Страница:
На другой стороне улицы — ворота колледжа. Тринити? Не Тринити. Сент-Джонз? Нет. Тогда что?
И с машинами непорядок. Дело не в том, что они плывут и вихляются, как медузы. Не в том, что их фары режут мне глаза. Тут что-то другое…
Ладно, через минуту пойму. А пока — все внимание на ноги.
Видишь? Не так уж оно и трудно.
Ты, главное, постарайся передвигаться по прямой.
Господи, сыро-то как…
И вообще, кто эти люди?
Кто такие эти ребята?
Это ты у нас умник, Буч.
Вот, правильно, сосредоточимся на том, что знаем. Уверимся, что мы не полиостью безнадежны.
«Буч Кэссиди и Санденс Кид», 1969-й, режиссер Джордж Рой Хилл.
Четырежды четыре шестнадцать.
Битва при Азенкуре, 1415-й.
Столица Корсики — Аяччо.
В: Можете ли вы назвать национальность Наполеона?
О: Конечно, могу!
Солнце находится в девяноста трех миллионах миль от Земли. Или около того.
Второе имя Л. П. Хартли[77] — Поулс.
Прошлое — заграница, там все делают иначе[78].
Ладно, похоже, мозги в порядке.
Однако, надрался. Нарезался будь здоров. Тут и говорить не о чем. И голова после удара кружится.
Ты знай себе топай, сынок.
Кто-то вцепился в меня, да так, что того и гляди кожу под мышкой разорвет.
О! Какой миленький автобус!
Только какого дьявола водитель уселся не с той стороны?
Не поспать ли мне чуток?
Мм…
— Подъем, пропойца
— Генри-Холл…
— Генри Холл? А кто он, этот Генри Холл?
— Слушайте, братцы, может, бросим его в весмибюле?
— Пора бы уже повзрослеть,
— Ладно. Я дотащу его до комнаты…
— Ну ты герой, Стив.
— Не, серьезно, где я?
— Здорово. Ты просто делай, как я, я прямо у тебя за спиной. Пока, ребята.
— Пока, Стив.
— Думаешь, он в порядке?
— Будет, я постараюсь.
— Что это за дом?
— Дом, милый дом, Майки. Вот сюда… и поспешай без торопливости.
— А другие куда пошли?
— Другие пошли по своим постелям. А ты должен попасть в свою. После чего и я смогу отправиться в мою. Что будет приятно. Ключ, пожалуйста…
— А? Ключ?
— Ага. Ключ.
— Что ключ?
— Не валяй дурака, Майки. Мне нужен твой ключ.
— Мой ключ? Майки? Кто такой Майки? И кто мой ключ?
— Где он?
— Ключ? У меня нет
— Ключ есть. Слушай, Майки, мы так кого-нибудь разбудим.
— Эй! Что ты
— Ничего личного, Майки. Я лишь хочу
— Убери руки из моих карманов, понял? Я тебе говорю, я не желаю…
— Ладно. А это, по-твоему, что? Талисман на счастье?
— Да я их отродясь не видал.
— Знаешь, Майки, ты здорово сегодня чудиш. Ты уверен, что у тебя все путем? Ладно. Входим… Ложимся на кроватку, там добрый мистер Баиньки и ждет, чтобы забрать тебя с собой. Далеко-далеко, в страну снов, где каждый счастлив и кушает сладкий вишневый пирог.
— Чья это комната?
— Ложись, не болтай. Все путем. Раздевать тебя я не буду.
— Да нет, а что происходит-то?
— Я просто хочу убедиться, что ты не блеванешь и не захлебнешься, только и всего. Посмотри на меня, Майк. Ты ведь не собираешься больше блевать, верно?
— Ты кто?
— Просто ответь. Тебе стравить нужно?
— Нет. Стравить не нужно…
— Ладно. Отлично. Твои ключи и деньги вот тут, на столе…
— Как жарко…
— Уф. Не хотел бы я поутру поменяться с тобой головой.
— Хорошая кровать. Удобная.
— Конечно. Удобная. Очень удобная. Я выключаючаю свет.
— Пока-пока… а как я тебя называю? Как твое имя?
— Здорово…
— Ты случайно не американец?
— Тьфу… Крепкого тебе сна, Майки. Не позволяй клопам кусаться.
— О Иисусе. Блин. Похоже, настоящего похмелья я до сих пор еще не знал. Нынешнее — полный восторг. Пожалуй, надо немного полежать. Подождать, пока язык отлипнет от нёба.
Тп-тп-тп. Тп-тп-тп.
Набери немного слюны. Самая непристойная песенка «Ойли-Мойли»:
Чуть-чуть слюны —
И все
Путем
Хм.
Воды.
Попробуй открыть глаза. Хотя бы чуть-чуть. У тебя получится.
Ни хрена себе…
Это как в детстве, когда ты брал целлофановую обертку от конфеты «Куолити-стрит» и прикладывал ее к глазам, хихикая и бегая по кухне за ставшей шафрановой мамой. «Уй… ты вся желтая, мам».
Впрочем, главное даже не в том, что все вокруг окрашено в тошнотворный цвет яичного желтка, у нас имеется и другая проблема. Комната…
Крепись. Этого не может быть. Просто быть не может. Составь список. Занеси в него все, что видишь. Конспективно, используя только одно полушарие мозга.
Комната, содержащая:
столик, содержащий,
• связку ключей,
• пачку сигарет «Лаки страйк»
• железнодорожный билет, на котором значится:
«Транзитная компания Нью-Джерси»,
• бумажник,
• мобильный телефон,
• бутылка «Эвиан», содержащая, воду «Эвиан», я полагаю,
• часы, сообщающие: 09:12;
постель, содержащая:
• мое тело, несущее на себе: чужую одежду, шишку на голове,
• мое сознание, ощущающее: тошноту, нелепость происходящего, замешательство, испуг;
окна, содержащие:
• жалюзи (закрытые);
письменный стол, содержащий:
• компьютер выключенный,
• книги,
• телефон,
• бумаги;
дверь (наполовину открытую), ведущую:
• в ванную комнату;
стены, на которых висят:
• плакаты с изображениями неведомых мне музыкальных групп,
бейсбольной команды,
симпатичных поп-звезд («М и Ж»),
• черно-оранжевый флаг;
платяной шкаф, содержащий:
• одежду (наполовину неразличимую), принадлежащую:
??;
еще одну дверь (закрытую), ведущую в:
???????
Комплект неплох. О чем он нам говорит? Он говорит о том, что у нас похмелье. Он говорит нам, что мы находимся в чужой квартире. Говорит, что с нами творится нечто неподобное.
Но мы не впадаем в панику. Мы пытаемся расслабить наше открытое всему на свете сознание, подобно тому, как мучимый запором человек пытается расслабить свой несговорчивый сфинктер. М-м, какой симпатичный образ, Майки.
Майки?
Не напрягайся. Постарайся привыкнуть к этому свету.
Воды. Так-то лучше.
В мозгу моем распускаются маленькие цветики воспоминаний.
Я, блюющий в парке.
Нет, не в парке, на площади. На небольшой городской площади. «Бургер-кинг», не похожий на «Бургер-кинг».
Книжный магазин.
Странно ведущие себя машины. Странно? Что значит — странно? Ладно, потом.
Еще воды.
Автобус. Миленький такой автобусик.
Кто-то произносит: «Генри Холл».
Да, правильно, Генри Холл.
Теперь поосторожней, дружок. Соберись с мыслями. Запомни их. И поспешай без торопливости.
«Поспешай без торопливости»… так кто-то сказал. Прошлой ночью, если это было прошлой ночью, кто-то сказал: «Поспешай без торопливости». Я в этом уверен.
Стив… Мне является имя — Стив. Как трудно разодрать завесу, мой дорогой. Однако взывает же ко мне некто, именуемый Стивом. Не было ль в твоей жизни близкого человека по имени Стив, совсем недавно скончавшегося? Не он ли теперь дает тебе знать, что очень счастлив, что ему хорошо и спокойно?
Да, а вот и второе имя. Майки.
Они все время называли меня «Майки». Почему?
Никто меня так не звал. Никогда.
Ощупываю шишку на голове и…
Иисусе…
Еще одна новость. Какой-то сукин сын пролез сюда и остриг меня!
Мои прекрасные волосы… Не такие, конечно, длинные, как у хиппи, но все же они ниспадали, понимаете? Бывало. А теперь они обрезаны, мертвы.
Черт, надо бы встать.
Надо бы встать и…
…и что?
На миг оставим меня лежащим в постели, собирающим себя по кусочкам. Я как-то не уверен, что рассказываю эту историю правильно. Я уже говорил, она подобна окружности, в которую можно войти в любой ее точке. Она подобна также окружности, в которую нельзя войти в любой ее точке.
Самые эти слова стояли в начале моего рассказа. Если у окружности бывает начало. Теперь приходится их повторять.
Как историк, я должен, вообще-то говоря, обладать способностью дать простой и ясный отчет о событиях, происшедших в… ну-ка, ну-ка, и где же они произошли? Все это очень спорно. Загадка, которая меня донимает, лучше всего формулируется посредством следующих утверждений:
А Ничего из нижеследующего никогда не происходило.
Б. Все нижеследующее — чистой воды правда.
Вот я и лежу, гадая, подобно Китсу: Мечтал я? — или грезил наяву? Проснулся? — или это снова сон? И гадая также, почему, о Иисусе, Джейн не лежит рядом, свернувшись теплым калачиком? Хотя нет, тут и гадать-то не о чем. Ответ на этот вопрос мне известен. Она меня бросила. Это я знаю. Уж это-то я знаю. Нет ее здесь. Обратилась в историю. Ну ладно, тогда — гадая, куда меня, к чертям, занесло.
В самой середке моего мозга расположился темный колодец. Я все пытаюсь спустить в него ведра, ведра слов, ведра образов и ассоциаций, которые смогли бы вытянуть наверх что-то знакомое, вызвать некий чистый, холодный всплеск памяти. Может, если поработать насосом, все и извергнется наружу большим фонтаном.
Понимаете, я знаю, что знаю нечто, вот что меня донимает. Нечто незабываемое. Наиважнейшее. Но что именно? Память — что твой лосось. Чем крепче я его стискиваю, тем дальше он, выскользнув из моих рук, улетает. И этот образ мне тоже знаком.
Надо встать. Встану, все ко мне и вернется.
Ух ты! Голова у нас, может, и болит, в животе все дрожит, ноги подкашиваются, горло дерет, но мы все-таки встали. Сто лет не блевал, и ощущение от этого времяпрепровождения мне нисколько не нравится.
Нет. Неверно. Меня рвало, и совсем недавно. Над чашей унитаза — длинная нить слюны, прилепившаяся к гортани, свисала изо рта… это когда же было-то, прошлой ночью? Недавно. Ничего, вспомню.
А пока… Я гляжу на себя и задаюсь вопросом, что это на мне за одежонка такая? Не узнаю я ни этих шортов, ни тенниски. Извините, но я их просто-напросто не узнаю. Я к тому, что нипочем не надел бы чего-то настолько… не знаю, настолько чистенького, полагаю. Хлопчатобумажные шорты? Поклясться готов, что они отглажены, хоть и заляпаны подсохшими брызгами рвоты. Да еще и тенниска… тенниска из хлопка «си-айленд», господи боже ты мой. С какой-то вышитой золотом эмблемой на левой стороне. Я оттягиваю тенниску сбоку, чтобы приглядеться получше. Вроде бы слон, вверх ногами не разберешь, слон в какой-то люльке. Такие подцепляют к подъемному крану, чтобы переносить животных с судна на берег. Я хочу сказать, каким надо быть никчемным уродом, чтобы носить отглаженные шорты и тенниски «си-айленд» с долбаными вышитыми слонами?
Вот обувь признать я еще могу. Обычные кроссовки-мокроступы с грязными подошвами, «Тимберленд». Правда, не мои, хотя ступни облегают, как, ну, вы понимаете. Просто так уж вышло, что «тимберленды» я не ношу. Мне подавай «Себейго». Тут никакой особой причины, просто таким я всегда и был. Я полагаю.
Пора подойти к окну, поднять жалюзи и напомнить себе, где я завершил вчера мой путь и почему.
С жалюзи я управляться никогда не умел. Никак. не запомню, что полагается делать — не то за шнур потянуть, не то ручку повертеть. На сей раз я проделал и то и другое, отчего правая сторона жалюзи наполовину поднялась и застряла, вызывающе сомкнув планки. Я пригнулся, чтобы заглянуть в освободившийся треугольничек.
Мать честная…
Отродясь ничего этого не видел. Какое-то длинное, низкое здание. Окна со средниками, с одного бока увитые плющом. Может, это Сент-Джонз-колледж? Я заночевал в Сент-Джонз-колледже?
Я отвернулся, чуть ли не хохоча про себя. Все до того смешно, что с этим остается только смириться.
Не спеши… с этим надо смириться[79].
От этих слов из памяти выползает анекдот.
КЛИЕНТ. Официант, этот суп, который вы мне принесли…
ОФИЦИАНТ. А что такое, сэр?
КЛИЕНТ. В меню сказано суп «Оазис». А на мой вкус, это обыкновенный томатный суп.
ОФИЦИАНТ. Все верно, сэр. Обыкновенный томатный суп, сэр.
КЛИЕНТ. Тогда почему он назван супом «Оазис»?
ОФИЦИАНТ. Потому что (поет): «С этим надо смириться…»
Дер-дан, дер-дан… тьфу!
Стоп, стоп! «Оазис» напомнил мне что-то важное. Связанное с Джейн.
Да, но Джейн ушла…
Я полагаю.
Нет, что-то из сказанного ею. Что-то… а, хрен с ним. Самое лучшее — отыскать дорогу домой, выспаться — все самой собой и пройдет.
«Отыскать дорогу домой» — более простых и ясных слов никому еще написать не удавалось. «Одиссея», «Невероятное путешествие», «Стар трек:Вояджер». Под конец все сводится к тому, чтобы отыскать дорогу домой.
Я принял душ, хороший, надо отдать ему должное, душ, просто отличный, если на то пошло, лучший, возможно, какой я когда-либо принимал, горячий, шипящий, широко расходящийся, хлеставший меня, точно обжигающий ливень. Я под ним едва в обморок не грохнулся.
Из-за похмелья и зашибленной головы чувствовал я себя, что уж говорить, дерьмово. Но, знаете, в каком-то смысле и хорошо. Потому что хорошо выглядел. Я провел пальцем по грудным мышцам и подумал, что, может, наконец обращаюсь в крепкого парня. Потом опустил взгляд ниже и вот тут-то едва в обморок и не упал. Вы бы тоже упали.
Я сменил шорты и тенниску на… на другую тенниску и другие хлопчатобумажные шорты, — жарко было, даже в этот ранний час, а после душа жарко, как в парилке, между тем простой легкой тенниски найти мне не удалось — и открыл дверь, напоследок окинув комнату недоумевающим, испуганным взглядом.
Оказался я не в коридоре, как ожидал, а в другой комнате. Набитые книгами полки, какой-то странноватый компьютер, новенькие плакаты с неведомыми мне моделями, музыкантами и спортивными звездами, холодильничек, кушетка под высоким лжеготическим окном… все чужое. Я, не задерживаясь, потопал к другой двери.
За этой уже был коридор, примерно такой, как в отеле, только светлее и шире; запущеннее, но в то же время пышнее. Не столь маниакально пропылесосенный, вылизанный., и навощенный, однако более сочных тонов, более солидной постройки — наделенный подобием шика. Выступив в него, я увидел перед собой дверь с номером 300, а под номером — медную накладку с вставленной в нее карточкой, на которой каллиграфическим почерком было выведено: «Дон Костелло». Я обернулся, чтобы взглянуть на дверь, которую закрывал, дверь комнаты, из которой вышел.
300
МАЙКЛ ЯНГ
И я ударился в бегство, пот уже лил у меня из подмышек, струился по бокам. Я пробегал мимо комнат, двери некоторых были открыты, их обитатели сидели на кроватях, натягивая плотные белые носки, или разгуливали туда-сюда в полотенцах на бедрах. Добежав до застекленной двери в конце коридора, я рывком распахнул ее и вылетел на широкую лестницу из поблескивающей сосны.
Жара, непривычные запахи, высокие окна, скрип дерева — все это слипалось в комок и просачивалось в мое сознание подобно тому, как протекает между пальцами зажатая в кулаке мокрая глина. Я ощущал во всем моем липком теле покалывание — кошмар первого дня в новой школе. Вселяющее страх ощущение подступающих к тебе со всех сторон опасностей. Понимание того, что мозг твой вскоре перечертит карту пространства, которое ты видишь, переменив его пропорции и размеры, что перспективы, углы, все эти поля обзора дадут усадку. И ты сможешь, стоя посреди коридора, воскресить первое впечатление от него, полученное до того, как он стал привычным и безопасным, и станешь гадать, что же, собственно, делало его столь пугающим. И будешь томиться давящим, точно свинцовый груз, сознанием того, что привыкание твое к этому месту было, в сущности, его порчей, утратой.
Ну и парит, однако… вот уж к чему я бы никогда привыкнуть не смог. Какой-то металлический привкус ощущается в воздухе, намек на далекую, кипящую на горизонте грозу.
Спустившись до середины лестницы, я услышал поскрипывание деревянных ступеней под кроссовками, шлепки ладони о деревянные же перила — кто-то поднимался мне навстречу.
Кто бы он ни был, сказал я себе, вопросы сле-Й дует задавать как можно спокойнее. п
Я глянул вниз и увидел копну светлых волос, подрагивая, приближавшуюся ко мне.
— Простите, — сказал я. — Не могу ли я…
— А, так оно живо!
— М-М…
— Ну, как все?
— Я…
Он хлопнул меня ладонью по плечу, вглядываясь в мои глаза своими, синими и участливыми.
— Да-а, видок у тебя все еще безобразный. Черт, ну ты прошлой ночью и дал. Я, это, как раз решил зайти взглянуть на тебя.
— Э-э… а, собственно, где я?
— Ну правильно! Еще бы! Давай-ка мы в «Тауэр» заскочим, выпьем кофе.
Мы пошли вниз по лестнице. Он был юношей из прошлой ночи, хотя я бы в этом не поклялся.
— Вы ведь Стив, верно?
— Слушай, Майки, ты давай кончай с этим, ладно? Уже не смешно. Фух! Я и сам-то вчера многовато принял.
— Куда мы идем?
— Я же сказал, в «Тауэр»… впрочем, нет, в твоем состоянии лучше, пожалуй, прогуляться до «Папы Джонса». Пусть тебя ветерком обдует.
Я последовал за ним до двери у подножия лестницы, двери, к которой он на секунду прислонился, оглядывая меня из-под полуопущенных ресниц и грустно покачивая головой, — совершенно как школьный учитель, всматривающийся в ученика, который, как он полагает, добром не кончит. Взгляд у него был озадаченный — озадаченный, но не без некой надежды, а на что, я тогда не уразумел. Лишь позже — много, много позже — понял я этот взгляд.
— Ой-ёй-ёй…
Он вздохнул и толчком распахнул дверь. Теплый воздух ударил мне в лицо сырой, тропической волной. Но куда более сильный удар, от которого у меня захватило дух, который лишил меня всех надежд на исправность моего рассудка, нанес открывшийся передо мной вид на огромный двор, огромную череду дворов. Во всех направлениях тянулись университетские башни, сторожки привратников, лужайки, сводчатые переходы, прямоугольные дворы и скульптуры. Казалось, Св. Матфей заболел раком и изверг из себя непомерные, мутантные новообразования, буйные и слабоумные вариации на тему Кембриджа.
Я врос в землю, притиснув, точно дитя, ляжку к ляжке.
— В чем дело?
— Я… я…
— Черт, а тебя и впрямь до печенок проняло, верно?
Я немо кивнул.
— Иди-ка сюда, — сказал Стив. — Посмотри на меня. Посмотри на меня…
Он встревоженно вглядывался в мои глаза. Я, перепуганный до колик, подчинился.
— Может, у тебя сотрясение мозга. Зрачки, по-моему, нормальные. Хотя я ни черта не знаю о том, что случается с ними при сотрясении мозга. Ладно, пошли.
Я шел с ним, точно во сне. Надо мной возносились якобы якобианские колокольни, псевдосредневековые зубчатые стены и несообразно смазливые горгульи; мощеные дорожки, выложенные в розоватом термакадаме, вели нас сквозь самое сердце этого огромного поселения.
Последнее слово пробудило во мне видение Патрика Макгуэна, Заключенного, просыпающегося в своей маленькой комнатке посреди Поселения. Камера, обуянная манией исторической дотошности, переплывает с подбрасывающего пинг-понговые шарики фонтанчика на зеленые медные купола; с миниатюрных, украшенных опять-таки куполами дворцов на глумливых каменных херувимов.
— Где я?
— В Поселении.
— Кто вы?
— Я Номер Второй.
— А кто Номер Первый?
— ВАШ номер Шесть.
— Я не номер, я СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Стив обнимал меня рукой за плечи, мы миновали сторожку привратника — старинную по стилю, но крепкую, чистую, новую — и вышли на полную машин улицу.
Потребовалась секунда, чтобы увиденное дошло до моего сознания.
— Иисусе, — произнес я. — Машины…
— Ну брось, Майки. Успокойся, ладно? Чего уж ты их так испугался? Улицу мы перейдем немного дальше.
— Нет, но где мы? Это же не Англия!
— О господи, Майки.
Я смотрел на него, дрожащий, испуганный, и видел, как мой страх отражается и на его лице. Глаза мои наполнились слезами.
— Простите… простите! Но я и правда не понимаю, что происходит. Почему вы меня знаете, а я вас нет? И машины. Они же едут по правой стороне. Где мы? Прошу вас, скажите, где?
Он стоял передо мной, положив мне на плечи руки, прохожие поглядывали на нас, и я чувствовал, как он старается одолеть собственный страх и желание оказаться в милях и милях от меня, стенающего идиота. Потом он, повысив голос, как делают, разговаривая с глухим, с иностранцем, с умалишенным, произнес:
— Майки, все в порядке. Я думаю, ты вчера треснулся головой и, наверное, у тебя от удара все спуталось в памяти. Ты малость заговариваешься, но это ничего. Посмотри на меня. Ну же, посмотри на меня, Майки!
Я снова спросил — дрожащим, повизгивающим дискантом:
— Да, но где же я? Пожалуйста. Я не понимаю, где я.
— Майки, я сейчас отведу тебя к доктору. Ты просто иди со мной, и только, ладно? Все хорошо. Ты в Принстоне, где ж тебе еще быть, и беситься тут совершенно не с чего, идет?
Военная история.
И с машинами непорядок. Дело не в том, что они плывут и вихляются, как медузы. Не в том, что их фары режут мне глаза. Тут что-то другое…
Ладно, через минуту пойму. А пока — все внимание на ноги.
Видишь? Не так уж оно и трудно.
Ты, главное, постарайся передвигаться по прямой.
Господи, сыро-то как…
И вообще, кто эти люди?
Кто такие эти ребята?
Это ты у нас умник, Буч.
Вот, правильно, сосредоточимся на том, что знаем. Уверимся, что мы не полиостью безнадежны.
«Буч Кэссиди и Санденс Кид», 1969-й, режиссер Джордж Рой Хилл.
Четырежды четыре шестнадцать.
Битва при Азенкуре, 1415-й.
Столица Корсики — Аяччо.
В: Можете ли вы назвать национальность Наполеона?
О: Конечно, могу!
Солнце находится в девяноста трех миллионах миль от Земли. Или около того.
Второе имя Л. П. Хартли[77] — Поулс.
Прошлое — заграница, там все делают иначе[78].
Ладно, похоже, мозги в порядке.
Однако, надрался. Нарезался будь здоров. Тут и говорить не о чем. И голова после удара кружится.
Ты знай себе топай, сынок.
Кто-то вцепился в меня, да так, что того и гляди кожу под мышкой разорвет.
О! Какой миленький автобус!
Только какого дьявола водитель уселся не с той стороны?
Не поспать ли мне чуток?
Мм…
— Подъем, пропойца
— Генри-Холл…
— Генри Холл? А кто он, этот Генри Холл?
— Слушайте, братцы, может, бросим его в весмибюле?
— Пора бы уже повзрослеть,
— Ладно. Я дотащу его до комнаты…
— Ну ты герой, Стив.
— Не, серьезно, где я?
— Здорово. Ты просто делай, как я, я прямо у тебя за спиной. Пока, ребята.
— Пока, Стив.
— Думаешь, он в порядке?
— Будет, я постараюсь.
— Что это за дом?
— Дом, милый дом, Майки. Вот сюда… и поспешай без торопливости.
— А другие куда пошли?
— Другие пошли по своим постелям. А ты должен попасть в свою. После чего и я смогу отправиться в мою. Что будет приятно. Ключ, пожалуйста…
— А? Ключ?
— Ага. Ключ.
— Что ключ?
— Не валяй дурака, Майки. Мне нужен твой ключ.
— Мой ключ? Майки? Кто такой Майки? И кто мой ключ?
— Где он?
— Ключ? У меня нет
— Ключ есть. Слушай, Майки, мы так кого-нибудь разбудим.
— Эй! Что ты
— Ничего личного, Майки. Я лишь хочу
— Убери руки из моих карманов, понял? Я тебе говорю, я не желаю…
— Ладно. А это, по-твоему, что? Талисман на счастье?
— Да я их отродясь не видал.
— Знаешь, Майки, ты здорово сегодня чудиш. Ты уверен, что у тебя все путем? Ладно. Входим… Ложимся на кроватку, там добрый мистер Баиньки и ждет, чтобы забрать тебя с собой. Далеко-далеко, в страну снов, где каждый счастлив и кушает сладкий вишневый пирог.
— Чья это комната?
— Ложись, не болтай. Все путем. Раздевать тебя я не буду.
— Да нет, а что происходит-то?
— Я просто хочу убедиться, что ты не блеванешь и не захлебнешься, только и всего. Посмотри на меня, Майк. Ты ведь не собираешься больше блевать, верно?
— Ты кто?
— Просто ответь. Тебе стравить нужно?
— Нет. Стравить не нужно…
— Ладно. Отлично. Твои ключи и деньги вот тут, на столе…
— Как жарко…
— Уф. Не хотел бы я поутру поменяться с тобой головой.
— Хорошая кровать. Удобная.
— Конечно. Удобная. Очень удобная. Я выключаючаю свет.
— Пока-пока… а как я тебя называю? Как твое имя?
— Здорово…
— Ты случайно не американец?
— Тьфу… Крепкого тебе сна, Майки. Не позволяй клопам кусаться.
— О Иисусе. Блин. Похоже, настоящего похмелья я до сих пор еще не знал. Нынешнее — полный восторг. Пожалуй, надо немного полежать. Подождать, пока язык отлипнет от нёба.
Тп-тп-тп. Тп-тп-тп.
Набери немного слюны. Самая непристойная песенка «Ойли-Мойли»:
Чуть-чуть слюны —
И все
Путем
Хм.
Воды.
Попробуй открыть глаза. Хотя бы чуть-чуть. У тебя получится.
Ни хрена себе…
Это как в детстве, когда ты брал целлофановую обертку от конфеты «Куолити-стрит» и прикладывал ее к глазам, хихикая и бегая по кухне за ставшей шафрановой мамой. «Уй… ты вся желтая, мам».
Впрочем, главное даже не в том, что все вокруг окрашено в тошнотворный цвет яичного желтка, у нас имеется и другая проблема. Комната…
Крепись. Этого не может быть. Просто быть не может. Составь список. Занеси в него все, что видишь. Конспективно, используя только одно полушарие мозга.
Комната, содержащая:
столик, содержащий,
• связку ключей,
• пачку сигарет «Лаки страйк»
• железнодорожный билет, на котором значится:
«Транзитная компания Нью-Джерси»,
• бумажник,
• мобильный телефон,
• бутылка «Эвиан», содержащая, воду «Эвиан», я полагаю,
• часы, сообщающие: 09:12;
постель, содержащая:
• мое тело, несущее на себе: чужую одежду, шишку на голове,
• мое сознание, ощущающее: тошноту, нелепость происходящего, замешательство, испуг;
окна, содержащие:
• жалюзи (закрытые);
письменный стол, содержащий:
• компьютер выключенный,
• книги,
• телефон,
• бумаги;
дверь (наполовину открытую), ведущую:
• в ванную комнату;
стены, на которых висят:
• плакаты с изображениями неведомых мне музыкальных групп,
бейсбольной команды,
симпатичных поп-звезд («М и Ж»),
• черно-оранжевый флаг;
платяной шкаф, содержащий:
• одежду (наполовину неразличимую), принадлежащую:
??;
еще одну дверь (закрытую), ведущую в:
???????
Комплект неплох. О чем он нам говорит? Он говорит о том, что у нас похмелье. Он говорит нам, что мы находимся в чужой квартире. Говорит, что с нами творится нечто неподобное.
Но мы не впадаем в панику. Мы пытаемся расслабить наше открытое всему на свете сознание, подобно тому, как мучимый запором человек пытается расслабить свой несговорчивый сфинктер. М-м, какой симпатичный образ, Майки.
Майки?
Не напрягайся. Постарайся привыкнуть к этому свету.
Воды. Так-то лучше.
В мозгу моем распускаются маленькие цветики воспоминаний.
Я, блюющий в парке.
Нет, не в парке, на площади. На небольшой городской площади. «Бургер-кинг», не похожий на «Бургер-кинг».
Книжный магазин.
Странно ведущие себя машины. Странно? Что значит — странно? Ладно, потом.
Еще воды.
Автобус. Миленький такой автобусик.
Кто-то произносит: «Генри Холл».
Да, правильно, Генри Холл.
Теперь поосторожней, дружок. Соберись с мыслями. Запомни их. И поспешай без торопливости.
«Поспешай без торопливости»… так кто-то сказал. Прошлой ночью, если это было прошлой ночью, кто-то сказал: «Поспешай без торопливости». Я в этом уверен.
Стив… Мне является имя — Стив. Как трудно разодрать завесу, мой дорогой. Однако взывает же ко мне некто, именуемый Стивом. Не было ль в твоей жизни близкого человека по имени Стив, совсем недавно скончавшегося? Не он ли теперь дает тебе знать, что очень счастлив, что ему хорошо и спокойно?
Да, а вот и второе имя. Майки.
Они все время называли меня «Майки». Почему?
Никто меня так не звал. Никогда.
Ощупываю шишку на голове и…
Иисусе…
Еще одна новость. Какой-то сукин сын пролез сюда и остриг меня!
Мои прекрасные волосы… Не такие, конечно, длинные, как у хиппи, но все же они ниспадали, понимаете? Бывало. А теперь они обрезаны, мертвы.
Черт, надо бы встать.
Надо бы встать и…
…и что?
На миг оставим меня лежащим в постели, собирающим себя по кусочкам. Я как-то не уверен, что рассказываю эту историю правильно. Я уже говорил, она подобна окружности, в которую можно войти в любой ее точке. Она подобна также окружности, в которую нельзя войти в любой ее точке.
Самые эти слова стояли в начале моего рассказа. Если у окружности бывает начало. Теперь приходится их повторять.
Как историк, я должен, вообще-то говоря, обладать способностью дать простой и ясный отчет о событиях, происшедших в… ну-ка, ну-ка, и где же они произошли? Все это очень спорно. Загадка, которая меня донимает, лучше всего формулируется посредством следующих утверждений:
А Ничего из нижеследующего никогда не происходило.
Б. Все нижеследующее — чистой воды правда.
Вот я и лежу, гадая, подобно Китсу: Мечтал я? — или грезил наяву? Проснулся? — или это снова сон? И гадая также, почему, о Иисусе, Джейн не лежит рядом, свернувшись теплым калачиком? Хотя нет, тут и гадать-то не о чем. Ответ на этот вопрос мне известен. Она меня бросила. Это я знаю. Уж это-то я знаю. Нет ее здесь. Обратилась в историю. Ну ладно, тогда — гадая, куда меня, к чертям, занесло.
В самой середке моего мозга расположился темный колодец. Я все пытаюсь спустить в него ведра, ведра слов, ведра образов и ассоциаций, которые смогли бы вытянуть наверх что-то знакомое, вызвать некий чистый, холодный всплеск памяти. Может, если поработать насосом, все и извергнется наружу большим фонтаном.
Понимаете, я знаю, что знаю нечто, вот что меня донимает. Нечто незабываемое. Наиважнейшее. Но что именно? Память — что твой лосось. Чем крепче я его стискиваю, тем дальше он, выскользнув из моих рук, улетает. И этот образ мне тоже знаком.
Надо встать. Встану, все ко мне и вернется.
Ух ты! Голова у нас, может, и болит, в животе все дрожит, ноги подкашиваются, горло дерет, но мы все-таки встали. Сто лет не блевал, и ощущение от этого времяпрепровождения мне нисколько не нравится.
Нет. Неверно. Меня рвало, и совсем недавно. Над чашей унитаза — длинная нить слюны, прилепившаяся к гортани, свисала изо рта… это когда же было-то, прошлой ночью? Недавно. Ничего, вспомню.
А пока… Я гляжу на себя и задаюсь вопросом, что это на мне за одежонка такая? Не узнаю я ни этих шортов, ни тенниски. Извините, но я их просто-напросто не узнаю. Я к тому, что нипочем не надел бы чего-то настолько… не знаю, настолько чистенького, полагаю. Хлопчатобумажные шорты? Поклясться готов, что они отглажены, хоть и заляпаны подсохшими брызгами рвоты. Да еще и тенниска… тенниска из хлопка «си-айленд», господи боже ты мой. С какой-то вышитой золотом эмблемой на левой стороне. Я оттягиваю тенниску сбоку, чтобы приглядеться получше. Вроде бы слон, вверх ногами не разберешь, слон в какой-то люльке. Такие подцепляют к подъемному крану, чтобы переносить животных с судна на берег. Я хочу сказать, каким надо быть никчемным уродом, чтобы носить отглаженные шорты и тенниски «си-айленд» с долбаными вышитыми слонами?
Вот обувь признать я еще могу. Обычные кроссовки-мокроступы с грязными подошвами, «Тимберленд». Правда, не мои, хотя ступни облегают, как, ну, вы понимаете. Просто так уж вышло, что «тимберленды» я не ношу. Мне подавай «Себейго». Тут никакой особой причины, просто таким я всегда и был. Я полагаю.
Пора подойти к окну, поднять жалюзи и напомнить себе, где я завершил вчера мой путь и почему.
С жалюзи я управляться никогда не умел. Никак. не запомню, что полагается делать — не то за шнур потянуть, не то ручку повертеть. На сей раз я проделал и то и другое, отчего правая сторона жалюзи наполовину поднялась и застряла, вызывающе сомкнув планки. Я пригнулся, чтобы заглянуть в освободившийся треугольничек.
Мать честная…
Отродясь ничего этого не видел. Какое-то длинное, низкое здание. Окна со средниками, с одного бока увитые плющом. Может, это Сент-Джонз-колледж? Я заночевал в Сент-Джонз-колледже?
Я отвернулся, чуть ли не хохоча про себя. Все до того смешно, что с этим остается только смириться.
Не спеши… с этим надо смириться[79].
От этих слов из памяти выползает анекдот.
КЛИЕНТ. Официант, этот суп, который вы мне принесли…
ОФИЦИАНТ. А что такое, сэр?
КЛИЕНТ. В меню сказано суп «Оазис». А на мой вкус, это обыкновенный томатный суп.
ОФИЦИАНТ. Все верно, сэр. Обыкновенный томатный суп, сэр.
КЛИЕНТ. Тогда почему он назван супом «Оазис»?
ОФИЦИАНТ. Потому что (поет): «С этим надо смириться…»
Дер-дан, дер-дан… тьфу!
Стоп, стоп! «Оазис» напомнил мне что-то важное. Связанное с Джейн.
Да, но Джейн ушла…
Я полагаю.
Нет, что-то из сказанного ею. Что-то… а, хрен с ним. Самое лучшее — отыскать дорогу домой, выспаться — все самой собой и пройдет.
«Отыскать дорогу домой» — более простых и ясных слов никому еще написать не удавалось. «Одиссея», «Невероятное путешествие», «Стар трек:Вояджер». Под конец все сводится к тому, чтобы отыскать дорогу домой.
Я принял душ, хороший, надо отдать ему должное, душ, просто отличный, если на то пошло, лучший, возможно, какой я когда-либо принимал, горячий, шипящий, широко расходящийся, хлеставший меня, точно обжигающий ливень. Я под ним едва в обморок не грохнулся.
Из-за похмелья и зашибленной головы чувствовал я себя, что уж говорить, дерьмово. Но, знаете, в каком-то смысле и хорошо. Потому что хорошо выглядел. Я провел пальцем по грудным мышцам и подумал, что, может, наконец обращаюсь в крепкого парня. Потом опустил взгляд ниже и вот тут-то едва в обморок и не упал. Вы бы тоже упали.
Я сменил шорты и тенниску на… на другую тенниску и другие хлопчатобумажные шорты, — жарко было, даже в этот ранний час, а после душа жарко, как в парилке, между тем простой легкой тенниски найти мне не удалось — и открыл дверь, напоследок окинув комнату недоумевающим, испуганным взглядом.
Оказался я не в коридоре, как ожидал, а в другой комнате. Набитые книгами полки, какой-то странноватый компьютер, новенькие плакаты с неведомыми мне моделями, музыкантами и спортивными звездами, холодильничек, кушетка под высоким лжеготическим окном… все чужое. Я, не задерживаясь, потопал к другой двери.
За этой уже был коридор, примерно такой, как в отеле, только светлее и шире; запущеннее, но в то же время пышнее. Не столь маниакально пропылесосенный, вылизанный., и навощенный, однако более сочных тонов, более солидной постройки — наделенный подобием шика. Выступив в него, я увидел перед собой дверь с номером 300, а под номером — медную накладку с вставленной в нее карточкой, на которой каллиграфическим почерком было выведено: «Дон Костелло». Я обернулся, чтобы взглянуть на дверь, которую закрывал, дверь комнаты, из которой вышел.
300
МАЙКЛ ЯНГ
И я ударился в бегство, пот уже лил у меня из подмышек, струился по бокам. Я пробегал мимо комнат, двери некоторых были открыты, их обитатели сидели на кроватях, натягивая плотные белые носки, или разгуливали туда-сюда в полотенцах на бедрах. Добежав до застекленной двери в конце коридора, я рывком распахнул ее и вылетел на широкую лестницу из поблескивающей сосны.
Жара, непривычные запахи, высокие окна, скрип дерева — все это слипалось в комок и просачивалось в мое сознание подобно тому, как протекает между пальцами зажатая в кулаке мокрая глина. Я ощущал во всем моем липком теле покалывание — кошмар первого дня в новой школе. Вселяющее страх ощущение подступающих к тебе со всех сторон опасностей. Понимание того, что мозг твой вскоре перечертит карту пространства, которое ты видишь, переменив его пропорции и размеры, что перспективы, углы, все эти поля обзора дадут усадку. И ты сможешь, стоя посреди коридора, воскресить первое впечатление от него, полученное до того, как он стал привычным и безопасным, и станешь гадать, что же, собственно, делало его столь пугающим. И будешь томиться давящим, точно свинцовый груз, сознанием того, что привыкание твое к этому месту было, в сущности, его порчей, утратой.
Ну и парит, однако… вот уж к чему я бы никогда привыкнуть не смог. Какой-то металлический привкус ощущается в воздухе, намек на далекую, кипящую на горизонте грозу.
Спустившись до середины лестницы, я услышал поскрипывание деревянных ступеней под кроссовками, шлепки ладони о деревянные же перила — кто-то поднимался мне навстречу.
Кто бы он ни был, сказал я себе, вопросы сле-Й дует задавать как можно спокойнее. п
Я глянул вниз и увидел копну светлых волос, подрагивая, приближавшуюся ко мне.
— Простите, — сказал я. — Не могу ли я…
— А, так оно живо!
— М-М…
— Ну, как все?
— Я…
Он хлопнул меня ладонью по плечу, вглядываясь в мои глаза своими, синими и участливыми.
— Да-а, видок у тебя все еще безобразный. Черт, ну ты прошлой ночью и дал. Я, это, как раз решил зайти взглянуть на тебя.
— Э-э… а, собственно, где я?
— Ну правильно! Еще бы! Давай-ка мы в «Тауэр» заскочим, выпьем кофе.
Мы пошли вниз по лестнице. Он был юношей из прошлой ночи, хотя я бы в этом не поклялся.
— Вы ведь Стив, верно?
— Слушай, Майки, ты давай кончай с этим, ладно? Уже не смешно. Фух! Я и сам-то вчера многовато принял.
— Куда мы идем?
— Я же сказал, в «Тауэр»… впрочем, нет, в твоем состоянии лучше, пожалуй, прогуляться до «Папы Джонса». Пусть тебя ветерком обдует.
Я последовал за ним до двери у подножия лестницы, двери, к которой он на секунду прислонился, оглядывая меня из-под полуопущенных ресниц и грустно покачивая головой, — совершенно как школьный учитель, всматривающийся в ученика, который, как он полагает, добром не кончит. Взгляд у него был озадаченный — озадаченный, но не без некой надежды, а на что, я тогда не уразумел. Лишь позже — много, много позже — понял я этот взгляд.
— Ой-ёй-ёй…
Он вздохнул и толчком распахнул дверь. Теплый воздух ударил мне в лицо сырой, тропической волной. Но куда более сильный удар, от которого у меня захватило дух, который лишил меня всех надежд на исправность моего рассудка, нанес открывшийся передо мной вид на огромный двор, огромную череду дворов. Во всех направлениях тянулись университетские башни, сторожки привратников, лужайки, сводчатые переходы, прямоугольные дворы и скульптуры. Казалось, Св. Матфей заболел раком и изверг из себя непомерные, мутантные новообразования, буйные и слабоумные вариации на тему Кембриджа.
Я врос в землю, притиснув, точно дитя, ляжку к ляжке.
— В чем дело?
— Я… я…
— Черт, а тебя и впрямь до печенок проняло, верно?
Я немо кивнул.
— Иди-ка сюда, — сказал Стив. — Посмотри на меня. Посмотри на меня…
Он встревоженно вглядывался в мои глаза. Я, перепуганный до колик, подчинился.
— Может, у тебя сотрясение мозга. Зрачки, по-моему, нормальные. Хотя я ни черта не знаю о том, что случается с ними при сотрясении мозга. Ладно, пошли.
Я шел с ним, точно во сне. Надо мной возносились якобы якобианские колокольни, псевдосредневековые зубчатые стены и несообразно смазливые горгульи; мощеные дорожки, выложенные в розоватом термакадаме, вели нас сквозь самое сердце этого огромного поселения.
Последнее слово пробудило во мне видение Патрика Макгуэна, Заключенного, просыпающегося в своей маленькой комнатке посреди Поселения. Камера, обуянная манией исторической дотошности, переплывает с подбрасывающего пинг-понговые шарики фонтанчика на зеленые медные купола; с миниатюрных, украшенных опять-таки куполами дворцов на глумливых каменных херувимов.
— Где я?
— В Поселении.
— Кто вы?
— Я Номер Второй.
— А кто Номер Первый?
— ВАШ номер Шесть.
— Я не номер, я СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Стив обнимал меня рукой за плечи, мы миновали сторожку привратника — старинную по стилю, но крепкую, чистую, новую — и вышли на полную машин улицу.
Потребовалась секунда, чтобы увиденное дошло до моего сознания.
— Иисусе, — произнес я. — Машины…
— Ну брось, Майки. Успокойся, ладно? Чего уж ты их так испугался? Улицу мы перейдем немного дальше.
— Нет, но где мы? Это же не Англия!
— О господи, Майки.
Я смотрел на него, дрожащий, испуганный, и видел, как мой страх отражается и на его лице. Глаза мои наполнились слезами.
— Простите… простите! Но я и правда не понимаю, что происходит. Почему вы меня знаете, а я вас нет? И машины. Они же едут по правой стороне. Где мы? Прошу вас, скажите, где?
Он стоял передо мной, положив мне на плечи руки, прохожие поглядывали на нас, и я чувствовал, как он старается одолеть собственный страх и желание оказаться в милях и милях от меня, стенающего идиота. Потом он, повысив голос, как делают, разговаривая с глухим, с иностранцем, с умалишенным, произнес:
— Майки, все в порядке. Я думаю, ты вчера треснулся головой и, наверное, у тебя от удара все спуталось в памяти. Ты малость заговариваешься, но это ничего. Посмотри на меня. Ну же, посмотри на меня, Майки!
Я снова спросил — дрожащим, повизгивающим дискантом:
— Да, но где же я? Пожалуйста. Я не понимаю, где я.
— Майки, я сейчас отведу тебя к доктору. Ты просто иди со мной, и только, ладно? Все хорошо. Ты в Принстоне, где ж тебе еще быть, и беситься тут совершенно не с чего, идет?
Военная история.
Француз и шлем Полковника: II.
— Ну и жарища. Как будто в кипятке варишься, а они все равно заставляют нас напяливать гимнастерки.
Ганс Менд, шаркая сапогами, тащился по дощатому настилу в сторону передовых позиций, громко и беззаботно понося генералов. Шагавший бок о бок с ним Эрнст Шмидт оставался, как и всегда, неколебимо немногословным, лишь время от времени комментируя услышанное сипом, исходившим из его поврежденных газами легких.
— И заметь, — сказал Ганс. — Даже если бы кто-нибудь влепил им в задницы по гаубичному снаряду, они, скорее всего, ухитрились бы и это объявить тактической победой. А тут еще, — продолжал он, выдержав учтиво оставленную им для ответа паузу, которая, как он знал, заполнена не будет, — Franzmann и дважды клятый шлем Полковника. Надо же что-то делать. Поучить наших франкийских щенков на достойном примере. Показать им, что мы, баварцы, не оставляем таких оскорблений без ответа. Мы обязаны отомстить. Преподать урок.
— Говорить-то легко, — сказал Шмидт. ;
Ганс весело ткнул Эрнста локтем в ребра:
— Вот и постарался бы делать это почаще. А? Ха!
— От разговоров проку мало.
— Напротив, они позволяют скоротать время, упражняют легкие и острят ум.
— Из-за разговоров-то мы эту войну и проигрываем.
— Ради бога, Эрнст! — Ганс нервно оглянулся. — Ничего мы эту войну не проигрываем. В военном отношении все у нас идет хорошо, мы обладаем явным преимуществом, и все это знают. Мы терпим поражение лишь на домашнем фронте. Наш боевой дух поимели большевики, пацифисты и художники-извращенцы.
— Это кого же опять поимели художники-извращенцы? — послышался за их спинами веселый голос. — Надеюсь, речь не об очередном скандале в прусском семействе? Только его нам и не хватало.
Между ними протиснулся, хлопнув обоих по плечам, Руди Глодер.
Ганс с Эрнстом, вытянувшись в струнку, отдали ему честь:
— Герр гауптман!
— Да будет вам, — смущенно улыбнулся Руди. — Салютуйте, только когда на нас смотрят другие офицеры. Так что там за история с артистами-извращенцами?
— Речь шла о состоянии морали, сударь, — ответил Ганс. — Я говорил Шмидту о том, что кое-кто в тылу подрывает наш боевой дух.
— Хм. Хороший выбор слов. Внутренний наш враг использует те же методы, что и враг, засевший во Франции. Изматывание противника и подкопы — вот все, чем каждый из нас занимается на этой войне. Наши драгоценные лидеры не понимают сути военного искусства двадцатого века. По счастью, наши недруги понимают его еще хуже.
Недруги! Типичное для Руди, подумал Ганс, и внешне противоречащее себе самому использование в разговоре о современной войне старинного вагнеровского слова наподобие «недруги» выдает в нем нечто мальчишески искреннее и совершенно неотразимое.
— Свинья Franzmänner[80] очень даже его понимает, — мрачно заметил Эрнст.
Брови Руди поползли вверх:
— То есть?
— Я думаю, это он о французе и шлеме Полковника.
— Француз и шлем Полковника? — переспросил Руди. — Смахивает на название дешевого фарса.
— Вы об этом еще не слышали, сударь, — сказал Ганс.
— Вы, вестовые, всегда узнаете новости первыми. А нам, скромным окопным крысам, приходится переваривать их уже пережеванными и сплюнутыми в окопы.
— Тут вот какая история, сударь. Один из солдат, нынче утром наблюдавших за вражескими позициями, видел Pickelhaube полковника Балиганда, его лучший наборный имперский шлем, — французы победно размахивали им, насадив на ствол винтовки. Должно быть, они захватили его в четверг, во время вылазки.
— Вот же ублюдки французские, — сказал Руди. — Высокомерные свиньи.
— Вам не кажется, что мы должны вернуть его, сударь? Ради укрепления боевого духа?
— Обязаны! Тут речь о чести полка. Вернуть, да к еще и собственные трофеи захватить. Надо показать соплякам из Шестого, у которых в жилах моча течет вместо крови, как сражаются настоящие мужчины.
— Да, сударь. Вот только майор Эккерт ни за что не разрешит произвести ради подобной цели какие-либо прямые действия.
Руди потер подбородок
— В этом ты, возможно, и прав. Майор Эккерт, как ни крути, франконец. Тут надо подумать. Где окопался этот наглый мусью?
— Точно к северу от новой позиции их батареи, — ответил, указывая пальцем, Ганс. — В секторе К.
Ганс Менд, шаркая сапогами, тащился по дощатому настилу в сторону передовых позиций, громко и беззаботно понося генералов. Шагавший бок о бок с ним Эрнст Шмидт оставался, как и всегда, неколебимо немногословным, лишь время от времени комментируя услышанное сипом, исходившим из его поврежденных газами легких.
— И заметь, — сказал Ганс. — Даже если бы кто-нибудь влепил им в задницы по гаубичному снаряду, они, скорее всего, ухитрились бы и это объявить тактической победой. А тут еще, — продолжал он, выдержав учтиво оставленную им для ответа паузу, которая, как он знал, заполнена не будет, — Franzmann и дважды клятый шлем Полковника. Надо же что-то делать. Поучить наших франкийских щенков на достойном примере. Показать им, что мы, баварцы, не оставляем таких оскорблений без ответа. Мы обязаны отомстить. Преподать урок.
— Говорить-то легко, — сказал Шмидт. ;
Ганс весело ткнул Эрнста локтем в ребра:
— Вот и постарался бы делать это почаще. А? Ха!
— От разговоров проку мало.
— Напротив, они позволяют скоротать время, упражняют легкие и острят ум.
— Из-за разговоров-то мы эту войну и проигрываем.
— Ради бога, Эрнст! — Ганс нервно оглянулся. — Ничего мы эту войну не проигрываем. В военном отношении все у нас идет хорошо, мы обладаем явным преимуществом, и все это знают. Мы терпим поражение лишь на домашнем фронте. Наш боевой дух поимели большевики, пацифисты и художники-извращенцы.
— Это кого же опять поимели художники-извращенцы? — послышался за их спинами веселый голос. — Надеюсь, речь не об очередном скандале в прусском семействе? Только его нам и не хватало.
Между ними протиснулся, хлопнув обоих по плечам, Руди Глодер.
Ганс с Эрнстом, вытянувшись в струнку, отдали ему честь:
— Герр гауптман!
— Да будет вам, — смущенно улыбнулся Руди. — Салютуйте, только когда на нас смотрят другие офицеры. Так что там за история с артистами-извращенцами?
— Речь шла о состоянии морали, сударь, — ответил Ганс. — Я говорил Шмидту о том, что кое-кто в тылу подрывает наш боевой дух.
— Хм. Хороший выбор слов. Внутренний наш враг использует те же методы, что и враг, засевший во Франции. Изматывание противника и подкопы — вот все, чем каждый из нас занимается на этой войне. Наши драгоценные лидеры не понимают сути военного искусства двадцатого века. По счастью, наши недруги понимают его еще хуже.
Недруги! Типичное для Руди, подумал Ганс, и внешне противоречащее себе самому использование в разговоре о современной войне старинного вагнеровского слова наподобие «недруги» выдает в нем нечто мальчишески искреннее и совершенно неотразимое.
— Свинья Franzmänner[80] очень даже его понимает, — мрачно заметил Эрнст.
Брови Руди поползли вверх:
— То есть?
— Я думаю, это он о французе и шлеме Полковника.
— Француз и шлем Полковника? — переспросил Руди. — Смахивает на название дешевого фарса.
— Вы об этом еще не слышали, сударь, — сказал Ганс.
— Вы, вестовые, всегда узнаете новости первыми. А нам, скромным окопным крысам, приходится переваривать их уже пережеванными и сплюнутыми в окопы.
— Тут вот какая история, сударь. Один из солдат, нынче утром наблюдавших за вражескими позициями, видел Pickelhaube полковника Балиганда, его лучший наборный имперский шлем, — французы победно размахивали им, насадив на ствол винтовки. Должно быть, они захватили его в четверг, во время вылазки.
— Вот же ублюдки французские, — сказал Руди. — Высокомерные свиньи.
— Вам не кажется, что мы должны вернуть его, сударь? Ради укрепления боевого духа?
— Обязаны! Тут речь о чести полка. Вернуть, да к еще и собственные трофеи захватить. Надо показать соплякам из Шестого, у которых в жилах моча течет вместо крови, как сражаются настоящие мужчины.
— Да, сударь. Вот только майор Эккерт ни за что не разрешит произвести ради подобной цели какие-либо прямые действия.
Руди потер подбородок
— В этом ты, возможно, и прав. Майор Эккерт, как ни крути, франконец. Тут надо подумать. Где окопался этот наглый мусью?
— Точно к северу от новой позиции их батареи, — ответил, указывая пальцем, Ганс. — В секторе К.