Фрай Стивен. Как творить историю

   — Вот она, передо мной. Что нового я смогу в ней увидеть? Или на ее полях записаны симпатическими чернилами блестящие исторические озарения, которые только теперь и стали зримы? Что?
   — Простите, мне следовало попросить вас об этом еще пару недель назад…
   — О чем, юный Янг? Мое время, знаете ли, не так чтобы совсем лишено ценности.
   — Если вы отсчитаете первые двадцать четыре страницы…
   — Первые двадцать четыре… да. Готово. И что мне с ними сделать? Положить на музыку?
   — Нет. Я хочу, чтобы вы свернули их в трубку, такую, знаете, плотную-плотную. И хочу, чтобы вы взяли эту трубку, засунули ее в вашу жирную, тщеславную, самодовольную задницу и продержали там с недельку. Думаю, так вам удастся оценить ее по достоинству. Приятного дня.
   Я положил трубку и некоторое время просидел, хихикая.
   Телефон звонил. И пусть его. Я работал с компьютером. Набирал тексты «Ойли-Мойли».
   Может, мне удастся нажить состояние, занявшись рок-н-роллом? Не исключено. Ничто не исключено.
   Минут через пятнадцать я встал и пошел бродить по дому, переходя из комнаты в комнату.
   Этот маленький дом всегда нравился мне. И до Грантчестерских лугов с их высокими травами рукой подать, и от центра здешней жизни не очень далеко. Так я думал прежде. Но теперь дом представлялся мне удаленным на многие-многие мили — от всего на свете.
   Или, может быть, это я удалился от всего на многие мили? Что со мной? Откуда эта пустая дыра в душе? Чего мне не хватает?
   Я услышал, как открылась и захлопнулась крышка почтового ящика, услышал, как что-то шлепнулось на коврик у входной двери. И пошел посмотреть, что там.
   Всего лишь «Кембридж ивнинг ньюс». Не забыть бы отказаться от доставки, напомнил я себе. Нечего деньги тратить.
   Я подошел к кухонному столу и начал убирать с него остатки завтрака. Ну, и что же дальше? Жизнь, посвященная мытью тарелок после завтрака? Квартирка на одного человека? Посудомоечная машина, установленная на «экономную мойку», вакуумная затычка для винных бутылок, ночи точно в середине постели?
   И вдруг в голове у меня заплясал маленький гоблин.
   Нет… невозможно. Я потряс головой.
   Гоблин, не обратив на это никакого внимания, продолжал выделывать коленца.
   Послушай, сказал я себе. Я вовсе не собираюсь тешить этого бесенка, занимаясь проверкой. Это невозможно. Невозможно. И точка.
   Острые каблучки гоблина начали причинять мне боль.
   А, ладно черт с ним. Сейчас я тебе покажу. Пустое это дело. Пустое.
   Громко топая, злясъ на себя за уступчивость, я направился в прихожую. Наклонился, поднял газету и вернулся на кухню.
   Ну и ничего, сказал я. Совершенно ничего в ней не будет.
   Я положил газету на стол, все еще не решаясь заглянуть в нее. Но надо же как-то угомонить этого дурацкого, настырного гоблина.
   В «АДДЕНБРУК» ПОСТУПИЛА ЖЕРТВА АМНЕЗИИ
   Вот ей же ей, не понимаю, зачем я в это ввязываюсь, сказал я себе. Ну сам посуди, ведь безнадежно же. Наверняка какой-то старый пропойца надумал получить на ночь постель. И почему я должен…
   Вчера ночью в больницу «Адденбрук» привезли студента колледжа Сент-Джонз. Кембриджские полицейские заметили его перед рассветом бродившим по рыночной площади в состоянии полного замешательства. Студент оказался совершенно трезвым, однако ничего о себе не помнил. Проверка на наркотики дала отрицательный результат. Уникальная особенность этого случая состоит в том, что студент (имя, до того, как удастся связаться с его семьей, не разглашается), обучающийся на последнем курсе колледжа Сент-Джонз и происходящий из Йоркшира, изъясняется, по словам одного из тех, кто его наблюдает, «с безупречнейшим американским акцентом». Представитель «Адденбрука» сообщил этим утром…
   Я метнулся к телефонному справочнику — Больница «Адденбрук»?
   — Студент! — бездыханно вымолвил я. — Студент, поступивший прошлой ночью. С амнезией. Мне нужно с ним поговорить.
   — Вы его друг?
   — Да. — ответил я. — Близкий друг.
   — Сейчас соединю…
   — Отделение «Баттеруорт».
   — Студент. — повторил я. — Можно мне поговорить с ним? Тот, что с амнезией.
   — Вы его друг?
   — Да! — Я уже почти кричал. — Я его лучший друг!
   — Ваше имя, пожалуйста?
   — Янг. Так могу я с ним поговорить?
   — Боюсь, он уже несколько часов как выписался.
   — Что?
   — И если вы действительно его лучший друг и увидитесь с ним, не могли бы вы убедить его вернуться? Ему необходим уход. Вы можете позвонить по…
   Дальше я слушать не стал. Я схватил ключи и понесся к прихожей.
   Все же настолько просто. Я знал — это именно то, что мне требовалось.
   Настолько просто. Весь ревущий смерч истории стянулся воронкой в одну-единственную точку, повисшую, как заостренный до невероятия карандаш, над страницей настоящего. И точка эта была так проста.
   Любовь. Ничего другого просто-напросто и не существует. Вся ярость и бешенство, неистовство и завихрения смерча, втянувшего в себя столько надежд, разметавшего в стороны столько жизней, свелись, в самой сердцевине его, к этому мигу, к настоящему, к любви.
   Я вспомнил историю, когда-то рассказанную мне Лео. Об отце и сыне, уже под самый конец попавших в Освенцим. Как ни скуден был их паек, они договорились, что будут съедать лишь половину того, что им выдавали. А остальное — копить и прятать где-нибудь до времени, которое, как они понимали, уже близко, до времени «марша смерти» в Германию.
   Однажды вечером сын вернулся с работ, и отец подозвал его к себе.
   — Сын мой, — сказал он. — Я сделал нечто ужасное. Еда, которую мы копили…
   — Что с ней? — испуганно спросил сын.
   — Вчера тут появились двое новеньких. Им как-то удалось протащить с собой молитвенник Они отдали его мне в обмен на еду.
   И знаете, что сделал сын? Прижал отца к себе и заплакал от любви. И в эту ночь, пришедшуюся на Пасху, отец с сыном читали молитвы и весь их барак праздновал седер.
   Не знаю, почему это вспомнилось мне, пока я бежал к прихожей. Я мог бы припомнить рассказы и о том, как сыновья убивали отцов ради глотка воды. Отнюдь не каждая из полных смысла историй оказывается выжимающим слезу, пропитанным верой повествованием о доброте, сияющей во мраке.
   Но эта история напомнила мне о той точке. Простой точке, к которой клонится, вопреки всей ее жестокости, вопреки себе самой, история.
   Настоящее. Любовь. И ничего больше не существует.
   В прошлом она была для меня забавой, не более. Но это уже история. Возможно, ее не хватит надолго, возможно, она обернется ничем. Но это уже будущее.
   Настоящее. Любовь.
   Я открыл дверь и почти уж выскочил из дому, когда раздался телефонный звонок.
   Секунд десять я простоял в нерешительности.
   Звонить могли из больницы. У них же должен быть определитель, вот они и перезванивают. Ответить?
   А вдруг это он, уже отыскавший мой номер? Не такое и хитрое дело. Это может быть он… должен быть он.
   Я полетел в кабинет, сцапал трубку.
   — Да? — задыхаясь, выпалил я. — Это ты?
   — Безусловно и разумеется, я, — ответил Фрейзер-Стюарт.
   — А, да пошел бы ты и поимел сам себя в шоколаде! — с отвращением взревел я и грохнул трубкой об аппарат.
   — В шоколаде? ~ переспросил голос за моей спиной. — Какой ты все-таки чудной, Майки.
   Я резко повернулся. Он выглядел побледневшим, усталым. Волосы, разумеется, стали длиннее, а на подбородке, отметил я, проступили очертания будущей эспаньолки.
   — Дверь была открыта, — словно извиняясь, сказал он.
   Я молча смотрел на него.
   — Ну, Майки? Может, скажешь чего? Осторожно я приблизился к нему, страшась, что он может в любое мгновение сгинуть, что волна, принесшая его ко мне, откатится и утянет его с собой.
   — Ну, и где твой Марди Гра? — спросил он. — Где книжные магазины? Чего мы ждем? Дай мне немного «экстази» и пойдем куда-нибудь, потанцуем.
   НАЧАЛО

БЛАГОДАРНОСТИ

   Настоящим историкам, разумеется, известно, что Ганс Менд, Эрнст Шмидт, Игнац Бестенкирш-ер, Гуго Гутман и прочие, — что все они во время Первой мировой сражались на Западном фронте плечом к плечу с ефрейтором Гитлером. Выдуман только Рудольф Глодер. Полковник Балиганд и все остальные реальны. Подробности жизни и карьеры доктора СС Бауэра имеют основой таковые же его действительно существовавшего учителя доктора Иоганна Пауля Кремера, который был пленен англичанами и вел в те три месяца, что проработал в Освенциме, дневник Страшные выдержки из него можно прочесть в поразительном, пугающем изложении взглядов Ханны Арендт на «банальность зла» — в ее книге «Такие были времена».
   Появление Глодера в Deutsche Arbeiterpartei в точности отвечает судьбоносному посещению Адольфом Гитлером (12 сентября 1919) мюнхенской пивной Штернеккера, где он услышал тех же ораторов, которых слышит в романе Глодер, и вскочил, в тот же самый миг, на ноги, чтобы обратиться к горстке собравшихся там людей, которым предстояло стать зародышем Национал-социалистской партии.
   Библиографии здесь не место, однако я все же порекомендовал бы каждому академический труд профессора Алана Буллока «Гитлер: Исследование тирании», блестящую книгу Даниэла Голдхагена «Добровольные палачи Гитлера»,равно как и уже упомянутую «Такие были времена».
   Если я, описывая Принстон, в котором провел пару лет назад три счастливых месяца, впал в какие-либо географические или технические ошибки, мне остается лишь сослаться на довольно шаткое оправдание, сводящееся к тому, что Принстон, описанный в «Как творить историю», принадлежит к альтернативной реальности.
   Я, как и всегда, благодарен моему другу и издателю Сью Фристоун из «Хатчинсон», Энтони Гоффу, Лоррен Гамильтон и, опять-таки как всегда, двум Джо и коллеге.