Страница:
И потому я не поддался порыву, сколь ни казался он соблазнительным, пока не обдумал все досконально. Я не сомневался в том, что мог бы сию же минуту подкрасться к Шмидту, залегшему посреди ничейной земли, пристрелить его и спокойно вернуться назад, триумфально притащив с собой два бесценных трофея. Однако, поразмыслив, я понял, что это было бы глупостью. Куда вернее будет прикончить его, в полутьме вернуться назад с пустыми руками, а после, уже при свете дня, доползти до трупа и притащить все сюда на глазах у моих товарищей. Они сумеют защитить меня, а я, если потребуется, — смогу извлечь из спины Шмидта все способные выдать меня товарищеские пули еще до того, как его тело увидит кто-либо еще.
Так бы я, несомненно, и поступил, если б все дело заняло у Шмидта хоть на полчаса меньше. Теперь же становилось слишком светло, чтобы решиться приблизиться к нему, — это означало бы рискнуть и моей безопасностью, и тем, что меня засекут из наших окопов. Я выругал его за нерасторопность. Почему он не вышел пораньше? Я бы, затеяв подобную экспедицию, так долго мешкать не стал. И уже сейчас был бы дома.
Видимо, и Шмидт сообразил, что время на исходе. Ибо в этот же миг он выставил башку над краем воронки, подхватил шпагу с каской и, пригнувшись, побежал к заграждению. Он одолел не больше десятка метров, когда я услышал далекий хлесткий щелчок винтовочного выстрела и увидел прямо в секторе К короткую клиновидную вспышку пламени. Мусью продрал глаза и обнаружил пропажу. А стрелять мусью умел хорошо. Шмидт, выбросив вперед руки, рухнул ничком и распростерся в грязи.
Все сложилось лучше, чем я мог вообразить. От удовольствия я даже обнял сам себя. Провидение бывает иногда очень добрым.
Теперь мне осталось всего лишь дождаться восхода солнца.
Прошел час, прежде чем я различил в наших траншеях первое шевеление. Обычный пердеж, воркотня и оханье, за коими последовало посвистывание денщиков и прихлебаев, тащивших своим хозяевам кофе и воду для бритья. Скоро кто-нибудь да заметит труп Шмидта, а там увидят и меня и решат, будто я, повинуясь героическому порыву верности, надумал вытащить тело «камрада».
По моим прикидкам, я мог бы, пробираясь по-пластунски, пролезть через дыру в заграждении. Кому-нибудь из наших наверняка придет в голову прикрыть меня дымом. А там — бросок назад, к проволоке, и следом — слезливая вагнеровская сцена, после коей я, отмахиваясь от лестных похвал, возвышенно удалюсь, дабы остаться наедине с моей скорбью.
Однако даже на то, чтобы додуматься до такого, очевидного и для ребенка, тактического хода, как дымовая завеса, им потребовалось изрядное время. Как я узнал потом, человеком, в тусклой башке которого забрезжила в конце-то концов эта мысль, был не кто иной, как Ганс Менд. Боже милостивый, вообразите — вверять свою жизнь таким вот недоумкам!
Так или иначе, дым, обладавший еще и тем достоинством, что он позволил мне превосходнейшим образом залиться слезами в финальной сцене, все-таки появился. И я, едва уверясь в надежности…
— Надеюсь, чтение увлекательное?
Неожиданно грянувший в комнате голос Руди заставил Ганса уронить дневник на стол и вскочить.
Руди Глодер стоял в проеме двери и насмешливо улыбался, глядя на Ганса.
— Ты разве не знаешь, что некрасиво читать чужой дневник, не испросив на то разрешения?
Ганс обнаружил, что лишился голоса. Он пытался заговорить, но слова не давались ему Остались одни только слезы. Слезы и по-волчьи ненасытная жажда мести.
История в кратком изложении.
Так бы я, несомненно, и поступил, если б все дело заняло у Шмидта хоть на полчаса меньше. Теперь же становилось слишком светло, чтобы решиться приблизиться к нему, — это означало бы рискнуть и моей безопасностью, и тем, что меня засекут из наших окопов. Я выругал его за нерасторопность. Почему он не вышел пораньше? Я бы, затеяв подобную экспедицию, так долго мешкать не стал. И уже сейчас был бы дома.
Видимо, и Шмидт сообразил, что время на исходе. Ибо в этот же миг он выставил башку над краем воронки, подхватил шпагу с каской и, пригнувшись, побежал к заграждению. Он одолел не больше десятка метров, когда я услышал далекий хлесткий щелчок винтовочного выстрела и увидел прямо в секторе К короткую клиновидную вспышку пламени. Мусью продрал глаза и обнаружил пропажу. А стрелять мусью умел хорошо. Шмидт, выбросив вперед руки, рухнул ничком и распростерся в грязи.
Все сложилось лучше, чем я мог вообразить. От удовольствия я даже обнял сам себя. Провидение бывает иногда очень добрым.
Теперь мне осталось всего лишь дождаться восхода солнца.
Прошел час, прежде чем я различил в наших траншеях первое шевеление. Обычный пердеж, воркотня и оханье, за коими последовало посвистывание денщиков и прихлебаев, тащивших своим хозяевам кофе и воду для бритья. Скоро кто-нибудь да заметит труп Шмидта, а там увидят и меня и решат, будто я, повинуясь героическому порыву верности, надумал вытащить тело «камрада».
По моим прикидкам, я мог бы, пробираясь по-пластунски, пролезть через дыру в заграждении. Кому-нибудь из наших наверняка придет в голову прикрыть меня дымом. А там — бросок назад, к проволоке, и следом — слезливая вагнеровская сцена, после коей я, отмахиваясь от лестных похвал, возвышенно удалюсь, дабы остаться наедине с моей скорбью.
Однако даже на то, чтобы додуматься до такого, очевидного и для ребенка, тактического хода, как дымовая завеса, им потребовалось изрядное время. Как я узнал потом, человеком, в тусклой башке которого забрезжила в конце-то концов эта мысль, был не кто иной, как Ганс Менд. Боже милостивый, вообразите — вверять свою жизнь таким вот недоумкам!
Так или иначе, дым, обладавший еще и тем достоинством, что он позволил мне превосходнейшим образом залиться слезами в финальной сцене, все-таки появился. И я, едва уверясь в надежности…
— Надеюсь, чтение увлекательное?
Неожиданно грянувший в комнате голос Руди заставил Ганса уронить дневник на стол и вскочить.
Руди Глодер стоял в проеме двери и насмешливо улыбался, глядя на Ганса.
— Ты разве не знаешь, что некрасиво читать чужой дневник, не испросив на то разрешения?
Ганс обнаружил, что лишился голоса. Он пытался заговорить, но слова не давались ему Остались одни только слезы. Слезы и по-волчьи ненасытная жажда мести.
История в кратком изложении.
Знаменитые блинчики «Папы Джонса».
— Проголодался, Майк?
— По-волчьи.
— Я грозился свести тебя к «Папе Джонсу», так пошли.
Я шел за Стивом по панели, тротуару, или как его, и озирался по сторонам.
— Это Нассау, — сказал, проследив мой взгляд, Стив. — Главная улица Принстона. Названа по имени принца Вильгельма Нассау-Оранского, так мне, во всяком случае, говорили. Кампус слева, бары, кофейни, книжные магазины и прочее справа.
— Довольно мило, — сказал я.
— Даже слишком. Вон там Палмер-сквер, а между нами и Палмер-сквер стоит «Уизерспун», в котором находится «А и Б». — И Стив вопросительно уставился на меня, видимо ожидая какой-то реакции.
— Э-э… «А и Б»?
— «Алхимик и Барристер». Паб, так? — прибавил он, чуть возвышая к концу вопроса тональность, как делают американцы и австралийцы.
— Паб? Не знал, что у американцев в ходу это слово.
— Конечно, в ходу. Временами. Особенно в Принстоне. И особенно если речь идет об ирландском баре вроде «А и Б». Вообще-то мы заседали в нем прошлой ночью и так налегали на «Сэма Адамса» и «Абсолют», точно их того и гляди из продажи изымут.
— Сэма Адамса?
— Это пиво, темное пиво. Ты эль любишь? Мы его несколько кварт выдули, да и чистой водки добавили будь здоров.
— Так мы были здесь прошлой ночью? Ты и я?
— Ты, я и еще кое-кто из ребят. Я медленно покивал.
— Я помню, как меня выворачивало, вот это — да. Вспомнил, едва проснулся. Если так можно сказать.
— Ну точно, неподалеку от Палмер-сквер. Всю стену облевал да еще и головой об нее бился. Док Бэллинджер считает, что от этого, может, все и пошло. От битья головой об стену.
— Пошло что, Стив? — спросил я, глядя ему прямо в глаза и стараясь не дать разгуляться нараставшей во мне панике. — Что, по-твоему, со мной неладно? Разве при амнезии такое бывает? Люди начинают говорить с английским акцентом и считать, что живут в «Кембридже, Англия», а не в «Хартфорде, Коннектикут»? Это что, нормально? Доктор так тебе и сказал? Ты провел с ним довольно долгое время. Должна же у него быть хоть какая-то теория.
Стив отвел взгляд.
— Док Бэллинджер сказал, Майки, что главное — не волноваться. Постараться, чтобы ты получал от происходящего удовольствие, как это ни дико звучит. Не принуждать тебя ни к чему. Мы просто пройдемся по городку, по кампусу, все как обычно. Память к тебе скоро вернется, можешь пари на это держать. А после полудня мы повидаемся с одним таким Тейлором.
— А это кто?
— Да вроде как профессор.
— Психиатр?
— Ну, типа того. А что тут такого? Я хочу сказать, он, скорее всего, просто постукает тебя за ухом молоточком, каким они рефлексы проверяют, ты и очухаешься.
— То есть ты собираешься присматривать за мной? Показать мне, где тут что. Напомнить, где что. Помочь расшевелить мою память?
Стив пожал плечами:
— Примерно так.
— И мы… — я сглотнул, — мы с тобой, выходит, близкие друзья? Ты и я? Прости, я знаю, звучит по-идиотски, но, понимаешь, я действительно ничего не могу припомнить, ничего. Поэтому мне нужно, чтобы кто-то рассказывал мне даже о самых тривиальных вещах… Не то чтобы дружба — это вещь тривиальная, — спохватился я. — Я хотел сказать, о вещах основных… мне нужно рассказывать о самых простых вещах. Насколько я понимаю, мы с тобой друзья… кенты, так это называется?
Я балабонил таким манером, потому что видел, как покраснел Стив, и хотел дать ему время оправиться. В конце концов, действительно же нелепый вопрос.
— Да, пожалуй, можно и так сказать, — наконец выдавил он. — Наверное, можно сказать, что мы с тобой кенты.
— Значит ли… прости, я понимаю, вопрос смешной, но значит ли это, что мы «лучшие друзья», или есть человек, знающий меня еще ближе?
— Ну…
— Я не о том, — поспешно перебил я Стива, — не о том, что мне не по душе твоя забота. Я тебе благодарен. Я просто… понимаешь… интересуюсь… вот и все.
Бедный Стив не знал куда девать глаза. Мне было жаль ставить его в столь неловкое положение, но, господи, должен же я был хоть за что-нибудь ухватиться.
— Черт, Майки. Понятия не имею, что и сказать. Сдается, я знаю тебя не хуже любого другого, однако…
— Я отчасти нелюдим, — подсказал я, чтобы помочь ему. — Это мне известно. Возможно… У меня есть… — в сознании моем вдруг возникло лицо Джейн, — подруга какая-нибудь?
Стив остановился и ответил — неловко, хрипловато, почти неслышно:
— Нет, подруги нет. По крайности… то есть… я ее не знаю. Вот.
— Ладно, спасибо.
Стив, все еще не решавшийся взглянуть мне в глаза, кивнул, потом поднял взгляд вверх и повеселевшим голосом, явно обрадовавшись возможности сменить тему, сообщил:
— Ну вот и пришли!
Он указал на закусочную с угловым фасадом, возвышавшуюся на другой стороне улицы, — полосатый, красно-белый тент над входом в нее украшала жирная надпись: «Папа Джонс».
— «Папа Джонс»! — вскричал, без всякой на то нужды, Стив и трубным голосом прибавил: — Отчий дом знамени-итых блинчиков папы Джонса!
Не торопись, сказал я себе, пересекая вслед за ним улицу. Чтобы снова прийти в себя, тебе понадобится помощь этого парня, так что не стоит смущать его и отталкивать. Откуда мне знать, может, он считает меня законченным козлом, другом моим никогда по-настоящему не был и просто ведет себя благовоспитанно — лишь потому, что это он уложил меня спать и повстречал сегодня утром. Не исключено, что он был бы рад очутиться как можно дальше отсюда.
Личного опыта общения с американцами у меня, почитай, не имелось, так я, во всяком случае, полагал, и потому меня удивило то, что Стиву столь явно не понравились мои вопросы о лучших друзьях и подружках. Мы, англичане, вечно осуждаем себя за неспособность говорить об отношениях между людьми, о наших сокровенных чувствах, одновременно осуждая американцев за неспособность говорить о чем-либо другом. Возможно, Стив неправильно меня понял. Я сказал себе «мы, англичане», поскольку, вопреки всем доказательным, обстоятельным, прямым свидетельствам в пользу противного, все еще держался твердой веры в то, что родом я из Англии, вырос в Гэмпшире, что произошла какая-то кошмарная ошибка или же кто-то сыграл со мной идиотскую шутку.
В конце концов, Пип, сказал я себе, не мог же ты выдумать свой выговор, лексикон, смутные воспоминания о девушке по имени Джейн и месте, называемом «Святой Матфей», как не можешь и подделать инстинктивный взгляд не в ту сторону при пересечении улицы… эй! Пока я увертывался от обозленно гудевшей машины, мне явилась новая мысль.
Пип! Я только что назвал себя Пипом. Откуда взялось это имя?
Мы уже были на другой стороне улицы.
— А скажи, Стив, — поинтересовался я, — меня когда-нибудь называли Пипом? Было у меня такое прозвище? Пип или Пиппи?
Стив, открывая передо мной дверь «Папы Джонса», улыбнулся во весь рот:
— Ни разу не слышал. Только Майк да Майки. Хотя Пиппи тебе идет. Точно. Пиппи! Да, мне нравится…
— И это странно, — сказал я, шагая за ним, — потому что мне-то, похоже, не очень.
Мы уселись за столик у окна, выходящего на Нассау-стрит. Выходящего на Нассау, следовало, наверное, сказать. На столике стояли: солонка, перечница, хромированный держатель для салфеток, хромированный же кувшинчик с молоком, бутылка кетчупа «Хейнц», баночка горчицы «Гульден» и пепельница.
Первое, что сделал Стив, усевшись, — вытащил пачку сигарет «Стрэнд» и вытряс из нее одну для меня.
— Со «Стрэндом» ты никогда не одинок, — процитировал я, отказываясь от сигареты.
— Извини?
— Ну, ты же знаешь, плакаты, которые висели по всей Америке. Рекламные щиты, так они у вас называются. В пятидесятых, по-моему. «Со „Стрэндом“ ты никогда не одинок». Знаменитый провал рекламной кампании. На плакате мужчина, один-одинешенек, с сигаретой в зубах. Люди миллионами отказывались от этой марки, потому что она стала ассоциироваться с одинокими неудачниками.
— Да? Никогда об этом не слышал. Так ты и вправду не хочешь?
— Вправду.
Тут я вспомнил, что, проснувшись, увидел на столике у кровати пачку сигарет. И до меня вдруг дошел смысл его вопроса.
— Бог ты мой, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что я курю7.
— «Лаки». Ну, вчера вечером еще курил. Две пачки высосал. Но если теперь не хочешь… слушай, это же отличная возможность бросить.
— Как ни смешно, — ответил я, — как раз и хочу. У меня внутри что-то вроде дыры, в самой середке. Я думал, она связана с моей… ты понимаешь, с неспособностью хоть что-нибудь вспомнить… но, возможно, — а, ладно, какого черта… Давай, попробую.
И я взял ее. Стив щелкнул латунной «Зиппо» и, придерживая мою руку, поднес зажигалку к кончику сигареты.
— Йо-хо! — воскликнул я, затянувшись. — О да! Точно, этого я и хотел. Господи, хорошо-то как! Почему же я раньше не знал? Хотя нет, видимо, знал…
Повеселев, я огляделся вокруг и обнаружил, что курят здесь очень многие.
— Поразительно, — сказал я. — А мне казалось, курильщиков в Америке почти извели.
Стив рассмеялся и совсем уж было ответил мне что-то, но тут…
— Привет, Майки, привет, Стив. — К нам подошла официантка с двумя меню и двумя стаканами ледяной воды.
— Здравствуйте… Джо-Бет, — сказал я, прочитав имя на приколотой к ее переднику карточке.
— Чем могу вас нынче порадовать? — спросила она, вручая нам по меню и вытягивая из хромированного держателя две салфетки. Прежде чем я успел хотя бы взглянуть на первую строчку меню, показавшегося мне невероятно толстым и сложным, она уже разостлала перед нами салфетки, поставила на каждую по стакану воды и, взмахнув блокнотом, распахнула его.
— Э-э… — промямлил я, нервно поглядывая на ее нависший над страницей карандаш. — Ты первый, Стив.
— Пожалуй, как обычно, Джо-Бет, и Майки тоже.
— Ах, мальчики, нет в вас авантюрной жилки, — с шутливым презрением вздохнула официантка, отобрала у нас меню, черкнула что-то в блокноте и стремительно удалилась.
— Когда-нибудь мы тебя еще удивим, — пообещал ей в спину Стив.
— Хм, я понимаю, вопрос дурацкий, — наклонясь к нему, прошептал я, — но что я тут обычно ем?
Стив подмигнул:
— Подожди немного, увидишь…
— Знаешь, — сказал я, любовно вглядываясь в горящий кончик сигареты, — некая часть меня начинает получать от происходящего удовольствие. Такое безумие, такая бестолковщина.
— И правильно, — отозвался Стив, — так к этому и относись.
— Похоже на сцену из кино, из «Вспомнить все».
— «Вспомнить все»? Никогда не видел.
— Нет? Арни, Шарон Стоун… по роману Филипа К. Дика.
Ои покачал головой:
— Прошло мимо. Так тебе знакомо это место? Вспоминается что-нибудь? Запах блинчиков, запотевшие стекла, окраска стен?
Теперь уже я покачал головой, улыбаясь:
— Не-е-е. Ну, то есть, не в точности. Хотя закусочные такие я в кино видел тысячи раз.
— Знаешь, что странно, Майк? Этот твой английский выговор. Он почти совершенен, понимаешь? Однако ты употребляешь слова вроде «кино» и «мило», которых англичане никогда не используют. В Англии говорят «фильмы», «приятно», «да что вы!» и так далее.
— Я всегда говорю «кино». Как и множество англичан. То же относится и к «мило». В конце концов, разве мы не испытываем постоянного воздействия американской культуры? На самом-то деле Джейн талдычит, будто я разговариваю, как.. — Я умолк, нахмурившись.
— Джейн? Какая Джейн?
Я на манер завзятого курильщика потер пальцем нос.
— Вот тут не уверен. Она носит белый халат, и она меня бросила. Это я знаю. И еще она забрала «рено-клио».
— Что забрала?
— Это такая марка машины. Французская. «Рено-клио».
— Как «Клеопатра», что ли?
— Да нет, К-Л-И-О.
— Виг-Клио! — Стив в волнении пристукнул кулаком по столу.
— Виноват?
— Виг-Клио, это два здания в кампусе. Им по сто лет. Мы были там вчера вечером, на заседании Клиософского общества.
— Клиософского?
— Конечно, неужели не понимаешь? Там дискуссия была, о политических отношениях между Америкой и Европой. Нудятина страшная, так что мы смылись пораньше. Я о чем говорю-то, может, с тобой вот что приключилось: ты зашиб голову, заснул, пьяный как сапожник, и увидел сон! Настолько яркий, что до сих пор от него не очухался. Так? Тебе снилось, будто ты в Англии, а машину, ну, французскую, «клио», ты придумал, потому что в мозгу у тебя засело это слово! Вот и все! Поспорить готов!
Я смотрел на него, мне и хотелось поверить услышанному, но что-то сопротивлялось внутри.
— Наверное, это возможно…
— Да точно же!
— А что такое «Клиософское общество»?
— Ну, знаешь, оно там разные дискуссии устраивает. Названо в честь Клио, музы истории или еще чего.
— Истории! Ну конечно… истории… — В сознание мое начали просачиваться ручейки воспоминаний. — Я же занимаюсь историей, верно?
— Господи, да ты чем только не занимаешься. Точно не скажу.
— Я имею в виду — изучаю историю. Я… как это называется, история — мой основной предмет.
С мгновение он внимательно вглядывался в меня, желая увериться, что я не шучу.
— Очнись, Майк Философия. Твой основной предмет — философия.
Я вытаращил глаза:
— Философия? Ты сказал — философия? Ууй! Стив поднял выпавшую из моих пальцев сигарету и раздавил ее в пепельнице.
— Эй, ты бы поосторожнее, друг.
— Так я же ни аза в философии не смыслю.
— Факт первый. Неосторожное обращение с сигаретой может привести к ожогу. Факт второй. Ожог причиняет боль. Боль — это плохо. Вывод. Курите с осторожностью.
Появилась Джо-Бет.
— Два фирменных завтрака. Наслаждайтесь, мальчики.
Я, не веря глазам, уставился на водруженную передо мной башню блинов. Здоровенный кусок сливочного масла потихоньку соскальзывал с ее верхушки. На нижнем, так сказать, этаже тарелки завивались вокруг двух поджаренных яиц хрусткие . ленточки бекона. Посасывая волдырек, уже выскочивший сбоку на пальце, я с изумлением созерцал : этот громоздившийся на столе иноземный натюрморт.
— Неужели предполагается, что я все это слопаю?
— Такова основная идея, — ответил, распрямляясь и расставляя пошире локти, Стив.
— А вот это? — поинтересовался я, беря со стола четыре пакетика с кленовым сиропом. — Это зачем?
В ответ он надорвал два своих пакетика и оросил их содержимым собственный бекон.
— Бекон с кленовым сиропом? — поразился я. — Теперь я точно знаю, что сплю.
Тем не менее, заставив себя попробовать завтпак, я обнаружил, что он не лишен определенных достоинств. Было в нем нечто неопровержимо правильное, как будто тело мое только его и ждало.
— Поверить не могу, — сказал я, управившись с едой, раскурив еще одну сигарету и радушно приветствуя темный наплыв дыма в легкие. — Не могу поверить, что столько всего съел.
— Может, именно в этом ты и нуждался, — отозвался Стив, наливая кофе из кувшинчика, который расторопная Джо-Бет мимоходом закинула на наш столик.
— И я всегда завтракаю таким вот манером?
— Разумеется. Почти каждое утро.
— Тогда почему во мне не пятнадцать стоунов?
— Как-как?
— Ну, знаешь, почему я не… — Я уставился в потолок и попытался произвести пересчет. — Почему во мне не двести фунтов или около того? Почему я не растолстел?
Стив ухмыльнулся:
— Это ты лучше бы у тренера спросил, у Хейвуда.
Что-то оборвалось у меня в желудке.
— О боже, — пробормотал я. — О боже, только не это. Ты хочешь уверить меня, будто я занимаюсь каким-то спортом, да? Так я и знал.
— Давай выбираться отсюда. Твоя подача, питчер.
— Питчер?
— Да ладно тебе. Гони семь баксов, и мы в расчете.
Я вытащил из заднего кармана шортов бумажник, достал деньги.
— Семь баксов? — переспросил я, раскладывая банкноты по столу. — Слушай, они же все одного размера.
— Ну да, — ответил Стив, отбирая несколько бумажек. — А какими же им быть?
Мы вновь на Нассау, диснейлендовская готика смотрит на нас, и Стив объявляет, что нам надлежит прогуляться по кампусу
Первый студенческий год, сообщает он, называется годом сосунка, второй — годом недоросля, третий — вьюноши, а четвертый, и последний, — годом зрелости. Судя по всему, мы с ним завершаем нашу юношескую пору и потому относимся к «классу» 1997-го, года нашего выпуска. Специальность Стива — физика, однако в ученые ему идти неохота. Возможно, он подастся в писатели. Он слушает лекции по истории, по поэзии, и они ему нравятся.
Пока мы прогуливаемся, на меня изливаются местные сказания.
Стив указывает на изящное, увитое плющом здание.
— Один из первых губернаторов Нью-Джерси, Джонатан Белчер, сыграл немалую роль в основании Принстонского колледжа. Если бы не его скромность, Нассау-Холл, отпраздновавший в этом году свое двухсотпятидесятилетие, назывался бы Белчер-Холлом, что было бы не совсем приятно[99]. В 1777-м Джордж Вашингтон выбил из Нассау-Холла англичан, а пять лет спустя Принстон ненадолго обратился в столицу Соединенных Штатов, чему мы и обязаны редкой привилегией не спускать на ночь наши «Звезды и Полосы». Вашингтон возвратился в Принстон, чтобы получить благодарность Континентального конгресса за свое поведение во время войны, а 31 октября именно сюда была доставлена новость о подписании Парижского договора, формально завершившего Американскую революцию. Посетителей просят не топтать траву. Фотосъемка со вспышкой внутри здания запрещается. Спасибо за внимание.
— Черт, откуда ты столько всего знаешь? — спросил я.
— Водил по этому дому группы туристов, когда был недорослем. Они здесь все время толкутся. Ты тоже этим занимался.
— Правда?
— Конечно. Как и множество других студентов. Хороший способ заработать немного деньжат. Вот это «Ворота Стэнопа». Студенты проходят через них после церемонии вручения дипломов, поэтому пользоваться ими до того не стоит, очень плохая примета. Своего рода суеверие — ты проходишь сквозь них, только когда покидаешь университет, поэтому в другое время никто сюда не суется.
Я сказал, что хотел бы взглянуть на здание, которое, по его словам, известно мне лучше прочих.
— Ладно, — сказал Стив. — Пойдем глянем, кто сейчас болтается в «Лужайке Ректора», ты проводил там кучу времени. А по дороге посмотрим, что я смогу вспомнить об этом здании. Ну вот, послушай. В прежние времена земля, примыкавшая к университету, называлась двором или лужайкой, так? Затем, под конец восемнадцатого века, президент Принстона Джонатан Уизерспун решил, благо он занимался античностью, присвоить полям вокруг Нассау-Холла наименование «кампус», что на латыни означает «поле», поэтому теперь территорию любого университета, где бы он ни находился, именуют «кампусом». Роскошно, а?
Я согласился: роскошно. Спокойствие, с которым я усваивал все эти сведения, похоже, радовало Стива.
— Теперь еще кое-что, — сказал он. — Имеется две теории насчет того, по какой такой причине лучшие университеты Америки объединены названием «Лига Плюща», так? Согласно одной, дело все в том, что каждый выпускник Принстона сажал перед Нассау-Холлом росток плюща. Традиция прервалась уже в нашем столетии, году в сорок первом, когда плющом зарос весь фронтон Нассау. Так что нынче те, кто закончил учебу, сажают плющ под памятной табличкой своего выпуска, за домом. Отсюда и «Лига Плюща», понимаешь? Из-за плюща.
— Не лишено резона, — согласился я. — Однако ты сказал, что теорий две.
— Верно. Вторая гласит, что поначалу, в середине восемнадцатого века, существовали только Гарвард, Йель, Принстон и… еще один, Корнелл или Дармут, по-моему. Всего четыре университета. А римская четверка образуется из букв I и V, вот их и называли «университеты-IV». Ай-Ви, Ivy — плющ, понимаешь?
— Эта теория мне нравится больше, — поразмыслив, сказал я. — Ну а тот дом, в котором я нынче проснулся? Как его?
— А, Генри-Холл, это студенческое общежитие на западном краю кампуса, мы называем его «Трущобой».
— Трущобой?
— Ага, хотя вообще-то оно довольно красивое. «Трущобой» — потому что от центра кампуса, где находятся столовые старшекурсников, путь до него вовсе не близкий. Но место отличное, оттуда рукой подать до Университетской площади, где «Магазин Принстонского университета», до театра «Макартни» и рынка «Уова», симпатичный такой рыночек. А это, — Стив указал на нарядное оранжевое здание перед нами, — как раз и есть студенческий центр «Лужайка Ректора». Ребята тут часто тусуются. В «Ротонде» можно поесть, поиграть, ну и так далее. Не узнаешь?
— По-волчьи.
— Я грозился свести тебя к «Папе Джонсу», так пошли.
Я шел за Стивом по панели, тротуару, или как его, и озирался по сторонам.
— Это Нассау, — сказал, проследив мой взгляд, Стив. — Главная улица Принстона. Названа по имени принца Вильгельма Нассау-Оранского, так мне, во всяком случае, говорили. Кампус слева, бары, кофейни, книжные магазины и прочее справа.
— Довольно мило, — сказал я.
— Даже слишком. Вон там Палмер-сквер, а между нами и Палмер-сквер стоит «Уизерспун», в котором находится «А и Б». — И Стив вопросительно уставился на меня, видимо ожидая какой-то реакции.
— Э-э… «А и Б»?
— «Алхимик и Барристер». Паб, так? — прибавил он, чуть возвышая к концу вопроса тональность, как делают американцы и австралийцы.
— Паб? Не знал, что у американцев в ходу это слово.
— Конечно, в ходу. Временами. Особенно в Принстоне. И особенно если речь идет об ирландском баре вроде «А и Б». Вообще-то мы заседали в нем прошлой ночью и так налегали на «Сэма Адамса» и «Абсолют», точно их того и гляди из продажи изымут.
— Сэма Адамса?
— Это пиво, темное пиво. Ты эль любишь? Мы его несколько кварт выдули, да и чистой водки добавили будь здоров.
— Так мы были здесь прошлой ночью? Ты и я?
— Ты, я и еще кое-кто из ребят. Я медленно покивал.
— Я помню, как меня выворачивало, вот это — да. Вспомнил, едва проснулся. Если так можно сказать.
— Ну точно, неподалеку от Палмер-сквер. Всю стену облевал да еще и головой об нее бился. Док Бэллинджер считает, что от этого, может, все и пошло. От битья головой об стену.
— Пошло что, Стив? — спросил я, глядя ему прямо в глаза и стараясь не дать разгуляться нараставшей во мне панике. — Что, по-твоему, со мной неладно? Разве при амнезии такое бывает? Люди начинают говорить с английским акцентом и считать, что живут в «Кембридже, Англия», а не в «Хартфорде, Коннектикут»? Это что, нормально? Доктор так тебе и сказал? Ты провел с ним довольно долгое время. Должна же у него быть хоть какая-то теория.
Стив отвел взгляд.
— Док Бэллинджер сказал, Майки, что главное — не волноваться. Постараться, чтобы ты получал от происходящего удовольствие, как это ни дико звучит. Не принуждать тебя ни к чему. Мы просто пройдемся по городку, по кампусу, все как обычно. Память к тебе скоро вернется, можешь пари на это держать. А после полудня мы повидаемся с одним таким Тейлором.
— А это кто?
— Да вроде как профессор.
— Психиатр?
— Ну, типа того. А что тут такого? Я хочу сказать, он, скорее всего, просто постукает тебя за ухом молоточком, каким они рефлексы проверяют, ты и очухаешься.
— То есть ты собираешься присматривать за мной? Показать мне, где тут что. Напомнить, где что. Помочь расшевелить мою память?
Стив пожал плечами:
— Примерно так.
— И мы… — я сглотнул, — мы с тобой, выходит, близкие друзья? Ты и я? Прости, я знаю, звучит по-идиотски, но, понимаешь, я действительно ничего не могу припомнить, ничего. Поэтому мне нужно, чтобы кто-то рассказывал мне даже о самых тривиальных вещах… Не то чтобы дружба — это вещь тривиальная, — спохватился я. — Я хотел сказать, о вещах основных… мне нужно рассказывать о самых простых вещах. Насколько я понимаю, мы с тобой друзья… кенты, так это называется?
Я балабонил таким манером, потому что видел, как покраснел Стив, и хотел дать ему время оправиться. В конце концов, действительно же нелепый вопрос.
— Да, пожалуй, можно и так сказать, — наконец выдавил он. — Наверное, можно сказать, что мы с тобой кенты.
— Значит ли… прости, я понимаю, вопрос смешной, но значит ли это, что мы «лучшие друзья», или есть человек, знающий меня еще ближе?
— Ну…
— Я не о том, — поспешно перебил я Стива, — не о том, что мне не по душе твоя забота. Я тебе благодарен. Я просто… понимаешь… интересуюсь… вот и все.
Бедный Стив не знал куда девать глаза. Мне было жаль ставить его в столь неловкое положение, но, господи, должен же я был хоть за что-нибудь ухватиться.
— Черт, Майки. Понятия не имею, что и сказать. Сдается, я знаю тебя не хуже любого другого, однако…
— Я отчасти нелюдим, — подсказал я, чтобы помочь ему. — Это мне известно. Возможно… У меня есть… — в сознании моем вдруг возникло лицо Джейн, — подруга какая-нибудь?
Стив остановился и ответил — неловко, хрипловато, почти неслышно:
— Нет, подруги нет. По крайности… то есть… я ее не знаю. Вот.
— Ладно, спасибо.
Стив, все еще не решавшийся взглянуть мне в глаза, кивнул, потом поднял взгляд вверх и повеселевшим голосом, явно обрадовавшись возможности сменить тему, сообщил:
— Ну вот и пришли!
Он указал на закусочную с угловым фасадом, возвышавшуюся на другой стороне улицы, — полосатый, красно-белый тент над входом в нее украшала жирная надпись: «Папа Джонс».
— «Папа Джонс»! — вскричал, без всякой на то нужды, Стив и трубным голосом прибавил: — Отчий дом знамени-итых блинчиков папы Джонса!
Не торопись, сказал я себе, пересекая вслед за ним улицу. Чтобы снова прийти в себя, тебе понадобится помощь этого парня, так что не стоит смущать его и отталкивать. Откуда мне знать, может, он считает меня законченным козлом, другом моим никогда по-настоящему не был и просто ведет себя благовоспитанно — лишь потому, что это он уложил меня спать и повстречал сегодня утром. Не исключено, что он был бы рад очутиться как можно дальше отсюда.
Личного опыта общения с американцами у меня, почитай, не имелось, так я, во всяком случае, полагал, и потому меня удивило то, что Стиву столь явно не понравились мои вопросы о лучших друзьях и подружках. Мы, англичане, вечно осуждаем себя за неспособность говорить об отношениях между людьми, о наших сокровенных чувствах, одновременно осуждая американцев за неспособность говорить о чем-либо другом. Возможно, Стив неправильно меня понял. Я сказал себе «мы, англичане», поскольку, вопреки всем доказательным, обстоятельным, прямым свидетельствам в пользу противного, все еще держался твердой веры в то, что родом я из Англии, вырос в Гэмпшире, что произошла какая-то кошмарная ошибка или же кто-то сыграл со мной идиотскую шутку.
В конце концов, Пип, сказал я себе, не мог же ты выдумать свой выговор, лексикон, смутные воспоминания о девушке по имени Джейн и месте, называемом «Святой Матфей», как не можешь и подделать инстинктивный взгляд не в ту сторону при пересечении улицы… эй! Пока я увертывался от обозленно гудевшей машины, мне явилась новая мысль.
Пип! Я только что назвал себя Пипом. Откуда взялось это имя?
Мы уже были на другой стороне улицы.
— А скажи, Стив, — поинтересовался я, — меня когда-нибудь называли Пипом? Было у меня такое прозвище? Пип или Пиппи?
Стив, открывая передо мной дверь «Папы Джонса», улыбнулся во весь рот:
— Ни разу не слышал. Только Майк да Майки. Хотя Пиппи тебе идет. Точно. Пиппи! Да, мне нравится…
— И это странно, — сказал я, шагая за ним, — потому что мне-то, похоже, не очень.
Мы уселись за столик у окна, выходящего на Нассау-стрит. Выходящего на Нассау, следовало, наверное, сказать. На столике стояли: солонка, перечница, хромированный держатель для салфеток, хромированный же кувшинчик с молоком, бутылка кетчупа «Хейнц», баночка горчицы «Гульден» и пепельница.
Первое, что сделал Стив, усевшись, — вытащил пачку сигарет «Стрэнд» и вытряс из нее одну для меня.
— Со «Стрэндом» ты никогда не одинок, — процитировал я, отказываясь от сигареты.
— Извини?
— Ну, ты же знаешь, плакаты, которые висели по всей Америке. Рекламные щиты, так они у вас называются. В пятидесятых, по-моему. «Со „Стрэндом“ ты никогда не одинок». Знаменитый провал рекламной кампании. На плакате мужчина, один-одинешенек, с сигаретой в зубах. Люди миллионами отказывались от этой марки, потому что она стала ассоциироваться с одинокими неудачниками.
— Да? Никогда об этом не слышал. Так ты и вправду не хочешь?
— Вправду.
Тут я вспомнил, что, проснувшись, увидел на столике у кровати пачку сигарет. И до меня вдруг дошел смысл его вопроса.
— Бог ты мой, — сказал я. — Ты хочешь сказать, что я курю7.
— «Лаки». Ну, вчера вечером еще курил. Две пачки высосал. Но если теперь не хочешь… слушай, это же отличная возможность бросить.
— Как ни смешно, — ответил я, — как раз и хочу. У меня внутри что-то вроде дыры, в самой середке. Я думал, она связана с моей… ты понимаешь, с неспособностью хоть что-нибудь вспомнить… но, возможно, — а, ладно, какого черта… Давай, попробую.
И я взял ее. Стив щелкнул латунной «Зиппо» и, придерживая мою руку, поднес зажигалку к кончику сигареты.
— Йо-хо! — воскликнул я, затянувшись. — О да! Точно, этого я и хотел. Господи, хорошо-то как! Почему же я раньше не знал? Хотя нет, видимо, знал…
Повеселев, я огляделся вокруг и обнаружил, что курят здесь очень многие.
— Поразительно, — сказал я. — А мне казалось, курильщиков в Америке почти извели.
Стив рассмеялся и совсем уж было ответил мне что-то, но тут…
— Привет, Майки, привет, Стив. — К нам подошла официантка с двумя меню и двумя стаканами ледяной воды.
— Здравствуйте… Джо-Бет, — сказал я, прочитав имя на приколотой к ее переднику карточке.
— Чем могу вас нынче порадовать? — спросила она, вручая нам по меню и вытягивая из хромированного держателя две салфетки. Прежде чем я успел хотя бы взглянуть на первую строчку меню, показавшегося мне невероятно толстым и сложным, она уже разостлала перед нами салфетки, поставила на каждую по стакану воды и, взмахнув блокнотом, распахнула его.
— Э-э… — промямлил я, нервно поглядывая на ее нависший над страницей карандаш. — Ты первый, Стив.
— Пожалуй, как обычно, Джо-Бет, и Майки тоже.
— Ах, мальчики, нет в вас авантюрной жилки, — с шутливым презрением вздохнула официантка, отобрала у нас меню, черкнула что-то в блокноте и стремительно удалилась.
— Когда-нибудь мы тебя еще удивим, — пообещал ей в спину Стив.
— Хм, я понимаю, вопрос дурацкий, — наклонясь к нему, прошептал я, — но что я тут обычно ем?
Стив подмигнул:
— Подожди немного, увидишь…
— Знаешь, — сказал я, любовно вглядываясь в горящий кончик сигареты, — некая часть меня начинает получать от происходящего удовольствие. Такое безумие, такая бестолковщина.
— И правильно, — отозвался Стив, — так к этому и относись.
— Похоже на сцену из кино, из «Вспомнить все».
— «Вспомнить все»? Никогда не видел.
— Нет? Арни, Шарон Стоун… по роману Филипа К. Дика.
Ои покачал головой:
— Прошло мимо. Так тебе знакомо это место? Вспоминается что-нибудь? Запах блинчиков, запотевшие стекла, окраска стен?
Теперь уже я покачал головой, улыбаясь:
— Не-е-е. Ну, то есть, не в точности. Хотя закусочные такие я в кино видел тысячи раз.
— Знаешь, что странно, Майк? Этот твой английский выговор. Он почти совершенен, понимаешь? Однако ты употребляешь слова вроде «кино» и «мило», которых англичане никогда не используют. В Англии говорят «фильмы», «приятно», «да что вы!» и так далее.
— Я всегда говорю «кино». Как и множество англичан. То же относится и к «мило». В конце концов, разве мы не испытываем постоянного воздействия американской культуры? На самом-то деле Джейн талдычит, будто я разговариваю, как.. — Я умолк, нахмурившись.
— Джейн? Какая Джейн?
Я на манер завзятого курильщика потер пальцем нос.
— Вот тут не уверен. Она носит белый халат, и она меня бросила. Это я знаю. И еще она забрала «рено-клио».
— Что забрала?
— Это такая марка машины. Французская. «Рено-клио».
— Как «Клеопатра», что ли?
— Да нет, К-Л-И-О.
— Виг-Клио! — Стив в волнении пристукнул кулаком по столу.
— Виноват?
— Виг-Клио, это два здания в кампусе. Им по сто лет. Мы были там вчера вечером, на заседании Клиософского общества.
— Клиософского?
— Конечно, неужели не понимаешь? Там дискуссия была, о политических отношениях между Америкой и Европой. Нудятина страшная, так что мы смылись пораньше. Я о чем говорю-то, может, с тобой вот что приключилось: ты зашиб голову, заснул, пьяный как сапожник, и увидел сон! Настолько яркий, что до сих пор от него не очухался. Так? Тебе снилось, будто ты в Англии, а машину, ну, французскую, «клио», ты придумал, потому что в мозгу у тебя засело это слово! Вот и все! Поспорить готов!
Я смотрел на него, мне и хотелось поверить услышанному, но что-то сопротивлялось внутри.
— Наверное, это возможно…
— Да точно же!
— А что такое «Клиософское общество»?
— Ну, знаешь, оно там разные дискуссии устраивает. Названо в честь Клио, музы истории или еще чего.
— Истории! Ну конечно… истории… — В сознание мое начали просачиваться ручейки воспоминаний. — Я же занимаюсь историей, верно?
— Господи, да ты чем только не занимаешься. Точно не скажу.
— Я имею в виду — изучаю историю. Я… как это называется, история — мой основной предмет.
С мгновение он внимательно вглядывался в меня, желая увериться, что я не шучу.
— Очнись, Майк Философия. Твой основной предмет — философия.
Я вытаращил глаза:
— Философия? Ты сказал — философия? Ууй! Стив поднял выпавшую из моих пальцев сигарету и раздавил ее в пепельнице.
— Эй, ты бы поосторожнее, друг.
— Так я же ни аза в философии не смыслю.
— Факт первый. Неосторожное обращение с сигаретой может привести к ожогу. Факт второй. Ожог причиняет боль. Боль — это плохо. Вывод. Курите с осторожностью.
Появилась Джо-Бет.
— Два фирменных завтрака. Наслаждайтесь, мальчики.
Я, не веря глазам, уставился на водруженную передо мной башню блинов. Здоровенный кусок сливочного масла потихоньку соскальзывал с ее верхушки. На нижнем, так сказать, этаже тарелки завивались вокруг двух поджаренных яиц хрусткие . ленточки бекона. Посасывая волдырек, уже выскочивший сбоку на пальце, я с изумлением созерцал : этот громоздившийся на столе иноземный натюрморт.
— Неужели предполагается, что я все это слопаю?
— Такова основная идея, — ответил, распрямляясь и расставляя пошире локти, Стив.
— А вот это? — поинтересовался я, беря со стола четыре пакетика с кленовым сиропом. — Это зачем?
В ответ он надорвал два своих пакетика и оросил их содержимым собственный бекон.
— Бекон с кленовым сиропом? — поразился я. — Теперь я точно знаю, что сплю.
Тем не менее, заставив себя попробовать завтпак, я обнаружил, что он не лишен определенных достоинств. Было в нем нечто неопровержимо правильное, как будто тело мое только его и ждало.
— Поверить не могу, — сказал я, управившись с едой, раскурив еще одну сигарету и радушно приветствуя темный наплыв дыма в легкие. — Не могу поверить, что столько всего съел.
— Может, именно в этом ты и нуждался, — отозвался Стив, наливая кофе из кувшинчика, который расторопная Джо-Бет мимоходом закинула на наш столик.
— И я всегда завтракаю таким вот манером?
— Разумеется. Почти каждое утро.
— Тогда почему во мне не пятнадцать стоунов?
— Как-как?
— Ну, знаешь, почему я не… — Я уставился в потолок и попытался произвести пересчет. — Почему во мне не двести фунтов или около того? Почему я не растолстел?
Стив ухмыльнулся:
— Это ты лучше бы у тренера спросил, у Хейвуда.
Что-то оборвалось у меня в желудке.
— О боже, — пробормотал я. — О боже, только не это. Ты хочешь уверить меня, будто я занимаюсь каким-то спортом, да? Так я и знал.
— Давай выбираться отсюда. Твоя подача, питчер.
— Питчер?
— Да ладно тебе. Гони семь баксов, и мы в расчете.
Я вытащил из заднего кармана шортов бумажник, достал деньги.
— Семь баксов? — переспросил я, раскладывая банкноты по столу. — Слушай, они же все одного размера.
— Ну да, — ответил Стив, отбирая несколько бумажек. — А какими же им быть?
Мы вновь на Нассау, диснейлендовская готика смотрит на нас, и Стив объявляет, что нам надлежит прогуляться по кампусу
Первый студенческий год, сообщает он, называется годом сосунка, второй — годом недоросля, третий — вьюноши, а четвертый, и последний, — годом зрелости. Судя по всему, мы с ним завершаем нашу юношескую пору и потому относимся к «классу» 1997-го, года нашего выпуска. Специальность Стива — физика, однако в ученые ему идти неохота. Возможно, он подастся в писатели. Он слушает лекции по истории, по поэзии, и они ему нравятся.
Пока мы прогуливаемся, на меня изливаются местные сказания.
Стив указывает на изящное, увитое плющом здание.
— Один из первых губернаторов Нью-Джерси, Джонатан Белчер, сыграл немалую роль в основании Принстонского колледжа. Если бы не его скромность, Нассау-Холл, отпраздновавший в этом году свое двухсотпятидесятилетие, назывался бы Белчер-Холлом, что было бы не совсем приятно[99]. В 1777-м Джордж Вашингтон выбил из Нассау-Холла англичан, а пять лет спустя Принстон ненадолго обратился в столицу Соединенных Штатов, чему мы и обязаны редкой привилегией не спускать на ночь наши «Звезды и Полосы». Вашингтон возвратился в Принстон, чтобы получить благодарность Континентального конгресса за свое поведение во время войны, а 31 октября именно сюда была доставлена новость о подписании Парижского договора, формально завершившего Американскую революцию. Посетителей просят не топтать траву. Фотосъемка со вспышкой внутри здания запрещается. Спасибо за внимание.
— Черт, откуда ты столько всего знаешь? — спросил я.
— Водил по этому дому группы туристов, когда был недорослем. Они здесь все время толкутся. Ты тоже этим занимался.
— Правда?
— Конечно. Как и множество других студентов. Хороший способ заработать немного деньжат. Вот это «Ворота Стэнопа». Студенты проходят через них после церемонии вручения дипломов, поэтому пользоваться ими до того не стоит, очень плохая примета. Своего рода суеверие — ты проходишь сквозь них, только когда покидаешь университет, поэтому в другое время никто сюда не суется.
Я сказал, что хотел бы взглянуть на здание, которое, по его словам, известно мне лучше прочих.
— Ладно, — сказал Стив. — Пойдем глянем, кто сейчас болтается в «Лужайке Ректора», ты проводил там кучу времени. А по дороге посмотрим, что я смогу вспомнить об этом здании. Ну вот, послушай. В прежние времена земля, примыкавшая к университету, называлась двором или лужайкой, так? Затем, под конец восемнадцатого века, президент Принстона Джонатан Уизерспун решил, благо он занимался античностью, присвоить полям вокруг Нассау-Холла наименование «кампус», что на латыни означает «поле», поэтому теперь территорию любого университета, где бы он ни находился, именуют «кампусом». Роскошно, а?
Я согласился: роскошно. Спокойствие, с которым я усваивал все эти сведения, похоже, радовало Стива.
— Теперь еще кое-что, — сказал он. — Имеется две теории насчет того, по какой такой причине лучшие университеты Америки объединены названием «Лига Плюща», так? Согласно одной, дело все в том, что каждый выпускник Принстона сажал перед Нассау-Холлом росток плюща. Традиция прервалась уже в нашем столетии, году в сорок первом, когда плющом зарос весь фронтон Нассау. Так что нынче те, кто закончил учебу, сажают плющ под памятной табличкой своего выпуска, за домом. Отсюда и «Лига Плюща», понимаешь? Из-за плюща.
— Не лишено резона, — согласился я. — Однако ты сказал, что теорий две.
— Верно. Вторая гласит, что поначалу, в середине восемнадцатого века, существовали только Гарвард, Йель, Принстон и… еще один, Корнелл или Дармут, по-моему. Всего четыре университета. А римская четверка образуется из букв I и V, вот их и называли «университеты-IV». Ай-Ви, Ivy — плющ, понимаешь?
— Эта теория мне нравится больше, — поразмыслив, сказал я. — Ну а тот дом, в котором я нынче проснулся? Как его?
— А, Генри-Холл, это студенческое общежитие на западном краю кампуса, мы называем его «Трущобой».
— Трущобой?
— Ага, хотя вообще-то оно довольно красивое. «Трущобой» — потому что от центра кампуса, где находятся столовые старшекурсников, путь до него вовсе не близкий. Но место отличное, оттуда рукой подать до Университетской площади, где «Магазин Принстонского университета», до театра «Макартни» и рынка «Уова», симпатичный такой рыночек. А это, — Стив указал на нарядное оранжевое здание перед нами, — как раз и есть студенческий центр «Лужайка Ректора». Ребята тут часто тусуются. В «Ротонде» можно поесть, поиграть, ну и так далее. Не узнаешь?