Страница:
законным наследникам мужского пола упомянутого третьего сына ее..." и т.д.,
и т.д. - до седьмого законного сына и его потомков! Дальше завещается жене
"вторая по качеству кровать с принадлежностями", дочери Джудит - упомянутая
серебряная позолоченная чаша.
Об этом завещании, ставшем известным биографам лишь спустя много
десятилетий после смерти Уильяма Шакспера, имеется обширная литература на
всех языках. Однако внимание писавших чаще всего сосредоточивается на таких
курьезах, как завещанная жене "вторая по качеству кровать" или забытое имя
одного из племянников.
А ведь самое важное в этом документе - бросающееся в глаза
поразительное духовное и интеллектуальное убожество завещателя. Посмотрите,
как он пытается из гроба управлять своими фунтами и шиллингами - до седьмого
законного наследника своей дочери и наследников этих законных наследников;
как дает дочери Джудит только заранее определенные проценты с капитала, а
сам "капитал" велит поместить для большей выгоды ее наследников (неведомых
ему!); как велит, чтобы ее будущий супруг обеспечил ее землями в такой же
доле, которую оставляет ей отец, и т. п. Заскорузлость, ограниченность
кругозора - типичного кругозора дельца, целиком погруженного в меркантильные
расчеты, цепко держащегося за свои дома, сараи и земельные участки, проценты
с продаваемой фермерами соломы и сена, за все эти накопленные им всякими
путями шиллинги и "имущества", с которыми его не может разлучить даже сама
смерть.
Обращает внимание отсутствие в завещании какого-либо упоминания о
книгах (а книг в доме поэта и драматурга Уильяма Шекспира, судя по его
произведениям, должно было быть немало), которые - или по крайней мере
многие из которых - стоили тогда довольно дорого.
И - если этот человек действительно был писателем - неужели в его доме
не было изданных к тому времени его собственных поэм, пьес, сонетов? Нет,
Уильям Шакспер из Стратфорда, распределив на несколько поколений вперед все
свое имущество, вплоть до посуды и других мелочей и деньги до пенсов, ни
разу не употребил слово "книга". Нет также ни слова о каких-то рукописях,
которые ведь тоже представляли немалую ценность, ибо могли быть проданы
издателям (лондонские издатели уже тогда гонялись за каждой строкой,
написанной или якобы написанной Шекспиром - об этом свидетельствует история
с появлением в печати "Сонетов" и "Страстного пилигрима"), Ничего не
говорится о картинах или портретах.
Абсолютное отсутствие упоминаний о каких-либо книгах или рукописях,
конечно, не могло не озадачить позднейших биографов, поэтому в трудах
некоторых из них и особенно в беллетристике околобиографического характера
можно нередко встретить рассказы о некоем таинственном сундуке с бумагами,
якобы увезенном из дома умирающего драматурга его литературными или
театральными друзьями. Никакой фактической базы под этими рассказами,
конечно, нет. Домыслы на эту тему возникли еще в начале XVIII века, когда
некто Джон Роберте, называвший себя "бродячим актером", распространял слухи
о том, что "два больших сундука, полные неразобранных бумаг и рукописей
великого человека, находившиеся в руках одного невежественного булочника из
Уорика (женившегося на женщине из рода Шекспиров) были разбиты, а их
содержимое небрежно разбросано и раскидано, как чердачный хлам и мусор... и
все это погибло во время пожара" {6}. Однако никакие потомки Шакспера в
конце XVII века в Уорике не жили (большой пожар, к которому привязан этот
домысел, произошел в 1694 году). Еще позже, через 70 лет после смерти
последнего отпрыска Уильяма Шакспера, его внучки Елизаветы Барнард, стали
муссировать "старинное предание" о том, что она якобы увезла с собой из
Стратфорда много бумаг своего деда.
В конце XVIII века циркулировала другая версия легенды: будто некто
Уильямс в доме, купленном им у семьи Клоптонов, обнаружил несколько корзин
(!) с бумагами, на которых было имя Шекспира (Клоптоны же в свое время
купили у наследников Шакспера его стратфордский дом Нью-Плейс). Разумеется,
при этом сообщалось, что все эти "бумаги" простодушный джентльмен (Уильямс)
сжег!
Иногда в шекспировских биографиях можно встретить предположение, что
"библиотека" могла перейти к зятю Шакспера Джону Холлу еще до составления
завещания, поэтому-то, мол, там и не говорится ничего о книгах и рукописях.
Под этим домыслом тоже нет фактической основы, как и под другими попытками
хоть как-то объяснить чрезвычайно странное отсутствие книг в доме человека,
которого вообще трудно представить без обширной библиотеки: ведь ее следы
обнаруживаются во всех его произведениях. Но разве менее странным является
неграмотность семьи Шакспера? Нестратфордианцы считают, что эти факты вполне
согласуются: в доме, где жили неграмотные люди, не было никаких книг.
Завещание Уильяма Шакспера из Стратфорда хорошо вписывается в собрание
подлинных биографических фактов о нем, позволяя нам через прошедшие столетия
и через горы диссертаций и хрестоматий увидеть этого человека и его
окружение, услышать его голос, понять образ жизни и заботы. Это довольно
несложный мир - отсутствие книг, никаких проблесков интеллектуальности;
потолок интересов - деньги, денежные тяжбы, приобретение "имуществ". Тут нет
ничего загадочного или предосудительного - в кругу таких занятий и интересов
жили многие его современники, но какое отношение все это может иметь к
великим творениям, вот уже пятое столетие стоящим в центре духовной жизни
человечества?
И напрасны все старания представить этот потрясающий по своей
убедительности документ лишь заурядным юридическим актом о раздаче имущества
наследникам, составленным нотариусом по образцу и канонам, принятым тогда
для подобных бумаг. Писал ли поверенный Фрэнсис Коллинз его под диктовку
завещателя, или он пересказывал своими словами последнюю волю Шакспера,
личность и кругозор последнего отразились в этом документе вполне отчетливо.
Достаточно ознакомиться с сохранившимися завещаниями писателей той эпохи
(например, Джона Донна, Джона Дэвиса), в которых тоже значительное место
занимает раздача остававшегося после них имущества, чтобы убедиться,
насколько несопоставим кругозор и интересы этих людей с миром интересов
Уильяма Шакспера из Стратфорда. Даже завещание его товарища по труппе
Хеминга (1630) выглядит пристойней, и не только по стилю изложения: Хеминг
говорит о своих книгах, специально выделяет пять фунтов для приобретения
учебников внуку...
Недаром честный стратфордский антикварий Джозеф Грин, нашедший
"завещание Великого Барда" в середине следующего столетия (1747), был
буквально ошеломлен, подавлен своим великим открытием. Он писал другу:
"Завещательные распоряжения, содержащиеся в этом документе, несомненно
соответствуют его (Шекспира. - И.Г.) намерениям; но манера, в которой они
изложены, представляется мне столь невежественной {Dull - тупой,
невежественный, примитивный.}, столь абсолютно лишенной малейшей частицы
того духа, который осенял нашего великого поэта, что пришлось бы унизить его
достоинство как писателя, предположив, что хотя бы одно предложение в этом
завещании принадлежит ему". Под этими словами проницательного человека,
прочитавшего на своем веку не одно завещание, можно подписаться и сегодня.
Нередко приходится читать, что Шекспир составлял завещание, будучи
тяжело больным, и это отразилось на всем содержании документа. Чем был болен
Уильям Шакспер, неизвестно, но даже если исходить из того, что какая-то
тяжелая болезнь пагубно сказалась на его интеллекте, на блестящем даре слова
(если он и был Великим Бардом), как все-таки могло случиться, что в этом
пространном и подробном документе, готовившемся не один месяц, вообще нет ни
одной мысли, ни одной фразы, хотя бы отдаленно напоминающих о Владыке Языка?
Остается только предположить, что болезнь полностью преобразила его
личность, превратила в совершенно другого человека, утратившего связь с
прошлым. Но нет признаков того, чтобы умственные способности и память
завещателя были серьезно ослаблены болезнью, - ведь он так подробно излагает
сложный порядок наследования нажитых им "имуществ" грядущими поколениями,
перечисляет все виды этих "имуществ" и "принадлежностей" к ним, фунты, пенсы
и проценты на них. Нет, не похоже, чтобы личность его была разрушена
болезнью (и в январе 1616 года, когда завещание писалось, и в конце марта,
когда в него вносились существенные изменения): излагая последнюю волю, он
вполне управлял своими мыслями, и эти мысли целиком были направлены на то,
чем он занимался, как свидетельствуют бесстрастные документы, всю жизнь, -
на приращение и удержание имущества и капиталов.
Непостижимое противоречие между достоверными биографическими данными о
стратфордце Уильяме Шакспере и тем, что говорят о своем авторе великие
шекспировские произведения, особенно после нахождения Джозефом Грином
поразившего его завещания, было замечено многими, в том числе и в России.
Слова Н.И. Стороженко об этом - не имеющем аналогов в истории литературы -
несоответствии я уже приводил. А вот что писал по этому поводу историк
литературы, редактор лучшего дореволюционного собрания сочинений Шекспира на
русском языке профессор С.А. Венгеров:
"До последней степени поражает всякого, кто ценит в Шекспире то, что он
ярче кого бы то ни было во всемирной литературе воспроизвел душевную жизнь
избранных натур, когда узнаешь об его операциях не только по покупке и
приобретению лично для себя домов и земли, но и по приему в залог чужих
владений и вообще по займам... Как же, однако, сочетать в одно представление
мировую скорбь и разбитые иллюзии с тем, что одновременно с "Гамлетом"
Шекспир с присущей ему осмотрительностью и тщательностью был занят
приобретением новой земельной собственности? Как, наконец, соединить в одно
личное представление величественную безнадежность "Отелло", "Меры за меру",
"Макбета", "Лира" с таким мелко суетливым и не совсем чистоплотным занятием,
как относящийся как раз к тем же годам откуп городских поборов (церковной
десятины)? Очевидно, ни в каком случае не следует смешивать в одно
представление Шекспира-человека, Шекспира-дельца с Шекспиром-художником.
Очевидно, что Шекспир-художник жил в своем особом волшебном мире, где-то на
недосягаемой высоте, куда голоса земли не доходят, где художественное
прозрение его освобождается от условий времени и пространства" {7}. Итак,
"не следует смешивать в одно...". Ибо - смешать, сочетать чрезвычайно
трудно...
Тем, кто считает, что великий поэт и драматург Уильям Шекспир и
стратфордский откупщик церковной десятины Шакспер - одно лицо, приходится
предполагать в авторе "Гамлета" и "Лира" такую чудовищную раздвоенность,
подобную которой воистину не знает история мировой культуры. Можно заметить,
что С.А.Венгеров ничего не говорит о неграмотной семье (возможно, не
располагая тогда достаточной информацией в отношении дочерей Шекспира), а
деликатно касаясь "операций по займам", не упоминает о том, что эти
"операции" иногда заканчивались судебным иском, а то и препровождением
несостоятельного должника или его соседа-поручителя в долговую тюрьму. Явно
ростовщический характер денежных операций Уильяма Шакспера разрушает даже
тот портрет осмотрительного и расчетливого приобретателя, который рисовали
викторианские биографы Шекспира, утверждавшие, что он был вынужден
заниматься некоторыми малопоэтическими делами только для того, чтобы
содержать семью и иметь возможность спокойно отдаваться творческому труду.
Человек, который не хотел печатать свои произведения и иметь таким образом
законный и достойный заработок, не брезговал давать деньги в рост и таскать
своих небогатых соседей по судам!
Ростовщические операции Шакспера, откуп церковной десятины, неграмотная
семья и ужасное завещание - самые ошеломляющие из всех сделанных за
несколько веков открытий об этом человеке, и неудивительно, что у многих в
остальном вполне объективных биографов просто не поворачивается язык назвать
вещи своими именами. Делаются попытки оспорить ростовщический характер
шаксперовских займов на том шатком основании, что в сохранившихся документах
нет указаний на проценты, которые должник должен был уплатить кредитору за
предоставленную ссуду. Такой аргумент игнорирует то обстоятельство, что
должник давал долговую расписку не на ту сумму, которую он получал от своего
кредитора, а на ту, которую был обязан вернуть, с включением в нее
начисленных процентов. Выходит, что Шакспер просто по доброте душевной
одалживал своим соседям и знакомым деньги (или солод), когда же они не могли
своевременно вернуть долг (а это случалось не раз), ему ничего не
оставалось, как взыскивать с них деньги через суд и даже сажать в тюрьму.
Нередко кончавшиеся серьезными неприятностями для должников ссудные операции
стратфордца приобретают подчас черты чуть ли не своеобразной филантропии в
интересах искусства. А.А.Аникст пытался, например, увязать
финансово-судебную практику Уильяма Шакспера с фактами театральной жизни
эпохи, объяснив настойчивое и жестокое судебное преследование оказавшегося
на мели Джона Эдинбрука и его поручителя кузнеца Томаса Хорнби тем известным
фактом, что в эти самые годы (1608-1609) труппа "слуг Его Величества"
приобретала новое театральное помещение и Шекспир мог нуждаться в средствах
для этого {8}. Долг был - шесть фунтов...
Но как бы ни объяснять эти факты, отрицать их нельзя, а они неоспоримо
свидетельствуют о том, что Уильям Шакспер занимался не только откупом
налогов на солому и сено, но и примитивным ростовщичеством, как и его друзья
Комбы. В шекспировских же произведениях, особенно в "Венецианском купце" и
"Тимоне Афинском", автор гневно и презрительно бичует ростовщиков.
Завещание Уильяма Шакспера не содержит ни малейшего намека ни на книги,
ни на рукописи. И от Уильяма Шекспира, великого писателя (кто бы он ни был и
как бы ни писалось его имя), тоже не осталось - в отличие от большинства
других поэтов и драматургов, его современников, - не только абсолютно
никаких рукописей, но и вообще ни клочка бумаги, ни одной строки, написанной
его рукой!
За несколько веков напряженнейших поисков удалось найти лишь шесть
подписей стратфордца в архивных документах, из них три - в завещании.
Об этих шести подписях - единственном, что, как считают, сохранилось от
написанного Великим Бардом, - существует обширная литература, неоднократно
производились графологические экспертизы, дававшие несовпадающие заключения.
Чита гель может сам ознакомиться с факсимильным воспроизведением этих
подписей и составить собственное мнение о них. Подписи стояли на следующих
документах.
1. На свидетельских показаниях по иску Белотта к его тестю, мастеру
дамских париков Монжуа 11 мая 1612 года. (Найдено в 1910 году.)
2. На купчей по приобретению дома в Блэкфрайерсе от 10 марта 1613 года.
3. На закладной на тот же дом от 11 марта 1613 года. (Оба эти документа
найдены в 1768-м и опубликованы в 1790 году Э.Мэлоном.)
4. На первой странице завещания. 1616 год.
5. На второй странице завещания. 1616 год.
6. На последней странице завещания. 1616 год.
(Завещание найдено в 1747 году.)
И невооруженным глазом видно, что подписи заметно отличаются одна от
другой, даже имеют различную орфографию, но ни одна полностью не совпадает с
именем Великого Барда - Шекспир (Shakespeare). Вот странные сокращения - У
или Шаксп, Уиллиам Шакспе (Wiln Shaksp, William Shakspe), хотя в подписях
под такими документами сокращения не допускались. Подписи под завещанием
транскрибированы тоже по-разному: на первой и второй странице - William
Shakspere, Wilm Shakspere, на третьей - William Shakspeare; из них лишь
последняя сравнительно близка к литературному, пользовавшемуся уже
известностью имени (отличается от него только отсутствием буквы е после k).
Почему он подписывался каждый раз по-разному (даже под одним документом) и
почему не подписывался "облагороженным", давно получившим хождение в
литературе (и ассоциирующимся с копьем в дарованном его семейству гербе)
вариантом имени:
Shakespeare - Шекспир, то есть Потрясающий Копьем? Это первые вопросы,
на которые стратфордианским биографам Шекспира всегда было трудно дать
удовлетворительный ответ.
Но этим дело не исчерпывается. Уж очень странным, неуверенным почерком,
какими-то корявыми буквами начертано везде само фамильное имя подписанта.
Чувствуется, что рука, водившая здесь пером, явно не приучена к такому
занятию, тем более - к скорому письму. Собственно, трудно даже говорить о
почерке, когда глядишь на эти неловкие, расползающиеся буквы, чуть ли не
каракули, и сравнивать их со строками, написанными тут же поверенным или
писцом (пусть тоже не каллиграфами, но людьми, для которых перо - орудие
профессии). Все эксперты в той или иной степени и форме соглашаются, что
почерк "шекспировских автографов" весьма необычен и странен для человека
пера, исписавшего за свою жизнь тысячи страниц. И дело не в том, что почерк
якобы "некрасив" или "неразборчив" - просто это рука человека, не привыкшего
пользоваться пером.
Объяснения предлагаются не очень убедительные. Например, Х. Гибсон
рассказывает, как трудно было писать гусиным пером, да еще скверными густыми
чернилами, которые применялись в те времена. Но ведь другие писатели и поэты
писали тогда такими же перьями и чернилами, однако проблем, подобных
порожденным "шекспировскими автографами", с ними нет. В этом убедился
известный ученый - текстовед и библиограф У.У. Грег, исследовав рукописи и
подписи семидесяти прозаиков и драматургов и сорока двух поэтов за период
1550-1650 годов.
Большинство шекспировских биографов сегодня склонны объяснять странный
вид подписей Шакспера какой-то болезнью. Бернард Шоу предположил в свое
время, что Шекспир страдал судорогами пальцев. Выходит, он страдал этими
неведомыми "судорогами" все последние годы жизни (хотя активно занимался
своей обычной приобретательской деятельностью)?
Большинство нестратфордианцев объясняют все эти особенности и
странности подписей тем, что стратфордский Шакспер был неграмотен (в лучшем
случае - малограмотен) и мог лишь кое-как нацарапать свое фамильное имя на
документах. Некоторые нестратфордианцы (Ф. Шипулинский, например) обращали
при этом особое внимание на жирную точку, особенно явственно видимую под
подписью на свидетельских показаниях в деле Белотта-Монжуа. Что это за
точка? По их мнению, это и есть подлинная "подпись" Шакспера: неграмотный
человек таким способом "прикладывал свою руку" к документу - ставил пером
точку, над которой писец делал пометку (иногда сокращенную) о его имени.
Однако, я полагаю, еще большего внимания заслуживает последняя страница
завещания. Ибо здесь - не просто подпись, а почти фраза: "...by me William
Shakspeare" ("...мной, Уиллиамом Шакспером"). Все, изучавшие эту подпись,
констатировали (и читатель тоже может в этом убедиться), что первые три
слова написаны нормальным, четким почерком; последнее же слово - фамильное
имя - почти такими же корявыми, неуверенными буквами, что и на второй
странице. Почему же такая разница в одной строке, если вся она написана в
одно время одним человеком? Стратфордианские биографы опять апеллируют к
болезни: у больного-де было временное улучшение, и он успел четко написать
первые слова, а на последнее у него уже не хватило сил, и он с трудом,
кое-как его нацарапал. Объяснение, конечно, очень натянутое - слишком уж
очевидно, что эта строка в конце завещания написана не одним человеком.
Первые три слова заключительной формулы мог написать поверенный Коллинз или
его клерк, или кто-то еще, кто знал, что Шакспер умеет лишь кое-как
изобразить свое фамильное имя, что ему и предоставили сделать. Но на
предыдущей странице он все-таки попытался воспроизвести и имя "Уильям" -
такими же бесформенными, неуверенными буквами; возможно, этот опыт учли,
когда заверяли последнюю страницу...
Как бы то ни было, уникальные автографы Уильяма Шакспера - единственные
свидетельства того, что он когда-то держал в руке гусиное перо, - задают
немало загадок биографам. Однако некоторые стратфордианцы не только не
испытывают никаких сомнений в отношении этих автографов, но и считают
возможным на их основании производить идентификацию рукописных текстов
елизаветинской эпохи! Так, в рукописи пьесы "Томас Мор", написанной шестью
различными почерками, не пропущенной цензором и пролежавшей в английских
архивах два с половиной столетия (она была найдена только в 1844 году), три
страницы некоторые ученые считают написанными рукой Шекспира. Основание?
Якобы сходство почерка на этих трех страницах с почерком (почерками?)
пресловутых шести подписей Шекспира (то есть Шакспера). Ну, а обнаружить
сходство орфографии автора этих трех страниц "Томаса Мора" с орфографией
произведений Великого Барда было еще "легче". Конечно, можно понять горячее
стремление всех почитателей Шекспира обрести наконец хотя бы одну - пусть и
не стопроцентно подтвержденную - рукопись великого драматурга, но притянутые
за волосы наукообразные "идентификации" - неплодотворный путь для такого
обретения.
Шесть автографов Уильяма Шакспера - чрезвычайно важные реалии, они
хорошо согласуются с другими, относящимися к стратфордцу фактами, дополняют
и подтверждают их, помогая увидеть, что в действительности представлял из
себя оборотистый пайщик лондонской актерской труппы.
Узнав из постепенно найденных подлинных документов немало об Уильяме
Шакспере из Стратфорда, о его занятиях, о всех членах его семьи, прочитав
его духовное завещание и изучив подписи на нем, мы обнаруживаем, что не
знаем и не понимаем, какое отношение все это имеет к литературе, поэзии,
творчеству. Ничто пока не говорит о том, что этот человек был писателем,
драматургом, поэтом; более того, некоторые факты прямо противоречат такому
допущению (отсутствие образования, примитивный характер завещания,
отсутствие книг и рукописей, странности автографов). Но, может быть, в
обстоятельствах появления шекспировских произведений, в откликах на них
современников, в их дневниках и письмах содержатся какие-то конкретные
указания на личность Великого Барда?
Обратимся к фактам литературной и театральной жизни того времени,
имеющим отношение к пьесам, поэмам и сонетам Уильяма Шекспира - Потрясающего
Копьем,
Как мы уже знаем, имя Шекспира появилось в литературе в 1593 году,
когда печатник Ричард Филд зарегистрировал и издал форматом кварто
изысканную поэму на сюжет, взятый из "Метаморфоз" Овидия, о любовных
томлениях богини Венеры, воспылавшей страстью к невинному юноше. Поэма
называлась "Венера и Адонис"; книга была отпечатана весьма тщательно, почти
без опечаток и других типографских погрешностей, на прекрасной бумаге. Имя
автора на титульном листе указано не было; зато присутствовал латинский
эпиграф, тоже из Овидия: "Пусть помышляющие о низком любуются низкопробным.
Меня же прекрасный Аполлон ведет к источнику муз". Имя автора появляется
только в посвящении книги графу Саутгемптону:
"Его Милости Генри Ризли,
графу Саутгемптону, барону Тичфилду.
Ваша милость,
я знаю, что могу обидеть Вашу милость, посвящая Вам мои несовершенные
строки, и что свет может осудить меня за избрание столь сильной опоры для
столь легковесной ноши. Но если Вашей милости она доставит удовольствие, я
сочту это высочайшей наградой и поклянусь посвятить весь мой досуг
неустанному труду, пока не создам в Вашу честь более достойное творение.
Если же этот первенец моей фантазии покажется уродом, я буду сокрушаться,
что у него такой благородной крестный отец, и никогда более не стану
возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать плохой урожай.
Я предоставляю свое детище на рассмотрение Вашей милости и желаю Вам
сердечного довольства и исполнения всех Ваших желаний для блага мира,
возлагающего на Вас свои надежды.
Вашей милости готовый к услугам Уильям Шекспир [Shakespeare]".
Поэма сразу привлекла внимание как своей эротической темой, красочными
картинами плотских соблазнов (хотя формально поэт утверждал превосходство
возвышенной платонической любви), так и высоким поэтическим мастерством
автора; за последующие годы она неоднократно переиздается. Но сегодняшних
шекспироведов в этой книге - первой, где появилось имя Потрясающего Копьем,
- больше всего притягивает к себе посвящение. Во-первых, оказывается, Уильям
Шакспер, о котором после его исчезновения из Стратфорда ничего не было
слышно, объявляется в Лондоне, где обретает патроном одного из самых
блестящих и влиятельных представителей английской титулованной аристократии
- графа Саутгемптона. Во-вторых, почти все биографы в той или иной степени
согласны с некоторой необычностью тона посвящения: в нем совершенно не
чувствуется огромная разница в социальном положении автора и того, к кому он
обращается. Тон посвящения - почтительный, даже изощренно любезный, но автор
говорит с могущественным лордом, не роняя своего достоинства, его любезность
и почтительность не переходят в раболепие, уничижительную сервильность,
и т.д. - до седьмого законного сына и его потомков! Дальше завещается жене
"вторая по качеству кровать с принадлежностями", дочери Джудит - упомянутая
серебряная позолоченная чаша.
Об этом завещании, ставшем известным биографам лишь спустя много
десятилетий после смерти Уильяма Шакспера, имеется обширная литература на
всех языках. Однако внимание писавших чаще всего сосредоточивается на таких
курьезах, как завещанная жене "вторая по качеству кровать" или забытое имя
одного из племянников.
А ведь самое важное в этом документе - бросающееся в глаза
поразительное духовное и интеллектуальное убожество завещателя. Посмотрите,
как он пытается из гроба управлять своими фунтами и шиллингами - до седьмого
законного наследника своей дочери и наследников этих законных наследников;
как дает дочери Джудит только заранее определенные проценты с капитала, а
сам "капитал" велит поместить для большей выгоды ее наследников (неведомых
ему!); как велит, чтобы ее будущий супруг обеспечил ее землями в такой же
доле, которую оставляет ей отец, и т. п. Заскорузлость, ограниченность
кругозора - типичного кругозора дельца, целиком погруженного в меркантильные
расчеты, цепко держащегося за свои дома, сараи и земельные участки, проценты
с продаваемой фермерами соломы и сена, за все эти накопленные им всякими
путями шиллинги и "имущества", с которыми его не может разлучить даже сама
смерть.
Обращает внимание отсутствие в завещании какого-либо упоминания о
книгах (а книг в доме поэта и драматурга Уильяма Шекспира, судя по его
произведениям, должно было быть немало), которые - или по крайней мере
многие из которых - стоили тогда довольно дорого.
И - если этот человек действительно был писателем - неужели в его доме
не было изданных к тому времени его собственных поэм, пьес, сонетов? Нет,
Уильям Шакспер из Стратфорда, распределив на несколько поколений вперед все
свое имущество, вплоть до посуды и других мелочей и деньги до пенсов, ни
разу не употребил слово "книга". Нет также ни слова о каких-то рукописях,
которые ведь тоже представляли немалую ценность, ибо могли быть проданы
издателям (лондонские издатели уже тогда гонялись за каждой строкой,
написанной или якобы написанной Шекспиром - об этом свидетельствует история
с появлением в печати "Сонетов" и "Страстного пилигрима"), Ничего не
говорится о картинах или портретах.
Абсолютное отсутствие упоминаний о каких-либо книгах или рукописях,
конечно, не могло не озадачить позднейших биографов, поэтому в трудах
некоторых из них и особенно в беллетристике околобиографического характера
можно нередко встретить рассказы о некоем таинственном сундуке с бумагами,
якобы увезенном из дома умирающего драматурга его литературными или
театральными друзьями. Никакой фактической базы под этими рассказами,
конечно, нет. Домыслы на эту тему возникли еще в начале XVIII века, когда
некто Джон Роберте, называвший себя "бродячим актером", распространял слухи
о том, что "два больших сундука, полные неразобранных бумаг и рукописей
великого человека, находившиеся в руках одного невежественного булочника из
Уорика (женившегося на женщине из рода Шекспиров) были разбиты, а их
содержимое небрежно разбросано и раскидано, как чердачный хлам и мусор... и
все это погибло во время пожара" {6}. Однако никакие потомки Шакспера в
конце XVII века в Уорике не жили (большой пожар, к которому привязан этот
домысел, произошел в 1694 году). Еще позже, через 70 лет после смерти
последнего отпрыска Уильяма Шакспера, его внучки Елизаветы Барнард, стали
муссировать "старинное предание" о том, что она якобы увезла с собой из
Стратфорда много бумаг своего деда.
В конце XVIII века циркулировала другая версия легенды: будто некто
Уильямс в доме, купленном им у семьи Клоптонов, обнаружил несколько корзин
(!) с бумагами, на которых было имя Шекспира (Клоптоны же в свое время
купили у наследников Шакспера его стратфордский дом Нью-Плейс). Разумеется,
при этом сообщалось, что все эти "бумаги" простодушный джентльмен (Уильямс)
сжег!
Иногда в шекспировских биографиях можно встретить предположение, что
"библиотека" могла перейти к зятю Шакспера Джону Холлу еще до составления
завещания, поэтому-то, мол, там и не говорится ничего о книгах и рукописях.
Под этим домыслом тоже нет фактической основы, как и под другими попытками
хоть как-то объяснить чрезвычайно странное отсутствие книг в доме человека,
которого вообще трудно представить без обширной библиотеки: ведь ее следы
обнаруживаются во всех его произведениях. Но разве менее странным является
неграмотность семьи Шакспера? Нестратфордианцы считают, что эти факты вполне
согласуются: в доме, где жили неграмотные люди, не было никаких книг.
Завещание Уильяма Шакспера из Стратфорда хорошо вписывается в собрание
подлинных биографических фактов о нем, позволяя нам через прошедшие столетия
и через горы диссертаций и хрестоматий увидеть этого человека и его
окружение, услышать его голос, понять образ жизни и заботы. Это довольно
несложный мир - отсутствие книг, никаких проблесков интеллектуальности;
потолок интересов - деньги, денежные тяжбы, приобретение "имуществ". Тут нет
ничего загадочного или предосудительного - в кругу таких занятий и интересов
жили многие его современники, но какое отношение все это может иметь к
великим творениям, вот уже пятое столетие стоящим в центре духовной жизни
человечества?
И напрасны все старания представить этот потрясающий по своей
убедительности документ лишь заурядным юридическим актом о раздаче имущества
наследникам, составленным нотариусом по образцу и канонам, принятым тогда
для подобных бумаг. Писал ли поверенный Фрэнсис Коллинз его под диктовку
завещателя, или он пересказывал своими словами последнюю волю Шакспера,
личность и кругозор последнего отразились в этом документе вполне отчетливо.
Достаточно ознакомиться с сохранившимися завещаниями писателей той эпохи
(например, Джона Донна, Джона Дэвиса), в которых тоже значительное место
занимает раздача остававшегося после них имущества, чтобы убедиться,
насколько несопоставим кругозор и интересы этих людей с миром интересов
Уильяма Шакспера из Стратфорда. Даже завещание его товарища по труппе
Хеминга (1630) выглядит пристойней, и не только по стилю изложения: Хеминг
говорит о своих книгах, специально выделяет пять фунтов для приобретения
учебников внуку...
Недаром честный стратфордский антикварий Джозеф Грин, нашедший
"завещание Великого Барда" в середине следующего столетия (1747), был
буквально ошеломлен, подавлен своим великим открытием. Он писал другу:
"Завещательные распоряжения, содержащиеся в этом документе, несомненно
соответствуют его (Шекспира. - И.Г.) намерениям; но манера, в которой они
изложены, представляется мне столь невежественной {Dull - тупой,
невежественный, примитивный.}, столь абсолютно лишенной малейшей частицы
того духа, который осенял нашего великого поэта, что пришлось бы унизить его
достоинство как писателя, предположив, что хотя бы одно предложение в этом
завещании принадлежит ему". Под этими словами проницательного человека,
прочитавшего на своем веку не одно завещание, можно подписаться и сегодня.
Нередко приходится читать, что Шекспир составлял завещание, будучи
тяжело больным, и это отразилось на всем содержании документа. Чем был болен
Уильям Шакспер, неизвестно, но даже если исходить из того, что какая-то
тяжелая болезнь пагубно сказалась на его интеллекте, на блестящем даре слова
(если он и был Великим Бардом), как все-таки могло случиться, что в этом
пространном и подробном документе, готовившемся не один месяц, вообще нет ни
одной мысли, ни одной фразы, хотя бы отдаленно напоминающих о Владыке Языка?
Остается только предположить, что болезнь полностью преобразила его
личность, превратила в совершенно другого человека, утратившего связь с
прошлым. Но нет признаков того, чтобы умственные способности и память
завещателя были серьезно ослаблены болезнью, - ведь он так подробно излагает
сложный порядок наследования нажитых им "имуществ" грядущими поколениями,
перечисляет все виды этих "имуществ" и "принадлежностей" к ним, фунты, пенсы
и проценты на них. Нет, не похоже, чтобы личность его была разрушена
болезнью (и в январе 1616 года, когда завещание писалось, и в конце марта,
когда в него вносились существенные изменения): излагая последнюю волю, он
вполне управлял своими мыслями, и эти мысли целиком были направлены на то,
чем он занимался, как свидетельствуют бесстрастные документы, всю жизнь, -
на приращение и удержание имущества и капиталов.
Непостижимое противоречие между достоверными биографическими данными о
стратфордце Уильяме Шакспере и тем, что говорят о своем авторе великие
шекспировские произведения, особенно после нахождения Джозефом Грином
поразившего его завещания, было замечено многими, в том числе и в России.
Слова Н.И. Стороженко об этом - не имеющем аналогов в истории литературы -
несоответствии я уже приводил. А вот что писал по этому поводу историк
литературы, редактор лучшего дореволюционного собрания сочинений Шекспира на
русском языке профессор С.А. Венгеров:
"До последней степени поражает всякого, кто ценит в Шекспире то, что он
ярче кого бы то ни было во всемирной литературе воспроизвел душевную жизнь
избранных натур, когда узнаешь об его операциях не только по покупке и
приобретению лично для себя домов и земли, но и по приему в залог чужих
владений и вообще по займам... Как же, однако, сочетать в одно представление
мировую скорбь и разбитые иллюзии с тем, что одновременно с "Гамлетом"
Шекспир с присущей ему осмотрительностью и тщательностью был занят
приобретением новой земельной собственности? Как, наконец, соединить в одно
личное представление величественную безнадежность "Отелло", "Меры за меру",
"Макбета", "Лира" с таким мелко суетливым и не совсем чистоплотным занятием,
как относящийся как раз к тем же годам откуп городских поборов (церковной
десятины)? Очевидно, ни в каком случае не следует смешивать в одно
представление Шекспира-человека, Шекспира-дельца с Шекспиром-художником.
Очевидно, что Шекспир-художник жил в своем особом волшебном мире, где-то на
недосягаемой высоте, куда голоса земли не доходят, где художественное
прозрение его освобождается от условий времени и пространства" {7}. Итак,
"не следует смешивать в одно...". Ибо - смешать, сочетать чрезвычайно
трудно...
Тем, кто считает, что великий поэт и драматург Уильям Шекспир и
стратфордский откупщик церковной десятины Шакспер - одно лицо, приходится
предполагать в авторе "Гамлета" и "Лира" такую чудовищную раздвоенность,
подобную которой воистину не знает история мировой культуры. Можно заметить,
что С.А.Венгеров ничего не говорит о неграмотной семье (возможно, не
располагая тогда достаточной информацией в отношении дочерей Шекспира), а
деликатно касаясь "операций по займам", не упоминает о том, что эти
"операции" иногда заканчивались судебным иском, а то и препровождением
несостоятельного должника или его соседа-поручителя в долговую тюрьму. Явно
ростовщический характер денежных операций Уильяма Шакспера разрушает даже
тот портрет осмотрительного и расчетливого приобретателя, который рисовали
викторианские биографы Шекспира, утверждавшие, что он был вынужден
заниматься некоторыми малопоэтическими делами только для того, чтобы
содержать семью и иметь возможность спокойно отдаваться творческому труду.
Человек, который не хотел печатать свои произведения и иметь таким образом
законный и достойный заработок, не брезговал давать деньги в рост и таскать
своих небогатых соседей по судам!
Ростовщические операции Шакспера, откуп церковной десятины, неграмотная
семья и ужасное завещание - самые ошеломляющие из всех сделанных за
несколько веков открытий об этом человеке, и неудивительно, что у многих в
остальном вполне объективных биографов просто не поворачивается язык назвать
вещи своими именами. Делаются попытки оспорить ростовщический характер
шаксперовских займов на том шатком основании, что в сохранившихся документах
нет указаний на проценты, которые должник должен был уплатить кредитору за
предоставленную ссуду. Такой аргумент игнорирует то обстоятельство, что
должник давал долговую расписку не на ту сумму, которую он получал от своего
кредитора, а на ту, которую был обязан вернуть, с включением в нее
начисленных процентов. Выходит, что Шакспер просто по доброте душевной
одалживал своим соседям и знакомым деньги (или солод), когда же они не могли
своевременно вернуть долг (а это случалось не раз), ему ничего не
оставалось, как взыскивать с них деньги через суд и даже сажать в тюрьму.
Нередко кончавшиеся серьезными неприятностями для должников ссудные операции
стратфордца приобретают подчас черты чуть ли не своеобразной филантропии в
интересах искусства. А.А.Аникст пытался, например, увязать
финансово-судебную практику Уильяма Шакспера с фактами театральной жизни
эпохи, объяснив настойчивое и жестокое судебное преследование оказавшегося
на мели Джона Эдинбрука и его поручителя кузнеца Томаса Хорнби тем известным
фактом, что в эти самые годы (1608-1609) труппа "слуг Его Величества"
приобретала новое театральное помещение и Шекспир мог нуждаться в средствах
для этого {8}. Долг был - шесть фунтов...
Но как бы ни объяснять эти факты, отрицать их нельзя, а они неоспоримо
свидетельствуют о том, что Уильям Шакспер занимался не только откупом
налогов на солому и сено, но и примитивным ростовщичеством, как и его друзья
Комбы. В шекспировских же произведениях, особенно в "Венецианском купце" и
"Тимоне Афинском", автор гневно и презрительно бичует ростовщиков.
Завещание Уильяма Шакспера не содержит ни малейшего намека ни на книги,
ни на рукописи. И от Уильяма Шекспира, великого писателя (кто бы он ни был и
как бы ни писалось его имя), тоже не осталось - в отличие от большинства
других поэтов и драматургов, его современников, - не только абсолютно
никаких рукописей, но и вообще ни клочка бумаги, ни одной строки, написанной
его рукой!
За несколько веков напряженнейших поисков удалось найти лишь шесть
подписей стратфордца в архивных документах, из них три - в завещании.
Об этих шести подписях - единственном, что, как считают, сохранилось от
написанного Великим Бардом, - существует обширная литература, неоднократно
производились графологические экспертизы, дававшие несовпадающие заключения.
Чита гель может сам ознакомиться с факсимильным воспроизведением этих
подписей и составить собственное мнение о них. Подписи стояли на следующих
документах.
1. На свидетельских показаниях по иску Белотта к его тестю, мастеру
дамских париков Монжуа 11 мая 1612 года. (Найдено в 1910 году.)
2. На купчей по приобретению дома в Блэкфрайерсе от 10 марта 1613 года.
3. На закладной на тот же дом от 11 марта 1613 года. (Оба эти документа
найдены в 1768-м и опубликованы в 1790 году Э.Мэлоном.)
4. На первой странице завещания. 1616 год.
5. На второй странице завещания. 1616 год.
6. На последней странице завещания. 1616 год.
(Завещание найдено в 1747 году.)
И невооруженным глазом видно, что подписи заметно отличаются одна от
другой, даже имеют различную орфографию, но ни одна полностью не совпадает с
именем Великого Барда - Шекспир (Shakespeare). Вот странные сокращения - У
или Шаксп, Уиллиам Шакспе (Wiln Shaksp, William Shakspe), хотя в подписях
под такими документами сокращения не допускались. Подписи под завещанием
транскрибированы тоже по-разному: на первой и второй странице - William
Shakspere, Wilm Shakspere, на третьей - William Shakspeare; из них лишь
последняя сравнительно близка к литературному, пользовавшемуся уже
известностью имени (отличается от него только отсутствием буквы е после k).
Почему он подписывался каждый раз по-разному (даже под одним документом) и
почему не подписывался "облагороженным", давно получившим хождение в
литературе (и ассоциирующимся с копьем в дарованном его семейству гербе)
вариантом имени:
Shakespeare - Шекспир, то есть Потрясающий Копьем? Это первые вопросы,
на которые стратфордианским биографам Шекспира всегда было трудно дать
удовлетворительный ответ.
Но этим дело не исчерпывается. Уж очень странным, неуверенным почерком,
какими-то корявыми буквами начертано везде само фамильное имя подписанта.
Чувствуется, что рука, водившая здесь пером, явно не приучена к такому
занятию, тем более - к скорому письму. Собственно, трудно даже говорить о
почерке, когда глядишь на эти неловкие, расползающиеся буквы, чуть ли не
каракули, и сравнивать их со строками, написанными тут же поверенным или
писцом (пусть тоже не каллиграфами, но людьми, для которых перо - орудие
профессии). Все эксперты в той или иной степени и форме соглашаются, что
почерк "шекспировских автографов" весьма необычен и странен для человека
пера, исписавшего за свою жизнь тысячи страниц. И дело не в том, что почерк
якобы "некрасив" или "неразборчив" - просто это рука человека, не привыкшего
пользоваться пером.
Объяснения предлагаются не очень убедительные. Например, Х. Гибсон
рассказывает, как трудно было писать гусиным пером, да еще скверными густыми
чернилами, которые применялись в те времена. Но ведь другие писатели и поэты
писали тогда такими же перьями и чернилами, однако проблем, подобных
порожденным "шекспировскими автографами", с ними нет. В этом убедился
известный ученый - текстовед и библиограф У.У. Грег, исследовав рукописи и
подписи семидесяти прозаиков и драматургов и сорока двух поэтов за период
1550-1650 годов.
Большинство шекспировских биографов сегодня склонны объяснять странный
вид подписей Шакспера какой-то болезнью. Бернард Шоу предположил в свое
время, что Шекспир страдал судорогами пальцев. Выходит, он страдал этими
неведомыми "судорогами" все последние годы жизни (хотя активно занимался
своей обычной приобретательской деятельностью)?
Большинство нестратфордианцев объясняют все эти особенности и
странности подписей тем, что стратфордский Шакспер был неграмотен (в лучшем
случае - малограмотен) и мог лишь кое-как нацарапать свое фамильное имя на
документах. Некоторые нестратфордианцы (Ф. Шипулинский, например) обращали
при этом особое внимание на жирную точку, особенно явственно видимую под
подписью на свидетельских показаниях в деле Белотта-Монжуа. Что это за
точка? По их мнению, это и есть подлинная "подпись" Шакспера: неграмотный
человек таким способом "прикладывал свою руку" к документу - ставил пером
точку, над которой писец делал пометку (иногда сокращенную) о его имени.
Однако, я полагаю, еще большего внимания заслуживает последняя страница
завещания. Ибо здесь - не просто подпись, а почти фраза: "...by me William
Shakspeare" ("...мной, Уиллиамом Шакспером"). Все, изучавшие эту подпись,
констатировали (и читатель тоже может в этом убедиться), что первые три
слова написаны нормальным, четким почерком; последнее же слово - фамильное
имя - почти такими же корявыми, неуверенными буквами, что и на второй
странице. Почему же такая разница в одной строке, если вся она написана в
одно время одним человеком? Стратфордианские биографы опять апеллируют к
болезни: у больного-де было временное улучшение, и он успел четко написать
первые слова, а на последнее у него уже не хватило сил, и он с трудом,
кое-как его нацарапал. Объяснение, конечно, очень натянутое - слишком уж
очевидно, что эта строка в конце завещания написана не одним человеком.
Первые три слова заключительной формулы мог написать поверенный Коллинз или
его клерк, или кто-то еще, кто знал, что Шакспер умеет лишь кое-как
изобразить свое фамильное имя, что ему и предоставили сделать. Но на
предыдущей странице он все-таки попытался воспроизвести и имя "Уильям" -
такими же бесформенными, неуверенными буквами; возможно, этот опыт учли,
когда заверяли последнюю страницу...
Как бы то ни было, уникальные автографы Уильяма Шакспера - единственные
свидетельства того, что он когда-то держал в руке гусиное перо, - задают
немало загадок биографам. Однако некоторые стратфордианцы не только не
испытывают никаких сомнений в отношении этих автографов, но и считают
возможным на их основании производить идентификацию рукописных текстов
елизаветинской эпохи! Так, в рукописи пьесы "Томас Мор", написанной шестью
различными почерками, не пропущенной цензором и пролежавшей в английских
архивах два с половиной столетия (она была найдена только в 1844 году), три
страницы некоторые ученые считают написанными рукой Шекспира. Основание?
Якобы сходство почерка на этих трех страницах с почерком (почерками?)
пресловутых шести подписей Шекспира (то есть Шакспера). Ну, а обнаружить
сходство орфографии автора этих трех страниц "Томаса Мора" с орфографией
произведений Великого Барда было еще "легче". Конечно, можно понять горячее
стремление всех почитателей Шекспира обрести наконец хотя бы одну - пусть и
не стопроцентно подтвержденную - рукопись великого драматурга, но притянутые
за волосы наукообразные "идентификации" - неплодотворный путь для такого
обретения.
Шесть автографов Уильяма Шакспера - чрезвычайно важные реалии, они
хорошо согласуются с другими, относящимися к стратфордцу фактами, дополняют
и подтверждают их, помогая увидеть, что в действительности представлял из
себя оборотистый пайщик лондонской актерской труппы.
Узнав из постепенно найденных подлинных документов немало об Уильяме
Шакспере из Стратфорда, о его занятиях, о всех членах его семьи, прочитав
его духовное завещание и изучив подписи на нем, мы обнаруживаем, что не
знаем и не понимаем, какое отношение все это имеет к литературе, поэзии,
творчеству. Ничто пока не говорит о том, что этот человек был писателем,
драматургом, поэтом; более того, некоторые факты прямо противоречат такому
допущению (отсутствие образования, примитивный характер завещания,
отсутствие книг и рукописей, странности автографов). Но, может быть, в
обстоятельствах появления шекспировских произведений, в откликах на них
современников, в их дневниках и письмах содержатся какие-то конкретные
указания на личность Великого Барда?
Обратимся к фактам литературной и театральной жизни того времени,
имеющим отношение к пьесам, поэмам и сонетам Уильяма Шекспира - Потрясающего
Копьем,
Как мы уже знаем, имя Шекспира появилось в литературе в 1593 году,
когда печатник Ричард Филд зарегистрировал и издал форматом кварто
изысканную поэму на сюжет, взятый из "Метаморфоз" Овидия, о любовных
томлениях богини Венеры, воспылавшей страстью к невинному юноше. Поэма
называлась "Венера и Адонис"; книга была отпечатана весьма тщательно, почти
без опечаток и других типографских погрешностей, на прекрасной бумаге. Имя
автора на титульном листе указано не было; зато присутствовал латинский
эпиграф, тоже из Овидия: "Пусть помышляющие о низком любуются низкопробным.
Меня же прекрасный Аполлон ведет к источнику муз". Имя автора появляется
только в посвящении книги графу Саутгемптону:
"Его Милости Генри Ризли,
графу Саутгемптону, барону Тичфилду.
Ваша милость,
я знаю, что могу обидеть Вашу милость, посвящая Вам мои несовершенные
строки, и что свет может осудить меня за избрание столь сильной опоры для
столь легковесной ноши. Но если Вашей милости она доставит удовольствие, я
сочту это высочайшей наградой и поклянусь посвятить весь мой досуг
неустанному труду, пока не создам в Вашу честь более достойное творение.
Если же этот первенец моей фантазии покажется уродом, я буду сокрушаться,
что у него такой благородной крестный отец, и никогда более не стану
возделывать столь неплодородную почву, опасаясь снова собрать плохой урожай.
Я предоставляю свое детище на рассмотрение Вашей милости и желаю Вам
сердечного довольства и исполнения всех Ваших желаний для блага мира,
возлагающего на Вас свои надежды.
Вашей милости готовый к услугам Уильям Шекспир [Shakespeare]".
Поэма сразу привлекла внимание как своей эротической темой, красочными
картинами плотских соблазнов (хотя формально поэт утверждал превосходство
возвышенной платонической любви), так и высоким поэтическим мастерством
автора; за последующие годы она неоднократно переиздается. Но сегодняшних
шекспироведов в этой книге - первой, где появилось имя Потрясающего Копьем,
- больше всего притягивает к себе посвящение. Во-первых, оказывается, Уильям
Шакспер, о котором после его исчезновения из Стратфорда ничего не было
слышно, объявляется в Лондоне, где обретает патроном одного из самых
блестящих и влиятельных представителей английской титулованной аристократии
- графа Саутгемптона. Во-вторых, почти все биографы в той или иной степени
согласны с некоторой необычностью тона посвящения: в нем совершенно не
чувствуется огромная разница в социальном положении автора и того, к кому он
обращается. Тон посвящения - почтительный, даже изощренно любезный, но автор
говорит с могущественным лордом, не роняя своего достоинства, его любезность
и почтительность не переходят в раболепие, уничижительную сервильность,