Страница:
Такой единорог нигде, кроме честеровского сборника, до сих пор не найден (к
сожалению!), нет его и в существующих справочниках по филиграням XVI-XVII
веков, где представлены многие десятки разновидностей филиграни "единорог".
Открытие доселе неизвестной разновидности этой филиграни было
зарегистрировано в шекспировском научном центре - в Библиотеке Фолджера в
Вашингтоне - и подтверждено Библиотекой Хантингтона в Калифорнии и
Британской библиотекой в Лондоне. Не понимая существа и значения сделанного
нами открытия (хотя об этом подробно рассказано в первой главе "Игры об
Уильяме Шекспире" и даже дано изображение уникальной филиграни), рецензент
почему-то решил, что я привязываю ее к гербу Рэтленда, и обвинил в "слабом
понимании собственно книговедческих проблем" (!). А для демонстрации своего
понимания "собственно книговедческих проблем" счел полезным сообщить, что
филиграни бывают разные (буквально он пишет: "Все изображения в филигранях
отличались друг от друга"). Такой вот уровень книговедческой эрудиции... О
том, что книга Честера напечатана не ранее 1611 года, свидетельствует
лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения, что
в 1611 году якобы продавались снабженные новым и странным титульным листом
некие гипотетические "остатки" тиража 1601 года, абсолютно бездоказательны
(их неадекватность ситуации подробно рассмотрена в первой главе "Игры"), но
рецензент повторяет одно из них чуть ли не как само собой разумеющийся факт.
Еще на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из
Горация: "Мужу, хвалы достойному, Муза не даст умереть" (то есть умереть
памяти о нем). Помещенные сразу после имени Джона Солсбэри, умершего летом
1612 года, эти слова имеют здесь посмертный характер, так же как и
двусмысленное пожелание ему "блаженства небесного и земного" (в земле!). Там
же говорится, что имя Солсбэри помогает скрыть, завуалировать (overshadow)
подлинный смысл книги от непосвященных. Совершенно не учитывая
мистификационный характер издания, рецензент безапелляционно заявляет, что
этот эпиграф может относиться только к живому человеку, ибо Гораций в свое
время адресовал стихотворение, из которого взята эта строка,
здравствовавшему тогда римлянину. А вот такой ученый, как У. Мэтчет, многие
годы отдавший изучению книги Честера и всего, что с ней связано, определенно
считал, что эпиграф из Горация носит здесь посмертный характер. Как можно не
учитывать, что отдельно взятая и перешедшая в другое произведение в качестве
эпиграфа фраза часто теряет детерминированную связь со своей alma mater и
приобретает иной смысловой оттенок в новом контексте?! Это относится и к
строке из эпиграммы Марциала, обретающей на титульном листе книги Честера
двусмысленность, отсутствующую в древнем оригинале и потому начисто
отвергаемую Г. Но эту двусмысленность заметил еще выдающийся шекспировед XIX
века Э. Дауден!
Противоречие моей датировке - 1612 году - Г. видит и в том, что Честер,
посвященный в рыцари в 1603 году, не назвал себя на титульном листе "сэром".
Но ведь он скрывал подлинную дату издания книги, а такая деталь могла все
выдать! И вообще титул "сэр" указывался не всегда, особенно в
изданиях-мистификациях. Например, в "Кориэтовых Нелепостях" среди авторов
"панегириков" в честь Кориэта была целая дюжина рыцарей, но лишь один из них
обозначил себя в этом качестве.
В другом месте Г. утверждает, будто новая датировка сборника выводится
мною из идентификации его героев с Рэтлендами. Неверно! Даже само имя
"Рэтленд" появляется в моей книге только после того, как по целому ряду
фактов определилось, что честеровский сборник вышел не ранее лета 1612 года
(смерть Солсбэри совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда,
благодаря чему Солсбэри и попал в сборник - "чтобы его имя вуалировало
правду"). Но даже если не обращать внимания на это совпадение, на эпиграф из
Горация и, опираясь на лондонский экземпляр, датированный 1611 годом,
констатировать, что книга появилась не ранее этой даты (и во всяком случае
значительно позже 1601 года), то и этого вместе с поэмой-реквиемом и
стихотворениями Джонсона было бы достаточно для отождествления Голубя и
Феникс с четой Рэтлендов. Ибо речь идет не о каких-то (как полагает этот и
другие не читавшие честеровский сборник оппоненты) незначительных
"совпадениях аллегорических и символических намеков с некоторыми фактами
биографии Рэтленда и его жены". Перед нами - полное совпадение всех основных
линий истории Голубя и Феникс с необыкновенными отношениями и занятиями
бельвуарской четы и обстоятельствами их окруженного тайной ухода из жизни и
похорон. Другой пары, которая бы так полно вписывалась в честеровский
сборник, во все составляющие его поэмы и стихотворения, в то время (и не
только в 1612 году) просто не было. Эта идентификация получила потом и
другие подтверждения, особенно в связи с Джонсоном и его отношениями с
Рэтлендами. Правильная датировка и идентификация персонажей
взаимоподтверждаются, чего Г. просто не понял.
Считая мистификацию с датировкой, обращенной вспять на 11-12 лет,
невероятной, рецензент не обратил внимания на приведенный мною пример с так
называемым фальшивым шекспировским фолио. А ведь этот пример - важнейший,
имеющий к тому же прямое отношение к "шекспировскому вопросу", чего Г. тоже
не понял. В 1619 году издатель Пэвиер и печатник Джаггард отпечатали 10
шекспировских и сомнительно-шекспировских пьес, но были остановлены, хотя на
некоторые из пьес они имели законные права; тогда они выпустили эти пьесы в
продажу по отдельности, снабдив их титульными листами с фальшивыми датами
(1600, 1608, 1618), а некоторые - и фальшивыми эмблемами. То есть датировки
отставали от настоящей от одного года до 19 лет! Подлинная датировка
установлена английскими учеными только в нашем веке путем анализа водяных
знаков и полиграфических реалий, но о причине, побудившей солидных членов
Гильдии прибегнуть к мистификационной датировке, можно только догадываться.
Запретить печатать не содержащие никакой крамолы книги, на которые издатель
имел законные, зарегистрированные права, могло тогда только лицо, облеченное
большой властью, например граф Пембрук. Рецензент Г. на целой странице вовсю
потешается над теми, кто считает, будто кто-либо, в том числе Пембрук, мог
"властно распоряжаться изданием книг в королевстве - запрещать, доверять,
поручать". Здесь, как и в других разделах своей рецензии, Г. проявляет
незнание достаточно общеизвестных фактов.
Граф Пембрук был лордом-камергером, ему была подконтрольна и Компания
(Гильдия) издателей и печатников, члены которой обращались к нему как к
последней инстанции для решения важных вопросов. Фактов о влиянии в
издательском мире его матери Мэри Сидни-Пембрук в "Игре об Уильяме Шекспире"
приведено достаточно, так что нет никаких оснований сомневаться в
возможностях круга Пембруков - Сидни ("Великих Владетелей пьес")
способствовать (доверять, поручать, финансировать) изданию нужных им книг и
препятствовать появлению нежелательных.
В связи с этим интересно и поучительно посмотреть, как Г. реагирует на
сообщаемые в "Игре" обстоятельства появления в 1623 году самой знаменитой
книги в истории Англии - первого собрания пьес Шекспира (Великое, или
Первое, фолио). Фолиант открывается обращением к сыновьям Мэри
Сидни-Пембрук: Уильяму, графу Пембрук, и Филипу, графу Монтгомери.
Оказывается, рецензенту точно известно, что "братья графы Пембрук (sic!)
просто финансировали дорогостоящее издание, как это было принято в
книгоиздательской практике того времени", стало быть, все тут ясно! Великое
фолио планировалось выпустить в 1622 году, второе его издание (Второе фолио)
вышло в 1632-м - даты точно совпадают с 10-й и 20-й годовщинами смерти
бельвуарской четы - факт, о котором, кстати, впервые сообщается именно в
"Игре". Но для нашего книговеда факт, не укладывающийся в его представления,
вовсе и не факт. Такой "вполне в советском духе" подгонки изданий к
знаменательным датам, как он "свидетельствует", не было и не могло быть,
никаких годовщин никто никак не отмечал и не замечал! Обратим внимание на
этот довольно неожиданный в подобном контексте оборот - "в советском духе",
он еще попадется нам в рецензии раз-другой, и тогда мы уделим ему несколько
слов. Конечно, забавно, что в представлении нашего рецензента выпуск (или
написание) книг и статей к определенным датам связан только с советским
периодом в истории известной части человечества! Ну а что касается Англии
XVII века, то можно было бы напомнить Г. хотя бы о "годовщинах" Джона Донна.
Не говоря уже о более поздних потоках литературы, приурочивавшейся к самым
разным "знаменательным" датам, прежде всего - шекспировским. Почему это Г.
столь категорично заверяет своих читателей, что друзья Рэтлендов ("поэты
Бельвуарской долины") не могли додуматься приурочить создание и выпуск в
свет Первого и Второго фолио к годовщинам их одновременного ухода из жизни?!
Ведь точно совпадает не одна, а целых две даты, но Г. продолжает утверждать,
более того - клятвенно "свидетельствовать", что этого не может быть. Даже
если бы речь шла только о случайном, но впервые замеченном и как-то
объясненном совпадении, оно является бесспорным фактом, и как таковой он
требует к себе научного подхода, а не идеологической (независимо от
происхождения и окраски) упертости.
О "поэтах Бельвуарской долины" Бен Джонсон рассказал в своей
пасторальной пьесе "Печальный Пастух", где местом действия прямо указан
Бельвуар - замок Рэтлендов. Результаты исследования "Печального Пастуха" и
честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил,
как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих
изысканиях фигурой Бена Джонсона.
Относительно "величайшего писателя и путешественника мира" Томаса
Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что "возможно, Гилилов
прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему
ученого описания путешествия в Европу". Однако раблезианская сущность
многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием
более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание
головокружительных "панегириков", изданных даже отдельной книжкой, осталась
для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с
театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея - не заурядная
литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие
которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни.
Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов,
свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире
(одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях
Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о
том, что "судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского
вопроса". Но Фарс о Кориэте рассматривается в "Игре" не как единственный, а
как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это
не декларациями, а фактами, впервые проанализированными именно в
рецензируемой книге.
Научные гипотезы, как известно, оцениваются потому, насколько полно они
объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими точками зрения по тем же
проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского
сборника и ключевой поэмы-реквиема в нем. Не секрет, что англо-американские
специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных
исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных
специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612
годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую
убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем
столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно
объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его
содержания, включая замечательные "Песни Голубя", написанные (по признанию
английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и
сонеты. Старые гипотезы объяснить многих важных фактов не могут, а ряд
фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами
старых гипотез на Западе еще впереди, и они не будут простыми: ведь они
существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним
привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам.
Какая из предложенных более чем за столетие гипотез - Гросарта, Брауна,
Ньюдигейта или Гилилова - получит в шекспироведении окончательное признание,
покажет время и новые факты. Пока же ни один из фактов, на которых
основываются новая датировка сборника и идентификация его героев, не
опровергнут, наоборот, прибавились новые, ранее неизвестные.
Никаких обстоятельств, серьезно противоречащих новой гипотезе,
рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для "передатировки"
честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтленд оснований
нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это
мнение путем игнорирования этих самых "недостающих" оснований (и искажения
других) - по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного
мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных, ранее появившихся
на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной
и загадочной английской книге (против ее новой датировки никто у нас целые
полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном "шекспировском вопросе",
с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да еще так
тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов,
воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений
стратфордианской вере.
Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии
Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается
на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее
неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не
исключают, но датировка ее книги 1612 годом (вместо 1611) и интерпретация
смысла заключительной поэмы "Описание Кукхэма" действительно оказались под
вопросом, что и было учтено в новом издании "Игры об Уильяме Шекспире".
Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для
исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками,
Рэтлендами, с "поэтами Бельвуарской долины". Вот пример - в этой рецензии,
увы, едва ли не единичный - пользы, которую может приносить конструктивная
критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее
известных фактов - неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном
случае она касается только частного эпизода с книгой "Славься, Господь" и
других сюжетов "Игры об Уильяме Шекспире" не затрагивает.
Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает
даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда
"Жертвоприношение Муз" (1612) и часть текстов в этой книге связаны со
смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и ее супруга. Даже если принять
предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с
неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок - жертвенный огонь,
музы, Аполлон, поверженный бог плотской любви Купидон - вполне может быть
отнесен к этому трагическому событию. Это не "коварный обман скорбящих
родственников", как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий
(смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов)
давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о
Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным
образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трем ближайшим к
Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравер Хоул - активные
участники "Кориэтовых Нелепостей", то оснований для столь категорического
неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г.,
будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда
только берется смелость для таких утверждений - не гипотез, не
предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе
"Игры" он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса
"Микрокосм" (1603) есть сонет, обращенный к Рэтленду и его супруге, в
котором поэт молит считать его "своим"!
Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания,
которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе
второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио,
где впервые упоминается стратфорд-ский монумент, я делаю примечание: "В
некоторых экземплярах... слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на
шотландском диалекте означает "посмешище". Просто сообщаю интересный факт
для сведения читателей - и только. Однако Г. обвиняет меня в "беспредельных
вольностях" (!) и пишет, что "опечатку... Гилилов трактует как сознательную,
направленную против Шакспера". Во-первых, почему бдительный рецензент
априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых,
где я трактую ее "против Шакспера"?! И везде эта забавная безальтернативная
уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы.
Еще пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому
портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: "Некоторые нестратфордианцы
обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашел, схватил его
лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон
это учитывал, предназначая второй вариант для посвященных". То есть я говорю
о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или
не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, -
англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что
слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в
значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти
тонкости рецензент пишет просто: "Гилилов считает, что поэт имел в виду
слово hid", после чего возмущенно заключает: "Но ведь никакого второго
варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за
достоверный факт". Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев)
искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою
неосведомленность и непонимание существа вопроса.
Ту же невосприиимчивость к игре слов, двусмысленности намеков (большими
мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о
стихотворной подписи под "портретом автора" в собрании поэтических
произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640). На двусмысленность
этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную
перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали
внимание - в той или иной степени - все англо-американские авторы, писавшие
об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: "Похоже, что над нами смеются!". Я
в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не
комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г.
никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других
исследователей ему явно неизвестны, и поэтому он обвиняет меня в "незнании
или сознательном забвении элементарных понятий риторики" - не более и не
менее!
Вообще все, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему
непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и
мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки
автора. Так, название книжки с панегириками "в честь" Кориэта "The Odcombian
banquet" я перевел как "Одкомбианский Десерт". Почему? Потому что "Кориэтовы
Нелепости" в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются
первому блюду, "Кориэтова Капуста" - второму, а на третье читателям подается
"Десерт". Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово "banquet"
означает именно десерт. А вот название рукописной поэмы о связанном с
Кориэ-том празднестве в таверне "Русалка" - "Convivium Philosophicum" - я
перевожу как "Философский пир". Конечно, не будет большой ошибкой перевести
и слово "banquet" как пир, но в данном контексте правильнее - десерт.
Казалось бы, проблем с переводом здесь нет. Но рецензент, взаимосвязи
"Кориэтовых" сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший,
категорически требует, чтобы "Odcombian banquet" переводился только как
"Одкомбианский пир", ибо "слово banquet прямо восходит к платоновской
традиции"!
Головоломные словесные игры этих "великих стругальщиков слов",
изобилующие примерами самых немыслимых "противоправных" неологизмов как на
английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не
только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего
конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас
ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких
загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.
Наглядный пример - странное название лондонского экземпляра
честеровского сборника - "Anuals". Слова такого ни в каком языке, похоже,
нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым
кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Anuals
- "Анналы". Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что
такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе
слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях
этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать.
Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово - раблезианское
обыгрывание латинского anu (anus). Этот (и не только этот) рецензент с
возмущением с порога отвергает вторую версию (а это именно версия, одна из
возможных, а не окончательное решение), так как она непристойна и
"противоречит истории и духу языка"! Но вторая версия - не голословная
догадка. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире,
уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, это был
влиятельный недруг Рэтленда и странное слово намекает на предполагавшийся
(возможно, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного
графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается,
тем более что есть и прецеденты: например, вышедший из того же круга Честера
- Солсбэри томик стихов Р. Парри, озаглавленный "Sinetes" - неологизм,
похожий на "сонеты", но произведенный, скорей всего, от "sins" - "грехи,
грешки". Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение
фактов лишь потому, что оно "дурно пахнет". Только время и дополнительные
исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет
совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, сегодня неизвестных). Но
нашему рецензенту трудно отказаться от привычки сходу выносить
"окончательные" вердикты по непростым проблемам...
Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в
тех же "Кориэтовых Нелепостях" и "Кориэтовой Капусте" или в сочинениях
неутомимого "Водного Поэта" - Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти
"британские умы" входили в раж, их меньше всего волновала необходимость
соблюдать приличия или оглядываться на "патриотические чувства читателей", о
которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается
соответствия "истории и духу языка", то давайте попробуем отыскать их в
заголовке панегирика, написанного для "Кориэтовых Нелепостей" Хью Холландом
- "К идиотам-читателям", где первая буква слова "идиотам" помещена строкой
выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно
"правилами" руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или
рецензент - и тогда, и сегодня - может прочитать это и как "Я - идиот" и
отнести к себе. Вопреки "правилам грамматики и истории языка"!
Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова "misteria"
в надписи ("Asinus portans misteria"), намалеванной Кориэтом на сундуке, в
котором он развозил свои "Нелепости". Независимо от истории этого латинского
выражения, в данном случае слово "misteria" следует перевести как "тайна",
ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны "Нелепостей" ("to unlock
the Mystery of the Crudities"). He следует давать безапелляционные указания
по переводу, не зная контекста.
Слово "тайна" рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более
если речь идет о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о
тайне, которой окружали свою деятельность, свое творчество "поэты
Бельвуарской долины", автор "Игры об Уильяме Шекспире" являлся "пленником
чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков,
сожалению!), нет его и в существующих справочниках по филиграням XVI-XVII
веков, где представлены многие десятки разновидностей филиграни "единорог".
Открытие доселе неизвестной разновидности этой филиграни было
зарегистрировано в шекспировском научном центре - в Библиотеке Фолджера в
Вашингтоне - и подтверждено Библиотекой Хантингтона в Калифорнии и
Британской библиотекой в Лондоне. Не понимая существа и значения сделанного
нами открытия (хотя об этом подробно рассказано в первой главе "Игры об
Уильяме Шекспире" и даже дано изображение уникальной филиграни), рецензент
почему-то решил, что я привязываю ее к гербу Рэтленда, и обвинил в "слабом
понимании собственно книговедческих проблем" (!). А для демонстрации своего
понимания "собственно книговедческих проблем" счел полезным сообщить, что
филиграни бывают разные (буквально он пишет: "Все изображения в филигранях
отличались друг от друга"). Такой вот уровень книговедческой эрудиции... О
том, что книга Честера напечатана не ранее 1611 года, свидетельствует
лондонский экземпляр с этой датой на титульном листе. Все предположения, что
в 1611 году якобы продавались снабженные новым и странным титульным листом
некие гипотетические "остатки" тиража 1601 года, абсолютно бездоказательны
(их неадекватность ситуации подробно рассмотрена в первой главе "Игры"), но
рецензент повторяет одно из них чуть ли не как само собой разумеющийся факт.
Еще на один год позволяет уточнить время появления сборника эпиграф из
Горация: "Мужу, хвалы достойному, Муза не даст умереть" (то есть умереть
памяти о нем). Помещенные сразу после имени Джона Солсбэри, умершего летом
1612 года, эти слова имеют здесь посмертный характер, так же как и
двусмысленное пожелание ему "блаженства небесного и земного" (в земле!). Там
же говорится, что имя Солсбэри помогает скрыть, завуалировать (overshadow)
подлинный смысл книги от непосвященных. Совершенно не учитывая
мистификационный характер издания, рецензент безапелляционно заявляет, что
этот эпиграф может относиться только к живому человеку, ибо Гораций в свое
время адресовал стихотворение, из которого взята эта строка,
здравствовавшему тогда римлянину. А вот такой ученый, как У. Мэтчет, многие
годы отдавший изучению книги Честера и всего, что с ней связано, определенно
считал, что эпиграф из Горация носит здесь посмертный характер. Как можно не
учитывать, что отдельно взятая и перешедшая в другое произведение в качестве
эпиграфа фраза часто теряет детерминированную связь со своей alma mater и
приобретает иной смысловой оттенок в новом контексте?! Это относится и к
строке из эпиграммы Марциала, обретающей на титульном листе книги Честера
двусмысленность, отсутствующую в древнем оригинале и потому начисто
отвергаемую Г. Но эту двусмысленность заметил еще выдающийся шекспировед XIX
века Э. Дауден!
Противоречие моей датировке - 1612 году - Г. видит и в том, что Честер,
посвященный в рыцари в 1603 году, не назвал себя на титульном листе "сэром".
Но ведь он скрывал подлинную дату издания книги, а такая деталь могла все
выдать! И вообще титул "сэр" указывался не всегда, особенно в
изданиях-мистификациях. Например, в "Кориэтовых Нелепостях" среди авторов
"панегириков" в честь Кориэта была целая дюжина рыцарей, но лишь один из них
обозначил себя в этом качестве.
В другом месте Г. утверждает, будто новая датировка сборника выводится
мною из идентификации его героев с Рэтлендами. Неверно! Даже само имя
"Рэтленд" появляется в моей книге только после того, как по целому ряду
фактов определилось, что честеровский сборник вышел не ранее лета 1612 года
(смерть Солсбэри совпадает почти день в день с похоронами Рэтленда,
благодаря чему Солсбэри и попал в сборник - "чтобы его имя вуалировало
правду"). Но даже если не обращать внимания на это совпадение, на эпиграф из
Горация и, опираясь на лондонский экземпляр, датированный 1611 годом,
констатировать, что книга появилась не ранее этой даты (и во всяком случае
значительно позже 1601 года), то и этого вместе с поэмой-реквиемом и
стихотворениями Джонсона было бы достаточно для отождествления Голубя и
Феникс с четой Рэтлендов. Ибо речь идет не о каких-то (как полагает этот и
другие не читавшие честеровский сборник оппоненты) незначительных
"совпадениях аллегорических и символических намеков с некоторыми фактами
биографии Рэтленда и его жены". Перед нами - полное совпадение всех основных
линий истории Голубя и Феникс с необыкновенными отношениями и занятиями
бельвуарской четы и обстоятельствами их окруженного тайной ухода из жизни и
похорон. Другой пары, которая бы так полно вписывалась в честеровский
сборник, во все составляющие его поэмы и стихотворения, в то время (и не
только в 1612 году) просто не было. Эта идентификация получила потом и
другие подтверждения, особенно в связи с Джонсоном и его отношениями с
Рэтлендами. Правильная датировка и идентификация персонажей
взаимоподтверждаются, чего Г. просто не понял.
Считая мистификацию с датировкой, обращенной вспять на 11-12 лет,
невероятной, рецензент не обратил внимания на приведенный мною пример с так
называемым фальшивым шекспировским фолио. А ведь этот пример - важнейший,
имеющий к тому же прямое отношение к "шекспировскому вопросу", чего Г. тоже
не понял. В 1619 году издатель Пэвиер и печатник Джаггард отпечатали 10
шекспировских и сомнительно-шекспировских пьес, но были остановлены, хотя на
некоторые из пьес они имели законные права; тогда они выпустили эти пьесы в
продажу по отдельности, снабдив их титульными листами с фальшивыми датами
(1600, 1608, 1618), а некоторые - и фальшивыми эмблемами. То есть датировки
отставали от настоящей от одного года до 19 лет! Подлинная датировка
установлена английскими учеными только в нашем веке путем анализа водяных
знаков и полиграфических реалий, но о причине, побудившей солидных членов
Гильдии прибегнуть к мистификационной датировке, можно только догадываться.
Запретить печатать не содержащие никакой крамолы книги, на которые издатель
имел законные, зарегистрированные права, могло тогда только лицо, облеченное
большой властью, например граф Пембрук. Рецензент Г. на целой странице вовсю
потешается над теми, кто считает, будто кто-либо, в том числе Пембрук, мог
"властно распоряжаться изданием книг в королевстве - запрещать, доверять,
поручать". Здесь, как и в других разделах своей рецензии, Г. проявляет
незнание достаточно общеизвестных фактов.
Граф Пембрук был лордом-камергером, ему была подконтрольна и Компания
(Гильдия) издателей и печатников, члены которой обращались к нему как к
последней инстанции для решения важных вопросов. Фактов о влиянии в
издательском мире его матери Мэри Сидни-Пембрук в "Игре об Уильяме Шекспире"
приведено достаточно, так что нет никаких оснований сомневаться в
возможностях круга Пембруков - Сидни ("Великих Владетелей пьес")
способствовать (доверять, поручать, финансировать) изданию нужных им книг и
препятствовать появлению нежелательных.
В связи с этим интересно и поучительно посмотреть, как Г. реагирует на
сообщаемые в "Игре" обстоятельства появления в 1623 году самой знаменитой
книги в истории Англии - первого собрания пьес Шекспира (Великое, или
Первое, фолио). Фолиант открывается обращением к сыновьям Мэри
Сидни-Пембрук: Уильяму, графу Пембрук, и Филипу, графу Монтгомери.
Оказывается, рецензенту точно известно, что "братья графы Пембрук (sic!)
просто финансировали дорогостоящее издание, как это было принято в
книгоиздательской практике того времени", стало быть, все тут ясно! Великое
фолио планировалось выпустить в 1622 году, второе его издание (Второе фолио)
вышло в 1632-м - даты точно совпадают с 10-й и 20-й годовщинами смерти
бельвуарской четы - факт, о котором, кстати, впервые сообщается именно в
"Игре". Но для нашего книговеда факт, не укладывающийся в его представления,
вовсе и не факт. Такой "вполне в советском духе" подгонки изданий к
знаменательным датам, как он "свидетельствует", не было и не могло быть,
никаких годовщин никто никак не отмечал и не замечал! Обратим внимание на
этот довольно неожиданный в подобном контексте оборот - "в советском духе",
он еще попадется нам в рецензии раз-другой, и тогда мы уделим ему несколько
слов. Конечно, забавно, что в представлении нашего рецензента выпуск (или
написание) книг и статей к определенным датам связан только с советским
периодом в истории известной части человечества! Ну а что касается Англии
XVII века, то можно было бы напомнить Г. хотя бы о "годовщинах" Джона Донна.
Не говоря уже о более поздних потоках литературы, приурочивавшейся к самым
разным "знаменательным" датам, прежде всего - шекспировским. Почему это Г.
столь категорично заверяет своих читателей, что друзья Рэтлендов ("поэты
Бельвуарской долины") не могли додуматься приурочить создание и выпуск в
свет Первого и Второго фолио к годовщинам их одновременного ухода из жизни?!
Ведь точно совпадает не одна, а целых две даты, но Г. продолжает утверждать,
более того - клятвенно "свидетельствовать", что этого не может быть. Даже
если бы речь шла только о случайном, но впервые замеченном и как-то
объясненном совпадении, оно является бесспорным фактом, и как таковой он
требует к себе научного подхода, а не идеологической (независимо от
происхождения и окраски) упертости.
О "поэтах Бельвуарской долины" Бен Джонсон рассказал в своей
пасторальной пьесе "Печальный Пастух", где местом действия прямо указан
Бельвуар - замок Рэтлендов. Результаты исследования "Печального Пастуха" и
честеровского сборника хорошо согласуются, но Г. этого просто не заметил,
как и многих других важных фактов, связанных с ключевой в шекспироведческих
изысканиях фигурой Бена Джонсона.
Относительно "величайшего писателя и путешественника мира" Томаса
Кориэта из Одкомба рецензент Г. нехотя соглашается, что "возможно, Гилилов
прав, и Томас Кориэт не был ни путешественником, ни автором приписанного ему
ученого описания путешествия в Европу". Однако раблезианская сущность
многолетнего дерзкого фарса вокруг пьяненького придворного шута с участием
более полусотни (!) поэтов, написавших на дюжине языков огромное собрание
головокружительных "панегириков", изданных даже отдельной книжкой, осталась
для нашего книговеда непостижимой. В отличие от рецензентов, связанных с
театром, со сценой, он не видит, что кориэтова эпопея - не заурядная
литературная мистификация, а необыкновенная карнавальная Игра, действие
которой протекает как на печатных страницах, так и на сцене реальной жизни.
Не заметил (или не понял) рецензент и многочисленных фактов,
свидетельствующих о тесной связи Фарса о Кориэте с Игрой об Уильяме Шекспире
(одни и те же участники, покровители, издатели, важная роль в обоих случаях
Бена Джонсона и др.), что не мешает ему вынести безапелляционный вердикт о
том, что "судьба Кориэта не может быть ключом к решению шекспировского
вопроса". Но Фарс о Кориэте рассматривается в "Игре" не как единственный, а
как один из важных ключей к пониманию феномена Шекспира, и доказывается это
не декларациями, а фактами, впервые проанализированными именно в
рецензируемой книге.
Научные гипотезы, как известно, оцениваются потому, насколько полно они
объясняют факты, прежде всего в сравнении с другими точками зрения по тем же
проблемам. Это должно распространяться и на гипотезы о смысле честеровского
сборника и ключевой поэмы-реквиема в нем. Не секрет, что англо-американские
специалисты обычно не слишком торопятся признавать достижения иностранных
исследователей, российских в том числе. Однако несколько видных западных
специалистов уже охарактеризовали датировку честеровского сборника 1612
годом и идентификацию его героев с платонической четой Рэтлендов как самую
убедительную и доказательную гипотезу из всех, выдвинутых за более чем
столетнюю научную дискуссию. Действительно, только она удовлетворительно
объясняет все загадки обстоятельств появления честеровского сборника и его
содержания, включая замечательные "Песни Голубя", написанные (по признанию
английских специалистов) явно той же рукой, что и шекспировские поэмы и
сонеты. Старые гипотезы объяснить многих важных фактов не могут, а ряд
фактов прямо им противоречит. Разумеется, основные дискуссии с приверженцами
старых гипотез на Западе еще впереди, и они не будут простыми: ведь они
существуют многие десятки лет, прочно обжили учебники и справочники, к ним
привыкли, их повторяют, часто даже не вдумываясь в их соответствие фактам.
Какая из предложенных более чем за столетие гипотез - Гросарта, Брауна,
Ньюдигейта или Гилилова - получит в шекспироведении окончательное признание,
покажет время и новые факты. Пока же ни один из фактов, на которых
основываются новая датировка сборника и идентификация его героев, не
опровергнут, наоборот, прибавились новые, ранее неизвестные.
Никаких обстоятельств, серьезно противоречащих новой гипотезе,
рецензент Г. найти не смог, однако объявил, что для "передатировки"
честеровского сборника и идентификации его героев с четой Рэтленд оснований
нет! Право рецензента на собственное мнение бесспорно, но подкреплять это
мнение путем игнорирования этих самых "недостающих" оснований (и искажения
других) - по меньшей мере несолидно. Тем более что какого-то собственного
мнения о смысле честеровского сборника или анализа иных, ранее появившихся
на Западе гипотез мы от рецензента не услышали. Дело тут явно не в старинной
и загадочной английской книге (против ее новой датировки никто у нас целые
полтора десятилетия не возражал), дело в зловредном "шекспировском вопросе",
с которым эта старинная книга сегодня вдруг оказалась связанной, да еще так
тесно! К удивлению и неудовольствию кое-кого из наших рецензентов,
воспитанных в идеологически очищенной от всяких нездоровых сомнений
стратфордианской вере.
Несколько иначе дело обстоит с книгой, вышедшей под именем Эмилии
Лэньер. Отвергая мою гипотезу относительно этой книги, рецензент ссылается
на самые последние английские работы по этой проблеме, содержащие ранее
неизвестные факты. Авторства Елизаветы Сидни-Рэтленд они совсем не
исключают, но датировка ее книги 1612 годом (вместо 1611) и интерпретация
смысла заключительной поэмы "Описание Кукхэма" действительно оказались под
вопросом, что и было учтено в новом издании "Игры об Уильяме Шекспире".
Чтобы окончательно решить эту проблему, необходимо изыскать возможности для
исследования отношений семьи Лэньеров с Саутгемптоном, Пембруками,
Рэтлендами, с "поэтами Бельвуарской долины". Вот пример - в этой рецензии,
увы, едва ли не единичный - пользы, которую может приносить конструктивная
критика. Коррекция гипотез по мере появления новых или уточнения ранее
известных фактов - неотъемлемая составляющая научного процесса; в данном
случае она касается только частного эпизода с книгой "Славься, Господь" и
других сюжетов "Игры об Уильяме Шекспире" не затрагивает.
Но нельзя согласиться с рецензентом, когда он категорически отвергает
даже возможность того, что гравюра У. Хоула в книге Джона Дэвиса из Хирфорда
"Жертвоприношение Муз" (1612) и часть текстов в этой книге связаны со
смертью в этом году Елизаветы Рэтленд и ее супруга. Даже если принять
предлагаемый Г. перевод надписи в правом верхнем углу гравюры (я переводил с
неполного текста фолджеровского экземпляра), рисунок - жертвенный огонь,
музы, Аполлон, поверженный бог плотской любви Купидон - вполне может быть
отнесен к этому трагическому событию. Это не "коварный обман скорбящих
родственников", как сокрушается рецензент. Сходство печальных событий
(смерть платонической четы Рэтлендов и юной платонической четы Даттонов)
давало Дэвису возможность оплакивать последних, не забывая при этом и о
Рэтлендах, о которых открыто писать было нельзя, и сделать это достойным
образом. Если добавить, что книга Дэвиса посвящена трем ближайшим к
Елизавете Сидни-Рэтленд женщинам, а сам Дэвис и гравер Хоул - активные
участники "Кориэтовых Нелепостей", то оснований для столь категорического
неприятия и этой гипотезы не останется. Кстати, неверно утверждение Г.,
будто Дэвис ни разу не назвал в своих произведениях имя Рэтленда (и откуда
только берется смелость для таких утверждений - не гипотез, не
предположений, а категорических утверждений!); ведь даже в шестой главе
"Игры" он мог бы прочитать, что в более ранней книге Джона Дэвиса
"Микрокосм" (1603) есть сонет, обращенный к Рэтленду и его супруге, в
котором поэт молит считать его "своим"!
Нельзя не коснуться манеры рецензента Г. приписывать мне высказывания,
которых в моей книге нет, чтобы затем их с пафосом критиковать. Вот, в главе
второй, рассказывая о стихотворении Л. Диггза в шекспировском Великом фолио,
где впервые упоминается стратфорд-ский монумент, я делаю примечание: "В
некоторых экземплярах... слово "монумент" транскрибировано Moniment, что на
шотландском диалекте означает "посмешище". Просто сообщаю интересный факт
для сведения читателей - и только. Однако Г. обвиняет меня в "беспредельных
вольностях" (!) и пишет, что "опечатку... Гилилов трактует как сознательную,
направленную против Шакспера". Во-первых, почему бдительный рецензент
априори и безальтернативно уверен, что это простая опечатка, а во-вторых,
где я трактую ее "против Шакспера"?! И везде эта забавная безальтернативная
уверенность; свои мнения и предположения Г. сообщает как аксиомы.
Еще пример: говоря о знаменитом стихотворении Джонсона к дройсхутовому
портрету Шекспира в Великом фолио, я пишу: "Некоторые нестратфордианцы
обращают внимание на то, что английское has hit his face (нашел, схватил его
лицо) произносится как has hid his face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон
это учитывал, предназначая второй вариант для посвященных". То есть я говорю
о мнении других и не пишу, что это мнение по этому вопросу я разделяю (или
не разделяю). Между прочим, авторы, которые выражали это мнение, -
англичане, а такой авторитетный писатель, как Джон Мичел, сообщает, что
слово hit в печатных и рукописных текстах того времени иногда применялось в
значении hid. Однако не имеющий желания и времени вникать во все эти
тонкости рецензент пишет просто: "Гилилов считает, что поэт имел в виду
слово hid", после чего возмущенно заключает: "Но ведь никакого второго
варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за
достоверный факт". Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев)
искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою
неосведомленность и непонимание существа вопроса.
Ту же невосприиимчивость к игре слов, двусмысленности намеков (большими
мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о
стихотворной подписи под "портретом автора" в собрании поэтических
произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640). На двусмысленность
этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную
перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали
внимание - в той или иной степени - все англо-американские авторы, писавшие
об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: "Похоже, что над нами смеются!". Я
в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не
комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г.
никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других
исследователей ему явно неизвестны, и поэтому он обвиняет меня в "незнании
или сознательном забвении элементарных понятий риторики" - не более и не
менее!
Вообще все, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему
непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и
мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки
автора. Так, название книжки с панегириками "в честь" Кориэта "The Odcombian
banquet" я перевел как "Одкомбианский Десерт". Почему? Потому что "Кориэтовы
Нелепости" в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются
первому блюду, "Кориэтова Капуста" - второму, а на третье читателям подается
"Десерт". Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово "banquet"
означает именно десерт. А вот название рукописной поэмы о связанном с
Кориэ-том празднестве в таверне "Русалка" - "Convivium Philosophicum" - я
перевожу как "Философский пир". Конечно, не будет большой ошибкой перевести
и слово "banquet" как пир, но в данном контексте правильнее - десерт.
Казалось бы, проблем с переводом здесь нет. Но рецензент, взаимосвязи
"Кориэтовых" сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший,
категорически требует, чтобы "Odcombian banquet" переводился только как
"Одкомбианский пир", ибо "слово banquet прямо восходит к платоновской
традиции"!
Головоломные словесные игры этих "великих стругальщиков слов",
изобилующие примерами самых немыслимых "противоправных" неологизмов как на
английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не
только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего
конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас
ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких
загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову.
Наглядный пример - странное название лондонского экземпляра
честеровского сборника - "Anuals". Слова такого ни в каком языке, похоже,
нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым
кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Anuals
- "Анналы". Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что
такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе
слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях
этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать.
Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово - раблезианское
обыгрывание латинского anu (anus). Этот (и не только этот) рецензент с
возмущением с порога отвергает вторую версию (а это именно версия, одна из
возможных, а не окончательное решение), так как она непристойна и
"противоречит истории и духу языка"! Но вторая версия - не голословная
догадка. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире,
уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, это был
влиятельный недруг Рэтленда и странное слово намекает на предполагавшийся
(возможно, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного
графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается,
тем более что есть и прецеденты: например, вышедший из того же круга Честера
- Солсбэри томик стихов Р. Парри, озаглавленный "Sinetes" - неологизм,
похожий на "сонеты", но произведенный, скорей всего, от "sins" - "грехи,
грешки". Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение
фактов лишь потому, что оно "дурно пахнет". Только время и дополнительные
исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет
совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, сегодня неизвестных). Но
нашему рецензенту трудно отказаться от привычки сходу выносить
"окончательные" вердикты по непростым проблемам...
Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в
тех же "Кориэтовых Нелепостях" и "Кориэтовой Капусте" или в сочинениях
неутомимого "Водного Поэта" - Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти
"британские умы" входили в раж, их меньше всего волновала необходимость
соблюдать приличия или оглядываться на "патриотические чувства читателей", о
которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается
соответствия "истории и духу языка", то давайте попробуем отыскать их в
заголовке панегирика, написанного для "Кориэтовых Нелепостей" Хью Холландом
- "К идиотам-читателям", где первая буква слова "идиотам" помещена строкой
выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно
"правилами" руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или
рецензент - и тогда, и сегодня - может прочитать это и как "Я - идиот" и
отнести к себе. Вопреки "правилам грамматики и истории языка"!
Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова "misteria"
в надписи ("Asinus portans misteria"), намалеванной Кориэтом на сундуке, в
котором он развозил свои "Нелепости". Независимо от истории этого латинского
выражения, в данном случае слово "misteria" следует перевести как "тайна",
ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны "Нелепостей" ("to unlock
the Mystery of the Crudities"). He следует давать безапелляционные указания
по переводу, не зная контекста.
Слово "тайна" рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более
если речь идет о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о
тайне, которой окружали свою деятельность, свое творчество "поэты
Бельвуарской долины", автор "Игры об Уильяме Шекспире" являлся "пленником
чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков,