Дюма Александр. Ашборнский пастор

   Десять минут спустя мы уже устроились в хлеву и Бетси вдыхала его теплый воздух.
   В первые дни мне казалось, что моя дорогая больная и в самом деле идет на поправку, и только роковая капля крови, с каждым днем все более бесцветная, отнимала у меня надежду, тогда как я в своем безумии продолжала цепляться за нее.
   Тем временем, хотя Бетси мало пила, хотя она с трудом ела, моя бедная девочка быстро истощала наши денежные средства.
   Вскоре у меня осталась только одна гинея, присланная мне Бетси из Милфорда – та, в которую оценили вышивки, сделанные ею сначала для себя, а затем проданные ради того, чтобы послать мне деньги.
   Я решила разменять эту последнюю гинею только в самом крайнем случае.
   Так что я надеялась купить в долг три вещи, которых мне недоставало. Для себя – хлеба; ем я очень мало: мое питание состояло из полуфунта хлеба в день, и буханки, купленной за два с половиной пенса, мне хватало на два дня.
   Я пошла к булочнику; увидев меня, он приготовил хлеб, который я обычно покупала.
   В ту минуту, когда надо было платить, я притворилась, что забыла деньги дома.
   Такое произошло впервые более чем за десять лет, в течение которых я была постоянной покупательницей у этого человека.
   Однако, наблюдая, как я безуспешно шарю в своих карманах, он произнес:
   – М-да, я прекрасно знал, что этим кончится; если меня что удивляет, так это то, что вы не забыли ваши деньги на несколько дней раньше.
   Поскольку хлеб предназначался мне, а остаток ранее купленного я съела накануне вечером, я могла и потерпеть.
   – Хорошо, – сказала я булочнику, – дома у меня есть еще хлеб, а за этой буханкой я зайду завтра и принесу вам за нее деньги.
   Ему стало неловко.
   – Ну что вы, погодите, погодите! – остановил он меня. – Такого еще не бывало, чтобы постоянный покупатель, впервые забывший кошелек, вышел отсюда с пустыми руками… Однако, вы ведь понимаете, не правда ли, что один раз – это не правило?
   Я вышла из булочной с фунтом хлеба в руке, но в глазах моих стояли слезы.
   Что мне еще нужно было купить, кроме хлеба, так это меда и лишайника у бакалейщика, чтобы приготовить из них вяжущее питье для Бетси, а затем кусок мяса среднего качества, чтобы сделать ей из него желе.
   С тех пор как заболел мой ребенок, я покупала провизию у бакалейщика и ни разу не попросила его отпустить мне что-либо в долг.
   Точно так же обстояло дело и с мясником.
   Хотя не обошлось без тех же трудностей, какие я встретила у булочника, бакалейщик дал мне в долг меда и лишайника.
   Но мясник вырвал у меня из рук мясо.
   Я была оскорблена.
   – Я попросила у вас в долг только потому, что не хочу разменивать вот это, – воскликнула я, вынимая из кармана последнюю золотую монету.
   Какое же подлое влияние оказывает на людей презренный металл! Как только мясник заметил ускользавшую от него гинею, он тут же изменил тон:
   – А, если так, то это другое дело… Когда послезавтра вы придете закупать провизию, вы заплатите за все вместе.
   Но я не хотела быть чем-либо обязанной такому человеку; я бросила на прилавок золотую монету и потребовала, чтобы он ее разменял.
   Через день я постаралась ничего не покупать ни у булочника, ни у бакалейщика. Таким образом, когда мои деньги будут исчерпаны, у меня останется право взять на два дня в кредит у самого милосердного из трех поставщиков.
   Что касается булочника, то по его поводу у меня беспокойства не было: я могла съесть остатки того мяса, из которого готовилось желе для моей девочки. К тому же, по мере того как кровь из ранки становилась изо дня в день бледнее, Бетси ела все меньше и меньше.
   Не приходилось сомневаться, что вскоре она будет только пить.
   Мне же можно будет допивать остатки ее настоек и молока.
   Я слышала, что можно долго прожить без еды, лишь на одной воде.
   Так прошел месяц.
   Тридцать шиллингов, затребованных крестьянином за сдачу в наем его хлева, у меня были отложены.
   Истратив последний из них, я, чтобы платить ему, должна была понемногу брать из нашей гинеи.
   Сначала я попыталась получить у нашего хозяина какой-то кредит.
   – Хорошо, – сказал он, – ваш матрас наверняка стоит десять шиллингов; я предоставляю вам кредит на десять дней под залог вашего матраса.
   – А на одиннадцатый день? – спросила я.
   – А на одиннадцатый день матрас станет моим, и я буду сдавать его вам за четыре пенса в день.
   Это означало, что в день, когда я перестану платить по четыре пенса, матрас извлекут прямо из-под моего бедного ребенка.
   – Но, мой друг, – возразила я, – мне кажется, что вы заблуждаетесь и по ошибке оценили матрас вдвое меньше его стоимости. Матрас, простыни и одеяло безусловно стоят двадцать шиллингов.
   – Да, точно, они бы того стоили, если бы у вашей дочери была обычная болезнь; но бакалейщик мне сказал, что у мисс Бетси чахотка, а чахотка передается.
   Так что, когда она умрет, мне придется продавать матрас за два-три льё отсюда, чтобы никто ни в коем случае не узнал, кто им пользовался, ведь, если об этом узнают, матрас не только не будет стоить двадцати шиллингов, но мне не удастся продать его даже за один пенс.
   – Что же, – ответила я, – буду и дальше вам платить; вы видите, у меня есть деньги (тут я извлекла из кармана горсть монет), только прошу вас сделать мне скидку.
   Крестьянин покачал головой:
   – Я не только не сделаю скидки, а буду вынужден увеличить вам плату. С тех пор как здесь появилась ваша дочь, над моими животными словно тяготеет проклятие. Несчастные животные стали какими-то унылыми и чахнут на глазах. Черная корова молоко дает на одну меру меньше, а буренка – на полмеры меньше, чем месяц тому назад; не говоря уже о том, что теперь они мычат так жалобно всю ночь, что еще вчера жена Джона-рудокопа сказала мне: «Видно, кум Уильям, что у вас кто-то умирает: мычание ваших коров – к смерти».
   Я побоялась, а вдруг и в самом деле этот человек повысит плату, и поспешила ему сказать, что буду ему платить так же, как раньше.
   И я тут же дала ему шиллинг за день.
   Он его взял, но при этом покачал головой и пробормотал:
   – К счастью, девчонка тут не надолго; иначе я посоветовал бы ее матери отнести ее проклятые деньги куда-нибудь в другое место!
   Боже мой! Насколько же смерть сама по себе чудовищна и какой же естественный ужас она внушает людям, что они, движимые страхом, отталкивают мою девочку – такую ласковую, такую красивую, такую смиренную, – вместо того чтобы от души ее пожалеть.
   Едва я успела возвратиться в хлев, подавленная мыслями о том, какое будущее уготовила нам бесчеловечность тех, кто нас окружает, как вошел врач.
   Я уже говорила, что ждала его, ведь прошел уже месяц со времени его последнего визита.
   Бетси узнала гостя, улыбнулась ему и приподнялась на своем ложе.
   Уже три или четыре дня она не вставала.
   – Ну как? – спросил он ее.
   Но по выражению его лица я отлично видела, что он задал вопрос просто для того, чтобы разговорить больную, и что ему хватило одного взгляда на нее, чтобы понять, как вести себя по отношению к ней.
   – Как? В первые дни, доктор, – отвечала она, – мне здесь легче дышалось и даже показалось, что ко мне мало-помалу возвращаются силы; но затем мою грудь снова стало сдавливать, и вот уже три дня, как я не встаю.
   Врач ничего не это не ответил; он взял руку больной и нащупал ее пульс.
   По движениям его губ, отсчитывающих удары сердца, я видела, что пульс у Бетси учащенный.
   – Девяносто пять! – произнес врач, не обращая внимания на то, что я его слушаю и могу уловить его слова.
   Я знала, что у молодых людей в здоровом состоянии обычный пульс – это шестьдесят – семьдесят пять ударов в минуту.
   Следовательно, пульс у Бетси превышал нормальный на двадцать ударов в минуту; значит, то была лихорадка, и даже весьма сильная.
   – Вы ночью спите? – спросил врач у больной.
   – Сплю, но мало. Эти минуты нездорового отдыха, всегда горячечные, всегда полные каких-то видений, обрываются внезапными содроганиями; мне кажется, что я скольжу по узкой дороге, что я падаю с высокой скалы, что я качусь в пропасть и от жуткой скорости моего падения у меня прерывается дыхание… Тогда я мгновенно просыпаюсь, вся влажная от пота, и кашляю и… Доктор заметил, что она не решается закончить фразу.
   – Опять такая же капля крови? – спросил он.
   – Погодите, – отозвалась Бетси.
   Она прижала платок к груди, покашляла и затем протянула платок врачу.
   – Смотрите, – сказала она.
   На платке виднелось пятно крови размером с небольшую монету, но его красный цвет был более бледным, чем это видел доктор во время своего предыдущего визита.
   – И как вы себя чувствуете, когда просыпаетесь? – спросил он.
   – О, много лучше… ведь, проснувшись, я оказываюсь среди всего того, что я люблю; открыв глаза, я вижу матушку, которая здесь, живая; а закрыв глаза, я вижу отца, который там, мертвый…
   – Вот как! – произнес доктор, словно науке, когда она упирается в границу своих исследовательских возможностей, остается только издать возглас недоверия.
   Потом, повернувшись ко мне, он сказал:
   – Дела идут неплохо, и если ей чего-то захочется, надо это ей дать. Хотя эти слова были произнесены очень тихо, больная их расслышала.
   – Да, доктор, – откликнулась она, – кое-чего я хочу, и хочу страстно.
   – Чего же, дитя мое?
   – Я хочу вернуться в нашу комнату в пасторском доме, к окну, из которого мне видна могила моего отца. Мне кажется, в той комнате умереть мне будет легче и спокойнее.
   В это мгновение ее взгляд устремился на меня – она заметила, что от ее слов лицо мое покрылось слезами.
   – О моя матушка, матушка моя! – воскликнула Бетси, протягивая ко мне свои бледные исхудавшие руки.
   Я присела возле нее.
   – Почему ты всегда говоришь о смерти, дитя мое? – спросила я. – Разве ты не слышала, как доктор сказал, что твои дела идут неплохо?
   – Спасибо, добрый доктор, – поблагодарила Бетси. – Но разве ты, добрая моя матушка, не слышала, как он добавил, что мне нужно давать все, чего я захочу!.. Ты прекрасно помнишь, что то же самое сказал отцу лечивший его врач за неделю до смерти своего несчастного больного, точно так же уверяя его, что дела идут хорошо.
   Я вздрогнула, ведь так оно и было.
   – Но будь спокойна, моя дорогая добрая матушка, – поспешно произнесла Элизабет, – я проживу больше недели!
   – Боже мой! Боже мой! – вырвалось у меня. – Ты меня пугаешь! Так ты что, знаешь, сколько времени тебе осталось жить и знаешь день, когда ты должна умереть?
   – Если я хорошенько попрошу отца узнать это у Бога, Бог скажет нам это.
   Дрожь пробежала по моему телу; я побледнела. Врач взял меня за руку и привлек к себе.
   – Это лихорадка, – объяснил он. – Я прослушал пульс и насчитал девяносто пять ударов в минуту; пятью-шестью ударами больше – и это уже будет бред.
   – Нет, доктор, нет, – возразила больная, – это не лихорадка, это не бред… Хотите знать, в какой день и час я умру?
   – Молчите, дитя мое, – промолвил врач. – Не будем об этом говорить, это же безумие.
   Затем, приблизившись к ней, он чуть слышно добавил:
   – К тому же вы отлично видите, как вы огорчаете вашу бедную мать!
   – Дорогой доктор, – отвечал мой ребенок, – вы такой ученый человек и должны знать: худшее из всех зол то, которое приходит к нам в окружении надежд… Однажды, когда ждешь его меньше всего, зло является к нам тем более невыносимым, чем более нежданным оно было; тогда сердцу не хватает сил и оно разрывается. Напротив, если знаешь это зло, если его предвидишь, если сознаешь его неизбежность, – его ждешь и сердце, свыкшееся с ним, слабое в ту минуту, когда оно узнает о приближении беды, закаляется в ожидании этой беды и в понимании того, что ему придется вынести сильнейший удар.
   Доктор посмотрел на меня с удивлением; трудно было поверить, что такие слова действительно произнесла молодая девушка, хотя он собственными глазами видел уста, из которых они исходили.
   Больная догадалась, что происходило в сознании врача.
   – О! – воскликнула она. – Вы прекрасно понимаете, что не я это придумала. Мертвые говорят со мной шепотом, а я повторяю вам их слова вслух.
   Тут жажда познания возобладала у доктора над боязнью причинить мне боль.
   – Итак, дорогое мое дитя, – сказал он, – вы утверждаете, что, если пожелаете, сможете назвать точный час вашей смерти?
   – Я уже сказала: если бы я попросила об этом моего отца, он бы это мне сообщил.
   – Нет, нет, помилуйте, – тихо произнесла я, – этого я знать не хочу.
   – Позвольте ей говорить и не верьте ни единому из ее слов, – воспротивился врач, обуреваемый любопытством. – Вы видите прекрасно, что у нее бред!
   Затем, сжимая мою руку в своей, он снова обратился к Бетси:
   – Ну что же, спросите у вашего отца день и час, когда вы присоединитесь к нему.
   – Хорошо, – просто ответила больная.
   И тут же закрыла глаза и протянула руки, как это делает человек, спускающийся по темной лестнице или бредущий в темноте.
   Бедный ребенок словно спускался в бездну смерти.
   И по мере того как она продвигалась по своему роковому пути, лицо ее бледнело и утрачивало свою выразительность; наконец она стала такой бледной и такой неподвижной, что, дрожа от страха увидеть прямо сейчас ее последний вздох, я сделала движение, пытаясь освободить свою руку и броситься к Бетси.
   Но доктор удержал меня.
   – Подождите, – сказал он, – это каталепсия;^[541] упоминание о таком случае можно найти у старинных авторов: его удостоверяли Гиппократ;^[542] и Гален^[543] подождите, она сейчас очнется… Впрочем, если она не очнется через несколько минут, я дам ей вдохнуть из этого флакона, и она придет в себя.
   Этого не потребовалось; легкая розовая краска проступила на щеках Бетси; лицо ее стало оживать; кровь, словно остановившись на мгновение, мало-помалу обретала прежнюю подвижность; статуя возвращалась к жизни, мрамор одушевлялся. Я оставалась на месте, недвижимая, напуганная, не сводившая взгляда со странной путешественницы, по собственной воле посетившей страну мертвых.
   Через несколько секунд ожидания она вновь открыла глаза и произнесла голосом, в котором, казалось, не осталось ничего живого:
   – В ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября, в полночь, с последним ударом часов я умру!
   Затем ее глаза закрылись, а голова упала на подушку, как это бывает со странниками, которые после долгого пути нуждаются в отдыхе.
   – Доктор… доктор… – прошептала я. Врач не замедлил с ответом:
   – Будьте спокойны, я приду побыть рядом с ней в ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября.
   Из научного ли интереса или просто из любопытства дал он мне это обещание?
   – Хорошо, доктор, – откликнулась услышавшая его больная. – В ночь с семнадцатого на восемнадцатое сентября, в полночь, с последним ударом часов…
   И она уснула сном столь спокойным и безмятежным, что стала похожей на ребенка, которого ждут впереди долгие годы мирной жизни, счастья и любви.
   На следующий день по настоянию Элизабет ее перенесли в нашу комнату в пасторском доме.

XXIII. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)

   Чувство, которое испытала Элизабет, снова оказавшись в своей комнате, было столь радостным, что оно на какое-то мгновение вернуло ей силы.
   Она без моей помощи прошла от двери к окну, уселась в свое большое кресло и, дыша более свободно, воскликнула:
   – О, как я счастлива!
   – Однако, дитя мое, – спросила я, – если ты испытывала столь большое желание вернуться сюда, почему ты не сказала мне об этом?
   – Вы, матушка, еще надеялись, что пребывание в хлеву вернет мне здоровье, и, хотя мне было прекрасно известно, что вылечить меня невозможно, я ни за что не хотела отнимать у вас эту надежду…
   – Но ведь позднее ты меня жестоко образумила!
   – Это мой отец чуть слышно сказал мне: «Предупреди твою бедную мать; у нее недостанет сил перенести твою смерть, если ей не сообщить заранее, в какой день и час она настанет».
   Я встряхнула головой, стремясь избавиться от уверенности в истинности ее слов, которую внушил мне ее убедительный голос, и повторила то, что слышала от врача:
   – Это лихорадка… это всего лишь бред… не будем верить ни одному ее слову.
   Сначала я это прошептала, затем произнесла вполголоса, а затем сказала совсем громко.
   Дело в том, что я сама себе не верила, и мне казалось: чем громче я буду говорить, тем больше я себе поверю.
   Но, словно догадавшись обо всем, что происходило у меня в душе, Элизабет сказала голосом одновременно мягким и серьезным:
   – Матушка, не пытайся бороться с верой; ведь не верить тому, что говорят мертвые, значит поступать неблагочестиво!
   Глаза мои наполнились слезами, и я воскликнула:
   – Но, сама подумай, как я могу поверить, что ты, мое дитя, ты, находящаяся здесь со мной, ты, живая, ты, любящая меня, ты меня покинешь, ты умрешь, ты не будешь больше меня любить?
   – Матушка, – ответила мне Бетси, – умереть еще не значит расстаться, умереть еще не значит перестать любить; это значит исчезнуть из поля зрения, но всегда оставаться в сердце… Ты же видишь, что мой отец, хотя он мертв, не покинул меня и все еще меня любит.
   – О, видеть, как ты, моя девочка, умираешь, просто невозможно!.. Боже мой, Боже мой, лучше бы мне самой умереть!
   – Хорошая моя матушка, ты думаешь, это трудно, лишь потому, что не знаешь, как это произойдет. Сейчас я тебе расскажу, как… Днем будет сильная гроза, но к вечеру погода прояснится, восточный ветер прогонит дымку, которая с приходом осени укрывает землю. Будет стоять прекрасная ночь, освещаемая сначала звездами, а затем луной, которая к десяти часам вечера поднимется там, за горой; лунный луч пройдет сквозь стекла окна и поприветствует меня в моей постели. Тогда, несмотря на слабость, я встану, чтобы поглядеть на это чудное небо и, поскольку погода будет спокойной и мягкой, попрошу тебя открыть окно… Как только оно откроется, запоет птица, скрытая в ветвях розового куста; и тогда я пойму то, о чем она будет петь, так как уже начну проникать в великую тайну природы, разгадка которой лежит в глубине могилы… В полночь пение птицы прекратится и начнут звонить часы; с последним их ударом я откинусь на подушку, вздохну… и все будет кончено…
   Хотя на этот раз я была вполне уверена, что только лихорадка превратила больную в пророчицу, я упала на колени, уткнулась головой в грудь моей девочки и закрыла ладонями мои уши, чтобы не слышать такое; но, хотя Бетси говорила так слабо, что у ее губ не шелохнулась бы и былинка, каждое ее слово, внятное и вибрирующее, проникало до самой моей души; можно сказать, органом слуха стало у меня сердце.
   – Хватит, хватит об этом, дитя мое, – прошептала я, – ты меня просто убиваешь!
   Бетси замолкла, но слова ее были не из тех, которые можно забыть. Впрочем, у меня не оставалось времени на размышления об их истинности: было 3 сентября, а ужасное событие, о котором говорила моя дочь, должно было произойти в ночь с 17-го на 18-е.
   Дни потекли, но та вспышка сил, которые обрела больная, вернувшись в свою комнату, больше не повторялась.
   Бетси уже почти ничего не ела и с трудом пила; но, будучи не в силах даже вообразить, что жизнь ее покидает, или, вернее, считая, что душа покинет тело быстрее, если тело лишено питания, я старалась изобрести блюда или напитки, способные возбудить у больной аппетит, и она, всегда покорная, касалась пищи губами, благодарила меня слабым пожатием руки и отворачивалась от тарелки со словами:
   – Матушка, достаточно!..
   В результате этих бесплодных попыток покормить ее остатки наших денег все больше скудели, но к 12 сентября у меня еще оставалось шесть шиллингов. Шести шиллингов с избытком хватало для того, чтобы дожить до 17 сентября, и, наблюдая, как слабеет Бетси и обесцвечивается капля крови, этот своеобразный таинственный знак, я начинала думать, что в соответствии с предсказанием несчастного ребенка все вполне может быть кончено в ночь с 17-го на 18-е.
   Но что больше всего усиливало мои страдания, когда у постели засыпающей дочери я могла плакать и никто не видел моих слез, так это веселые крики, радостные вопли пасторских детей, словно нарочно раздававшиеся как раз в те часы, когда мой ребенок спал.
   Однажды, когда я сидела возле Бетси, они подняли такой шум, что при виде муки, отразившейся на ее лице, я решила спуститься и, как ни неприятно было мне говорить с их родителями, обратиться к ним с просьбой хоть на несколько дней унять своих крикунов.
   У двери я увидела какого-то нищего, который словно ждал моего появления.
   Он протянул ко мне ладонь.
   Я дала ему монетку со словами:
   – Помолитесь за моего умирающего ребенка!
   – Мне известно, что в двух льё отсюда, в долине Нарберт,^[544] есть пастух, обладающий чудодейственными тайнами, – отозвался нищий.
   – Тайнами, благодаря которым юные девушки могут избежать смерти? – вскричала я.
   – По крайней мере, я сам видел, как многие из них выздоровели.
   Обеими руками я схватила этого человека.
   – Друг мой, где этот пастух? Где он? – спросила я.
   – Дайте мне шиллинг, и я отправлюсь за ним, – ответил нищий.
   У меня оставалось только шесть шиллингов, но это уже не имело никакого значения. Как было сказано, дочь моя уже не ела и не пила, так что я чувствовала себя такой богатой, как если бы имела двадцать тысяч фунтов стерлингов!
   Я дала шиллинг нищему.
   – Когда же этот пастух будет здесь? – спросила я его.
   – Через два часа, – ответил он.
   – Идите же, друг мой, я буду вас ждать. И я поднялась к Бетси.
   Я забыла, ради чего спускалась; впрочем, заметив меня, оба мальчика перебежали на противоположную сторону площади с криками:
   – Дама в сером! Дама в сером!
   Когда я вошла, у Бетси глаза были открыты; она словно искала меня взглядом.
   – Матушка, зачем ты выходила? – спросила она. – Ты же знаешь, что мне ничего не нужно.
   – Это так, дитя мое, но мне нужна надежда, и я надеюсь. Больная грустно улыбнулась.
   – Знаешь, дитя мое, – сказала я, – у двери мне встретился нищий, и я дала ему милостыню.
   – Ты хорошо сделала, матушка; Библия гласит: «Подающий бедным ссужает Всевышнего».
   – Этот нищий пошел за пастухом, у которого есть секреты излечения болезней, и сегодня вечером они оба будут здесь.
   Бетси покачала головой.
   – Значит, ты не веришь в знание? – спросила я.
   – Матушка, разве ты не слышала, что сказал врач?
   – Значит, ты не веришь в чудо?! Ведь ты же веришь, что Господь вернул Иаиру.^[545] его дочь, веришь, что он вернул Марфе ее брата^[546] Так вот подумай, плакали ли они, молились ли они больше, чем я!
   – Нет, матушка, я знаю, что ты любишь меня так, как ни одна мать не любила свою дочь, но время чудес миновало; Христос вознесся на Небо и является нам только в виде священных символов – вина и хлеба;^[547] его приход в мир людей принес свои плоды; дух и душа половины людей, населяющих землю, живут этими плодами. Будем же боготворить Христа, матушка, но не будем больше просить его о том, чего он дать нам не может.
   И затем, скрестив на груди руки, она начала молиться вполголоса:
   – Иисусово сердце, в коем мы обретаем покой наших Душ; Иисусово сердце, наша сила и наше прибежище в день скорби; Иисусово сердце, полное сострадания к тем, кто к тебе взывает; Иисусово сердце, в час моей смерти смилуйся надо мной и особенно над моей матушкой!
   И после этой молитвы, для которой она, по-видимому, собрала последние свои силы, Бетси впала в глубокое забытье.
   Она все еще спала, когда в дверь тихонько постучали.
   Я открыла дверь.
   Передо мной стояли нищий и пастух из Нарберта.
   Я настежь распахнула перед ними дверь, как будто это явились король и его посол.
   Пастух был человек лет пятидесяти, с уже седеющими волосами, в одежде горца.
   Физиономия его выражала странную смесь хитрости и алчности.
   Заметив это, я сохранила надежду, но потеряла доверие.
   Он подошел к кровати, где лежала Элизабет.
   Мне хотелось рассказать ему о ее болезни, объяснить, что испытывала больная, поведать об этих снах, этих галлюцинациях, этом ясновидении.