Страница:
Рэли был в отличных отношениях с графиней Пембрук (теткой Елизаветы), она
пыталась помирить с ним короля, брат Рэли - тот самый Гилберт - жил в ее
доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу
Пембруков - Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли
и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он
предназначается).
Не желает Н. Б. понимать и как это Елизавету могли тайно похоронить в
соборе св. Павла, в могиле ее отца. Но "тайно" - значит без огласки, такие
похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в
приходской книге (она сгорела в 1666 году). Опять незнание фактов,
непонимание достаточно ясного текста в "рецензируемой" книге...
Полное непонимание проявляет Н. Б. и когда пытается опровергнуть
(основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами
Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная
церемония - без покойника - чего стоит! Пусть театральные режиссеры, актеры
попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену... Но нигде в
"Игре" не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне
якобы захоронили тела каких-то других личностей, или что Елизавету
похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это - домыслы нашего
запутавшегося в трех соснах Н. Б. А вот еще. Нигде в моей книге не сказано
(и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года,
то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам
Н. Б., после чего он торжествующе вопрошает: "Как же мог король знать о
тайне погребения еще живой вдовы?" и развивает эту тему в нескольких
абзацах. На самом деле в "Игре" говорится - после рассказа о смерти
Елизаветы 1 августа 1612 года, - что "через несколько дней в Бельвуар прибыл
сам король с наследным принцем". Что тут непонятного? Если академику
действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло
17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что
рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире" об удивительных событиях тех
далеких дней... В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н. Б.
признается, что "толком не разберешь", что тут к чему. Было бы с его стороны
честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или
косвенно связанных со столь ужасающим его "шекспировским вопросом", он
просто не может (а поэтому и не хочет) "толком разобраться". Ведь об этом
свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало
защитить "авторские права" Уильяма Шакспера.
Свою некомпетентность Н. Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался
сходу "разобраться" в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и
идентификации прототипов его главных героев - Голубя и Феникс. Из моей книги
Н. Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет
дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нем самой загадочной поэме
Шекспира, о выдвинутых за это время западными учеными гипотезах (ни одна из
которых, как почти общепризнанно, не дает удовлетворительного решения
проблемы).
Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого
ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие
экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем
не подтвержденная дата на титульном листе), а в 1612-1613 году, и в них
тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов.
В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о
возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась
самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и
Феникс - это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну, а раз понравилась, то она
уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом,
по мнению многих западных ученых, наименее убедительная), и не Гросарта (имя
которого и упоминать не обязательно); для Н. Б. эта версия приобретает
знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для
академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта
Честера, посвященный (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа
Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это - Истина. И есть гипотеза
Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, - ложная. Поэтому
задача академика, его прямо-таки общественный долг - ложную гипотезу
опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на
бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах,
например о пользующейся наибольшей поддержкой среди западных ученых гипотезе
К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н. Б. - ни слова.
Молчанием обойден и важнейший, подчеркиваемый всеми оппонентами Гросарта
факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н. Б.,
честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом
свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты - участники сборника.
Если считать (как Гросарт), что Феникс - это королева Елизавета, то как
могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни,
которая уйдет из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и
другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учеными; об
этом можно прочитать и в "Игре об Уильяме Шекспире".
Кроме ссылок на бесспорную "Истину", для "опровержения" гипотезы
Гилилова применяются давно проверенные методы: главные аргументы оппонента
просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмем для начала
заглавие честеровского сборника - "Love's Martyr". Как это перевести на
русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно
относится слово Martyr - к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело
в том, что есть основания и для первого и для второго варианта. Эта важная
неопределенность теряется при переводе слова "Martyr" на русский язык как
"мученик" или "мученица". Поэтому практически все российские комментаторы,
упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его
заглавие как "Жертва Любви"; так, поступил и А. А. Аникст в самом
авторитетном русском издании Шекспира - 1960 года. Другого выхода просто
нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в
российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность
этого традиционного перевода заглавия.
Казалось бы, с переводом заглавия все ясно, российский читатель впервые
получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не
тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к
Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как
"Мученик Любви", всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого
умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что умышленно переименовал
"Мученика Любви" в "Жертву Любви"! Вот несколько цитат: "Гилилов превосходно
понимал, что заглавие сборника... нельзя (!) переводить как "Жертва Любви";
"в сомнительности такого переименования И. М. (Гилилов) сам признается в
примечании на с. 23" (!!). "Гилилов понимал, что переводит заглавие сборника
как "Жертва Любви" заведомо неверно, чтобы не назвать мужской пол жертвы"
(!!!). Учитывая общеизвестный факт, что этот (совершенно правильный) перевод
вообще выдуман не Гилиловым, а применялся практически всеми русскими
переводчиками и комментаторами, подобные более чем странные обвинения
какому-то рациональному объяснению не поддаются.
Или возьмем проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется,
никакой такой проблемы для Н. Б. не существует и существовать не может: раз
на титульном листе напечатано 1601, значит, книга и появилась именно в этом
году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается,
в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать
внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга, в
нарушение правил, не была зарегистрирована в Компании издателей и
печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба
издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз),
всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно
в 1612-1613 годах сотрудничали еще в одной мистификации! Оказывается, Н. Б.
ничего об этом не думает, он этих фактов в "Игре об Уильяме Шекспире" вообще
не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с
другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612-1613 годы как на
наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г.
"пропустил" две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель
зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни "война поэтов", ни
верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским
королем лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена
Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое
другое.
Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н. Б. в "Игре об
Уильяме Шекспире" все-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой
главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не
было в Англии. Значит, торжествует Н. Б., в это время Джонсон вообще не мог
принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не
подходит! Однако на той же странице "Игры" мой оппонент мог бы потрудиться
прочитать, что помешенные в честеровском сборнике стихотворения Джонсона
(как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, еще при жизни Рэтлендов,
поэтому-то он - единственный - ничего не говорит об их смерти. Составители
сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения
Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая
им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты,
связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтленда-ми, не только не
противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским ее
подтверждениям.
Н. Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал
бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда -
Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими
шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до
девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.
Еще один факт был замечен - и, разумеется, искажен - академиком:
эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещенный на шмуцтитуле сразу
после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами,
летом 1612 года. После того, как ряд фактов показал, что сборник появился не
ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в "Игре", "явился штрихом,
позволившим нам приблизиться еще на один шаг к более точной - 1612 год -
датировке сборника". Н. Б. же приписывает мне утверждение, будто этот
эпиграф явился главным, "исходным толчком" (а поскольку Н. Б. о всех
важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, - и
единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик
приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из
которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему
современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и
перенесенная в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может
приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со
шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не
указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический,
насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно
для того, чтобы не дать непосвященным возможность проникнуть в смысл
произведений сборника, понять, о ком и о чем в них идет речь. Не понимая (и
даже не допуская возможности) мистификационного характера всего "внешнего
оформления" сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил
Честера и издателей "рассеянными безумцами, доходящими до богохульства" (!).
Нашему возмущенному оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как
обыгрывали авторы "Кориэтовых Нелепостей" не только имя покойного отца
Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).
Кстати, стоит выслушать мнение Н. Б. о грандиозном раблезианском фарсе,
разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного
величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и
Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по
фарсу Джона Тэйлора - "Водного Поэта") вообще появилось впервые, а
определение всей кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие
которой все время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни,
произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что
этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу
Рэт-лендов - Пембруков - Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете,
принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее,
постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры
шекспировской эпохи.
Но для Н. Б. все это не имеет значения, ибо он считает себя призванным
"оборонять Шекспира", а "извлекаемые" из кориэтовых книг "зыбкие параллели
топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские
произведения... чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не
кто-то из четырех графов, но и сама Ее Величество - добрая королева Бесс"
(!!). Перевести все это на человеческий язык не просто. При чем тут королева
Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в
могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то
и что-то (особенно "гордость Британии") чернить!? "Очернительство"! Какая
терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется...
Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие
датировку честеровского сборника 1612-1613 годами, Н. Б. раз двадцать по
случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна,
недоказуема, выведена "конъюнктурно, только по догадкам" и т. п. Так же
голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных
фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н. Б.
утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд "не могла" быть названа поэтами
именем "Феникс". Почему? Не могла - и все! На самом же деле, если и была в
Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она,
единственный отпрыск Филипа Сидни - общепризнанного "Феникса Англии".
Подобно рецензенту Г., академик "с порога" отбрасывает даже возможность
трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой
опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно
не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и
непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда,
которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме.
Также не понял Н. Б. характера и значения сделанного российскими
исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия - одинаковых (и
притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского
сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их
изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к
уникальным водяным знакам материях.
Возьмем такой вопрос: как следует понимать и переводить трудную строку
из "Плача" - "it was married chastity". И первый (1893) русский переводчик
П. Каншин, и последний (1960), В. Левик, при переводе этой строки (и всей
строфы) обращаются к слову "брак". П. Каншин: "Брак их остался
целомудренным". В. Левик: "Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько
лет/ То невинности обет". В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно
адекватно. В "Игре об Уильяме Шекспире" с самого начала приведена вся поэма
о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст
поэмы, о которой в книге идет речь, то ли по какой-то другой неведомой
причине Н. Б. разражается гневом: "Гилилов от себя придумывает
"твердокаменное" определение "их брак"".
Разумеется, вместо существительного "брак" можно употребить "союз" или
"связь" (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с
ними согласен). Но считать - вопреки мнению и практике авторитетных
переводчиков - такой вариант единственно правильным нет ни малейшего
основания. И совсем уже странно и дико звучит обвинение, что "брак" якобы
"от себя придумал" Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью
рационального объяснения...
Важный момент: трактовка последней строфы "Плача". В "Игре об Уильяме
Шекспире" даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под
ней, причем последний вариант объяснения вполне приемлем и для
стратфордианцев. Однако Н. Б. обрушивается только на первый вариант, ничего
не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика "Песни
Голубя", близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик
английских ученых, получила наконец убедительное объяснение.
Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в
последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его
редакторы - шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор - без каких-либо оговорок
выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона "Памяти автора, любимого
мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам" важную запятую, лишив
текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем
надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по
чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н. Б. никаких проблем здесь нет:
раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет
несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями
о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над "удивительной
самоуверенностью" Гилилова, вообразившего себе, что "видные оксфордские
шекспироведы" могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьезно внушают,
что сегодняшний редактор (особенно если он "из видных") волен по своему
усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причем без
всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер
"специфического" редактирования, "непонятый" в прошлом веке Джон Пейн
Кольер!
Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали
прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до
1612-1613), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители,
участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но
академику не до дотошных деталей: гипотезе А. Гросарта (но без упоминания
слова "гипотеза" и имени англичанина) придаются "теоретические" аксессуары
единственно верного, окончательно все объясняющего Учения. "Пафос сборника в
тоске о неосуществленном национальном примирении". "Сборник порожден не
семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением
национального кризиса..." И даже так: "Шекспировское стихотворение указало
на приближение конца эпохи Возрождения" (!). И все эти - и другие в том же
духе - декларации о книге, которую, судя по всему, Н. Б. и в глаза не
видел...
Безапелляционность многих - в том числе и достаточно странных -
суждений Н. Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из
непонимания самого процесса научного познания. До окончательного признания,
основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые
(обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы.
Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются ее
соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть,
открывать новые, В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не
только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная
гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она
противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и
критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме
личности Шекспира ("шекспировскому вопросу"), и к частным проблемам
шекспироведения - таким, как тайна честеровского сборника.
Но для Н. Б. эта важная фаза научного процесса - фаза состязательного
сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме - просто
непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус)
гипотеза сразу перестает быть таковой, она уже не рабочий инструмент
научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой
разумеющейся Истиной, за несоответствие - тем более за противоречие -
которой всякие другие решения, проблемы, другие гипотезы отвергаются или
просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже
достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты.
Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку
и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг
разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на
титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана еще в типографии или
позже). Этот интересный факт я в "Игре об Уильяме Шекспире" просто
констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то определенных
выводов. Однако Н. Б. уверяет читателей: "Гилилов делает вывод, что на
титуле была какая-то другая дата, а именно 1613 год"! Но и это, оказывается,
не все. Развивая и раскрашивая свою выдумку, бросаясь такими словами, как
"подделка" и "фальшь", Н. Б. поведал читателям, что факсимильное изображение
этого титульного листа в моей книге якобы намеренно дано "в другом
масштабе", чтобы запутать читателя! В действительности в "Игре об Уильяме
Шекспире" воспроизведены (многие - впервые в мире) с самых разных ксеро-,
фото- и микрофильмокопий более двух десятков титульных и рядовых страниц из
дюжины разноформатных (кварто, октаво и др.) изданий шекспировской эпохи.
Все эти иллюстрации издательство печатало в одном формате, в чем легко
убедиться. Никаких исключений не делалось, да и зачем бы?!
Недостойные и нелепые инсинуации нашего оппонента выходят за рамки
научной дискуссии и свидетельствуют, что, по его мнению, такая
провозглашенная им благая цель, как "оборона Шекспира", оправдывает все
средства, включая и неблаговидные. Но случилось так, что ложь и
некомпетентность сами себя наказали, выставившись на всеобщее посмеяние. В
обвинительском азарте академик приписал мне еще и преднамеренное сокрытие от
читателей "Игры" даты "1601" на шмуцтитуле всех экземпляров честеровского
сборника. Опять странная выдумка. Об этой дате на шмуцтитуле не только
сказано на странице 70 моей книги, но на странице 440 {В новом издании
соответственно страницы 74 и 474.} помещено и факсимиле шмуцтитула с датой и
моей разъясняющей подписью: "Так он выглядит во всех трех экземплярах". По
иронии судьбы и по чьему-то недосмотру это факсимиле шмуцтитула (да еще
вместе с разъясняющей подписью!) было воспроизведено - из моей книги - в
тексте газетного интервью академика, причем прямо над его словами,
обвиняющими меня в утаивании даты шмуцтитула! Какой заслуженный конфуз...
Очень странные заявления, прямые ошибки, вымыслы, грубые искажения
фактов и текстов, нелепые обвинения как в статье-брошюре Н. Б., так и в его
газетном интервью - на каждом шагу, я насчитал их более полусотни. Здесь я
коротко остановился только на некоторых, так как детальное рассмотрение всех
образчиков аргументации Н. Б. может составить целую книгу; в этом нет нужды.
То, с чем мы познакомились выше, убедительно демонстрирует ненаучность
доводов даже самых воинственных охранителей стратфордской веры. Им не на что
опереться, кроме упования на привычную традицию, да еще на "чудо
гениальности", которое противопоставляется научному анализу достоверных
фактов. Поэтому, хотя разбор доводов, подобных вышеприведенным, может
показаться утомительным, дискуссия безусловно полезна, ибо никто лучше самих
сторонников Шакспера не может продемонстрировать слабость их позиции, всю
глубину непонимания ими Великого Барда и Великой Игры, в которой они - не
сознавая того - тоже принимают участие.
В своей борьбе с "антишекспиризмом" академик Н. Б. не ограничился
только большой статьей и газетным интервью. После того, как в газете
"Известия" осенью 1998 года я отметил некоторые из самых удивительных
утверждений Н. Б., он добился специального заседания Президиума Российской
академии наук для заслушивания его сообщения о проблеме шекспировского
авторства в связи с выходом в 1997 году книги Гилилова "Игра об Уильяме
Шекспире". О том, что такое мероприятие имело место, я узнал через полгода
пыталась помирить с ним короля, брат Рэли - тот самый Гилберт - жил в ее
доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу
Пембруков - Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли
и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он
предназначается).
Не желает Н. Б. понимать и как это Елизавету могли тайно похоронить в
соборе св. Павла, в могиле ее отца. Но "тайно" - значит без огласки, такие
похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в
приходской книге (она сгорела в 1666 году). Опять незнание фактов,
непонимание достаточно ясного текста в "рецензируемой" книге...
Полное непонимание проявляет Н. Б. и когда пытается опровергнуть
(основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами
Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная
церемония - без покойника - чего стоит! Пусть театральные режиссеры, актеры
попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену... Но нигде в
"Игре" не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне
якобы захоронили тела каких-то других личностей, или что Елизавету
похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это - домыслы нашего
запутавшегося в трех соснах Н. Б. А вот еще. Нигде в моей книге не сказано
(и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года,
то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам
Н. Б., после чего он торжествующе вопрошает: "Как же мог король знать о
тайне погребения еще живой вдовы?" и развивает эту тему в нескольких
абзацах. На самом деле в "Игре" говорится - после рассказа о смерти
Елизаветы 1 августа 1612 года, - что "через несколько дней в Бельвуар прибыл
сам король с наследным принцем". Что тут непонятного? Если академику
действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло
17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что
рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире" об удивительных событиях тех
далеких дней... В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н. Б.
признается, что "толком не разберешь", что тут к чему. Было бы с его стороны
честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или
косвенно связанных со столь ужасающим его "шекспировским вопросом", он
просто не может (а поэтому и не хочет) "толком разобраться". Ведь об этом
свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало
защитить "авторские права" Уильяма Шакспера.
Свою некомпетентность Н. Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался
сходу "разобраться" в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и
идентификации прототипов его главных героев - Голубя и Феникс. Из моей книги
Н. Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет
дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нем самой загадочной поэме
Шекспира, о выдвинутых за это время западными учеными гипотезах (ни одна из
которых, как почти общепризнанно, не дает удовлетворительного решения
проблемы).
Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого
ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие
экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем
не подтвержденная дата на титульном листе), а в 1612-1613 году, и в них
тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов.
В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о
возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась
самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и
Феникс - это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну, а раз понравилась, то она
уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом,
по мнению многих западных ученых, наименее убедительная), и не Гросарта (имя
которого и упоминать не обязательно); для Н. Б. эта версия приобретает
знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для
академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта
Честера, посвященный (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа
Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это - Истина. И есть гипотеза
Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, - ложная. Поэтому
задача академика, его прямо-таки общественный долг - ложную гипотезу
опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на
бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах,
например о пользующейся наибольшей поддержкой среди западных ученых гипотезе
К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н. Б. - ни слова.
Молчанием обойден и важнейший, подчеркиваемый всеми оппонентами Гросарта
факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н. Б.,
честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом
свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты - участники сборника.
Если считать (как Гросарт), что Феникс - это королева Елизавета, то как
могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни,
которая уйдет из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и
другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учеными; об
этом можно прочитать и в "Игре об Уильяме Шекспире".
Кроме ссылок на бесспорную "Истину", для "опровержения" гипотезы
Гилилова применяются давно проверенные методы: главные аргументы оппонента
просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмем для начала
заглавие честеровского сборника - "Love's Martyr". Как это перевести на
русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно
относится слово Martyr - к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело
в том, что есть основания и для первого и для второго варианта. Эта важная
неопределенность теряется при переводе слова "Martyr" на русский язык как
"мученик" или "мученица". Поэтому практически все российские комментаторы,
упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его
заглавие как "Жертва Любви"; так, поступил и А. А. Аникст в самом
авторитетном русском издании Шекспира - 1960 года. Другого выхода просто
нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в
российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность
этого традиционного перевода заглавия.
Казалось бы, с переводом заглавия все ясно, российский читатель впервые
получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не
тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к
Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как
"Мученик Любви", всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого
умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что умышленно переименовал
"Мученика Любви" в "Жертву Любви"! Вот несколько цитат: "Гилилов превосходно
понимал, что заглавие сборника... нельзя (!) переводить как "Жертва Любви";
"в сомнительности такого переименования И. М. (Гилилов) сам признается в
примечании на с. 23" (!!). "Гилилов понимал, что переводит заглавие сборника
как "Жертва Любви" заведомо неверно, чтобы не назвать мужской пол жертвы"
(!!!). Учитывая общеизвестный факт, что этот (совершенно правильный) перевод
вообще выдуман не Гилиловым, а применялся практически всеми русскими
переводчиками и комментаторами, подобные более чем странные обвинения
какому-то рациональному объяснению не поддаются.
Или возьмем проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется,
никакой такой проблемы для Н. Б. не существует и существовать не может: раз
на титульном листе напечатано 1601, значит, книга и появилась именно в этом
году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается,
в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать
внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга, в
нарушение правил, не была зарегистрирована в Компании издателей и
печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба
издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз),
всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно
в 1612-1613 годах сотрудничали еще в одной мистификации! Оказывается, Н. Б.
ничего об этом не думает, он этих фактов в "Игре об Уильяме Шекспире" вообще
не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с
другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612-1613 годы как на
наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г.
"пропустил" две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель
зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни "война поэтов", ни
верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским
королем лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена
Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое
другое.
Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н. Б. в "Игре об
Уильяме Шекспире" все-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой
главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не
было в Англии. Значит, торжествует Н. Б., в это время Джонсон вообще не мог
принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не
подходит! Однако на той же странице "Игры" мой оппонент мог бы потрудиться
прочитать, что помешенные в честеровском сборнике стихотворения Джонсона
(как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, еще при жизни Рэтлендов,
поэтому-то он - единственный - ничего не говорит об их смерти. Составители
сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения
Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая
им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты,
связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтленда-ми, не только не
противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским ее
подтверждениям.
Н. Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал
бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда -
Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими
шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до
девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.
Еще один факт был замечен - и, разумеется, искажен - академиком:
эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещенный на шмуцтитуле сразу
после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами,
летом 1612 года. После того, как ряд фактов показал, что сборник появился не
ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в "Игре", "явился штрихом,
позволившим нам приблизиться еще на один шаг к более точной - 1612 год -
датировке сборника". Н. Б. же приписывает мне утверждение, будто этот
эпиграф явился главным, "исходным толчком" (а поскольку Н. Б. о всех
важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, - и
единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик
приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из
которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему
современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и
перенесенная в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может
приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со
шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не
указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический,
насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно
для того, чтобы не дать непосвященным возможность проникнуть в смысл
произведений сборника, понять, о ком и о чем в них идет речь. Не понимая (и
даже не допуская возможности) мистификационного характера всего "внешнего
оформления" сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил
Честера и издателей "рассеянными безумцами, доходящими до богохульства" (!).
Нашему возмущенному оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как
обыгрывали авторы "Кориэтовых Нелепостей" не только имя покойного отца
Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).
Кстати, стоит выслушать мнение Н. Б. о грандиозном раблезианском фарсе,
разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного
величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и
Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по
фарсу Джона Тэйлора - "Водного Поэта") вообще появилось впервые, а
определение всей кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие
которой все время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни,
произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что
этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу
Рэт-лендов - Пембруков - Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете,
принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее,
постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры
шекспировской эпохи.
Но для Н. Б. все это не имеет значения, ибо он считает себя призванным
"оборонять Шекспира", а "извлекаемые" из кориэтовых книг "зыбкие параллели
топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские
произведения... чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не
кто-то из четырех графов, но и сама Ее Величество - добрая королева Бесс"
(!!). Перевести все это на человеческий язык не просто. При чем тут королева
Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в
могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то
и что-то (особенно "гордость Британии") чернить!? "Очернительство"! Какая
терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется...
Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие
датировку честеровского сборника 1612-1613 годами, Н. Б. раз двадцать по
случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна,
недоказуема, выведена "конъюнктурно, только по догадкам" и т. п. Так же
голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных
фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н. Б.
утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд "не могла" быть названа поэтами
именем "Феникс". Почему? Не могла - и все! На самом же деле, если и была в
Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она,
единственный отпрыск Филипа Сидни - общепризнанного "Феникса Англии".
Подобно рецензенту Г., академик "с порога" отбрасывает даже возможность
трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой
опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно
не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и
непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда,
которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме.
Также не понял Н. Б. характера и значения сделанного российскими
исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия - одинаковых (и
притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского
сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их
изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к
уникальным водяным знакам материях.
Возьмем такой вопрос: как следует понимать и переводить трудную строку
из "Плача" - "it was married chastity". И первый (1893) русский переводчик
П. Каншин, и последний (1960), В. Левик, при переводе этой строки (и всей
строфы) обращаются к слову "брак". П. Каншин: "Брак их остался
целомудренным". В. Левик: "Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько
лет/ То невинности обет". В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно
адекватно. В "Игре об Уильяме Шекспире" с самого начала приведена вся поэма
о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст
поэмы, о которой в книге идет речь, то ли по какой-то другой неведомой
причине Н. Б. разражается гневом: "Гилилов от себя придумывает
"твердокаменное" определение "их брак"".
Разумеется, вместо существительного "брак" можно употребить "союз" или
"связь" (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с
ними согласен). Но считать - вопреки мнению и практике авторитетных
переводчиков - такой вариант единственно правильным нет ни малейшего
основания. И совсем уже странно и дико звучит обвинение, что "брак" якобы
"от себя придумал" Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью
рационального объяснения...
Важный момент: трактовка последней строфы "Плача". В "Игре об Уильяме
Шекспире" даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под
ней, причем последний вариант объяснения вполне приемлем и для
стратфордианцев. Однако Н. Б. обрушивается только на первый вариант, ничего
не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика "Песни
Голубя", близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик
английских ученых, получила наконец убедительное объяснение.
Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в
последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его
редакторы - шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор - без каких-либо оговорок
выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона "Памяти автора, любимого
мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам" важную запятую, лишив
текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем
надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по
чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н. Б. никаких проблем здесь нет:
раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет
несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями
о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над "удивительной
самоуверенностью" Гилилова, вообразившего себе, что "видные оксфордские
шекспироведы" могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьезно внушают,
что сегодняшний редактор (особенно если он "из видных") волен по своему
усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причем без
всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер
"специфического" редактирования, "непонятый" в прошлом веке Джон Пейн
Кольер!
Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали
прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до
1612-1613), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители,
участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но
академику не до дотошных деталей: гипотезе А. Гросарта (но без упоминания
слова "гипотеза" и имени англичанина) придаются "теоретические" аксессуары
единственно верного, окончательно все объясняющего Учения. "Пафос сборника в
тоске о неосуществленном национальном примирении". "Сборник порожден не
семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением
национального кризиса..." И даже так: "Шекспировское стихотворение указало
на приближение конца эпохи Возрождения" (!). И все эти - и другие в том же
духе - декларации о книге, которую, судя по всему, Н. Б. и в глаза не
видел...
Безапелляционность многих - в том числе и достаточно странных -
суждений Н. Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из
непонимания самого процесса научного познания. До окончательного признания,
основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые
(обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы.
Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются ее
соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть,
открывать новые, В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не
только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная
гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она
противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и
критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме
личности Шекспира ("шекспировскому вопросу"), и к частным проблемам
шекспироведения - таким, как тайна честеровского сборника.
Но для Н. Б. эта важная фаза научного процесса - фаза состязательного
сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме - просто
непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус)
гипотеза сразу перестает быть таковой, она уже не рабочий инструмент
научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой
разумеющейся Истиной, за несоответствие - тем более за противоречие -
которой всякие другие решения, проблемы, другие гипотезы отвергаются или
просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже
достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты.
Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку
и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг
разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на
титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана еще в типографии или
позже). Этот интересный факт я в "Игре об Уильяме Шекспире" просто
констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то определенных
выводов. Однако Н. Б. уверяет читателей: "Гилилов делает вывод, что на
титуле была какая-то другая дата, а именно 1613 год"! Но и это, оказывается,
не все. Развивая и раскрашивая свою выдумку, бросаясь такими словами, как
"подделка" и "фальшь", Н. Б. поведал читателям, что факсимильное изображение
этого титульного листа в моей книге якобы намеренно дано "в другом
масштабе", чтобы запутать читателя! В действительности в "Игре об Уильяме
Шекспире" воспроизведены (многие - впервые в мире) с самых разных ксеро-,
фото- и микрофильмокопий более двух десятков титульных и рядовых страниц из
дюжины разноформатных (кварто, октаво и др.) изданий шекспировской эпохи.
Все эти иллюстрации издательство печатало в одном формате, в чем легко
убедиться. Никаких исключений не делалось, да и зачем бы?!
Недостойные и нелепые инсинуации нашего оппонента выходят за рамки
научной дискуссии и свидетельствуют, что, по его мнению, такая
провозглашенная им благая цель, как "оборона Шекспира", оправдывает все
средства, включая и неблаговидные. Но случилось так, что ложь и
некомпетентность сами себя наказали, выставившись на всеобщее посмеяние. В
обвинительском азарте академик приписал мне еще и преднамеренное сокрытие от
читателей "Игры" даты "1601" на шмуцтитуле всех экземпляров честеровского
сборника. Опять странная выдумка. Об этой дате на шмуцтитуле не только
сказано на странице 70 моей книги, но на странице 440 {В новом издании
соответственно страницы 74 и 474.} помещено и факсимиле шмуцтитула с датой и
моей разъясняющей подписью: "Так он выглядит во всех трех экземплярах". По
иронии судьбы и по чьему-то недосмотру это факсимиле шмуцтитула (да еще
вместе с разъясняющей подписью!) было воспроизведено - из моей книги - в
тексте газетного интервью академика, причем прямо над его словами,
обвиняющими меня в утаивании даты шмуцтитула! Какой заслуженный конфуз...
Очень странные заявления, прямые ошибки, вымыслы, грубые искажения
фактов и текстов, нелепые обвинения как в статье-брошюре Н. Б., так и в его
газетном интервью - на каждом шагу, я насчитал их более полусотни. Здесь я
коротко остановился только на некоторых, так как детальное рассмотрение всех
образчиков аргументации Н. Б. может составить целую книгу; в этом нет нужды.
То, с чем мы познакомились выше, убедительно демонстрирует ненаучность
доводов даже самых воинственных охранителей стратфордской веры. Им не на что
опереться, кроме упования на привычную традицию, да еще на "чудо
гениальности", которое противопоставляется научному анализу достоверных
фактов. Поэтому, хотя разбор доводов, подобных вышеприведенным, может
показаться утомительным, дискуссия безусловно полезна, ибо никто лучше самих
сторонников Шакспера не может продемонстрировать слабость их позиции, всю
глубину непонимания ими Великого Барда и Великой Игры, в которой они - не
сознавая того - тоже принимают участие.
В своей борьбе с "антишекспиризмом" академик Н. Б. не ограничился
только большой статьей и газетным интервью. После того, как в газете
"Известия" осенью 1998 года я отметил некоторые из самых удивительных
утверждений Н. Б., он добился специального заседания Президиума Российской
академии наук для заслушивания его сообщения о проблеме шекспировского
авторства в связи с выходом в 1997 году книги Гилилова "Игра об Уильяме
Шекспире". О том, что такое мероприятие имело место, я узнал через полгода