Страница:
Руфь кивнула и с чопорным видом направилась к телефону. Она не любила, когда с ней обращались как с секретаршей.
Бауэр возвратился к своему концу рабочего стола и принялся с неторопливой безнадежностью перебирать бумаги. Кремер, оторвавшись от микроскопа, щелкнул пальцами.
— Ну? Так где же она? — спросил он.
— Карта? Боже милостивый, Иоганн, дайте им время. Вы же попросили меня затребовать ее всего минуту назад.
— Как? Правда? Да, простите. — Кремер улыбнулся ему через стол, словно кающийся школьник. — Все же хорошо бы, они поторопились.
— Обнаружили что-нибудь?
Кремер, закрыв глаза, устало пощипал переносицу.
— Нет. Ничего.
— Уровни цинка и натрия проверили?
— Да, но они ничего не дают. Несколько выше среднего, однако ниже, чем здесь, у нас. Нам нужно искать нечто более серьезное, гораздо более серьезное.
— А что со следами метилоранжа?
— Это наверняка загрязнение. Внесенное, полагаю, врачом, с которого все и началось. Как его звали?
— Шенк. Хорст Шенк
— Да, верно. Все это полное безумие, Дитрих. Если бы я не видел, как она действует на наших мышей, то решил бы, что нас разыгрывают.
Кремер вздохнул и снова приник к микроскопу.
— Доктор Бауэр? — Руфь протягивала ему телефонную трубку с таким выражением, точно та была заражена сибирской язвой. — Ваша жена просит вас подойти, пожелать мальчику спокойной ночи.
Взяв трубку, Бауэр несколько мгновений любовно и радостно вслушивался в быстрое дыхание сына.
— Акси? — наконец спросил он.
— Папа?
— Ты был сегодня хорошим мальчиком?
— Папа!
— Утром увидимся.
— Молоко.
— Ты сказал «молоко»? Хочешь молока?
— Молоко.
— Молока тебе даст мутти. Ты же понимаешь, по телефону я тебе дать молока не могу. Попроси молока у мутти.
Снова быстрое дыхание, затем долгое безмолвие.
— Акси? Ты здесь?
— Лиса.
— Лиса?
— Лиса, лиса, лиса, лиса.
Бауэр услышал стук брошенной трубки. После еще одной паузы в ухе его зазвучал голос Марты:
— Привет, милый. Мы видели сегодня лису. В парке. Теперь это его любимый зверек
— А. Тогда понятно.
— По-моему, у него опять разболелось ухо. Он говорит «гадкое ухо» и похлопывает ладошкой по виску.
— Ничего серьезного, уверен. Завтра утром посмотрю.
— Ты до которого часа задержишься? Твоя евреечка-студентка мне ничего не сказала.
— Прости, милая. То, над чем я работаю. Это очень важно. И срочно.
— Я понимаю. Правда. Но ты постарайся вечером поесть, хорошо?
— Конечно. Ты же знаешь, нас здесь очень хорошо обеспечивают.
— Знаю. Любимцы Фюрера.
— До свидания, милая.
Бауэр положил трубку. Руфь неловко стояла посреди лаборатории, старательно вглядываясь в какой-то листок бумаги и всем своим видом показывая, что к разговору она не прислушивалась.
— Думаю, вы можете спокойно отправляться домой, фрейлейн Голдман. До конца дня мы с профессором Кремером вполне обойдемся без вас.
— Я с большим удовольствием останусь, сударь.
— Нет-нет. Прошу вас. Никакой необходимости.
Выходя, Руфь едва не столкнулась с запыхавшимся посыльным из Отдела документации. Взгляд на часы — и Бауэр понял, что этим вечером пиво ему снова придется покупать на собственные деньги.
— Ничего, — с отвращением промолвил Кремер. — Попросту ничего. В топографическом отношении это самая скучная, в геологическом — самая безликая, а в минералогическом — самая заурядная местность на всем белом свете.
— И даже не очень красивая, — согласился Бауэр. — Во всяком случае, для Австрии.
— Так что же происходит? Что, черт нас возьми совсем, происходит? — Кремер пристукнул чубуком своей трубки по карте. — Ведь это просто-напросто лишено смысла. Начисто.
— Быть может… — неуверенно произнес Бауэр. — Быть может, мы проглядели что-то очевидное. Вы всегда учили меня, что каждый сантиметр, на который мы удаляемся от ошибочного исходного принципа, уводит нас от истины на целый километр. Быть может, мы движемся в совершенно неверном направлении.
Кремер оторвал взгляд от карты:
— Объясните.
— Мы отчаянно ищем причину явления, которого не понимаем. Возможно, нам следовало бы заняться самим явлением.
Кремер неотрывно смотрел на него.
— Возможно, — медленно и неохотно растянув это слово, произнес он. — Но, Дитрих, у нас всего-навсего тридцать сантилитров. Ставки так высоки, Берлин давит на нас с такой силой. Мы не можем позволить себе роскошь зайти в тупик.
— Да ведь я об этом и говорю, Иоганн. Мы зашли в тупик. Давайте вернемся назад. В отправную точку.
Бауэр протянул руку к полке над рабочим столом и снял с нее папку, помеченную словом «Браунау».
История Америки.
Бауэр возвратился к своему концу рабочего стола и принялся с неторопливой безнадежностью перебирать бумаги. Кремер, оторвавшись от микроскопа, щелкнул пальцами.
— Ну? Так где же она? — спросил он.
— Карта? Боже милостивый, Иоганн, дайте им время. Вы же попросили меня затребовать ее всего минуту назад.
— Как? Правда? Да, простите. — Кремер улыбнулся ему через стол, словно кающийся школьник. — Все же хорошо бы, они поторопились.
— Обнаружили что-нибудь?
Кремер, закрыв глаза, устало пощипал переносицу.
— Нет. Ничего.
— Уровни цинка и натрия проверили?
— Да, но они ничего не дают. Несколько выше среднего, однако ниже, чем здесь, у нас. Нам нужно искать нечто более серьезное, гораздо более серьезное.
— А что со следами метилоранжа?
— Это наверняка загрязнение. Внесенное, полагаю, врачом, с которого все и началось. Как его звали?
— Шенк. Хорст Шенк
— Да, верно. Все это полное безумие, Дитрих. Если бы я не видел, как она действует на наших мышей, то решил бы, что нас разыгрывают.
Кремер вздохнул и снова приник к микроскопу.
— Доктор Бауэр? — Руфь протягивала ему телефонную трубку с таким выражением, точно та была заражена сибирской язвой. — Ваша жена просит вас подойти, пожелать мальчику спокойной ночи.
Взяв трубку, Бауэр несколько мгновений любовно и радостно вслушивался в быстрое дыхание сына.
— Акси? — наконец спросил он.
— Папа?
— Ты был сегодня хорошим мальчиком?
— Папа!
— Утром увидимся.
— Молоко.
— Ты сказал «молоко»? Хочешь молока?
— Молоко.
— Молока тебе даст мутти. Ты же понимаешь, по телефону я тебе дать молока не могу. Попроси молока у мутти.
Снова быстрое дыхание, затем долгое безмолвие.
— Акси? Ты здесь?
— Лиса.
— Лиса?
— Лиса, лиса, лиса, лиса.
Бауэр услышал стук брошенной трубки. После еще одной паузы в ухе его зазвучал голос Марты:
— Привет, милый. Мы видели сегодня лису. В парке. Теперь это его любимый зверек
— А. Тогда понятно.
— По-моему, у него опять разболелось ухо. Он говорит «гадкое ухо» и похлопывает ладошкой по виску.
— Ничего серьезного, уверен. Завтра утром посмотрю.
— Ты до которого часа задержишься? Твоя евреечка-студентка мне ничего не сказала.
— Прости, милая. То, над чем я работаю. Это очень важно. И срочно.
— Я понимаю. Правда. Но ты постарайся вечером поесть, хорошо?
— Конечно. Ты же знаешь, нас здесь очень хорошо обеспечивают.
— Знаю. Любимцы Фюрера.
— До свидания, милая.
Бауэр положил трубку. Руфь неловко стояла посреди лаборатории, старательно вглядываясь в какой-то листок бумаги и всем своим видом показывая, что к разговору она не прислушивалась.
— Думаю, вы можете спокойно отправляться домой, фрейлейн Голдман. До конца дня мы с профессором Кремером вполне обойдемся без вас.
— Я с большим удовольствием останусь, сударь.
— Нет-нет. Прошу вас. Никакой необходимости.
Выходя, Руфь едва не столкнулась с запыхавшимся посыльным из Отдела документации. Взгляд на часы — и Бауэр понял, что этим вечером пиво ему снова придется покупать на собственные деньги.
— Ничего, — с отвращением промолвил Кремер. — Попросту ничего. В топографическом отношении это самая скучная, в геологическом — самая безликая, а в минералогическом — самая заурядная местность на всем белом свете.
— И даже не очень красивая, — согласился Бауэр. — Во всяком случае, для Австрии.
— Так что же происходит? Что, черт нас возьми совсем, происходит? — Кремер пристукнул чубуком своей трубки по карте. — Ведь это просто-напросто лишено смысла. Начисто.
— Быть может… — неуверенно произнес Бауэр. — Быть может, мы проглядели что-то очевидное. Вы всегда учили меня, что каждый сантиметр, на который мы удаляемся от ошибочного исходного принципа, уводит нас от истины на целый километр. Быть может, мы движемся в совершенно неверном направлении.
Кремер оторвал взгляд от карты:
— Объясните.
— Мы отчаянно ищем причину явления, которого не понимаем. Возможно, нам следовало бы заняться самим явлением.
Кремер неотрывно смотрел на него.
— Возможно, — медленно и неохотно растянув это слово, произнес он. — Но, Дитрих, у нас всего-навсего тридцать сантилитров. Ставки так высоки, Берлин давит на нас с такой силой. Мы не можем позволить себе роскошь зайти в тупик.
— Да ведь я об этом и говорю, Иоганн. Мы зашли в тупик. Давайте вернемся назад. В отправную точку.
Бауэр протянул руку к полке над рабочим столом и снял с нее папку, помеченную словом «Браунау».
История Америки.
«Геттисбергская речь».
— Итак, Майк, скажите, что вам известно о Браунау.
Голос, произнесший эту просьбу, звучал мягко, заинтересованно и настоятельно, как если б его обладатель уговаривал меня продемонстрировать фокус, который поразит его близкого друга.
А я все гадал, что случилось со Стивом. Распорядительность и расторопность двух незваных гостей — они назвались Хаббардом и Брауном — не оставили мне времени на вопросы и жалобы. Не буду ли я так добр пройти с ними в машину? Она ждет у самого дома. Есть несколько вопросов, которые я могу помочь им разрешить. Это принесло бы большую пользу. Брать с собой ничего не надо, ну и волноваться, разумеется, тоже.
Меня усадили между Хаббардом и Брауном на заднее сиденье первого из двух длинных черных седанов, стоявших у двери Генри-Холла, и только когда машина тронулась, я сообразил, что Стива нигде не видно. Я повернулся, чтобы высмотреть в заднее окно — не едет ли он во втором автомобиле, однако Браун мягко, но твердо, совсем как школьный учитель эдвардианских времен, развернул мою голову лицом вперед.
Минут через двадцать машина свернула с шоссе на подъездную дорожку, ведущую к большому дому Пока мы вылезали из нее, я успел разглядеть деревянную обшивку сложенного из клинкерного кирпича фронтона — он смахивал на задний план картины «Американская готика». Воздух был тих, пропитан ароматом сосен.
В доме меня провели в столовую и усадили за большой, поблескивающий, кленового дерева, стол, в самой середине длинной его стороны. Хаббард уселся напротив, а Браун встал у торца стола и начал возиться с кофейником, у которого, похоже, заклинило крышку.
— Вот же треклятая штука, — сказал он, в отчаянии пристукнув по кофейнику кулаком.
— Чарльз Уиннингер! — воскликнул я и тотчас пожалел, что не попридержал язык.
Хаббард заинтересованно склонился ко мне:
— Простите?
— Да так, пустяки, — сказал я. — Просто подумал вслух.
— Нет-нет. Прошу вас… — и Хаббард приглашающе развел ладони.
— Я вспомнил «Дестри снова в седле». Чарльз Уиннингер играет там человека по имени Уош, и тот все время повторяет «треклятое» то, «треклятое» это. Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь употреблял это словечко. Вот и все.
Хаббард глянул на Брауна, тот пожал плечами и покачал головой.
— Это кино, — пояснил я. —Во всяком случае, было таким когда-то. Но вы о нем, скорее всего, ни разу не слышали.
Хаббард записал в блокнот два слова: «Дестри» и «Уинингер», сопроводив их большими восклицательными знаками. Я подавил искушение поправить написание второго имени и уперся взглядом в сияющий, словно новехонький, стол. Было в нем, впрочем, нечто, подсказывавшее мне, что стол далеко не нов, просто им очень, очень редко пользовались.
— Однако вы так и не ответили на первый мой вопрос, не правда ли, Майк? Браунау. Скажите, что вам известно о Браунау.
— Почему вы решили, что я о нем вообще что-то знаю?
— А вы не знаете?
— Никогда об этом месте не слышал.
— Что же, уже начало. Вам известно, что это некое место. Не человек и не оттенок красного цвета. Начало неплохое.
Блин! В одну лужу я уже сел, не так ли?
— Да, может, и слышал где-то. В школе, например, на уроке географии… — И я неуклюже попытался придать этому предложению вид более американский: — Ну, в общем, сдается, я слышал его на географии, усекаете? Так мне сдается.
Я внутренне поежился — с последней фразой получился небольшой перебор.
Хаббард, похоже, ничего странного не заметил, он просто продолжал мягко прощупывать меня:
— Вот как? То есть вы помните, где находится это Браунау?
— В Германии?
— Хорошо. У вас хорошо получается, Майк. — Эй! Вам кофе как — черный или со сливками?
— Со сливками, пожалуйста, — ответил я, в первый раз оторвав взгляд от стола. Брауну все-таки удалось сладить с крышкой кофейника, теперь он разливал по крошечным чашкам густой черный кофе.
Наступило неловкое молчание, завершившееся вместе с неизбежной при раздаче чайных ложек и сахара сумятицей.
— А где Стив? — спросил я, оглядывая комнату — Тоже здесь?
— Неподалеку, — ответил Хаббард, пробуя кофе.
— Я могу его увидеть?
— Отличный кофе, Дон.
Браун удовлетворенно кивнул, — похоже, он уже привык к комплиментам на этот счет.
— Я не хотел бы продолжать наш разговор, пока не увижу его. И не узнаю, в чем суть дела.
— Суть дела в том, Майк, что между вами, мной и мистером Брауном происходит небольшое совещание. Никаких поводов для беспокойства нет. Так вы сказали, что, по вашему мнению, Браунау находится в Германии?
— Ну, это звучит как немецкое слово, разве нет?
— Тогда давайте займемся другим немецким словом — Гитлер, хорошо? Что оно для вас означает? Гитлер?
Возможно, зрачки мои расширились, возможно, сузились. Возможно, у меня на миг перехватило дыхание. Возможно, изменился цвет лица. Я точно знаю, что попытался принять небрежный тон, и знаю, что попытка моя провалилась.
— Гитлер? — сказал я. — А где это?
Хаббард глянул на Брауна, тот кивнул и вытащил из нагрудного кармана хромированную коробочку. Аккуратно поместив ее на столе между мной и Хаббардом, Браун вернулся на свое место и застыл у торца стола, сцепив за спиной руки, — точь-в-точь служка на важной церемонии.
Я уставился на коробочку, словно ожидая, что она заговорит. И в общем-то оказался прав, потому что Хаббард нажал кнопку, и коробочка именно это и сделала.
Из нее доносился и всякий шум — шуршание целлофана, звяканье стекла, шипение спички, шелест далекого движения и прочие посторонние звуки, привычные на открытом месте, — однако, главным образом, коробочка говорила. И вот что она сказала — двумя голосами. Моим и Стива.
Я. Я знаю, ты решишь, будто у меня не все дома, однако я сейчас до того счастлив, что дальше и некуда.
СТИВ. Да? Это отчего же?
Я. Если бы я тебе рассказал, ты бы не понял.
СТИВ. А ты попробуй.
Я. Я счастлив оттого, что, когда я недавно спросил тебя про Адольфа Гитлера, ты ответил, что сроду о нем не слышал.
СТИВ. И это сделало тебя счастливым?
Я. Ты и понятия не имеешь, что это значит. Ты никогда не слышал таких имен, как Гитлер, или Шиклъгрубер, или Пёлъцль. Никогда не слышал о Браунау, никогда,.
СТИВ. Браунау?
Я. Браунау-на-Инне, Верхняя Австрия. Тебе это название ни о чем не говорит, а меня оно делает счастливейшим из живущих на сеете людей.
СТИВ. Вот это круто.
Я. Ты никогда не слышал об Освенциме, он же Аушвиц, или Дахау Никогда не слышал о Нацистской партии, никогда.
Хаббард снова щелкнул выключателем.
— Итак, кое-чего мы все же достигли. Браунау находится не в Германии, однако в том же регионе. В Австрии — и даже в Верхней Австрии. Это несколько сужает район наших поисков, вам так не кажется?
— Если вы все это время знали, что мне известно, где находится Браунау, — сказал я, — зачем было дурить мне голову?
— Ну-с, я, пожалуй, мог бы задать тот же вопрос немного иначе, Майки. Если вы все это время знали, где находится Браунау, зачем было дурить голову нам?.
— Получается, что у нас пат, так?
Хаббард взглянул мне в глаза. Я взглянул в глаза Хаббарду, пытаясь различить в этих спокойных шоколадных омутах мотивы и намерения.
— А тут еще и Гитлер, — продолжал он. — Вам известно, что Гитлер — это никакое не название. Что это имя человека. «Адольф Гитлер», так вы сказали. И кто же он такой, Адольф Гитлер?
Я покачал головой.
— И как насчет Аушвица? Что это? Город, человек, сорт пива?
Я пожал плечами:
— Лучше вы сами скажите.
Глаза Хаббарда стали намного печальнее.
— Это плохой ответ, Майки, — сказал он. — Ужасный. Мы ждем от вас помощи. Ждем рассказа обо всем, что вам известно. В этом и состоит суть дела. А не в том, чтобы вы упражнялись в остроумии.
— А узнать мы хотим, — раздался куда более резкий голос Брауна, — всего лишь кто вы, черт побери, на самом деле такой.
Сердце мое начало гулко колотиться.
— Но вы же знаете, кто я такой. Я Майкл Янг. Вам это хорошо известно.
— Известно ли, Майки? — В голосе Хаббарда звучали теперь интонации философа, размышляющего над сутью вещей. — Действительно ли известно? Мы знаем, что вы обладаете внешностью Майкла Янга, однако знаем, как дважды два, что разговариваете вы отнюдь не как он. Мы знаем, как дважды два, что и ведете вы себя совершенно иначе. Так что же нам известно-то, а? Известно на самом деле?
— Почему бы вам не взять у меня отпечатки пальцев? Это бы вас успокоило.
— Отпечатки мы уже взяли, — сообщил Хаббард.
— И?
— Ответ вы наверняка знаете и сами, — мягко сказал Хаббард, — иначе не стали бы заводить об этом разговор, не правда ли?
— Так в чем тогда дело? Бы думаете, что мне пересадили на пальцы чужую кожу? Что я некая разновидность клона? Что именно?
Хаббард не ответил, он лишь раскрыл маленькую записную книжку и внимательно просмотрел несколько ее страниц.
— Как вы поладили с профессором Тейлором? — спросил он.
— Поладил? Не понимаю, о чем вы. Он, как и вы, задал мне кучу вопросов. Сказал, что тревожиться не о чем. Что мне придется пройти кое-какие обследования.
— Как вы полагаете, чем занимается здесь профессор Тейлор?
— Простите?
— Англичанин в Америке, это ведь довольно странно. Что, по-вашему, он здесь делает?
Вопрос заставил меня задуматься. — Невозвращенец? — предположил я — Европейский диссидент, что-то в этом роде?
— Невозвращенец, — попробовал слово на вкус Хаббард. — А как насчет вас? Вы тоже европейский невозвращенец?
— Я не европеец.
— Вы говорите, как европеец, Майки. И родители у вас европейцы.
Я в отчаянии свесил голову:
— Так кто я, по-вашему? Шпион?
— Это вы нам скажите.
Я изумленно уставился на обоих:
— Вы серьезно? Я хочу сказать, что же это за шпион такой — тратит массу усилий, чтобы научиться выдавать себя за самого что ни на есть американского студента, даже отпечатками его пальцев обзаводится, а после начинает разгуливать повсюду, громко изъясняясь на английский манер?
— Может быть, это такой шпион, который не знает, что он шпион, — сказал Браун.
— А это что должно значить?
— Это не значит ничего, — сказал Хаббард, бросив на Брауна неодобрительный взгляд.
— Послушайте, — сказал я, — если вы разговаривали со Стивом, разговаривали с профессором Тейлором, с доктором Бэллинджером, да с кем угодно, вы знаете, что прошлой ночью я ударился головой о стену и с тех пор не в себе. Только и всего. Небольшая потеря памяти, что-то непонятное с речью. Это чудно, но и не более того. Чудно.
— Тогда откуда же, Майки, — сказал Хаббард, — откуда взялись эти имена — Гитлер, Аушвиц, Пёльцль и Браунау-на-Инне?
— Наверное, я их где-то услышал. Сам того не осознавая. И, по непонятной причине, удар по голове вытащил их на поверхность сознания. Я хочу сказать, чем уж они так страшно важны? Они же ничего не значат, верно? В них нет никакого смысла. Никто их, похоже, и не слыхал никогда.
— Это верно, Майки. Вне этой комнаты, во всех Соединенных Штатах Америки наберется, я думаю, не больше двенадцати человек, хотя бы раз в жизни слышавших эти имена. Я и сам не слышал их до того, как вы назвали их Стиву нынче днем, во дворике уютного бара на Уизерспун-стрит. Но, знаете, когда мы проиграли запись вашего с ним разговора кое-кому из наших друзей в Вашингтоне, те едва из штанов не повыскакивали. Бы можете в это поверить? Едва не повыскакивали из своих стодолларовых штанов.
— Но почему? — Я в недоумении взъерошил пальцами волосы. — Я не понимаю, почему эти имена могут хоть что-нибудь значить.
Хаббард навострил уши — на подъездной дорожке послышался рокот автомобильного двигателя.
— Извините, Майк Я скоро вернусь, — сказал он, вставая.
Хаббард кивнул Брауну, вышел и закрыл за собой дверь, а несколько мгновений спустя я услышал, как отворилась входная дверь дома и из вестибюля донесся глухой бубнеж.
Оставшись наедине с Брауном, к разговорам, похоже, не очень склонным, я попытался сообразить, что же здесь происходит.
Профессор Тейлор. Все это должно быть как-то связано с ним. Если Европа и Соединенные Штаты находятся в состоянии «холодной войны», а судя по тому, что я здесь услышал, так оно, похоже, и есть, тогда Тейлор должен быть кем-то вроде проамериканского диссидента. Неким эквивалентом Солженицына или Гордиевского, сумевшим каким-то образом перебежать в Соединенные Штаты. Возможно, он время от времени подбрасывает кой-какие лакомые кусочки ЦРУ — вернее, организации, в которой состоят Хаббард и Браун. Может, Тейлор прослышал о странном старшекурснике, который принялся вдруг изъясняться на английский манер, а побеседовав с ним лично, счел его настолько подозрительным, что порекомендовал своим вашингтонским хозяевам приглядеться к Майклу Янгу.
Да, но как могло случиться, что их заинтересовало имя Гитлера? Я сцепил на затылке пальцы и ладонями сдавил голову, словно пытаясь заставить мозг заработать. Полная бессмыслица.
— Голова болит? — сочувственно поинтересовался Браун.
— Вроде того. — Я посмотрел на него. — Знаете, мигрень, которая начинается, когда вконец запутаешься.
— От вас требуется лишь одно — рассказать все, что вы знаете. А запутываться предоставьте нам… черт, это же наша работа.
— Занятно. — Меня удивило дружелюбие, прозвучавшее в его голосе. — А мне казалось, что вы здесь мистер Плохой.
— Прошу прощения?
— Ну, знаете, старинный метод допроса. Хороший коп и Плохой коп. Вот я и вбил себе в голову, что вы — Плохой.
Браун застенчиво улыбнулся.
— Экая чертовщина, сынок, — с карикатурным западным выговором произнес он. — Я вроде как надеялся, что мы оба ничего себе.
Дверь столовой отворилась, вошел Хаббард.
— Тут кое-кто приехал повидаться с вами, — сказал он и на шаг отступил от двери.
Средних лет женщина с мгновение простояла в дверном проеме, моргая от яркого света, а затем, раскинув руки, бросилась ко мне:
— Майки! Ох, Майки, милый! У меня отвисла челюсть.
— Мама?
Она, клацая браслетами, приблизилась.
— Лапушка, мы просто заболели от беспокойства, едва обо всем услышали. Почему ты не позвонил?
Я обнял ее, мягкая, напудренная щека мамы прижалась к моей, я не стал разрывать нашего долгого объятия. Волосы ее были выкрашены в ярко-золотой цвет, аромат духов, густой, фруктовый, казался мне чужим, однако это точно была моя мать. Никаких вопросов. Я взглянул поверх ее плеча и увидел мужчину, медленно, прихрамывая, входившего в комнату.
— Господи, — прошептал я. — Отец, это ты? В последний раз я видел его, когда мне было десять. Он не был лысым, изнуренным болезнью, сутулым. Он был сильным, стройным, красивым — таким, каким умерший отец навсегда сохраняется в памяти ребенка.
Отец бросил на меня короткий взгляд.
— Здравствуй, сын, — сказал он и, повернувшись к Хаббарду, кивнул.
— Вы уверены, сэр? — спросил Хаббард. — Совершенно уверены?
— Вы полагаете, я могу не узнать собственного мальчика?
— Конечно, это Майк, — сказала, приглаживая мои волосы, мама. — Что случилось, лапа? Нам сказали, с тобой произошел несчастный случай. Почему ты не позвонил?
Говор их звучал, на мой слух, совершенно по-американски. Мне не хотелось, открыв рот, испугать их моим британским выговором. Я искал слова, которые могли бы прозвучать нейтрально. Слова, в которых было бы не слишком много «р» и «а».
— Голова, — шепотом сообщил я. — Ушибся.
— Ох, бедный мальчик! У врача был? Я мужественно кивнул.
— Мистер Хаббард, — говорил между тем отец. — Возможно, вы будете столь любезны, что объясните мне, почему вы решили, будто он может оказаться не моим сыном, и почему нас привезли среди ночи, на правительственной машине, в дом, один вид которого наводит меня на мысль, что здесь…
— Давайте присядем за стол и все обсудим, — сказал Хаббард, и мне померещилось, что в голосе его проступила почтительная нотка.
Мама ласково вглядывалась в мои глаза, продолжая гладить меня по голове — наверное, пыталась нащупать шишку.
— Хай, ма, — сказал я с наилучшим американским прононсом, на какой был способен.
«Ма» представлялось мне более подходящим, чем «мать», «мамочка» или «мама». Она улыбнулась, приложила к моим губам палец и повела меня к столу, словно престарелого инвалида.
Браун тем временем уже вернулся из примыкающей к столовой кухни, с очередным кофейником и круглым блюдом с печеньем.
Отец строго хмурился и с недоверием оглядывал комнату.
— Я полагаю, джентльмены, — произнес он, — что здесь достаточно подслушивающих устройств. Я хоть уже и не служу, однако из моего дела вы могли бы узнать, что в Вашингтоне у меня сохранились связи. В вашем, мистер Хаббард, вашингтонском департаменте. И я с радостью зафиксирую на ваших скрытых пленках мое неудовольствие и гнев, вызванные тем, как вы обращаетесь со мной и моей семьей. Что вы надеетесь получить от моего сына? Это целиком лежит за пределами моего понимания.
— Как раз к этому мы и хотели бы перейти, полковник Янг, — сказал, нервно облизнув губы, Хаббард.
Полковник Янг… Я снова вгляделся в отца. Мне казалось, что я различил в его речи нечто британское, не более чем намек, до самого конца сохранившийся у Кэри Гранта[154] и Рэя Милланда[155], — подобие сочной протяжности, присутствующей и в интонациях аристократических уроженцев Новой Англии. Он выглядел больным, постаревшим, не думаю, что я узнал бы в нем человека с фотографий, среди которых вырос в гэмпширском доме мамы, или из любительского фильма, который она прокручивала на Рождество, когда тосковала особенно сильно.
— Прежде всего, — продолжал Хаббард, — я хотел бы спросить вас, сэр, и вас, мэм, говорят вам что-либо слова «Браунау,», «Пёльцль», «Гитлер» и «Аушвиц»?
Отец на краткий миг поднял глаза к потолку.
— Совершенно ничего, — решительно произнес он. — Мэри?
Мама с извиняющимся видом покачала головой.
Хаббард предпринял еще одну попытку:
— Прошу вас, полковник, подумайте как следует. Возможно, когда вы еще жили в Англии? Может быть, вы слышали там эти имена? Или видели их написанными? Они пишутся вот так.
Он открыл записную книжку, протянул ее отцу, и тот внимательно вгляделся в ее страницу.
— Окончание «ау» нередко встречается в названиях городов Южной Германии и Австрии, — сказал отец, задумчиво, на манер Холмса, покивав. — Тальгау, Тургау, Пассау и так далее. Однако Браунау мне не знакомо. Гитлер решительно ни о чем не говорит. Как, боюсь, и Пёльцль. Аушвиц может относиться к Северо-Восточной Германии, к Польше даже. Мэри? — Он, минуя меня, пододвинул записную книжку к маме. Я отметил, что немецкие названия отец произносит безукоризненно.
Мама смотрела на написанные слова так, точно хотела, чтобы они хоть что-нибудь да значили, — ради меня.
— Простите, — сказала она. — Ни разу в жизни их не видела.
Хаббард взял со стола книжку, вздохнул.
— Вам, разумеется, известно, — произнес отец, — что когда в пятьдесят восьмом я попросил здесь убежища, то прошел доскональную проверку. На опросы ушло тогда больше полутора лет. С тех пор моя работа на американское правительство была отмечена благодарностями и наградами на самом высоком уровне. Надеюсь, моя лояльность сомнений у вас не вызывает?
— Нет, сэр, — с молящей интонацией ответил Хаббард. — Никаких, уверяю вас, никаких. Прошу вас, поверьте мне.
— Тогда, возможно, вы все же будете добры объяснить нам, в чем, собственно, дело?
— Майки, — сказал Хаббард. — Вы не могли бы оказать мне услугу?
— Какую?
— Совсем простую. Не могли бы вы процитировать «Геттисбергскую речь»?[156]
Я сглотнул:
— Простите?
— Ты спятил? — прошипел отец.
— «Геттисбергская речь», Майки, — не обращая на него внимания, повторил Хаббард. — Какими словами она начинается?
— Э-э…
«Геттисбергская речь»? Что-то такое насчет «восьми десятков и десяти лет» всплыло в моем сознании, и еще я вспомнил, что в ней содержится знаменитое «из народа, для народа и созданное народом», но это было и все, что я знал. Как соединяются эти куски, оставалось для меня полной загадкой. Меня угнетало пугающее чувство, что «Геттисбергская речь» — это одна из тех вещей, которые, предположительно, знает любой американец. Броде текста «Звездного знамени» и значения слов «средний балл»[157].
Голос, произнесший эту просьбу, звучал мягко, заинтересованно и настоятельно, как если б его обладатель уговаривал меня продемонстрировать фокус, который поразит его близкого друга.
А я все гадал, что случилось со Стивом. Распорядительность и расторопность двух незваных гостей — они назвались Хаббардом и Брауном — не оставили мне времени на вопросы и жалобы. Не буду ли я так добр пройти с ними в машину? Она ждет у самого дома. Есть несколько вопросов, которые я могу помочь им разрешить. Это принесло бы большую пользу. Брать с собой ничего не надо, ну и волноваться, разумеется, тоже.
Меня усадили между Хаббардом и Брауном на заднее сиденье первого из двух длинных черных седанов, стоявших у двери Генри-Холла, и только когда машина тронулась, я сообразил, что Стива нигде не видно. Я повернулся, чтобы высмотреть в заднее окно — не едет ли он во втором автомобиле, однако Браун мягко, но твердо, совсем как школьный учитель эдвардианских времен, развернул мою голову лицом вперед.
Минут через двадцать машина свернула с шоссе на подъездную дорожку, ведущую к большому дому Пока мы вылезали из нее, я успел разглядеть деревянную обшивку сложенного из клинкерного кирпича фронтона — он смахивал на задний план картины «Американская готика». Воздух был тих, пропитан ароматом сосен.
В доме меня провели в столовую и усадили за большой, поблескивающий, кленового дерева, стол, в самой середине длинной его стороны. Хаббард уселся напротив, а Браун встал у торца стола и начал возиться с кофейником, у которого, похоже, заклинило крышку.
— Вот же треклятая штука, — сказал он, в отчаянии пристукнув по кофейнику кулаком.
— Чарльз Уиннингер! — воскликнул я и тотчас пожалел, что не попридержал язык.
Хаббард заинтересованно склонился ко мне:
— Простите?
— Да так, пустяки, — сказал я. — Просто подумал вслух.
— Нет-нет. Прошу вас… — и Хаббард приглашающе развел ладони.
— Я вспомнил «Дестри снова в седле». Чарльз Уиннингер играет там человека по имени Уош, и тот все время повторяет «треклятое» то, «треклятое» это. Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь употреблял это словечко. Вот и все.
Хаббард глянул на Брауна, тот пожал плечами и покачал головой.
— Это кино, — пояснил я. —Во всяком случае, было таким когда-то. Но вы о нем, скорее всего, ни разу не слышали.
Хаббард записал в блокнот два слова: «Дестри» и «Уинингер», сопроводив их большими восклицательными знаками. Я подавил искушение поправить написание второго имени и уперся взглядом в сияющий, словно новехонький, стол. Было в нем, впрочем, нечто, подсказывавшее мне, что стол далеко не нов, просто им очень, очень редко пользовались.
— Однако вы так и не ответили на первый мой вопрос, не правда ли, Майк? Браунау. Скажите, что вам известно о Браунау.
— Почему вы решили, что я о нем вообще что-то знаю?
— А вы не знаете?
— Никогда об этом месте не слышал.
— Что же, уже начало. Вам известно, что это некое место. Не человек и не оттенок красного цвета. Начало неплохое.
Блин! В одну лужу я уже сел, не так ли?
— Да, может, и слышал где-то. В школе, например, на уроке географии… — И я неуклюже попытался придать этому предложению вид более американский: — Ну, в общем, сдается, я слышал его на географии, усекаете? Так мне сдается.
Я внутренне поежился — с последней фразой получился небольшой перебор.
Хаббард, похоже, ничего странного не заметил, он просто продолжал мягко прощупывать меня:
— Вот как? То есть вы помните, где находится это Браунау?
— В Германии?
— Хорошо. У вас хорошо получается, Майк. — Эй! Вам кофе как — черный или со сливками?
— Со сливками, пожалуйста, — ответил я, в первый раз оторвав взгляд от стола. Брауну все-таки удалось сладить с крышкой кофейника, теперь он разливал по крошечным чашкам густой черный кофе.
Наступило неловкое молчание, завершившееся вместе с неизбежной при раздаче чайных ложек и сахара сумятицей.
— А где Стив? — спросил я, оглядывая комнату — Тоже здесь?
— Неподалеку, — ответил Хаббард, пробуя кофе.
— Я могу его увидеть?
— Отличный кофе, Дон.
Браун удовлетворенно кивнул, — похоже, он уже привык к комплиментам на этот счет.
— Я не хотел бы продолжать наш разговор, пока не увижу его. И не узнаю, в чем суть дела.
— Суть дела в том, Майк, что между вами, мной и мистером Брауном происходит небольшое совещание. Никаких поводов для беспокойства нет. Так вы сказали, что, по вашему мнению, Браунау находится в Германии?
— Ну, это звучит как немецкое слово, разве нет?
— Тогда давайте займемся другим немецким словом — Гитлер, хорошо? Что оно для вас означает? Гитлер?
Возможно, зрачки мои расширились, возможно, сузились. Возможно, у меня на миг перехватило дыхание. Возможно, изменился цвет лица. Я точно знаю, что попытался принять небрежный тон, и знаю, что попытка моя провалилась.
— Гитлер? — сказал я. — А где это?
Хаббард глянул на Брауна, тот кивнул и вытащил из нагрудного кармана хромированную коробочку. Аккуратно поместив ее на столе между мной и Хаббардом, Браун вернулся на свое место и застыл у торца стола, сцепив за спиной руки, — точь-в-точь служка на важной церемонии.
Я уставился на коробочку, словно ожидая, что она заговорит. И в общем-то оказался прав, потому что Хаббард нажал кнопку, и коробочка именно это и сделала.
Из нее доносился и всякий шум — шуршание целлофана, звяканье стекла, шипение спички, шелест далекого движения и прочие посторонние звуки, привычные на открытом месте, — однако, главным образом, коробочка говорила. И вот что она сказала — двумя голосами. Моим и Стива.
Я. Я знаю, ты решишь, будто у меня не все дома, однако я сейчас до того счастлив, что дальше и некуда.
СТИВ. Да? Это отчего же?
Я. Если бы я тебе рассказал, ты бы не понял.
СТИВ. А ты попробуй.
Я. Я счастлив оттого, что, когда я недавно спросил тебя про Адольфа Гитлера, ты ответил, что сроду о нем не слышал.
СТИВ. И это сделало тебя счастливым?
Я. Ты и понятия не имеешь, что это значит. Ты никогда не слышал таких имен, как Гитлер, или Шиклъгрубер, или Пёлъцль. Никогда не слышал о Браунау, никогда,.
СТИВ. Браунау?
Я. Браунау-на-Инне, Верхняя Австрия. Тебе это название ни о чем не говорит, а меня оно делает счастливейшим из живущих на сеете людей.
СТИВ. Вот это круто.
Я. Ты никогда не слышал об Освенциме, он же Аушвиц, или Дахау Никогда не слышал о Нацистской партии, никогда.
Хаббард снова щелкнул выключателем.
— Итак, кое-чего мы все же достигли. Браунау находится не в Германии, однако в том же регионе. В Австрии — и даже в Верхней Австрии. Это несколько сужает район наших поисков, вам так не кажется?
— Если вы все это время знали, что мне известно, где находится Браунау, — сказал я, — зачем было дурить мне голову?
— Ну-с, я, пожалуй, мог бы задать тот же вопрос немного иначе, Майки. Если вы все это время знали, где находится Браунау, зачем было дурить голову нам?.
— Получается, что у нас пат, так?
Хаббард взглянул мне в глаза. Я взглянул в глаза Хаббарду, пытаясь различить в этих спокойных шоколадных омутах мотивы и намерения.
— А тут еще и Гитлер, — продолжал он. — Вам известно, что Гитлер — это никакое не название. Что это имя человека. «Адольф Гитлер», так вы сказали. И кто же он такой, Адольф Гитлер?
Я покачал головой.
— И как насчет Аушвица? Что это? Город, человек, сорт пива?
Я пожал плечами:
— Лучше вы сами скажите.
Глаза Хаббарда стали намного печальнее.
— Это плохой ответ, Майки, — сказал он. — Ужасный. Мы ждем от вас помощи. Ждем рассказа обо всем, что вам известно. В этом и состоит суть дела. А не в том, чтобы вы упражнялись в остроумии.
— А узнать мы хотим, — раздался куда более резкий голос Брауна, — всего лишь кто вы, черт побери, на самом деле такой.
Сердце мое начало гулко колотиться.
— Но вы же знаете, кто я такой. Я Майкл Янг. Вам это хорошо известно.
— Известно ли, Майки? — В голосе Хаббарда звучали теперь интонации философа, размышляющего над сутью вещей. — Действительно ли известно? Мы знаем, что вы обладаете внешностью Майкла Янга, однако знаем, как дважды два, что разговариваете вы отнюдь не как он. Мы знаем, как дважды два, что и ведете вы себя совершенно иначе. Так что же нам известно-то, а? Известно на самом деле?
— Почему бы вам не взять у меня отпечатки пальцев? Это бы вас успокоило.
— Отпечатки мы уже взяли, — сообщил Хаббард.
— И?
— Ответ вы наверняка знаете и сами, — мягко сказал Хаббард, — иначе не стали бы заводить об этом разговор, не правда ли?
— Так в чем тогда дело? Бы думаете, что мне пересадили на пальцы чужую кожу? Что я некая разновидность клона? Что именно?
Хаббард не ответил, он лишь раскрыл маленькую записную книжку и внимательно просмотрел несколько ее страниц.
— Как вы поладили с профессором Тейлором? — спросил он.
— Поладил? Не понимаю, о чем вы. Он, как и вы, задал мне кучу вопросов. Сказал, что тревожиться не о чем. Что мне придется пройти кое-какие обследования.
— Как вы полагаете, чем занимается здесь профессор Тейлор?
— Простите?
— Англичанин в Америке, это ведь довольно странно. Что, по-вашему, он здесь делает?
Вопрос заставил меня задуматься. — Невозвращенец? — предположил я — Европейский диссидент, что-то в этом роде?
— Невозвращенец, — попробовал слово на вкус Хаббард. — А как насчет вас? Вы тоже европейский невозвращенец?
— Я не европеец.
— Вы говорите, как европеец, Майки. И родители у вас европейцы.
Я в отчаянии свесил голову:
— Так кто я, по-вашему? Шпион?
— Это вы нам скажите.
Я изумленно уставился на обоих:
— Вы серьезно? Я хочу сказать, что же это за шпион такой — тратит массу усилий, чтобы научиться выдавать себя за самого что ни на есть американского студента, даже отпечатками его пальцев обзаводится, а после начинает разгуливать повсюду, громко изъясняясь на английский манер?
— Может быть, это такой шпион, который не знает, что он шпион, — сказал Браун.
— А это что должно значить?
— Это не значит ничего, — сказал Хаббард, бросив на Брауна неодобрительный взгляд.
— Послушайте, — сказал я, — если вы разговаривали со Стивом, разговаривали с профессором Тейлором, с доктором Бэллинджером, да с кем угодно, вы знаете, что прошлой ночью я ударился головой о стену и с тех пор не в себе. Только и всего. Небольшая потеря памяти, что-то непонятное с речью. Это чудно, но и не более того. Чудно.
— Тогда откуда же, Майки, — сказал Хаббард, — откуда взялись эти имена — Гитлер, Аушвиц, Пёльцль и Браунау-на-Инне?
— Наверное, я их где-то услышал. Сам того не осознавая. И, по непонятной причине, удар по голове вытащил их на поверхность сознания. Я хочу сказать, чем уж они так страшно важны? Они же ничего не значат, верно? В них нет никакого смысла. Никто их, похоже, и не слыхал никогда.
— Это верно, Майки. Вне этой комнаты, во всех Соединенных Штатах Америки наберется, я думаю, не больше двенадцати человек, хотя бы раз в жизни слышавших эти имена. Я и сам не слышал их до того, как вы назвали их Стиву нынче днем, во дворике уютного бара на Уизерспун-стрит. Но, знаете, когда мы проиграли запись вашего с ним разговора кое-кому из наших друзей в Вашингтоне, те едва из штанов не повыскакивали. Бы можете в это поверить? Едва не повыскакивали из своих стодолларовых штанов.
— Но почему? — Я в недоумении взъерошил пальцами волосы. — Я не понимаю, почему эти имена могут хоть что-нибудь значить.
Хаббард навострил уши — на подъездной дорожке послышался рокот автомобильного двигателя.
— Извините, Майк Я скоро вернусь, — сказал он, вставая.
Хаббард кивнул Брауну, вышел и закрыл за собой дверь, а несколько мгновений спустя я услышал, как отворилась входная дверь дома и из вестибюля донесся глухой бубнеж.
Оставшись наедине с Брауном, к разговорам, похоже, не очень склонным, я попытался сообразить, что же здесь происходит.
Профессор Тейлор. Все это должно быть как-то связано с ним. Если Европа и Соединенные Штаты находятся в состоянии «холодной войны», а судя по тому, что я здесь услышал, так оно, похоже, и есть, тогда Тейлор должен быть кем-то вроде проамериканского диссидента. Неким эквивалентом Солженицына или Гордиевского, сумевшим каким-то образом перебежать в Соединенные Штаты. Возможно, он время от времени подбрасывает кой-какие лакомые кусочки ЦРУ — вернее, организации, в которой состоят Хаббард и Браун. Может, Тейлор прослышал о странном старшекурснике, который принялся вдруг изъясняться на английский манер, а побеседовав с ним лично, счел его настолько подозрительным, что порекомендовал своим вашингтонским хозяевам приглядеться к Майклу Янгу.
Да, но как могло случиться, что их заинтересовало имя Гитлера? Я сцепил на затылке пальцы и ладонями сдавил голову, словно пытаясь заставить мозг заработать. Полная бессмыслица.
— Голова болит? — сочувственно поинтересовался Браун.
— Вроде того. — Я посмотрел на него. — Знаете, мигрень, которая начинается, когда вконец запутаешься.
— От вас требуется лишь одно — рассказать все, что вы знаете. А запутываться предоставьте нам… черт, это же наша работа.
— Занятно. — Меня удивило дружелюбие, прозвучавшее в его голосе. — А мне казалось, что вы здесь мистер Плохой.
— Прошу прощения?
— Ну, знаете, старинный метод допроса. Хороший коп и Плохой коп. Вот я и вбил себе в голову, что вы — Плохой.
Браун застенчиво улыбнулся.
— Экая чертовщина, сынок, — с карикатурным западным выговором произнес он. — Я вроде как надеялся, что мы оба ничего себе.
Дверь столовой отворилась, вошел Хаббард.
— Тут кое-кто приехал повидаться с вами, — сказал он и на шаг отступил от двери.
Средних лет женщина с мгновение простояла в дверном проеме, моргая от яркого света, а затем, раскинув руки, бросилась ко мне:
— Майки! Ох, Майки, милый! У меня отвисла челюсть.
— Мама?
Она, клацая браслетами, приблизилась.
— Лапушка, мы просто заболели от беспокойства, едва обо всем услышали. Почему ты не позвонил?
Я обнял ее, мягкая, напудренная щека мамы прижалась к моей, я не стал разрывать нашего долгого объятия. Волосы ее были выкрашены в ярко-золотой цвет, аромат духов, густой, фруктовый, казался мне чужим, однако это точно была моя мать. Никаких вопросов. Я взглянул поверх ее плеча и увидел мужчину, медленно, прихрамывая, входившего в комнату.
— Господи, — прошептал я. — Отец, это ты? В последний раз я видел его, когда мне было десять. Он не был лысым, изнуренным болезнью, сутулым. Он был сильным, стройным, красивым — таким, каким умерший отец навсегда сохраняется в памяти ребенка.
Отец бросил на меня короткий взгляд.
— Здравствуй, сын, — сказал он и, повернувшись к Хаббарду, кивнул.
— Вы уверены, сэр? — спросил Хаббард. — Совершенно уверены?
— Вы полагаете, я могу не узнать собственного мальчика?
— Конечно, это Майк, — сказала, приглаживая мои волосы, мама. — Что случилось, лапа? Нам сказали, с тобой произошел несчастный случай. Почему ты не позвонил?
Говор их звучал, на мой слух, совершенно по-американски. Мне не хотелось, открыв рот, испугать их моим британским выговором. Я искал слова, которые могли бы прозвучать нейтрально. Слова, в которых было бы не слишком много «р» и «а».
— Голова, — шепотом сообщил я. — Ушибся.
— Ох, бедный мальчик! У врача был? Я мужественно кивнул.
— Мистер Хаббард, — говорил между тем отец. — Возможно, вы будете столь любезны, что объясните мне, почему вы решили, будто он может оказаться не моим сыном, и почему нас привезли среди ночи, на правительственной машине, в дом, один вид которого наводит меня на мысль, что здесь…
— Давайте присядем за стол и все обсудим, — сказал Хаббард, и мне померещилось, что в голосе его проступила почтительная нотка.
Мама ласково вглядывалась в мои глаза, продолжая гладить меня по голове — наверное, пыталась нащупать шишку.
— Хай, ма, — сказал я с наилучшим американским прононсом, на какой был способен.
«Ма» представлялось мне более подходящим, чем «мать», «мамочка» или «мама». Она улыбнулась, приложила к моим губам палец и повела меня к столу, словно престарелого инвалида.
Браун тем временем уже вернулся из примыкающей к столовой кухни, с очередным кофейником и круглым блюдом с печеньем.
Отец строго хмурился и с недоверием оглядывал комнату.
— Я полагаю, джентльмены, — произнес он, — что здесь достаточно подслушивающих устройств. Я хоть уже и не служу, однако из моего дела вы могли бы узнать, что в Вашингтоне у меня сохранились связи. В вашем, мистер Хаббард, вашингтонском департаменте. И я с радостью зафиксирую на ваших скрытых пленках мое неудовольствие и гнев, вызванные тем, как вы обращаетесь со мной и моей семьей. Что вы надеетесь получить от моего сына? Это целиком лежит за пределами моего понимания.
— Как раз к этому мы и хотели бы перейти, полковник Янг, — сказал, нервно облизнув губы, Хаббард.
Полковник Янг… Я снова вгляделся в отца. Мне казалось, что я различил в его речи нечто британское, не более чем намек, до самого конца сохранившийся у Кэри Гранта[154] и Рэя Милланда[155], — подобие сочной протяжности, присутствующей и в интонациях аристократических уроженцев Новой Англии. Он выглядел больным, постаревшим, не думаю, что я узнал бы в нем человека с фотографий, среди которых вырос в гэмпширском доме мамы, или из любительского фильма, который она прокручивала на Рождество, когда тосковала особенно сильно.
— Прежде всего, — продолжал Хаббард, — я хотел бы спросить вас, сэр, и вас, мэм, говорят вам что-либо слова «Браунау,», «Пёльцль», «Гитлер» и «Аушвиц»?
Отец на краткий миг поднял глаза к потолку.
— Совершенно ничего, — решительно произнес он. — Мэри?
Мама с извиняющимся видом покачала головой.
Хаббард предпринял еще одну попытку:
— Прошу вас, полковник, подумайте как следует. Возможно, когда вы еще жили в Англии? Может быть, вы слышали там эти имена? Или видели их написанными? Они пишутся вот так.
Он открыл записную книжку, протянул ее отцу, и тот внимательно вгляделся в ее страницу.
— Окончание «ау» нередко встречается в названиях городов Южной Германии и Австрии, — сказал отец, задумчиво, на манер Холмса, покивав. — Тальгау, Тургау, Пассау и так далее. Однако Браунау мне не знакомо. Гитлер решительно ни о чем не говорит. Как, боюсь, и Пёльцль. Аушвиц может относиться к Северо-Восточной Германии, к Польше даже. Мэри? — Он, минуя меня, пододвинул записную книжку к маме. Я отметил, что немецкие названия отец произносит безукоризненно.
Мама смотрела на написанные слова так, точно хотела, чтобы они хоть что-нибудь да значили, — ради меня.
— Простите, — сказала она. — Ни разу в жизни их не видела.
Хаббард взял со стола книжку, вздохнул.
— Вам, разумеется, известно, — произнес отец, — что когда в пятьдесят восьмом я попросил здесь убежища, то прошел доскональную проверку. На опросы ушло тогда больше полутора лет. С тех пор моя работа на американское правительство была отмечена благодарностями и наградами на самом высоком уровне. Надеюсь, моя лояльность сомнений у вас не вызывает?
— Нет, сэр, — с молящей интонацией ответил Хаббард. — Никаких, уверяю вас, никаких. Прошу вас, поверьте мне.
— Тогда, возможно, вы все же будете добры объяснить нам, в чем, собственно, дело?
— Майки, — сказал Хаббард. — Вы не могли бы оказать мне услугу?
— Какую?
— Совсем простую. Не могли бы вы процитировать «Геттисбергскую речь»?[156]
Я сглотнул:
— Простите?
— Ты спятил? — прошипел отец.
— «Геттисбергская речь», Майки, — не обращая на него внимания, повторил Хаббард. — Какими словами она начинается?
— Э-э…
«Геттисбергская речь»? Что-то такое насчет «восьми десятков и десяти лет» всплыло в моем сознании, и еще я вспомнил, что в ней содержится знаменитое «из народа, для народа и созданное народом», но это было и все, что я знал. Как соединяются эти куски, оставалось для меня полной загадкой. Меня угнетало пугающее чувство, что «Геттисбергская речь» — это одна из тех вещей, которые, предположительно, знает любой американец. Броде текста «Звездного знамени» и значения слов «средний балл»[157].