Честертон Гилберт Кийт. Избранное

Фишер.
- Ну, ладно, ладно, - весело вступился Крук, - не будем ссориться.
Человек на цилиндре - это еще не самая низкопробная шутка!
Неприязнь к молодому человеку в красном галстуке, вызванная его
грабительскими убеждениями и его очевидным ухаживанием за хорошенькой
крестницей Фишера, побудила последнего заметить саркастически-повелительным
тоном:
- Не сомневаюсь, что вам известны и более грубые шутки. Не приведете ли
вы нам в пример хоть одну?
- Извольте: цилиндр на человеке, - отвечал социалист.
- Ну, ну, ну! - воскликнул канадец с благодушием истинного варвара. -
Не надо портить праздник. Давайте-ка повеселим сегодня общество. Не будем
мазать лица сажей и садиться на шляпы, если вам это не по душе, но придумаем
что-нибудь в том же духе. Почему бы нам не разыграть настоящую старую
английскую пантомиму - с клоуном, Коломбиной и всем прочим? Я видел такое
представление перед отъездом из Англии, когда мне было лет двенадцать, и у
меня осталось о нем воспоминание яркое, как костер. А когда я в прошлом году
вернулся, оказалось, что пантомим больше не играют. Ставят одни только
плаксивые волшебные сказки. Я хочу видеть хорошую потасовку, раскаленную
кочергу, полисмена, которого разделывают на котлеты, а мне преподносят
принцесс, разглагольствующих при лунном свете, синих птиц и тому подобную
ерунду. Синяя Борода - это по мне, да и тот нравится мне больше всего в виде
Панталоне.
- Я всей душой поддерживаю предложение разделать полисменов на котлеты,
- сказал Джон Крук. - Это гораздо более удачное определение социализма, чем
то, которое здесь недавно приводилось. Но спектакль - дело, конечно, слишком
сложное.
- Да что вы! - в увлечении закричал на него мистер Блаунт. - Устроить
арлекинаду? Ничего нет проще! Во-первых, можно нести любую отсебятину, а во-
вторых, на реквизит и декорации сгодится всякая домашняя утварь - столы,
вешалки, бельевые корзины и так далее.
- Да, это верно. - Крук оживился и стал расхаживать по комнате. -
Только вот боюсь, что мне не удастся раздобыть полицейский мундир. Давно уж
не убивал я полисменов.
Блаунт на мгновение задумался и вдруг хлопнул себя по ляжке.
- Достанем! - воскликнул он. - Тут в письме есть телефон Флориана, а он
знает всех костюмеров в Лондоне. Я позвоню ему и велю захватить с собой
костюм полисмена.
И он кинулся к телефону.
- Ах, как чудесно, крестный, - Руби была готова заплясать от радости, -
я буду Коломбиной, а вы - Панталоне.
Миллионер выпрямился и замер в величественной позе языческого божества.
- Я полагаю, моя милая, - сухо проговорил он, - что вам лучше поискать
кого- нибудь другого для роли Панталоне.
- Я могу быть Панталоне, если хочешь, - в первый и последний раз
вмешался в разговор полковник Адамс, вынув изо рта сигару.
- Вам за, это нужно памятник поставить, - воскликнул канадец, с сияющим
лицом вернувшийся от телефона. - Ну вот, значит, все устроено Мистер Крук
будет клоуном - он журналист и, следовательно, знает все устаревшие шутки. Я
могу быть Арлекином - для этого нужны только длинные ноги и умение прыгать.
Мой друг Флориан сказал мне сейчас, что достанет по дороге костюм полисмена
и переоденется. Представление можно устроить здесь, в этом холле, а публику
мы посадим на ступеньки лестницы. Входные двери будут задником, если их
закрыть, у нас получится внутренность английского дома, а открыть -
освещенный луною сад. Ей-богу, все устраивается точно по волшебству.
И, выхватив из кармана кусок мела, унесенный из биллиардной, он провел
на полу черту, отделив воображаемую сцену.
Как им удалось подготовить в такой короткий срок даже это дурацкое
представление - остается загадкой. Но они принялись за дело с тем
безрассудным рвением, которое возникает, когда в доме живет юность. А в тот
вечер в доме жила юность, хотя не все, вероятно, догадались, в чьих глазах и
в чьих сердцах она горела. Как всегда бывает в таких случаях, затея
становилась все безумнее при всей буржуазной благонравности ее
происхождения. Коломбина была очаровательна в своей широкой торчащей юбке,
до странности напоминавшей большой абажур из гостиной. Клоун и Панталоне
набелили себе лица мукой, добытой у повара, и накрасили щеки румянами, тоже
позаимствованными у кого-то из домашних, пожелавшего (как и подобает
истинному благодетелю-христианину) остаться неизвестным. Арлекина, уже
нарядившегося в костюм из серебряной бумаги, извлеченной из сигарных ящиков,
с большим трудом удалось остановить в тот момент, когда он собирался разбить
старинную хрустальную люстру, чтобы украситься ее сверкающими подвесками. Он
бы наверняка осуществил свой замысел, если бы Руби не откопала для него
где-то поддельные драгоценности, украшавшие когда-то на маскараде ее костюм
бубновой дамы. Кстати сказать, ее дядюшка Джеймс Блаунт до того разошелся,
что с ним никакого сладу не было; он вел себя, как озорной школьник. Он
нахлобучил на отца Брауна бумажную ослиную голову, а тот терпеливо снес это
и к тому же изобрел какой-то способ шевелить ее ушами. Блаунт сделал даже
попытку прицепить ослиный хвост к фалдам сэра Леопольда Фишера, но на сей
раз его выходка была принята куда менее благосклонно.
- Дядя Джеймс слишком уж развеселился, - сказала Руби, с серьезным
видом вешая Круку на шею гирлянду сосисок. - Что это он?
- Он Арлекин, а вы Коломбина, - ответил Крук. - Ну а я только клоун,
который повторяет устарелые шутки.
- Лучше бы вы были Арлекином, - сказала она, и сосиски, раскачиваясь,
повисли у него на шее.
Хотя отцу Брауну, успевшему уже вызвать аплодисменты искусным
превращением подушки в младенца, было отлично известно все происходившее за
кулисами, он тем не менее присоединился к зрителям и уселся среди них с
выражением торжественного ожидания на лице, словно ребенок, впервые попавший
в театр.
Зрителей было немного - родственники, кое-кто из соседей и слуги. Сэр
Леопольд занял лучшее место, и его массивная фигура почти совсем загородила
сцену от маленького священника, сидевшего позади него; но много ли при этом
потерял священник, театральная критика не знает. Пантомима являла собой
нечто совершенно хаотическое, но все-таки она была не лишена известной
прелести, - ее оживляла и пронизывала искрометная импровизация клоуна Крука.
В обычных условиях Крук был просто умным человеком, но в тот вечер он
чувствовал себя всеведущим и всемогущим - неразумное чувство, мудрое
чувство, которое приходит к молодому человеку, когда он на какой-то миг
уловит на некоем лице некое выражение. Считалось, что он исполняет роль
клоуна, на самом деле он был еще автором (насколько тут вообще мог быть
автор), суфлером, декоратором, рабочим сцены и в довершение всего оркестром.
Во время коротких перерывов в этом безумном представлении он в своих
клоунских доспехах кидался к роялю и барабанил на нем отрывки из популярных
песенок, настолько же неуместных, насколько и подходящих к случаю.
Кульминационным пунктом спектакля, а также и всех событий, было
мгновение, когда двери на заднем плане сцены вдруг распахнулись и зрителям
открылся сад, залитый лунным светом, на фоне которого отчетливо
вырисовывалась фигура знаменитого Флориана в костюме полисмена. Клоун
забарабанил хор полицейских из оперетты "Пираты из Пензанса", но звуки рояля
потонули в оглушительной овации; великий комик удивительно точно и почти
совсем естественно воспроизводил жесты и осанку полисмена. Арлекин
подпрыгнул к нему и ударил его по каске, пианист заиграл "Где ты раздобыл
такую шляпу?" - а он только озирался вокруг, с потрясающим мастерством
изображая изумление; Арлекин подпрыгнул еще и опять ударил его; а пианист
сыграл несколько тактов из песенки "А затем еще разок...". Потом Арлекин
бросился прямо в объятия полисмена и под грохот аплодисментов повалил его на
пол. Тогда-то французский комик и показал свой знаменитый номер "Мертвец на
полу", память о котором и по сей день живет в окрестностях Путни. Невозможно
было поверить, что это живой человек. Здоровяк Арлекин раскачивал его, как
мешок, из стороны в сторону, подбрасывал и крутил, как резиновую дубинку, -
и все это под уморительные звуки дурацких песенок в исполнении Крука. Когда
Арлекин с натугой оторвал от пола тело комика-констебля, шут за роялем
заиграл "Я восстал ото сна, мне снилась ты", когда он взвалил его себе на
спину, послышалось "С котомкой за плечами", а когда, наконец, Арлекин с
весьма убедительным стуком опустил свою ношу на пол, пианист, вне себя от
восторга, заиграл бойкий мотивчик на такие - как полагают по сей день -
слова: "Письмо я милой написал и бросил по дороге".
Приблизительно в то же время - в момент, когда безумство на
импровизированной сцене достигло апогея, - отец Браун совсем перестал видеть
актеров, ибо прямо перед ним почтенный магнат из Сити встал во весь рост и
принялся ошалело шарить у себя по карманам. Потом он в волнении уселся, все
еще роясь в карманах, потом опять встал и вознамерился было перешагнуть
через рампу на сцену, однако ограничился тем, что бросил свирепый взгляд на
клоуна за роялем и, не говоря ни слова, пулей вылетел из зала.
В течение нескольких последующих минут священник имел полную
возможность следить за дикой, но не лишенной известного изящества пляской
любителя Арлекина над артистически бесчувственным телом его врага. С
подлинным, хотя и грубоватым искусством Арлекин танцевал теперь в
распахнутых дверях, потом стал уходить все дальше и дальше в глубь сада,
наполненного тишиной и лунным светом. Его наскоро склеенное из бумаги
одеяние, слишком уж сверкавшее в огнях рампы, становилось
волшебно-серебристым по мере того, как он удалялся, танцуя в лунном сиянии.
Зрители с громом аплодисментов повскакали с мест и бросились к сцене, но в
это время отец Браун почувствовал, что кто-то тронул его за рукав и шепотом
попросил пройти в кабинет полковника.
Он последовал за слугой со все возрастающим чувством беспокойства,
которое отнюдь не уменьшилось при виде торжественно-комической сцены,
представившейся ему, когда он вошел в кабинет. Полковник Адамс, все еще
наряженный в костюм Панталоне, сидел, понуро кивая рогом из китового уса, и
в старых его глазах была печаль, которая могла бы отрезвить вакханалию.
Опершись о камин и тяжело дыша, стоял сэр Леопольд Фишер; вид у него был
перепуганный и важный.
- Произошла очень неприятная история, отец Браун, - сказал Адамс. -
Дело в том, что бриллианты, которые мы сегодня видели, исчезли у моего друга
из заднего кармана. А так как вы...
- А так как я, - продолжал отец Браун, простодушно улыбнувшись, - сидел
позади него...
- Ничего подобного, - с нажимом сказал полковник Адамс, в упор глядя на
Фишера, из чего можно было заключить, что нечто подобное уже было высказано.
- Я только прошу вас, как джентльмена, оказать мне помощь.
- То есть вывернуть свои карманы, - закончил отец Браун и поспешил это
сделать, вытащив на свет божий семь шиллингов шесть пенсов, обратный билет в
Лондон, маленькое серебряное распятие, маленький требник и плитку шоколада.
Полковник некоторое время молча глядел на него, а затем сказал:
- Признаться, содержимое вашей головы интересует меня гораздо больше,
чем содержимое ваших карманов. Ведь моя дочь - ваша воспитанница. Так вот, в
последнее время она... - Он не договорил.
- В последнее время, - выкрикнул почтенный Фишер, - она открыла двери
отцовского дома головорезу социалисту, и этот малый открыто заявляет, что
всегда готов обокрасть богатого человека. Вот к чему это привело. Перед вами
богатый человек, которого обокрали!
- Если вас интересует содержимое моей головы, то я могу вас с ним
познакомить, - бесстрастно сказал отец Браун. - Чего оно стоит, судите сами.
Вот что я нахожу в этом старейшем из моих карманов: люди, намеревающиеся
украсть бриллианты, не провозглашают социалистических идей. Скорее уж, -
добавил он кротко, - они станут осуждать социализм.
Оба его собеседника быстро переглянулись, а священник продолжал:
- Видите ли, ведь мы знаем этих людей. Социалист, о котором идет речь,
так же не способен украсть бриллианты, как и египетскую пирамиду. Нам сейчас
следует заняться другим человеком, тем, который нам незнаком. Тем, кто
играет полисмена. Хотелось бы мне знать, где именно он находится в данную
минуту.
Панталоне вскочил с места и большими шагами вышел из комнаты. Вслед за
этим последовала интерлюдия, во время которой миллионер смотрел на
священника, а священник смотрел в свой требник. Панталоне вернулся и
отрывисто сказал:
- Полисмен все еще лежит на сцене. Занавес поднимали шесть раз, а он
все еще лежит.
Отец Браун выронил книгу, встал и остолбенел, глядя перед собой, словно
пораженный внезапным умственным расстройством. Но мало-помалу его серые
глаза оживились, и тогда он спросил, казалось бы, без всякой связи с
происходящим:
- Простите, полковник, когда умерла ваша жена?
- Жена? - удивленно переспросил старый воин. - Два месяца тому назад.
Ее брат Джеймс опоздал как раз на неделю и не застал ее в живых.
Маленький священник подпрыгнул, как подстреленный кролик.
- Живее! - воскликнул он с необычайной для себя горячностью. - Живее!
Нужно пойти взглянуть на полисмена!
Они нырнули под занавес, чуть не сбив с ног Коломбину и клоуна (которые
мирно шептались в полутьме), и отец Браун нагнулся над распростертым
комиком- полисменом.
- Хлороформ, - сказал он, выпрямляясь. - И как я раньше не догадался!
Все молчали в недоумении. Потом полковник медленно произнес:
- Пожалуйста, объясните толком, что все это значит?
Отец Браун вдруг громко расхохотался, потом сдержался и проговорил,
задыхаясь и с трудом подавляя приступы смеха:
- Джентльмены, сейчас не до разговоров. Мне нужно догнать преступника.
Но этот великий французский актер, который играл полисмена, этот гениальный
мертвец, с которым вальсировал Арлекин, которого он подбрасывал и швырял во
все стороны, - это... - Он не договорил и заторопился прочь.
- Это - кто? - крикнул ему вдогонку Фишер.
- Настоящий полисмен, - ответил отец Браун и скрылся в темноте.
В дальнем конце сада сверкающие листвой купы лавровых и других
вечнозеленых деревьев даже в эту зимнюю ночь создавали на фоне сапфирового
неба и серебряной луны впечатление южного пейзажа. Ярко-зеленые колышущиеся
лавры, глубокая, отливающая пурпуром синева небес, луна, как огромный
волшебный кристалл, - это была картина, полная легкомысленной романтики. А
вверху, по веткам деревьев, карабкается какая-то странная фигура, имеющая
вид не столько романтический, сколько неправдоподобный. Человек этот весь
искрится, как будто облаченный в костюм из десяти миллионов лун; при каждом
его движении свет настоящей луны загорается на нем новыми вспышками голубого
пламени. Но, сверкающий и дерзкий, он ловко перебирается с маленького
деревца в этом саду на высокое развесистое дерево в соседнем и задерживается
там только потому, что чья-то тень скользнула в это время под маленькое
дерево и чей-то голос окликнул его снизу.
- Ну, что ж, Фламбо, - произносит голос, - вы действительно похожи на
летучую звезду, но ведь звезда летучая в конце концов всегда становится
падучей звездой.
Наверху в ветвях лавра искрящаяся серебром фигура наклоняется вперед и,
чувствуя себя в безопасности, прислушивается к словам маленького человека.
- Это - самая виртуозная из всех ваших проделок, Фламбо. Приехать из
Канады (с билетом из Парижа, надо полагать) через неделю после смерти миссис
Адамс, когда никто не расположен задавать вопросы, - ничего не скажешь,
ловко придумано. Еще того ловчей вы сумели выследить "летучие звезды" и
разведать день приезда Фишера. Но в том, что за этим последовало,
чувствуется уже не ловкость, а подлинный гений. Выкрасть камни для вас,
конечно, не составляло труда. При вашей ловкости рук вы могли бы и не
привешивать ослиный хвост к фалдам фишеровского фрака. Но в остальном вы
затмили самого себя.
Серебристая фигура в зеленой листве медлит, точно загипнотизированная,
хотя путь к бегству открыт; человек на дереве внимательно смотрит на
человека внизу.
- Да, да, - говорит человек внизу, - я знаю все. Я знаю, что вы не
просто навязали всем эту пантомиму, но сумели извлечь из нее двойную пользу.
Сначала вы собирались украсть эти камни без лишнего шума, но тут один из
сообщников известил вас о том, что вас выследили и опытный сыщик должен
сегодня застать вас на месте преступления. Заурядный вор сказал бы спасибо
за предупреждение и скрылся. Но вы - поэт. Вам тотчас же пришла в голову
остроумная мысль спрятать бриллианты среди блеска бутафорских
драгоценностей. И вы решили, что если на вас будет блестящий наряд Арлекина,
то появление полисмена покажется вполне естественным. Достойный сыщик вышел
из полицейского участка в Путни, намереваясь поймать вас, и сам угодил в
ловушку, хитрее которой еще никто не придумывал. Когда отворились двери
дома, он вошел и попал прямо на сцену, где разыгрывалась рождественская
пантомима и где пляшущий Арлекин мог его толкать, колотить ногами, кулаками
и дубинкой, оглушить и усыпить под дружный хохот самых респектабельных
жителей Путни. Да, лучше этого вам никогда ничего не придумать. А сейчас,
кстати говоря, вы можете отдать мне эти бриллианты.
Зеленая ветка, на которой покачивается сверкающая фигура, шелестит,
словно от изумления, но голос продолжает:
- Я хочу, чтобы вы их отдали, Фламбо, и я хочу, чтобы вы покончили с
такой жизнью. У вас еще есть молодость, и честь, и юмор, но при вашей
профессии надолго их недостанет. Можно держаться на одном и том же уровне
добра, но никому никогда не удавалось удержаться на одном уровне зла. Этот
путь ведет под гору. Добрый человек пьет и становится жестоким; правдивый
человек убивает и потом должен лгать. Много я знавал людей, которые
начинали, как вы, благородными разбойниками, веселыми грабителями богатых и
кончали в мерзости и грязи. Морис Блюм начинал как анархист по убеждению,
отец бедняков, а кончил грязным шпионом и доносчиком, которого обе стороны
эксплуатировали и презирали. Гарри Бэрк, организатор движения "Деньги для
всех", был искренне увлечен своей идеей, - теперь он живет на содержании
полуголодной сестры и пропивает ее последние гроши. Лорд Эмбер первоначально
очутился на дне в роли эдакого странствующего рыцаря, теперь же самые подлые
лондонские подонки шантажируют его, и он им платит. А капитан Барийон,
некогда знаменитый джентльмен-апаш, умер в сумасшедшем доме, помешавшись от
страха перед сыщиками и скупщиками краденого, которые его предали и
затравили.
- Я знаю, у вас за спиной вольный лес, и он очень заманчив, Фламбо. Я
знаю, что в одно мгновение вы можете исчезнуть там, как обезьяна. Но
когда-нибудь вы станете старой седой обезьяной, Фламбо. Вы будете сидеть в
вашем вольном лесу, и на душе у вас будет холод, и смерть ваша будет близко,
и верхушки деревьев будут совсем голыми.
Наверху было по-прежнему тихо; казалось, маленький человек под деревом
держит своего собеседника на длинной невидимой привязи. И он продолжал:
- Вы уже сделали первые шаги под гору. Раньше вы хвастались, что
никогда не поступаете низко, но сегодня вы совершили низкий поступок. Из-за
вас подозрение пало на честного юношу, против которого и без того
восстановлены все эти люди. Вы разлучаете его с девушкой, которую он любит и
которая любит его. Но вы еще не такие низости совершите, прежде чем умереть.
Три сверкающих бриллианта упали с дерева на землю. Маленький человек
нагнулся, чтобы подобрать их, а когда он снова глянул наверх - зеленая
древесная клетка была пуста: серебряная птица упорхнула.
Бурным ликованием было встречено известие о том, что бриллианты
случайно подобраны в саду. И подумать, что на них наткнулся именно отец
Браун. А сэр Леопольд с высоты своего благоволения даже сказал священнику,
что, хотя сам он и придерживается более широких взглядов, но готов уважать
тех, кому убеждения предписывают затворничество и неведение дел мирских.

-------------------------------------------------------

1) - Милле Жан-Франсуа (1814-1875) - французский художник



Г.К. Честертон
Человек в проулке

Перевод Р. Облонской

В узкий проулок, идущий вдоль театра "Аполлон" в районе Адельфи,
одновременно вступили два человека. Предвечерние улицы щедро заливал мягкий
невесомый свет заходящего солнца. Проулок был довольно длинный и темный, и в
противоположном конце каждый различал лишь темный силуэт другого. Но и по
этому черному контуру они сразу друг друга узнали, ибо наружность у обоих
была весьма приметная и притом они люто ненавидели друг друга.
Узкий проулок соединял одну из крутых улиц Адельфи с бульваром над
рекой, отражающей все краски закатного неба. Одну сторону проулка образовала
глухая стена - в доме этом помещался старый захудалый ресторан при театре, в
этот час закрытый. По другую сторону в проулок в разных его концах выходили
две двери. Ни та, ни другая не были обычным служебным входом в театр, то
были особые двери, для избранных исполнителей, и теперь ими пользовались
актер и актриса, игравшие главные роли в шекспировском спектакле. Такие
персоны любят, когда у них есть свой отдельный вход и выход, - чтобы
принимать или избегать друзей.
Двое мужчин, о которых идет речь, несомненно, были из числа таких
друзей, дверь в начале проулка была им хорошо знакома, и оба рассчитывали,
что она не заперта, ибо подошли к ней каждый со своей стороны равно
спокойные и уверенные. Однако тот, что шел с дальнего конца проулка, шагал
быстрее, и заветной двери оба достигли в один и тот же миг. Они обменялись
учтивым поклоном, чуть помедлили, и наконец тот, кто шел быстрее и, видно,
вообще отличался менее терпеливым нравом, постучал.
В этом, и во всем прочем тоже, они были полной противоположностью друг
другу, но ни об одном нельзя было сказать, что он в чем-либо уступает
другому. Если говорить об их личных достоинствах, оба были хороши собой,
отнюдь не бездарны и пользовались известностью. Если говорить об их
положении в обществе, оба находились на высшей его ступени. Но все в них от
славы и до наружности было несравнимо и несхоже.
Сэр Уилсон Сеймор принадлежал к числу тех важных лиц, чей вес в
обществе прекрасно известен всем посвященным. Чем глубже вы проникаете в
круг адвокатов, врачей, а также тех, кто вершит дела государственной
важности, и людей любой свободной профессии, тем чаще встречаете сэра
Уилсона Сеймора. Он единственный толковый человек во множестве бестолковых
комиссий, которые разрабатывают самые разнообразные проекты - от
преобразования Королевской академии наук до введения биметаллизма для вящего
процветания процветающей Британии. Во всем же, что касалось искусства,
могущество его не знало границ. Его положение было столь исключительно, что
никто не мог понять, то ли он именитый аристократ, который покровительствует
искусству, то ли именитый художник, которому покровительствуют аристократы.
Но стоило поговорить с ним пять минут, и вы понимали, что, в сущности, он
повелевал вами всю вашу жизнь.
Наружность у него тоже была выдающаяся, - словно бы и обычная и все же
исключительная. К его шелковому цилиндру не мог бы придраться и самый
строгий знаток моды, и, однако, цилиндр этот был не такой, как у всех, -
быть может, чуть повыше, и еще немного прибавлял ему роста. Высокий и
стройный, он слегка сутулился и, однако, вовсе не казался хилым, - совсем
напротив. Серебристо-седые волосы отнюдь не делали его стариком, он носил их
несколько длиннее, чем принято, но оттого не казался женственным, они были
волнистые, но не казались завитыми. Подчеркнуто остроконечная бородка
прибавляла его облику мужественности, совсем как адмиралам на сумрачных
портретах кисти Веласкеса, которыми увешан был его дом. Его серые перчатки
чуть больше отдавали голубизной, а трость с серебряным набалдашником была
чуть длиннее десятков подобных тростей, которыми помахивали и щеголяли в
театрах и ресторанах.
Второй мужчина был не так высок, однако никто не назвал бы его
малорослым, зато всякий бы заметил, что он крепкого сложения и хорош собой.
Волосы и у него были вьющиеся, но светлые, коротко стриженные; а голова
крепкая, массивная - такой в самый раз прошибать дверь, как сказал Чосер про
своего мельника. Военного образца усы и разворот плеч выдавали в нем
солдата, хотя такой открытый пронзительный взгляд голубых глаз скорее присущ
морякам. Лицо у него было почти квадратное, и подбородок квадратный, и плечи
квадратные, даже сюртук и тот квадратный. И, уж разумеется, сумасбродная
школа карикатуристов той поры не упустила случая, - и мистер Макс Бирбом
изобразил его в виде геометрической фигуры из четвертой книги Евклида.
Ибо он тоже был заметной личностью, хотя успех его был совсем иного
рода. Чтобы прослышать про капитана Катлера, про осаду Гонконга и знаменитый
китайский поход, вовсе не требовалось принадлежать к высшему свету. О нем
говорили все и всюду, портрет его печатался на почтовых открытках, картами и
схемами его сражений пестрели иллюстрированные журналы, песни, сложенные в
его честь, исполнялись чуть не в каждой программе мюзик-холла и чуть не на
каждой шарманке. Слава его, быть может, не столь долговечная, как у сэра