стечению
обстоятельств, моим последним преступлением. Я совершил его на рождество.
Как настоящий артист своего дела, я всегда старался, чтобы преступление
гармонировало с определенным временем года или с пейзажем, и подыскивал для
него, словно для скульптурной группы, подходящий сад или обрыв. Так,
например, английских сквайров уместнее всего надувать в длинных комнатах,
где стены обшиты дубовыми панелями, а богатых евреев, наоборот, лучше
оставлять без гроша среди огней и пышных драпировок кафе "Риш". Если,
например, в Англии у меня возникало желание избавить настоятеля собора от
бремени земного имущества (что не так-то просто сделать, как кажется), мне
хотелось видеть свою жертву обрамленной, если можно так сказать, зелеными
газонами и серыми колокольнями старинного городка. Точно так же во Франции,
изымая некоторую сумму у богатого и жадного крестьянина (что сделать почти
невозможно), я испытывал удовлетворение, если видел его негодующую
физиономию на фоне серого ряда аккуратно подстриженных тополей или величавых
галльских равнин, которые так прекрасно живописал великий Милле (1).
Так вот, моим последним преступлением было рождественское преступление,
веселое, уютное английское преступление среднего достатка - преступление в
духе Чарльза Диккенса. Я совершил его в одном хорошем старинном доме близ
Путни, в доме с полукруглым подъездом для экипажей, в доме с конюшней, в
доме с названием, которые значилось на обоих воротах, в доме с неизменной
араукарией... Впрочем, довольно, - вы уже, вероятно, представляете себе, что
это был за дом. Ей-богу, я тогда очень смело и вполне литературно
воспроизвел диккенсовский стиль. Даже жалко, что в тот самый вечер я
раскаялся и решил покончить с прежней жизнью".
И Фламбо начинал рассказывать всю эту историю изнутри, если можно так
выразиться, с точки зрения одного из ее героев, но даже с этой точки зрения
она казалась по меньшей мере странной. С точки же зрения стороннего
наблюдателя история эта представлялась просто непостижимой, а именно с этой
точки зрения и должен ознакомиться с нею читатель.
Это произошло на второй день рождества. Началом всех событий можно
считать тот момент, когда двери дома отворились и молоденькая девушка с
куском хлеба в руках вышла в сад, где росла араукария, покормить птиц. У
девушки было хорошенькое личико и решительные карие глаза; о фигуре ее
судить не представлялось возможности - с ног до головы она была так укутана
в коричневый мех, что трудно было сказать, где кончается лохматый воротник и
начинаются пушистые волосы. Если б не милое личико, ее можно было бы принять
за маленького неуклюжего Медвежонка.
Освещение зимнего дня приобретало все более красноватый оттенок по мере
того, как близился вечер, и рубиновые отсветы на обнаженных клумбах в саду
казались призраками увядших роз. С одной стороны к дому примыкала конюшня, с
другой начиналась аллея, вернее, галерея из сплетающихся вверху лавровых
деревьев, которая уводила в большой сад за домом. Юная девушка накрошила
птицам хлеб (в четвертый или пятый раз за день, потому что его съедала
собака) и, чтобы не мешать птичьему пиршеству, пошла по лавровой аллее в
сад, где мерцали листья вечнозеленых деревьев. Здесь она вскрикнула от
изумления - искреннего или притворного, неизвестно, - ибо, подняв глаза,
увидела, что на высоком заборе, словно наездник на коне, в фантастической
позиции сидит некая фантастическая фигура.
- Ой, только не прыгайте, мистер Крук, - воскликнула девушка в тревоге,
- здесь очень высоко!
Человек, оседлавший забор, точно крылатого коня, был долговязым,
угловатым юношей с темными, "ежиком", волосами, с лицом умным и
интеллигентным, но совсем не по-английски бледным, даже бескровным.
Бледность его особенно подчеркивал красный галстук вызывающе яркого оттенка
- единственная явно обдуманная деталь его костюма. Быть может, это был
своего рода символ? Он не внял мольбе девушки и, рискуя переломать себе
ноги, спрыгнул на землю с легкостью кузнечика.
- По-моему, судьбе угодно было, чтобы я стал вором и лазил в чужие дома
и сады, - спокойно объявил он, очутившись рядом с нею. - И так бы, без
сомнения, и случилось, не родись я в этом милом доме по соседству с вами.
Впрочем, ничего дурного я в этом не вижу.
- Как вы можете так говорить? - с укором воскликнула девушка.
- Понимаете ли, если родился не по ту сторону забора, где тебе
требуется, по- моему, ты вправе через него перелезть.
- Вот уж никогда не знаешь, что вы сейчас скажете или сделаете.
- Я и сам частенько не знаю, - ответил мистер Крук. - Во всяком случае,
сейчас я как раз по ту сторону забора, где мне и следует быть.
- А по какую сторону забора вам следует быть? - с улыбкой спросила юная
девица.
- По ту, где вы, - ответил молодой человек по фамилии Крук.
И они пошли назад по лавровой аллее. Вдруг трижды протрубил,
приближаясь, автомобильный гудок: элегантный автомобиль светло-зеленого
цвета, словно птица, подлетел к подъезду и, весь трепеща, остановился.
- Ого, - сказал молодой человек в красном галстуке, - вот уж кто
родился с той стороны, где следует. Я не знал, мисс Адамс, что у вашей семьи
столь новомодный Дед Мороз.
- Это мой крестный отец, сэр Леопольд Фишер. Он всегда приезжает к нам
на рождество.
И после невольной паузы, выдававшей определенный недостаток
воодушевления. Руби Адамс добавила:
- Он очень добрый.
Журналист Джон Крук был наслышан о крупном дельце из Сити, сэре
Леопольде Фишере, и если сей крупный делец не был наслышан о Джоне Круке, то
уж, во всяком случае, не по вине последнего, ибо тот неоднократно и весьма
непримиримо отзывался о сэре Леопольде на страницах "Призыва" и "Нового
века". Впрочем, сейчас мистер Крук не говорил ни слова и с мрачным видом
наблюдал за разгрузкой автомобиля, - а это была длительная процедура.
Сначала открылась передняя дверца, и из машины вылез высокий элегантный
шофер в зеленом, затем открылась задняя дверца, и из машины вылез низенький
элегантный слуга в сером, затем они вдвоем извлекли сэра Леопольда и,
взгромоздив его на крыльцо, стали распаковывать, словно ценный, тщательно
увязанный узел. Под пледами, столь многочисленными, что их хватило бы на
целый магазин, под шкурами всех лесных зверей и шарфами всех цветов радуги
обнаружилось наконец нечто, напоминающее человеческую фигуру, нечто,
оказавшееся довольно приветливым, хотя и смахивающим на иностранца, старым
джентльменом с седой козлиной бородкой и сияющей улыбкой, который стал
потирать руки в огромных меховых рукавицах.
Но еще задолго до конца этой процедуры двери дома отворились и на
крыльцо вышел полковник Адамс (отец молодой леди в шубке), чтобы встретить и
ввести в дом почетного гостя. Это был высокий смуглый и очень молчаливый
человек в красном колпаке, напоминающем феску и придававшем ему сходство с
английским сардаром или египетским пашой. Вместе с ним вышел его шурин,
молодой фермер, недавно приехавший из Канады, - крупный и шумливый мужчина
со светлой бородкой, по имени Джеймс Блаунт. Их обоих сопровождала еще одна,
весьма скромная личность - католический священник из соседнего прихода.
Покойная жена полковника была католичкой, и дети, как это принято в таких
случаях, воспитывались в католичестве. Священник этот был ничем не
примечателен, даже фамилия у него была заурядная - Браун. Однако полковник
находил его общество приятным и часто приглашал к себе.
В просторном холле было довольно места даже для сэра Леопольда и его
многочисленных оболочек. Холл этот, непомерно большой для такого дома,
представлял собой огромное помещение, в одном конце которого находилась
наружная дверь с крыльцом, а в другом - лестница на второй этаж. Здесь,
перед камином с висящей над ним шпагой полковника, процедура раздевания
нового гостя была завершена и все присутствующие, в том числе и мрачный
Крук, были представлены сэру Леопольду Фишеру. Однако почтенный финансист
все еще продолжал сражаться со своим безукоризненно сшитым одеянием. Он
долго рылся во внутреннем кармане фрака и наконец, весь светясь от
удовольствия, извлек оттуда черный овальный футляр, заключавший, как он
пояснил, рождественский подарок для его крестницы. С нескрываемым и потому
обезоруживающим тщеславием он высоко поднял футляр, так чтобы все могли его
видеть, затем слегка нажал пружину - крышка откинулась, и все замерли,
ослепленные: фонтан кристаллизованного света вдруг забил у них перед
глазами. На оранжевом бархате, в углублении, словно три яйца в гнезде,
лежали три чистых сверкающих бриллианта, и казалось, даже воздух вокруг
загорелся от их огня. Фишер стоял, расплывшись в благожелательной улыбке,
упиваясь изумлением и восторгом девушки, сдержанным восхищением и
немногословной благодарностью полковника, удивленными возгласами остальных.
- Пока что я положу их обратно, милочка, - сказал Фишер, засовывая
футляр в задний карман своего фрака. - Мне пришлось вести себя очень
осторожно, когда я ехал сюда. Имейте в виду, что это - три знаменитых
африканских бриллианта, которые называются "летучими звездами", потому что
их уже неоднократно похищали. Все крупные преступники охотятся за ними, но и
простые люди на улице и в гостинице, разумеется, рады были бы заполучить их.
У меня могли украсть бриллианты по дороге сюда. Это было вполне возможно.
- Я бы сказал, вполне естественно, - сердито заметил молодой человек в
красном галстуке. - И я бы лично никого не стал винить за это. Когда люди
просят хлеба, а вы не даете им даже камня, я думаю, они имеют право сами
взять себе этот камень.
- Не смейте так говорить! - с непонятной запальчивостью воскликнула
девушка. - Вы говорите так только с тех пор, как стали этим ужасным... ну,
как это называется? Как называют человека, который готов обниматься с
трубочистом?
- Святым, - сказал отец Браун.
- Я полагаю, - возразил сэр Леопольд со снисходительной усмешкой, - что
Руби имеет в виду социалистов.
- Радикал - это не тот, кто извлекает корни, - заметил Крук с некоторым
раздражением, - а консерватор вовсе не консервирует фрукты. Смею вас
уверить, что и социалисты совершенно не жаждут якшаться с трубочистами.
Социалист - это человек, который хочет, чтобы все трубы были прочищены и
чтобы всем трубочистам платили за работу.
- Но который считает, - тихо добавил священник, - что ваша собственная
сажа вам не принадлежит.
Крук взглянул на него с интересом и даже с уважением.
- Кому может понадобиться собственная сажа? - спросил он.
- Кое-кому, может, и понадобится, - ответил Браун серьезно. - Говорят,
например, что ею пользуются садовники. А сам я однажды на рождество доставил
немало радости шестерым ребятишкам, которые ожидали Деда Мороза, -
исключительно с помощью сажи, примененной как наружное средство.
- Ах, как интересно! - вскричала Руби. - Вот бы вы повторили это
сегодня для нас!
Энергичный канадец мистер Блаунт возвысил свой и без того громкий
голос, присоединяясь к предложению племянницы; удивленный финансист тоже
возвысил голос, выражая решительное неодобрение, но в это время кто-то
постучал в парадную дверь. Священник распахнул ее, и глазам присутствующих
вновь представился сад с араукарией и вечнозелеными деревьями, теперь уже
темнеющими на фоне великолепного фиолетового заката. Этот вид, как бы
вставленный в раму раскрытой двери, был настолько красив и необычен, что
казался театральной декорацией. Несколько мгновений никто не обращал
внимания на человека, остановившегося на пороге. Это был, видимо,
обыкновенный посыльный в запыленном поношенном пальто.
- Кто из вас мистер Блаунт, джентльмены? - спросил он, протягивая
письмо. Мистер Блаунт вздрогнул и осекся, не окончив своего одобрительного
возгласа. С недоуменным выражением он надорвал конверт и стал читать письмо;
при этом лицо его сначала омрачилось, затем посветлело, и он повернулся к
своему зятю и хозяину.
- Мне очень неприятно причинять вам столько беспокойства, полковник, -
начал он с веселой церемонностью Нового Света, - но не злоупотреблю ли я
вашим гостеприимством, если вечером ко мне зайдет сюда по делу один мой
старый приятель? Впрочем, вы, наверно, слышали о нем - это Флориан,
знаменитый французский акробат и комик. Я с ним познакомился много лет назад
на Дальнем Западе (он по рождению канадец). А теперь у него ко мне какое-то
дело, хотя убей не знаю какое.
- Полноте, полноте, дорогой мой, - любезно ответил полковник. - Вы
можете приглашать кого угодно. К тому же он, без сомнения, будет как раз
кстати.
- Он вымажет себе лицо сажей, если вы это имеете в виду, - смеясь,
воскликнул Блаунт, - и всем наставит фонарей под глазами. Я лично не
возражаю, я человек простой и люблю веселую старую пантомиму, в которой
герой садится на свой цилиндр.
- Только не на мой, пожалуйста, - с достоинством произнес сэр Леопольд