Страница:
У меня вырвался вздох – одновременно и грустный, и радостный.
Грусть его была обращена к моей гордыне, дорогой мой Петрус; я начинаю верить, что гордыня – это демон, которому его повелитель Сатана велел меня погубить.
Я воображал, что знаю все, и вот оказалось, что не я, а Дженни знает о существовании поэта по имени Томас Грей, написавшего чудную элегию.
Я воображал, что владею кистью, и вот молоденькая сельская жительница, скромная и сдержанная, очень просто, очень естественно дает мне урок живописи и смирения.
О гордыня, гордыня! Когда же я от тебя избавлюсь?..
К счастью, у меня не было времени погружаться слишком глубоко в эти размышления, которые могли бы только нарушить мое душевное спокойствие.
В дверь постучали.
Дженни бросилась открывать ее, и не успел я сделать и трех шагов, как вошли ее отец и мать.
Добрый пастор Смит и его супруга пришли поздравить меня с днем рождения.
То был визит, который Дженни ожидала; провизия, запасенная накануне, предназначалась для этого дня, который нам предстояло провести в семейном кругу.
О дорогой мой Петрус! В этот день были минуты, когда мне вспомнилась красноречивая история, рассказанная Геродотом,[264] о тиране Поликрате[265] который, испугавшись собственного счастья, бросил свой перстень в море.
А что я мог бросить в море, чтобы заклясть грозящее мне несчастье и умолить судьбу простить мне мое сегодняшнее счастье?..
Рыба доставила Поликрату его же брошенный в море перстень, и несколько месяцев спустя, для того чтобы его несчастье стало равно его счастью, Поликрата путем предательства схватил Оройт,[266] сатрап Камбиса,[267] и велел распять пленника на кресте.
Боже мой, у всякого человека есть свой Оройт и свой крест!
Есть и у меня. А кто же станет моим Оройтом и на каком мучительном кресте задумано меня распять, чтобы искупить мое счастье?
Через три месяца после моего дня рождения наступал день рождения моей Дженни: ей предстояло войти в ее двадцатый год, и все эти три месяца я искал ей подарок к этой годовщине; мое воображение, обычно плодотворное, на этот раз сплоховало.
К тому же бедная моя Дженни считала себя такой счастливой, что не выражала никаких пожеланий относительно подарка.
И я, таким образом, терялся в догадках, что могло бы быть ей приятно. После длительных раздумий я пришел к выводу, что самое большое удовольствие доставила бы Дженни красивая эпиталама,[268] в которой я восславил бы наше общее счастье.
Сначала мне пришла в голову мысль сочинить ее на латыни, заслуживающей того, чтобы преодолеть связанные с этим трудности, но мне пришлось бы переводить ее на английский, а в переводе эпиталама, конечно, много бы потеряла.
Так что я решил писать просто на обычном английском – на языке Шекспира, Мильтона и Попа.
Для такого человека, как я, пять лет замышлявшего эпическую поэму и три года – трагедию, задача в данном случае казалась такой легкой, что у меня, как я полагал, всегда хватит времени приняться за работу.
В результате только за три дня до знаменательной даты я всерьез занялся сочинением эпиталамы.
Сначала я хотел дать обозрение всех знаменитых бракосочетаний античности начиная с женитьбы Фетиды и Пелея;[269] но, честно говоря, невозможно было сравнивать наши скромные свадьбы с божественными бракосочетаниями, из-за которых началась Троянская война и все вытекающие из нее события – такие, как гибель Агамемнона,[270] странствия Улисса,[271] основание Рима и т. д.[272]
Так что я отставил бракосочетание Фетиды и Пелея и обратился к бракосочетанию Пирифоя и Гипподамии,[273] но оно послужило причиной бедствия столь ужасного, что я, опасаясь дурных предзнаменований, решил поискать какой-нибудь другой текст. И правда, уж меня-то никакой кентавр не мог подтолкнуть к похищению моей Гипподамии: блюда были убраны со стола неповрежденными и возвращены на их привычное место в сундуке г-жи Смит, и не только никакая горящая головешка не погасла в горле какого-нибудь похитителя, но вследствие жаркой погоды огонь вообще вряд ли был разожжен.
Пришлось мне оставить в стороне бракосочетание Пирифоя и Гипподамии так же, как бракосочетание Фетиды и Пелея.
В запасе имелась еще свадьба Перикла и Аспасии,[274] три дня, по словам Плутарха,[275] будоражившая все Афины, поскольку афинянам, этому умному и непостоянному в своих пристрастиях народу, любопытно было видеть, как победитель Кимона;[276] стал супругом куртизанки из Милета; но, хотя в отношении познаний, вкуса, изысканной речи я мог бы, во всяком случае, сравнить себя с дядей Алкивиада[277] хотя если бы представился случай, то при соответствующих обстоятельствах я мог бы так же, как Перикл, воздвигнуть Парфенон[278] и прославить в веках свое имя, я ни в каком отношении, если только не говорить о красоте, не мог бы сравнить мою жену с Аспасией.
Существовало слишком большое различие – различие целиком в пользу Дженни, слава Богу! – в их воспитании и образе жизни.
Так что пришлось мне отказаться от бракосочетания Перикла и Аспасии, как я уже отказался от бракосочетаний Пирифоя и Гипподамии, Фетиды и Пелея.
Но, чтобы сделать обозрение всех этих знаменитых бракосочетаний, мой ум, моя память и моя эрудиция были вовлечены в работу, отнявшую у меня целых два дня, и лишь в начале третьих суток, когда в моем распоряжении оставалось не больше двадцати четырех часов, я решил сочинить что-нибудь не столь сложное – простую песню сердца, бесхитростную благодарность за ту неизменную нежность, доказательства которой моя дорогая Дженни давала мне все эти три месяца.
К несчастью, в ту минуту, когда, продумав план этого небольшого стихотворения, которое уже вследствие его малого объема я рассчитывал сделать шедевром; когда, вдохновленный сначала сюжетом, а затем двумя часами раздумий, я взял наконец перо и написал вверху отличного листа чистой бумаги: «К Дженни!», – пришел школьный учитель и напомнил, что мне надо совершить обряд венчания.
Я по собственному опыту слишком хорошо знал, в каком нетерпении пребывает жених, чтобы заставлять его ждать.
Живо встав из-за стола, я поспешил к церкви, дав себе слово заняться эпиталамой тотчас же по возвращении.
Обряд я совершил как можно быстрее, наверное к великой радости жениха и невесты, и, пока, в соответствии с протестантским обычаем, деревенские парни и девушки ожидали молодых у дверей, с тем чтобы усеять цветами их путь, готовился вернуться домой, терзаемый демоном поэзии, уже нашептывавшем мне на ухо первые строки.
Но тут, у самого выхода, меня остановил школьный учитель:
– Господин Бемрод, мне кажется, вы кое о чем забыли…
– О чем, друг мой?
– О том, что умер старик Блам и его похороны назначены на полдень.
– А ведь так оно и есть! – воскликнул я. – Вчера меня предупредили и я сам назначил время похорон.
– Поскольку уже половина двенадцатого, – продолжал учитель, – не думаю, что вам имеет смысл возвращаться домой… Через полчаса гроб будет в церкви.
– Вы правы, друг мой, – согласился я. – Сходите предупредить госпожу Бемрод, что я буду на похоронах и пообедаю после возвращения с кладбища.
– По правде говоря, – сказал учитель, похоже следовавший какому-то своему расчету, – похороны наверняка закончатся в час, и у вас между часом и двумя будет время пообедать… Я пойду предупрежу госпожу Бемрод.
И добряк вышел из церкви.
«Конечно, у меня будет время пообедать между часом и двумя, – подумал я, глядя ему вслед, – а в два часа я возьмусь за эпиталаму; это дело легкое, тем более для меня, так что вечером я ее закончу… Впрочем, что мне мешает поработать до похорон? В моем распоряжении полчаса, и – слава Богу! – я чувствую вдохновение».
И правда, сосредоточив ум на одном предмете, я впал в то лихорадочное состояние, которое мы, поэты, торжественно называем вдохновением, но тут, весь запыхавшись, вернулся учитель.
– О господин пастор, – сказал он, – госпожа Бемрод просит вас прийти как можно скорее… у двери вашего дома стоит красивая карета с двумя ливрейными лакеями на козлах.
– Ну, а что за люди приехали в этой карете?
– Не могу вам сказать, господин Бемрод; но вы это узнаете, когда вернетесь домой; ведь господа из кареты находятся уже там и, по-видимому, ждут вас.
Я не мешкая ушел из церкви и у своего дома в самом деле увидел карету.
Я сразу же узнал и карету и ливрею.
На ливрее были эмблемы графа Олтона, а карета оказалась той самой, в которой мы встретили г-на и г-жу Стифф.
Признаюсь, крайне слабая моя симпатия к господину управляющему и его жене сначала внушила мне мысль повернуть обратно к церкви и там дождаться конца похорон, что могло бы послужить оправданием моего отсутствия, но настойчивость, с какой высказала свою просьбу Дженни, тревожила меня и, поразмыслив минуту об опасности оскорбить моих знатных посетителей, я пошел дальше к своему дому.
XXV. Как было прервано сочинение эпиталамы
Грусть его была обращена к моей гордыне, дорогой мой Петрус; я начинаю верить, что гордыня – это демон, которому его повелитель Сатана велел меня погубить.
Я воображал, что знаю все, и вот оказалось, что не я, а Дженни знает о существовании поэта по имени Томас Грей, написавшего чудную элегию.
Я воображал, что владею кистью, и вот молоденькая сельская жительница, скромная и сдержанная, очень просто, очень естественно дает мне урок живописи и смирения.
О гордыня, гордыня! Когда же я от тебя избавлюсь?..
К счастью, у меня не было времени погружаться слишком глубоко в эти размышления, которые могли бы только нарушить мое душевное спокойствие.
В дверь постучали.
Дженни бросилась открывать ее, и не успел я сделать и трех шагов, как вошли ее отец и мать.
Добрый пастор Смит и его супруга пришли поздравить меня с днем рождения.
То был визит, который Дженни ожидала; провизия, запасенная накануне, предназначалась для этого дня, который нам предстояло провести в семейном кругу.
О дорогой мой Петрус! В этот день были минуты, когда мне вспомнилась красноречивая история, рассказанная Геродотом,[264] о тиране Поликрате[265] который, испугавшись собственного счастья, бросил свой перстень в море.
А что я мог бросить в море, чтобы заклясть грозящее мне несчастье и умолить судьбу простить мне мое сегодняшнее счастье?..
Рыба доставила Поликрату его же брошенный в море перстень, и несколько месяцев спустя, для того чтобы его несчастье стало равно его счастью, Поликрата путем предательства схватил Оройт,[266] сатрап Камбиса,[267] и велел распять пленника на кресте.
Боже мой, у всякого человека есть свой Оройт и свой крест!
Есть и у меня. А кто же станет моим Оройтом и на каком мучительном кресте задумано меня распять, чтобы искупить мое счастье?
Через три месяца после моего дня рождения наступал день рождения моей Дженни: ей предстояло войти в ее двадцатый год, и все эти три месяца я искал ей подарок к этой годовщине; мое воображение, обычно плодотворное, на этот раз сплоховало.
К тому же бедная моя Дженни считала себя такой счастливой, что не выражала никаких пожеланий относительно подарка.
И я, таким образом, терялся в догадках, что могло бы быть ей приятно. После длительных раздумий я пришел к выводу, что самое большое удовольствие доставила бы Дженни красивая эпиталама,[268] в которой я восславил бы наше общее счастье.
Сначала мне пришла в голову мысль сочинить ее на латыни, заслуживающей того, чтобы преодолеть связанные с этим трудности, но мне пришлось бы переводить ее на английский, а в переводе эпиталама, конечно, много бы потеряла.
Так что я решил писать просто на обычном английском – на языке Шекспира, Мильтона и Попа.
Для такого человека, как я, пять лет замышлявшего эпическую поэму и три года – трагедию, задача в данном случае казалась такой легкой, что у меня, как я полагал, всегда хватит времени приняться за работу.
В результате только за три дня до знаменательной даты я всерьез занялся сочинением эпиталамы.
Сначала я хотел дать обозрение всех знаменитых бракосочетаний античности начиная с женитьбы Фетиды и Пелея;[269] но, честно говоря, невозможно было сравнивать наши скромные свадьбы с божественными бракосочетаниями, из-за которых началась Троянская война и все вытекающие из нее события – такие, как гибель Агамемнона,[270] странствия Улисса,[271] основание Рима и т. д.[272]
Так что я отставил бракосочетание Фетиды и Пелея и обратился к бракосочетанию Пирифоя и Гипподамии,[273] но оно послужило причиной бедствия столь ужасного, что я, опасаясь дурных предзнаменований, решил поискать какой-нибудь другой текст. И правда, уж меня-то никакой кентавр не мог подтолкнуть к похищению моей Гипподамии: блюда были убраны со стола неповрежденными и возвращены на их привычное место в сундуке г-жи Смит, и не только никакая горящая головешка не погасла в горле какого-нибудь похитителя, но вследствие жаркой погоды огонь вообще вряд ли был разожжен.
Пришлось мне оставить в стороне бракосочетание Пирифоя и Гипподамии так же, как бракосочетание Фетиды и Пелея.
В запасе имелась еще свадьба Перикла и Аспасии,[274] три дня, по словам Плутарха,[275] будоражившая все Афины, поскольку афинянам, этому умному и непостоянному в своих пристрастиях народу, любопытно было видеть, как победитель Кимона;[276] стал супругом куртизанки из Милета; но, хотя в отношении познаний, вкуса, изысканной речи я мог бы, во всяком случае, сравнить себя с дядей Алкивиада[277] хотя если бы представился случай, то при соответствующих обстоятельствах я мог бы так же, как Перикл, воздвигнуть Парфенон[278] и прославить в веках свое имя, я ни в каком отношении, если только не говорить о красоте, не мог бы сравнить мою жену с Аспасией.
Существовало слишком большое различие – различие целиком в пользу Дженни, слава Богу! – в их воспитании и образе жизни.
Так что пришлось мне отказаться от бракосочетания Перикла и Аспасии, как я уже отказался от бракосочетаний Пирифоя и Гипподамии, Фетиды и Пелея.
Но, чтобы сделать обозрение всех этих знаменитых бракосочетаний, мой ум, моя память и моя эрудиция были вовлечены в работу, отнявшую у меня целых два дня, и лишь в начале третьих суток, когда в моем распоряжении оставалось не больше двадцати четырех часов, я решил сочинить что-нибудь не столь сложное – простую песню сердца, бесхитростную благодарность за ту неизменную нежность, доказательства которой моя дорогая Дженни давала мне все эти три месяца.
К несчастью, в ту минуту, когда, продумав план этого небольшого стихотворения, которое уже вследствие его малого объема я рассчитывал сделать шедевром; когда, вдохновленный сначала сюжетом, а затем двумя часами раздумий, я взял наконец перо и написал вверху отличного листа чистой бумаги: «К Дженни!», – пришел школьный учитель и напомнил, что мне надо совершить обряд венчания.
Я по собственному опыту слишком хорошо знал, в каком нетерпении пребывает жених, чтобы заставлять его ждать.
Живо встав из-за стола, я поспешил к церкви, дав себе слово заняться эпиталамой тотчас же по возвращении.
Обряд я совершил как можно быстрее, наверное к великой радости жениха и невесты, и, пока, в соответствии с протестантским обычаем, деревенские парни и девушки ожидали молодых у дверей, с тем чтобы усеять цветами их путь, готовился вернуться домой, терзаемый демоном поэзии, уже нашептывавшем мне на ухо первые строки.
Но тут, у самого выхода, меня остановил школьный учитель:
– Господин Бемрод, мне кажется, вы кое о чем забыли…
– О чем, друг мой?
– О том, что умер старик Блам и его похороны назначены на полдень.
– А ведь так оно и есть! – воскликнул я. – Вчера меня предупредили и я сам назначил время похорон.
– Поскольку уже половина двенадцатого, – продолжал учитель, – не думаю, что вам имеет смысл возвращаться домой… Через полчаса гроб будет в церкви.
– Вы правы, друг мой, – согласился я. – Сходите предупредить госпожу Бемрод, что я буду на похоронах и пообедаю после возвращения с кладбища.
– По правде говоря, – сказал учитель, похоже следовавший какому-то своему расчету, – похороны наверняка закончатся в час, и у вас между часом и двумя будет время пообедать… Я пойду предупрежу госпожу Бемрод.
И добряк вышел из церкви.
«Конечно, у меня будет время пообедать между часом и двумя, – подумал я, глядя ему вслед, – а в два часа я возьмусь за эпиталаму; это дело легкое, тем более для меня, так что вечером я ее закончу… Впрочем, что мне мешает поработать до похорон? В моем распоряжении полчаса, и – слава Богу! – я чувствую вдохновение».
И правда, сосредоточив ум на одном предмете, я впал в то лихорадочное состояние, которое мы, поэты, торжественно называем вдохновением, но тут, весь запыхавшись, вернулся учитель.
– О господин пастор, – сказал он, – госпожа Бемрод просит вас прийти как можно скорее… у двери вашего дома стоит красивая карета с двумя ливрейными лакеями на козлах.
– Ну, а что за люди приехали в этой карете?
– Не могу вам сказать, господин Бемрод; но вы это узнаете, когда вернетесь домой; ведь господа из кареты находятся уже там и, по-видимому, ждут вас.
Я не мешкая ушел из церкви и у своего дома в самом деле увидел карету.
Я сразу же узнал и карету и ливрею.
На ливрее были эмблемы графа Олтона, а карета оказалась той самой, в которой мы встретили г-на и г-жу Стифф.
Признаюсь, крайне слабая моя симпатия к господину управляющему и его жене сначала внушила мне мысль повернуть обратно к церкви и там дождаться конца похорон, что могло бы послужить оправданием моего отсутствия, но настойчивость, с какой высказала свою просьбу Дженни, тревожила меня и, поразмыслив минуту об опасности оскорбить моих знатных посетителей, я пошел дальше к своему дому.
XXV. Как было прервано сочинение эпиталамы
И в самом деле, то были г-н и г-жа Стифф: видя, что мы к ним не едем, они решили не быть более гордыми, чем Магомет по отношению к горе и сами отправились к нам с визитом.
Кому из двух супругов пришла в голову эта мысль, я не знаю.
Но что я знаю твердо, так это то, что они решили сделать этот визит как можно более неприятным для нас.
В то время, когда я вошел в дом, супруги, осматривавшие в свою очередь наше жилище, находились как раз в спальне.
– Боже ты мой! Дорогая моя, – говорила г-жа Стифф моей жене, – как это вам пришло в голову украсить вашу комнату подобным образом, вместо того чтобы обтянуть стены тканью или просто оклеить обоями?! Уж не деревенскому ли стекольщику поручили вы написать эти фрески?
Я подошел и, поскольку комплимент был не очень-то для меня приятен, заявил:
– Нет, сударыня, нам даже не потребовалось искать стекольщика: это я сам расписал стены.
– А ведь и правда, – откликнулась г-жа Стифф, ничуть не смутившись, – это куда экономнее.
Дженни стремительно подошла ко мне, нежно стиснула мою руку, и глаза ее попытались высказать мне все, что ее мучило.
Что касается г-на Стиффа, то он напевал легкую мелодийку, приподнимая концом трости чехлы, закрывавшие мебель.
Мое появление, по всей видимости, не произвело на него впечатления.
– Ну-ну! – произнес он. – Добрый день, мой дорогой пастор… Скажите мне, уж не решили ли вы умерщвлять плоть при помощи стульев из камыша и канапе из тростника?.. Черт подери! Должно быть, очень неуютно сидеть на них!.. Как вы полагаете, госпожа Стифф, вы, которая жалуется на жесткость своей мебели? А? Хорошо, я отправлю вас на недельку пожить в школе мисс Смит!
Это пристрастие г-на Стиффа постоянно называть мою жену «мисс Смит» на этот раз меня оскорбило, и я решил дать отпор его бесцеремонности:
– Осмелюсь ли заметить господину управляющему, что вот уже три месяца, как мисс Смит стала госпожой Бемрод?..
– Госпожа Бемрод… Ах, госпожа Бемрод!.. Стало быть, вас, дорогой мой пастор, зовут господин Бемрод?.. Что за странную фамилию вы для себя выбрали!
Я собрался ответить, но его жена мне помешала:
– Моя милочка, – спросила она Дженни, – а где вы поселите ваших слуг? Пока я не увидела ни одного из них и даже удивляюсь, что вы мне сами открыли дверь…
– Сударыня, – отвечала Дженни с необычайным достоинством, – мы люди простые. Я дочь пастора, мой муж тоже пастор; скорее всего даже совместная прибыль от обоих приходов – моего мужа и моего отца – не дала бы возможности платить двум лакеям, сидящим на козлах вашей кареты.
– Ах, что правда то правда, – подхватил г-н Стифф. – Подумайте, дорогая моя подруга: кучеру мы платим пятьдесят фунтов стерлингов, кормим и одеваем его, а второй бездельник получает тридцать фунтов стерлингов совершенно ни за что… Вы видите, что мисс Смит говорит вполне разумно: деньги, которые приносят оба прихода, не могут составить сумму из пятидесяти и тридцати фунтов стерлингов, идущих на оплату этих слуг, плюс деньги на их пищу и одежду… Этот бездельник-кучер, который никогда не помогает мне выйти из кареты, изнашивает и пачкает – только он один! – шелковых чулок более чем на пятнадцать фунтов стерлингов в год!
– Таким образом, – улыбнулась Дженни, – вы сами прекрасно видите, что у меня есть основания не держать слугу.
– А это значит, бедное мое дитя, – заметила г-жа Стифф, – что вы ведете хозяйство сами!
– Мне, сударыня, приходит помогать деревенская девушка, очаровательный ребенок, преисполненный благожелательности и сочувствия… дочь школьного учителя.
– Ах, да… И она готовит еду? – спросила г-жа Стифф, уже спускаясь по лестнице.
– Нет, сударыня, – ответила Дженни, – эта забота лежит на мне. Я хорошо изучила вкусы моего мужа, я знаю его излюбленные блюда и счастлива сказать себе, когда их готовлю: «Мой Уильям съест это с удовольствием». Остальными хозяйственными делами занимается Бетси.
– И это не портит ваши руки?
– Да нет, сударыня, – откликнулась Дженни.
Руки у Дженни были чудесные; я ухватился за случай заставить посетителей оценить их красоту; кстати, я заметил, что руки у г-жи Стифф толстые и грубоватые.
– Дорогая моя Дженни, поскольку госпожа супруга Управляющего, – я подчеркнул эти слова и заметил, что они заставили покраснеть мисс Роджерс, – похоже, сомневается в твоих словах, покажи-ка ей свои руки.
– Зачем это? – спросила г-жа Стифф.
– Чтобы доказать вам, сударыня, – ответил я учтиво, – что можно заниматься приготовлением еды, не огрубив при этом пальцев… Покажи-ка свои руки, Дженни, покажи их, ты доставишь мне удовольствие.
– Что ж, пусть будет по-твоему, – согласилась Дженни. И она протянула обе руки – белые, пухлые, с длинными тонкими пальцами, с розово-перламутровыми ногтями.
– Черт возьми, а ведь так оно и есть! – вскричал управляющий. – Это руки герцогини!.. Мисс Смит, примите мои комплименты.
– Значит, готовя обед или ужин, вы надеваете перчатки, моя милочка? – предположила г-жа Стифф.
Затем, меняя тему, она спросила:
– А, так это здесь у вас столовая?.. Она очень плохо освещена… По правде, нет ничего более унылого, чем завтракать или обедать в темной столовой! Впрочем, можно закрыть окна и зажечь свечи. Однако, я не вижу гостиной…
– Она нам совершенно не нужна, сударыня, – объяснила Дженни с ангельской мягкостью, – мы здесь живем вот уже три месяца, и ваш визит, за который мы вам весьма признательны, сударыня, единственный, которого нас удостоили, и весьма вероятно, что пройдет еще три месяца, прежде чем состоится новый.
– О нет, нет! – воскликнул г-н Стифф. – На это и не рассчитывайте! Я испытал чересчур много удовольствия, беседуя с вами и с господином… Эх, вот я и забыл фамилию вашего супруга… Бе… Бе… Би…
– Бемрод, господин управляющий, – подсказал я.
– Ах, да, Бемрод… Я от своих слов не отрекаюсь: фамилия необычная.
– Кстати, – прервала мужа г-жа Стифф, – ведь у господина Бемрода наверняка есть свое место, кабинет, тот уголок, где он обдумывает и пишет свои прекрасные проповеди, вызывающие восхищение у наших славных крестьян.
– Да, сударыня, – подтвердил я, – у меня есть свое место… и, если вы желаете его осмотреть, так же как вы осмотрели остальную часть дома…
– Конечно же, лишь бы не слишком высоко подниматься… Ваша лестница с ее ужасными ступеньками, не покрытыми ковром, просто испытание!..
– Не беспокойтесь, сударыня, – заверил я гостью, – предстоящее путешествие ничуть вас не утомит.
Я открыл дверь бывшей спальни вдовы.
– Прошу, – пригласил я г-жу Стифф.
Она вошла первой, за ней – Дженни, а затем – г-н Стифф.
Меня удивило, как это г-н Стифф пропустил перед собой мою жену; я невольно взглянул в сторону двери, и мне показалось, будто он тихо говорит Дженни нечто такое, что заставило ее покраснеть.
Но в эту же минуту мое внимание отвлекла г-жа Стифф: подойдя к моему письменному столу, она бросила взгляд на лист бумаги, приготовленный для эпиталамы.
– «К Дженни!», – прочла она (как Вы помните, дорогой мой Петрус, заглавие стихотворения уже было написано). – «К Дженни!»… Что это?
– Пустяк, сударыня, пустяк, – воскликнул я, живо схватил листок, смял его и сунул в карман.
Проследив за моим жестом, г-жа Стифф подняла голову и взгляд ее остановился на гуаши Дженни.
– Ах-ах, какой милый рисунок, – произнесла она.
– «Какое счастье, – сказал я про себя, – что у нас нашлось хоть что-то, достойное вашего внимания».
– Вам нравится эта гуашь, сударыня? – спросил я вслух.
– Да. Взгляните-ка, господин Стифф!
– С удовольствием, сударыня, – откликнулся управляющий, – но, вы знаете, я мало что смыслю во всех этих пустяках… Здесь вроде бы изображен дом и молодая женщина у окна?
Госпожа Стифф только пожала плечами, ничуть не обеспокоенная тем, заметил или не заметил ее супруг этот вырвавшийся у нее презрительный жест.
– И кто же автор рисунка? – поинтересовалась она.
– Моя жена, сударыня. Здесь изображен дом ее отца и окно, в котором я увидел ее впервые.
– Эх, – вздохнула жена управляющего, – как же так получается, моя милочка, что, обладая таким талантом, вы не извлекаете из него никакой выгоды, которая облегчила бы вам заботы по хозяйству?
– Сударыня, – отвечала Дженни, – отец приучил меня видеть в моих занятиях живописью развлечение, а не источник доходов. Однако, если бы для нас наступил черный день, я бы подумала, нельзя ли извлечь пользу из моего слабенького таланта; впрочем, я в этом очень сомневаюсь.
Я рассвирепел.
С тех пор как я пришел, этот мужчина и эта женщина, если и открывали рот, то только лишь для того, чтобы сказать нам с Дженни что-то неприятное.
Как раз в это время ко мне пришли с сообщением, что гроб с телом усопшего уже поставлен в церкви.
В ту же минуту глухие и протяжные звуки колокола напомнили мне, что меня в самом деле там ждут.
Но мне крайне не хотелось уйти из дому и оставить жену на растерзание двух недобрых людей.
И у меня невольно вырвалось:
– Тем хуже, ей-Богу! Пусть папаша Блам подождет!
И я остался, подобный тому измученному жаждой путешественнику, который вгрызается в кислый плод и, раздраженный его кислым вкусом, все же догрызает плод до конца.
Госпожа Стифф прислушалась к звону колокола.
– Уж не умер ли кто-нибудь из вашего прихода? – спросила она.
– Да, сударыня, – подтвердил я.
– И это вы совершаете похоронный обряд?
– Да, сударыня.
– Пойдем, господин Стифф, не надо мешать господину Бемроду заниматься своими делами.
– Вы правы, сударыня, – откликнулся я, – тем более что мои дела – это дела Божьи.
– Ах, извините, извините, – оживился г-н Стифф, услышав, похоже, не без радости весть о моем уходе, – мне остается еще с помощью мисс Смит осмотреть сад.
– Что ж, осмотрите сад, мой дорогой, – сказала г-жа Стифф, – а я устала, и уж если тут оказалось довольно удобное кресло, то в нем я и отдохну.
Кому из двух супругов пришла в голову эта мысль, я не знаю.
Но что я знаю твердо, так это то, что они решили сделать этот визит как можно более неприятным для нас.
В то время, когда я вошел в дом, супруги, осматривавшие в свою очередь наше жилище, находились как раз в спальне.
– Боже ты мой! Дорогая моя, – говорила г-жа Стифф моей жене, – как это вам пришло в голову украсить вашу комнату подобным образом, вместо того чтобы обтянуть стены тканью или просто оклеить обоями?! Уж не деревенскому ли стекольщику поручили вы написать эти фрески?
Я подошел и, поскольку комплимент был не очень-то для меня приятен, заявил:
– Нет, сударыня, нам даже не потребовалось искать стекольщика: это я сам расписал стены.
– А ведь и правда, – откликнулась г-жа Стифф, ничуть не смутившись, – это куда экономнее.
Дженни стремительно подошла ко мне, нежно стиснула мою руку, и глаза ее попытались высказать мне все, что ее мучило.
Что касается г-на Стиффа, то он напевал легкую мелодийку, приподнимая концом трости чехлы, закрывавшие мебель.
Мое появление, по всей видимости, не произвело на него впечатления.
– Ну-ну! – произнес он. – Добрый день, мой дорогой пастор… Скажите мне, уж не решили ли вы умерщвлять плоть при помощи стульев из камыша и канапе из тростника?.. Черт подери! Должно быть, очень неуютно сидеть на них!.. Как вы полагаете, госпожа Стифф, вы, которая жалуется на жесткость своей мебели? А? Хорошо, я отправлю вас на недельку пожить в школе мисс Смит!
Это пристрастие г-на Стиффа постоянно называть мою жену «мисс Смит» на этот раз меня оскорбило, и я решил дать отпор его бесцеремонности:
– Осмелюсь ли заметить господину управляющему, что вот уже три месяца, как мисс Смит стала госпожой Бемрод?..
– Госпожа Бемрод… Ах, госпожа Бемрод!.. Стало быть, вас, дорогой мой пастор, зовут господин Бемрод?.. Что за странную фамилию вы для себя выбрали!
Я собрался ответить, но его жена мне помешала:
– Моя милочка, – спросила она Дженни, – а где вы поселите ваших слуг? Пока я не увидела ни одного из них и даже удивляюсь, что вы мне сами открыли дверь…
– Сударыня, – отвечала Дженни с необычайным достоинством, – мы люди простые. Я дочь пастора, мой муж тоже пастор; скорее всего даже совместная прибыль от обоих приходов – моего мужа и моего отца – не дала бы возможности платить двум лакеям, сидящим на козлах вашей кареты.
– Ах, что правда то правда, – подхватил г-н Стифф. – Подумайте, дорогая моя подруга: кучеру мы платим пятьдесят фунтов стерлингов, кормим и одеваем его, а второй бездельник получает тридцать фунтов стерлингов совершенно ни за что… Вы видите, что мисс Смит говорит вполне разумно: деньги, которые приносят оба прихода, не могут составить сумму из пятидесяти и тридцати фунтов стерлингов, идущих на оплату этих слуг, плюс деньги на их пищу и одежду… Этот бездельник-кучер, который никогда не помогает мне выйти из кареты, изнашивает и пачкает – только он один! – шелковых чулок более чем на пятнадцать фунтов стерлингов в год!
– Таким образом, – улыбнулась Дженни, – вы сами прекрасно видите, что у меня есть основания не держать слугу.
– А это значит, бедное мое дитя, – заметила г-жа Стифф, – что вы ведете хозяйство сами!
– Мне, сударыня, приходит помогать деревенская девушка, очаровательный ребенок, преисполненный благожелательности и сочувствия… дочь школьного учителя.
– Ах, да… И она готовит еду? – спросила г-жа Стифф, уже спускаясь по лестнице.
– Нет, сударыня, – ответила Дженни, – эта забота лежит на мне. Я хорошо изучила вкусы моего мужа, я знаю его излюбленные блюда и счастлива сказать себе, когда их готовлю: «Мой Уильям съест это с удовольствием». Остальными хозяйственными делами занимается Бетси.
– И это не портит ваши руки?
– Да нет, сударыня, – откликнулась Дженни.
Руки у Дженни были чудесные; я ухватился за случай заставить посетителей оценить их красоту; кстати, я заметил, что руки у г-жи Стифф толстые и грубоватые.
– Дорогая моя Дженни, поскольку госпожа супруга Управляющего, – я подчеркнул эти слова и заметил, что они заставили покраснеть мисс Роджерс, – похоже, сомневается в твоих словах, покажи-ка ей свои руки.
– Зачем это? – спросила г-жа Стифф.
– Чтобы доказать вам, сударыня, – ответил я учтиво, – что можно заниматься приготовлением еды, не огрубив при этом пальцев… Покажи-ка свои руки, Дженни, покажи их, ты доставишь мне удовольствие.
– Что ж, пусть будет по-твоему, – согласилась Дженни. И она протянула обе руки – белые, пухлые, с длинными тонкими пальцами, с розово-перламутровыми ногтями.
– Черт возьми, а ведь так оно и есть! – вскричал управляющий. – Это руки герцогини!.. Мисс Смит, примите мои комплименты.
– Значит, готовя обед или ужин, вы надеваете перчатки, моя милочка? – предположила г-жа Стифф.
Затем, меняя тему, она спросила:
– А, так это здесь у вас столовая?.. Она очень плохо освещена… По правде, нет ничего более унылого, чем завтракать или обедать в темной столовой! Впрочем, можно закрыть окна и зажечь свечи. Однако, я не вижу гостиной…
– Она нам совершенно не нужна, сударыня, – объяснила Дженни с ангельской мягкостью, – мы здесь живем вот уже три месяца, и ваш визит, за который мы вам весьма признательны, сударыня, единственный, которого нас удостоили, и весьма вероятно, что пройдет еще три месяца, прежде чем состоится новый.
– О нет, нет! – воскликнул г-н Стифф. – На это и не рассчитывайте! Я испытал чересчур много удовольствия, беседуя с вами и с господином… Эх, вот я и забыл фамилию вашего супруга… Бе… Бе… Би…
– Бемрод, господин управляющий, – подсказал я.
– Ах, да, Бемрод… Я от своих слов не отрекаюсь: фамилия необычная.
– Кстати, – прервала мужа г-жа Стифф, – ведь у господина Бемрода наверняка есть свое место, кабинет, тот уголок, где он обдумывает и пишет свои прекрасные проповеди, вызывающие восхищение у наших славных крестьян.
– Да, сударыня, – подтвердил я, – у меня есть свое место… и, если вы желаете его осмотреть, так же как вы осмотрели остальную часть дома…
– Конечно же, лишь бы не слишком высоко подниматься… Ваша лестница с ее ужасными ступеньками, не покрытыми ковром, просто испытание!..
– Не беспокойтесь, сударыня, – заверил я гостью, – предстоящее путешествие ничуть вас не утомит.
Я открыл дверь бывшей спальни вдовы.
– Прошу, – пригласил я г-жу Стифф.
Она вошла первой, за ней – Дженни, а затем – г-н Стифф.
Меня удивило, как это г-н Стифф пропустил перед собой мою жену; я невольно взглянул в сторону двери, и мне показалось, будто он тихо говорит Дженни нечто такое, что заставило ее покраснеть.
Но в эту же минуту мое внимание отвлекла г-жа Стифф: подойдя к моему письменному столу, она бросила взгляд на лист бумаги, приготовленный для эпиталамы.
– «К Дженни!», – прочла она (как Вы помните, дорогой мой Петрус, заглавие стихотворения уже было написано). – «К Дженни!»… Что это?
– Пустяк, сударыня, пустяк, – воскликнул я, живо схватил листок, смял его и сунул в карман.
Проследив за моим жестом, г-жа Стифф подняла голову и взгляд ее остановился на гуаши Дженни.
– Ах-ах, какой милый рисунок, – произнесла она.
– «Какое счастье, – сказал я про себя, – что у нас нашлось хоть что-то, достойное вашего внимания».
– Вам нравится эта гуашь, сударыня? – спросил я вслух.
– Да. Взгляните-ка, господин Стифф!
– С удовольствием, сударыня, – откликнулся управляющий, – но, вы знаете, я мало что смыслю во всех этих пустяках… Здесь вроде бы изображен дом и молодая женщина у окна?
Госпожа Стифф только пожала плечами, ничуть не обеспокоенная тем, заметил или не заметил ее супруг этот вырвавшийся у нее презрительный жест.
– И кто же автор рисунка? – поинтересовалась она.
– Моя жена, сударыня. Здесь изображен дом ее отца и окно, в котором я увидел ее впервые.
– Эх, – вздохнула жена управляющего, – как же так получается, моя милочка, что, обладая таким талантом, вы не извлекаете из него никакой выгоды, которая облегчила бы вам заботы по хозяйству?
– Сударыня, – отвечала Дженни, – отец приучил меня видеть в моих занятиях живописью развлечение, а не источник доходов. Однако, если бы для нас наступил черный день, я бы подумала, нельзя ли извлечь пользу из моего слабенького таланта; впрочем, я в этом очень сомневаюсь.
Я рассвирепел.
С тех пор как я пришел, этот мужчина и эта женщина, если и открывали рот, то только лишь для того, чтобы сказать нам с Дженни что-то неприятное.
Как раз в это время ко мне пришли с сообщением, что гроб с телом усопшего уже поставлен в церкви.
В ту же минуту глухие и протяжные звуки колокола напомнили мне, что меня в самом деле там ждут.
Но мне крайне не хотелось уйти из дому и оставить жену на растерзание двух недобрых людей.
И у меня невольно вырвалось:
– Тем хуже, ей-Богу! Пусть папаша Блам подождет!
И я остался, подобный тому измученному жаждой путешественнику, который вгрызается в кислый плод и, раздраженный его кислым вкусом, все же догрызает плод до конца.
Госпожа Стифф прислушалась к звону колокола.
– Уж не умер ли кто-нибудь из вашего прихода? – спросила она.
– Да, сударыня, – подтвердил я.
– И это вы совершаете похоронный обряд?
– Да, сударыня.
– Пойдем, господин Стифф, не надо мешать господину Бемроду заниматься своими делами.
– Вы правы, сударыня, – откликнулся я, – тем более что мои дела – это дела Божьи.
– Ах, извините, извините, – оживился г-н Стифф, услышав, похоже, не без радости весть о моем уходе, – мне остается еще с помощью мисс Смит осмотреть сад.
– Что ж, осмотрите сад, мой дорогой, – сказала г-жа Стифф, – а я устала, и уж если тут оказалось довольно удобное кресло, то в нем я и отдохну.