Страница:
надпись: "No Spring till now", что можно перевести и истолковать по-разному,
в том числе и как обет сохранения тайны...
Сегодня по-новому звучат обращенные к ее памяти слова хорошо ее
знавшего поэта Сэмюэла Дэниела, предсказывавшего, что искусство Мэри Сидни
переживет века и откроет грядущим поколениям ее имя.
В 1973 году английский историк и шекспировед Лесли Роуз объявил, что
тайна шекспировских сонетов раскрыта им окончательно и что Смуглая леди,
доставившая Великому Барду столько огорчений, - это некая Эмилия Лэньер. В
хранящемся в Бодлейанской библиотеке дневнике астролога и врачевателя Симона
Формана (1552- 1611), в записи, относящейся к его клиентке Эмилии Лэньер,
Роуз прочел не очень ясно написанное слово "brave" (смелая, красивая) как
"brown" (смуглая, темная), и это неверно прочитанное слово стало главным
аргументом его идентификации, которая сейчас обычно вспоминается учеными как
курьез.
Но кроме попытки голословно отождествлять Эмилию Лэньер со Смуглой леди
Лесли Роуз сделал и другое, на мой взгляд, несравненно более полезное дело.
В 1978 году он переиздал со своим предисловием (но без научного комментария)
чрезвычайно редкую поэтическую книгу, отпечатанную в 1611 году и написанную,
как гласит ее титульный лист, "Эмилией Лэньер, женой капитана Альфонсо
Лэньера" {21}. Переизданию этого раритета Роуз не преминул дать рекламное
заглавие "Поэмы шекспировской Смуглой леди" и в предисловии повторил свои
утверждения о тождестве Эмилии Лэньер с прекрасной незнакомкой сонетов
{Белокурого друга Роуз отождествил с графом Саутгемптоном; все остальные
гипотезы о смысле сонетов и их героях он, со свойственной ему горячностью,
объявил "полной чепухой".}. Но, независимо от гипотезы Роуза, сама старинная
книга проливает неожиданный свет на своего автора - противоречивую личность,
талантливую поэтессу, эрудита, интеллектуала, чьи идеи часто на целую эпоху
опережали современные ей представления, женщину, достойную высокой чести
быть литературной современницей Шекспира!
Что касается молчания, которым было окружено появление книги Эмилии
Лэньер (ни одного отклика ни в 1611 году, ни позже), то Роуз в качестве
причины мог указать лишь на незначительный тираж...
Записи в дневнике Симона Формана (1597 и 1600) характеризуют его
клиентку Эмилию Лэньер совсем не так, как можно было ожидать, прочитав ее
поэтическую книгу. Эмилия родилась в 1569 году в семье придворного музыканта
итальянца Бассано. Юную девушку (если верить дневнику Формана) заметил и
сделал своей любовницей старый лорд-камергер Хэнсдон (покровитель актерской
труппы), и она имела от него сына. В 1593 году ее "для прикрытия" - так
пишет Форман - выдали замуж за Альфонсо Лэньера, подвизавшегося при дворе на
самых скромных ролях и сочтенного быть годным в качестве такого "прикрытия".
Ни до 1611 года, ни после (а она умерла в 1645 году) нет никаких следов ее
связи с литературой, поэзией, ничего об этом не пишет и Форман. Он рисует
свою клиентку весьма сомнительной особой, афиширующей перед
врачевателем-астрологом свою былую связь с престарелым лордом-камергером (он
умер в 1596 году) и допытывающейся, удастся ли ей самой стать когда-нибудь
"настоящей леди". Форман, который не брезговал и сводничеством,
характеризует ее однозначно - "шлюха". Впоследствии ей выплачивалась пенсия,
но кем и за что эта пенсия была дарована - неизвестно.
Тем более удивительно, что в 1611 году такая сомнительная даже в глазах
Формана "дама полусвета" вдруг выпускает серьезную поэтическую книгу, где
предстает перед читателем как апологет религиозного пиетета и моральной
чистоты, нетерпимости к греху во всех его проявлениях. Приходится
предположить, что с ней за несколько лет произошла серьезная метаморфоза,
нисколько не отразившаяся, впрочем, на ее дальнейшей жизни. При этом в 1611
году она - тоже "вдруг" - оказывается превосходным поэтом, мастером
поэтического слова, исполненного глубокого смысла, мысли и знаний, и Роуз с
полным основанием считает ее лучшей (наравне с Мэри Сидни-Пембрук)
английской поэтессой шекспировской эпохи!
Книга, отпечатанная типографом В. Симмзом для издателя Р.Баньяна
(имена, знакомые по первоизданиям нескольких шекспировских пьес),
открывается авторскими обращениями к самым высокопоставленным женщинам
королевства, начиная с самой королевы Анны и ее дочери принцессы Елизаветы,
после них - к Арабелле Стюарт, родственнице короля (вскоре Арабелла вступит
в тайный - без согласия монарха - брак и, заключенная за это в Тауэр, сойдет
там с ума). Далее следует стихотворение "Ко всем добродетельным леди
вообще", затем обращения - тоже в стихах - к графиням Пембрук, Кент,
Камберленд, Сэффолк, Бедфорд, Дорсет - к каждой в отдельности. Обращения к
этим знатным женщинам интересны и заметными различиями, и оттенками
отношений автора к каждой из них. Особенно важны эти различия и оттенки,
когда речь идет о таких известных историкам литературы личностях, как Анна
Клиффорд, тогда графиня Дорсет, и "Блестящая Люси" - графиня Бедфорд, не
говоря уже о самой Мэри Сидни-Пембрук, которой адресована самая большая (56
четверостиший) поэма, озаглавленная "Мечта автора к Мэри, графине Пембрук".
Удивляет близость безродной Эмилии Лэньер к чрезвычайно высокопоставленным
дамам, включая саму королеву и ее дочь, - она явно лично знакома с ними, и в
ее стихах к ним присутствует лишь высокая почтительность, но не раболепие.
Так, адресуясь к Арабелле Стюарт, женщине королевской крови, она сожалеет,
что, будучи давно знакома с ней, не знает ее, однако, так близко, как желала
бы! {Один из сохранившихся экземпляров книги переплетен в пергамент с гербом
наследного принца Генри. Очевидно, этот экземпляр был преподнесен принцу,
что и само по себе говорит о многом.}
После этих обращений идет исполненное лукавой иронии послание "К
добродетельному читателю" и, наконец, на 57-ми страницах - сама поэма,
давшая название всей книге: "Славься Господь Царь Иудейский". Потом - еще
одна поэма, содержание которой кажется не связанным с предыдущей, названная
"Описание Кукхэма". Завершают книгу несколько строк на отдельной странице,
адресованных "Сомневающемуся читателю", которому доходчиво "объясняется",
что название поэмы пришло автору однажды во сне много лет назад!
В поэме, особенно в части, озаглавленной "Оправдание Евы в защиту
женщин", поэтесса развивает целую систему взглядов на несправедливость
тогдашнего положения женщин в обществе. Учитывая уникальность публичного
изложения подобных взглядов в то время, мы можем без большой натяжки назвать
Эмилию Лэньер предтечей феминизма.
Развенчивая древние и средневековые предрассудки о женщине как
средоточии греховности, автор соответственно трактует и библейский сюжет об
изгнании первых людей из рая. Она доказывает (не без иронии), что не Ева, а
Адам виноват в грехопадении и вообще мужчины - гораздо более расположенные к
греху существа, чем женщины, которым они причиняют столько страданий, и
потом их же во всем обвиняют! Еву, не устоявшую перед искушением,
оправдывает ее любовь к Адаму, ее женская слабость; но мужчина - сильнее,
никто не мог заставить его отведать заветного плода, если бы он сам не
захотел этого! И совсем уже было несправедливо (и недостойно первого
мужчины) перекладывать свою вину на плечи слабой и любящей его женщины.
"Мужчины хвастают своими познаниями, но ведь они получили их из прекрасных
рук Евы как из самой умной книги!"
Поэтесса не ограничивается констатацией несправедливости униженного
положения женщин, она прямо призывает их вернуть себе утраченное
достоинство, а мужчин, осознав женскую правоту, не препятствовать этому!
"Вернем же себе нашу свободу
И бросим вызов вашему господству.
Вы приходите в мир только через наши муки,
Пусть это умерит вашу жестокость;
Ваша вина больше, почему же вы не признаете
Нас равными себе, не освобождаете от тирании?"
Автор постоянно делает упор на чистоту, благородство, верность,
незапятнанность репутации женщины. Рассказывая о великих женщинах - героинях
Ветхого и Нового Заветов, она опускает такую личность, как Мария Магдалина,
а переходя к женщинам из греко-римской античности и уделяя достаточно места
Клеопатре и трагической истории ее любви к Антонию, она, однако, дает ясно
понять, что ее симпатии на стороне скромной и целомудренной Октавии. И так -
везде. Красота должна быть соединена с добродетелью.
Все это чрезвычайно трудно согласовать с тем, что сообщает об Эмилии
Лэньер в своем дневнике Симон Форман. Действительно, в искренность и
нравственную чистоту поэтессы трудно не поверить - ее личность, ее духовный
мир, нравственные оценки все время на переднем плане. Но, с другой стороны,
и записи Формана нельзя просто сбрасывать со счетов - ведь он знал Эмилию
довольно близко, она неоднократно обращалась к нему, посвящала в свои
интимные секреты...
Поэмы и посвящения демонстрируют уникальную для незнатной женщины
образованность и начитанность автора; бесчисленное множество свободных
ссылок и аллюзий на библейские книги и греко-римскую мифологию, литературу,
историю свидетельствуют об этом.
Обращение к Мэри Сидни-Пембрук, названное "Мечтой", - чрезвычайно
значительно. Несомненна не только духовная общность двух поэтесс, но и
личная близость Эмилии Лэньер к семье Сидни. Она склоняется перед подвигом
сестры Филипа Сидни, сохранившей и открывшей миру его несравненные творения.
Имя Филипа Сидни поэтесса произносит с молитвенным обожанием, ее голос
прерывается - так даже через много лет потрясает ее его судьба; хорошо
известно ей и о том, что графиня Пембрук - поэт и писатель, о ее переводах
псалмов и других произведений (хотя, как мы уже знаем, Мэри почти ничего из
написанного ею под своим именем не печатала).
"К этой леди теперь я направляюсь,
Предлагая ей плоды своих свободных часов;
Хотя она сама написала много книг, несравненно ценнейших,
Но ведь есть мед и в самых скромных цветах..."
Несколько раз в книге повторяется шекспировская мысль о сценической
преходящести всего сущего, образ мира-театра:
"Вы знаете хорошо, что этот мир - лишь Сцена,
Где все играют свои роли, а потом должны уйти навсегда.
Никому не делается снисхождения, ни знатности, ни юности, ни сединам,
Никого не щадит всепоглощающая Смерть..."
Поэтический язык Эмилии Лэньер насыщен яркой образностью, впечатляет
богатством лексикона, эвфуизмами, редкими словосочетаниями, тонкими нюансами
интонации, несущими важный подтекст.
Хотя это - единственная ее книга, не чувствуется, что автор - новичок в
поэзии; перед нами - мастер, уверенно владеющий многими средствами
художественной выразительности, поэтической техникой. Немало строф в этой
книге по праву можно отнести к лучшим достижениям английской поэзии XVII
века.
Но книга заслуживает самого тщательного изучения не только в силу
очевидных поэтических достоинств и апологетики женского равноправия. Самым
серьезным является вопрос о личности автора книги. "Мистрисс Эмилия, жена
капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества" - таким
скромнейшим образом представляет она себя на титульном листе своей
единственной и достаточно необычно (да еще во сне!) названной книги,
отпечатанной в считанных экземплярах (что стоило недешево). Больше ни в
печатной, ни в рукописной литературе той эпохи это имя не встречается, хотя
она жила еще долго; никто из современников не говорит ничего о ее связях с
литературой; в архивах обнаружено лишь несколько ее материальных тяжб.
Отсутствует такая писательница и в литературном окружении Мэри
Сидни-Пембрук, к которой она так доверительно обращается, и около Люси
Бедфорд...
Все тексты, особенно предварительные обращения, свидетельствуют, что
поэтесса - свой человек в самом высшем свете, превосходно знающий тонкости и
условности великосветских отношений и даже разделяющий тогдашние сословные,
аристократические предрассудки. Несколько раз как о деле само собой
разумеющемся говорится, что книга предназначена только для знатных и
благородных леди королевства; другие женщины (если это не библейские или
мифологические персонажи) просто вне поля ее зрения - это не ее мир. С
высокородными же леди она разговаривает на равных, поучает их, как себя
вести и как одеваться. В духовном и моральном плане обрисованную в дневнике
Формана сомнительную "даму полусвета" отделяет от высоконравственной,
бескомпромиссной к пороку позиции автора книги целая пропасть.
Все это, вместе взятое, приводит к заключению (хотя автор или издатель,
явно потешаясь в предвидении будущих сомнений на этот счет, поместил в конце
книги специальное обращение "К сомневающемуся читателю"), что появление в
литературе имени доселе и после того непричастной к ней "жены капитана
Альфонсо Лэньера" было мистификацией, частью большой Игры.
Вероятно, поиски действительного автора книги имели бы не много шансов
на успех, если бы в данном случае исследователю не помогали весьма серьезные
обстоятельства. Женщин-поэтов в тогдашней Англии было мало. Если же оставить
из них тех, кто был лично и близко знаком с каждой из девяти названных
знатнейших дам королевства, да еще учесть заметную в посланиях разницу в
степени близости к каждой из них, многочисленные аллюзии конкретного
характера, то такой отбор позволяет в конце концов вплотную подойти к
таинственной поэтессе, пожелавшей предстать перед своими посвященными в Игру
адресатами в столь странном (для нас) чужом наряде-маске.
Поэтические строки написаны молодой женщиной - это видно по ее чувствам
и настроениям; но это и не юная девушка - она высокообразованна, многое
знает, многое обдумала. Из всех своих адресатов она ближе всех к графине
Мэри Сидни-Пембрук - она говорит с ней не как посторонний человек, а,
скорее, как преданная дочь; при этом она удивительно хорошо осведомлена о ее
неопубликованных литературных трудах! А когда речь заходит о великом Филипе
Сидни, поэтесса не может совладать со своим голосом - Филип Сидни продолжает
жить в любящих его сердцах, сама смерть бессильна перед его славой, лучи
которой освещают дорогу всем следующим его путем.
Особое место, отводимое поэтессой графине Пембрук и ее литературным
трудам, дочернее преклонение перед памятью Филипа Сидни, все содержание
"Мечты" - поэмы-послания к Мэри Сидни-Пембрук и многое другое прямо
указывают в сторону самой близкой и дорогой для Мэри молодой женщины - ее
племянницы и воспитанницы Елизаветы.
Как мы уже знаем, Бен Джонсон в нескольких произведениях и своих
разговорах с Драммондом утверждал - уже после смерти Елизаветы
Сидни-Рэтленд, - что в искусстве поэзии она нисколько не уступала своему
великому отцу; о ее поэзии говорит и Фрэнсис Бомонт. Однако, несмотря на эти
авторитетные свидетельства, не было напечатано ни одной строки, подписанной
ее именем, не удавалось идентифицировать ее и среди поэтических анонимов...
И только теперь, следуя в направлении, освещаемом сначала трогательным
обращением поэтессы к Мэри Сидни-Пембрук, а потом и другими бесспорными
аллюзиями, мы можем различить за одиозной маской "жены капитана Лэньера"
всегда скрывающуюся от любопытных глаз, всегда - как и ее платонический
супруг - словно играющую в прятки со всем родом человеческим удивительнейшую
женщину - Елизавету Сидни-Рэтленд.
Особенное звучание, которое обретает голос поэтессы, когда она
вспоминает о Филипе Сидни, замечено и Л. Роузом, но объяснить это он не
пытался. То обстоятельство, что эти рыдающие строки написаны дочерью поэта,
с младенчества воспитанной в культе его памяти, ставит все на свои места,
дает искомое объяснение.
Очень важная конкретная аллюзия содержится в обращении к королеве Анне,
когда поэтесса говорит, что ее ранние годы были озарены благосклонностью
великой Елизаветы. Дочь Филипа Сидни - как никакая другая английская
поэтесса - могла так сказать о себе с полным правом: ведь она получила имя
от своей крестной матери королевы Елизаветы, специально прибывшей на
церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в книге другой, не менее важной:
поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крестной матери и
прославляет девственность; такая аллюзия, очень странная для наложницы лорда
Хэнсдона и жены капитана Лэньера, звучит вполне естественно лишь в устах
Елизаветы Рэтленд...
Еще раз посмотрим на имена знатных дам, к которым, как к хорошим
знакомым, обращается "жена капитана Лэньера". О королеве, ее дочери,
Арабелле Стюарт и графине Пембрук я уже говорил. Люси Бедфорд и графиня
Дорсет (Анна Клиффорд) - ближайшие подруги Елизаветы Рэтленд. Мать Анны,
графиня Камберленд, была известна своей глубокой религиозностью и строгими
правилами жизни (на семейном портрете она изображена с книгой псалмов в
руках). И поэтесса знает об этом: там, где в ее книге цитируется или имеется
в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: "Маргарите, вдовствующей
графине Камберленд". Очень трудно вообще представить себе подлинную Эмилию
Лэньер, как ее описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки,
которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала все время
воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала ее хорошо.
Еще одна графиня - Екатерина Сэффолк - дама, известная неразборчивостью
в средствах для достижения своих целей; именно ее Бен Джонсон вывел в своем
"Печальном пастухе" как старую колдунью. После того, как ее дочь Франсис
стала женой брата Елизаветы Рэтленд, они оказались родственниками. В
послании "Эмилии Лэньер" к графине Сэффолк проглядывает заметная
настороженность - слухи о связи Франсис с Карром, безусловно, дошли и до
Рэтлендов, но возможные последствия еще не ясны. Таким образом, все адресаты
обращений поэтессы - хорошо известные Елизавете Рэтленд дамы, и в этих
обращениях мы находим точное подтверждение особенностей ее отношений с
каждой из них. Обращения автора книги к самой Елизавете - дочери
боготворимого этим автором Филипа Сидни, племяннице и воспитаннице Мэри
Сидни-Пембрук, ближайшей подруге Люси Бедфорд и Анны Дорсет - такого
обращения в книге, разумеется, нет.
Следует обратить внимание на основное настроение автора - настроение
усталости, печали, безысходности:
Пессимизм поэтессы часто обретает мотив прощания с миром, с жизнью.
Именно такие настроения владели Елизаветой в 1607-1611 годах, когда она
часто живет вдали от дома, тяготясь своим положением "вдовствующей жены", в
тревоге за безнадежно больного супруга. Судя по всему, решение последовать
за ним в случае его смерти созрело у нее уже в это время и с его ведома, что
нашло отражение и в завещании графа, где она (редчайший случай!) не
упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены
Фрэнсисом Бомонтом в элегии, написанной сразу после ее смерти. Есть в этой
элегии и другие аллюзии, показывающие, что Бомонт знал, кто скрывался за
маской "Эмилии Лэньер". В обращении к графине Пембрук поэтесса сетует на
бога сна Морфея, который отнимает у нас половину и без того короткого
промежутка жизни (span of life). И Бомонт, оплакивая Елизавету
Сидни-Рэтленд, не только повторяет эту ее поэтическую метафору, но и
отвечает на нее:
"Почему ты умерла так рано? О, прости меня!
Я ведь знаю, что это была большая жизнь,
Хотя и названная до того так скромно коротким промежутком..."
Особое место занимает последняя поэма, появляющаяся в конце, казалось
бы, уже завершенной книги "Эмилии Лэньер" и названная тоже достаточно
странно: "Описание Кукхэма". Автор этой поэмы, отличающейся по образности и
поэтической форме от других текстов в книге, описывает некое прекрасное
место, называемое Кукхэмом, которое покинула его хозяйка. С этого места, с
этой высоты взору открывается изумительней вид, "достойный взора королей,
подобного которому не сможет предложить вся Европа": отсюда можно сразу
увидеть земли тринадцати окружающих Кукхэм английских графств. Однако
единственный в Англии Кукхэм расположен в графстве Беркшир, в низменной
местности, откуда мало что видно. Поэтому Роуз затрудняется как-то объяснить
эти слова и считает, что они свидетельствуют о "склонности к большим
преувеличениям". Но ведь есть в Англии место, откуда, как тогда утверждали,
в ясную погоду действительно можно видеть земли тринадцати (или двенадцати)
окружающих графств; это место - замок Рэтлендов Бельвуар. Ни о каком другом
месте в Англии такое сказать нельзя, хотя есть горы гораздо выше
бельвуарского холма: дело тут не столько в высоте, сколько в исключительно
удачном положении Бельвуара среди окружающих небольших равнинных графств.
Это еще одна - и очень серьезная по своей однозначности - реалия,
подтверждающая нашу идентификацию. Можно добавить, что вблизи от Бельвуара,
в долине расположена целая группа селений, названия которых звучат сходно с
"Кукхэм": Оукхэм, Лэнгхэм, Эденхэм.
Западные исследователи, в том числе и Роуз, занимавшиеся книгой Эмилии
Лэньер, считают, что в этой заключительной (можно сказать - дополнительной)
поэме описывается тот самый Кукхэм в Беркшире, где находилось имение
Камберлендов (из-за него, кстати, наследники умершего в 1605 году графа
Камберленда вели упорную тяжбу). Однако имение вовсе не напоминало райский
уголок, описываемый в поэме, не говоря уже о том, что никаких тринадцати
графств из него увидеть было нельзя. Да и хозяйка Кукхэма, графиня
Камберленд, которой в 1610 году пошел шестой десяток (возраст, считавшийся
тогда достаточно почтенным), не очень подходит для роли олицетворенной
Красоты, о которой вспоминает автор поэмы, целующий кору ее любимого дерева:
к ней она - в его присутствии - прикоснулась губами.
...Лучи солнца не греют больше эту землю, ветви деревьев поникли, они
роняют слезы, грустя о покинувшей их госпоже. Цветы и птицы, все живое в
этом прекраснейшем земном уголке помнит о ней, тоскует о ней, само эхо,
повторив ее последние слова, замерло в печали. Холмы, долины, леса, которые
гордились тем, что могли видеть эту Феникс, теперь безутешны. Осиротевшим
выглядит ее любимое дерево, под которым было прочитано и обдумано так много
мудрых книг. Здесь хозяйка дома когда-то музицировала вместе с юной
девушкой, теперь ставшей графиней Дорсет {Анна Клиффорд, дочь графини
Камберленд, кузина Люси Бедфорд, подруга Елизаветы Рэтленд (младше ее на
пять лет), с 1609 года - жена графа Дорсета. Потом, после смерти Дорсета,
она стала женой младшего сына графини Пембрук - Филипа, графа Монтгомери. Ее
стараниями воздвигнуты памятники Спенсеру и Дэниелу, возможно - и некоторые
другие.}. Прекрасная хозяйка поведала автору поэмы о связанных с этим
деревом светлых воспоминаниях, а на прощание подарила (через "посредство"
этого любимого дерева) невинный, но любящий поцелуй. В воспоминании об этом
последнем, чистом поцелуе мы слышим голос страдающего, тоскующего друга:
"Я говорю здесь последнее "прощай" Кукхэму;
Когда я умру, твое имя останется жить здесь,
Где мною исполнена благородная просьба той,
Чей чистый облик укрыт в моей недостойной груди,
И пока я буду продолжать жить,
Мое сердце связано с ней драгоценными цепями".
Многочисленные аллюзии показывают, что автор этой дополнительной
поэмы-эпилога описывает замок Рэтлендов Бельвуар и грустит об отсутствии его
хозяйки Елизаветы Сидни-Рэтленд, перу которой принадлежат помещенные ранее
обращения к королеве и знатнейшим дамам - ее друзьям, и сама поэма о
страстях Христовых, давшая название книге. Время написания поэмы о "Кукхэме"
- конец 1609 - первая половина 1610 года; наиболее вероятный ее автор -
Фрэнсис Бомонт, живший от Бельвуара всего в двух десятках миль и безусловно
(как считают его биографы) бывавший там. Ему же принадлежит поэтическое
послание к хозяйке Бельвуара (относящееся примерно к тому же периоду, что и
"Описание Кукхэма"), а также потрясающая элегия на ее смерть. Оба эти
произведения имеют много общего с "Описанием Кукхэма"; они были напечатаны
уже после смерти самого Бомонта, в посмертном издании сочинений Томаса
Овербери, злодейски умерщвленного в Тауэре. Но в 1609-1610 годах Овербери
находился еще на свободе и, по свидетельству Джонсона, был влюблен в
Елизавету Рэтленд; нельзя полностью исключить вероятность его причастности к
поэме о "Кукхэме", хотя эта вероятность и не слишком высока... Также, как
вероятность того, что поэма написана самой Елизаветой Рэтленд и речь в ней
идет о подлинном Кукхэме и его почтенной и благочестивой хозяйке.
Исследование продолжается и участие в нем не заказано никому, благо
подлинные тексты и документы сегодня не так недоступны, как когда-то...
Определенные сложности в процессе исследования книги были связаны с ее
датировкой. Запись о книге в Регистре Компании книгоиздателей сделана 2
октября 1610 года; там указано имя издателя Р. Ба-ньяна и название только
первой поэмы - о страстях Христовых. Имя автора отсутствует, нет и
в том числе и как обет сохранения тайны...
Сегодня по-новому звучат обращенные к ее памяти слова хорошо ее
знавшего поэта Сэмюэла Дэниела, предсказывавшего, что искусство Мэри Сидни
переживет века и откроет грядущим поколениям ее имя.
В 1973 году английский историк и шекспировед Лесли Роуз объявил, что
тайна шекспировских сонетов раскрыта им окончательно и что Смуглая леди,
доставившая Великому Барду столько огорчений, - это некая Эмилия Лэньер. В
хранящемся в Бодлейанской библиотеке дневнике астролога и врачевателя Симона
Формана (1552- 1611), в записи, относящейся к его клиентке Эмилии Лэньер,
Роуз прочел не очень ясно написанное слово "brave" (смелая, красивая) как
"brown" (смуглая, темная), и это неверно прочитанное слово стало главным
аргументом его идентификации, которая сейчас обычно вспоминается учеными как
курьез.
Но кроме попытки голословно отождествлять Эмилию Лэньер со Смуглой леди
Лесли Роуз сделал и другое, на мой взгляд, несравненно более полезное дело.
В 1978 году он переиздал со своим предисловием (но без научного комментария)
чрезвычайно редкую поэтическую книгу, отпечатанную в 1611 году и написанную,
как гласит ее титульный лист, "Эмилией Лэньер, женой капитана Альфонсо
Лэньера" {21}. Переизданию этого раритета Роуз не преминул дать рекламное
заглавие "Поэмы шекспировской Смуглой леди" и в предисловии повторил свои
утверждения о тождестве Эмилии Лэньер с прекрасной незнакомкой сонетов
{Белокурого друга Роуз отождествил с графом Саутгемптоном; все остальные
гипотезы о смысле сонетов и их героях он, со свойственной ему горячностью,
объявил "полной чепухой".}. Но, независимо от гипотезы Роуза, сама старинная
книга проливает неожиданный свет на своего автора - противоречивую личность,
талантливую поэтессу, эрудита, интеллектуала, чьи идеи часто на целую эпоху
опережали современные ей представления, женщину, достойную высокой чести
быть литературной современницей Шекспира!
Что касается молчания, которым было окружено появление книги Эмилии
Лэньер (ни одного отклика ни в 1611 году, ни позже), то Роуз в качестве
причины мог указать лишь на незначительный тираж...
Записи в дневнике Симона Формана (1597 и 1600) характеризуют его
клиентку Эмилию Лэньер совсем не так, как можно было ожидать, прочитав ее
поэтическую книгу. Эмилия родилась в 1569 году в семье придворного музыканта
итальянца Бассано. Юную девушку (если верить дневнику Формана) заметил и
сделал своей любовницей старый лорд-камергер Хэнсдон (покровитель актерской
труппы), и она имела от него сына. В 1593 году ее "для прикрытия" - так
пишет Форман - выдали замуж за Альфонсо Лэньера, подвизавшегося при дворе на
самых скромных ролях и сочтенного быть годным в качестве такого "прикрытия".
Ни до 1611 года, ни после (а она умерла в 1645 году) нет никаких следов ее
связи с литературой, поэзией, ничего об этом не пишет и Форман. Он рисует
свою клиентку весьма сомнительной особой, афиширующей перед
врачевателем-астрологом свою былую связь с престарелым лордом-камергером (он
умер в 1596 году) и допытывающейся, удастся ли ей самой стать когда-нибудь
"настоящей леди". Форман, который не брезговал и сводничеством,
характеризует ее однозначно - "шлюха". Впоследствии ей выплачивалась пенсия,
но кем и за что эта пенсия была дарована - неизвестно.
Тем более удивительно, что в 1611 году такая сомнительная даже в глазах
Формана "дама полусвета" вдруг выпускает серьезную поэтическую книгу, где
предстает перед читателем как апологет религиозного пиетета и моральной
чистоты, нетерпимости к греху во всех его проявлениях. Приходится
предположить, что с ней за несколько лет произошла серьезная метаморфоза,
нисколько не отразившаяся, впрочем, на ее дальнейшей жизни. При этом в 1611
году она - тоже "вдруг" - оказывается превосходным поэтом, мастером
поэтического слова, исполненного глубокого смысла, мысли и знаний, и Роуз с
полным основанием считает ее лучшей (наравне с Мэри Сидни-Пембрук)
английской поэтессой шекспировской эпохи!
Книга, отпечатанная типографом В. Симмзом для издателя Р.Баньяна
(имена, знакомые по первоизданиям нескольких шекспировских пьес),
открывается авторскими обращениями к самым высокопоставленным женщинам
королевства, начиная с самой королевы Анны и ее дочери принцессы Елизаветы,
после них - к Арабелле Стюарт, родственнице короля (вскоре Арабелла вступит
в тайный - без согласия монарха - брак и, заключенная за это в Тауэр, сойдет
там с ума). Далее следует стихотворение "Ко всем добродетельным леди
вообще", затем обращения - тоже в стихах - к графиням Пембрук, Кент,
Камберленд, Сэффолк, Бедфорд, Дорсет - к каждой в отдельности. Обращения к
этим знатным женщинам интересны и заметными различиями, и оттенками
отношений автора к каждой из них. Особенно важны эти различия и оттенки,
когда речь идет о таких известных историкам литературы личностях, как Анна
Клиффорд, тогда графиня Дорсет, и "Блестящая Люси" - графиня Бедфорд, не
говоря уже о самой Мэри Сидни-Пембрук, которой адресована самая большая (56
четверостиший) поэма, озаглавленная "Мечта автора к Мэри, графине Пембрук".
Удивляет близость безродной Эмилии Лэньер к чрезвычайно высокопоставленным
дамам, включая саму королеву и ее дочь, - она явно лично знакома с ними, и в
ее стихах к ним присутствует лишь высокая почтительность, но не раболепие.
Так, адресуясь к Арабелле Стюарт, женщине королевской крови, она сожалеет,
что, будучи давно знакома с ней, не знает ее, однако, так близко, как желала
бы! {Один из сохранившихся экземпляров книги переплетен в пергамент с гербом
наследного принца Генри. Очевидно, этот экземпляр был преподнесен принцу,
что и само по себе говорит о многом.}
После этих обращений идет исполненное лукавой иронии послание "К
добродетельному читателю" и, наконец, на 57-ми страницах - сама поэма,
давшая название всей книге: "Славься Господь Царь Иудейский". Потом - еще
одна поэма, содержание которой кажется не связанным с предыдущей, названная
"Описание Кукхэма". Завершают книгу несколько строк на отдельной странице,
адресованных "Сомневающемуся читателю", которому доходчиво "объясняется",
что название поэмы пришло автору однажды во сне много лет назад!
В поэме, особенно в части, озаглавленной "Оправдание Евы в защиту
женщин", поэтесса развивает целую систему взглядов на несправедливость
тогдашнего положения женщин в обществе. Учитывая уникальность публичного
изложения подобных взглядов в то время, мы можем без большой натяжки назвать
Эмилию Лэньер предтечей феминизма.
Развенчивая древние и средневековые предрассудки о женщине как
средоточии греховности, автор соответственно трактует и библейский сюжет об
изгнании первых людей из рая. Она доказывает (не без иронии), что не Ева, а
Адам виноват в грехопадении и вообще мужчины - гораздо более расположенные к
греху существа, чем женщины, которым они причиняют столько страданий, и
потом их же во всем обвиняют! Еву, не устоявшую перед искушением,
оправдывает ее любовь к Адаму, ее женская слабость; но мужчина - сильнее,
никто не мог заставить его отведать заветного плода, если бы он сам не
захотел этого! И совсем уже было несправедливо (и недостойно первого
мужчины) перекладывать свою вину на плечи слабой и любящей его женщины.
"Мужчины хвастают своими познаниями, но ведь они получили их из прекрасных
рук Евы как из самой умной книги!"
Поэтесса не ограничивается констатацией несправедливости униженного
положения женщин, она прямо призывает их вернуть себе утраченное
достоинство, а мужчин, осознав женскую правоту, не препятствовать этому!
"Вернем же себе нашу свободу
И бросим вызов вашему господству.
Вы приходите в мир только через наши муки,
Пусть это умерит вашу жестокость;
Ваша вина больше, почему же вы не признаете
Нас равными себе, не освобождаете от тирании?"
Автор постоянно делает упор на чистоту, благородство, верность,
незапятнанность репутации женщины. Рассказывая о великих женщинах - героинях
Ветхого и Нового Заветов, она опускает такую личность, как Мария Магдалина,
а переходя к женщинам из греко-римской античности и уделяя достаточно места
Клеопатре и трагической истории ее любви к Антонию, она, однако, дает ясно
понять, что ее симпатии на стороне скромной и целомудренной Октавии. И так -
везде. Красота должна быть соединена с добродетелью.
Все это чрезвычайно трудно согласовать с тем, что сообщает об Эмилии
Лэньер в своем дневнике Симон Форман. Действительно, в искренность и
нравственную чистоту поэтессы трудно не поверить - ее личность, ее духовный
мир, нравственные оценки все время на переднем плане. Но, с другой стороны,
и записи Формана нельзя просто сбрасывать со счетов - ведь он знал Эмилию
довольно близко, она неоднократно обращалась к нему, посвящала в свои
интимные секреты...
Поэмы и посвящения демонстрируют уникальную для незнатной женщины
образованность и начитанность автора; бесчисленное множество свободных
ссылок и аллюзий на библейские книги и греко-римскую мифологию, литературу,
историю свидетельствуют об этом.
Обращение к Мэри Сидни-Пембрук, названное "Мечтой", - чрезвычайно
значительно. Несомненна не только духовная общность двух поэтесс, но и
личная близость Эмилии Лэньер к семье Сидни. Она склоняется перед подвигом
сестры Филипа Сидни, сохранившей и открывшей миру его несравненные творения.
Имя Филипа Сидни поэтесса произносит с молитвенным обожанием, ее голос
прерывается - так даже через много лет потрясает ее его судьба; хорошо
известно ей и о том, что графиня Пембрук - поэт и писатель, о ее переводах
псалмов и других произведений (хотя, как мы уже знаем, Мэри почти ничего из
написанного ею под своим именем не печатала).
"К этой леди теперь я направляюсь,
Предлагая ей плоды своих свободных часов;
Хотя она сама написала много книг, несравненно ценнейших,
Но ведь есть мед и в самых скромных цветах..."
Несколько раз в книге повторяется шекспировская мысль о сценической
преходящести всего сущего, образ мира-театра:
"Вы знаете хорошо, что этот мир - лишь Сцена,
Где все играют свои роли, а потом должны уйти навсегда.
Никому не делается снисхождения, ни знатности, ни юности, ни сединам,
Никого не щадит всепоглощающая Смерть..."
Поэтический язык Эмилии Лэньер насыщен яркой образностью, впечатляет
богатством лексикона, эвфуизмами, редкими словосочетаниями, тонкими нюансами
интонации, несущими важный подтекст.
Хотя это - единственная ее книга, не чувствуется, что автор - новичок в
поэзии; перед нами - мастер, уверенно владеющий многими средствами
художественной выразительности, поэтической техникой. Немало строф в этой
книге по праву можно отнести к лучшим достижениям английской поэзии XVII
века.
Но книга заслуживает самого тщательного изучения не только в силу
очевидных поэтических достоинств и апологетики женского равноправия. Самым
серьезным является вопрос о личности автора книги. "Мистрисс Эмилия, жена
капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества" - таким
скромнейшим образом представляет она себя на титульном листе своей
единственной и достаточно необычно (да еще во сне!) названной книги,
отпечатанной в считанных экземплярах (что стоило недешево). Больше ни в
печатной, ни в рукописной литературе той эпохи это имя не встречается, хотя
она жила еще долго; никто из современников не говорит ничего о ее связях с
литературой; в архивах обнаружено лишь несколько ее материальных тяжб.
Отсутствует такая писательница и в литературном окружении Мэри
Сидни-Пембрук, к которой она так доверительно обращается, и около Люси
Бедфорд...
Все тексты, особенно предварительные обращения, свидетельствуют, что
поэтесса - свой человек в самом высшем свете, превосходно знающий тонкости и
условности великосветских отношений и даже разделяющий тогдашние сословные,
аристократические предрассудки. Несколько раз как о деле само собой
разумеющемся говорится, что книга предназначена только для знатных и
благородных леди королевства; другие женщины (если это не библейские или
мифологические персонажи) просто вне поля ее зрения - это не ее мир. С
высокородными же леди она разговаривает на равных, поучает их, как себя
вести и как одеваться. В духовном и моральном плане обрисованную в дневнике
Формана сомнительную "даму полусвета" отделяет от высоконравственной,
бескомпромиссной к пороку позиции автора книги целая пропасть.
Все это, вместе взятое, приводит к заключению (хотя автор или издатель,
явно потешаясь в предвидении будущих сомнений на этот счет, поместил в конце
книги специальное обращение "К сомневающемуся читателю"), что появление в
литературе имени доселе и после того непричастной к ней "жены капитана
Альфонсо Лэньера" было мистификацией, частью большой Игры.
Вероятно, поиски действительного автора книги имели бы не много шансов
на успех, если бы в данном случае исследователю не помогали весьма серьезные
обстоятельства. Женщин-поэтов в тогдашней Англии было мало. Если же оставить
из них тех, кто был лично и близко знаком с каждой из девяти названных
знатнейших дам королевства, да еще учесть заметную в посланиях разницу в
степени близости к каждой из них, многочисленные аллюзии конкретного
характера, то такой отбор позволяет в конце концов вплотную подойти к
таинственной поэтессе, пожелавшей предстать перед своими посвященными в Игру
адресатами в столь странном (для нас) чужом наряде-маске.
Поэтические строки написаны молодой женщиной - это видно по ее чувствам
и настроениям; но это и не юная девушка - она высокообразованна, многое
знает, многое обдумала. Из всех своих адресатов она ближе всех к графине
Мэри Сидни-Пембрук - она говорит с ней не как посторонний человек, а,
скорее, как преданная дочь; при этом она удивительно хорошо осведомлена о ее
неопубликованных литературных трудах! А когда речь заходит о великом Филипе
Сидни, поэтесса не может совладать со своим голосом - Филип Сидни продолжает
жить в любящих его сердцах, сама смерть бессильна перед его славой, лучи
которой освещают дорогу всем следующим его путем.
Особое место, отводимое поэтессой графине Пембрук и ее литературным
трудам, дочернее преклонение перед памятью Филипа Сидни, все содержание
"Мечты" - поэмы-послания к Мэри Сидни-Пембрук и многое другое прямо
указывают в сторону самой близкой и дорогой для Мэри молодой женщины - ее
племянницы и воспитанницы Елизаветы.
Как мы уже знаем, Бен Джонсон в нескольких произведениях и своих
разговорах с Драммондом утверждал - уже после смерти Елизаветы
Сидни-Рэтленд, - что в искусстве поэзии она нисколько не уступала своему
великому отцу; о ее поэзии говорит и Фрэнсис Бомонт. Однако, несмотря на эти
авторитетные свидетельства, не было напечатано ни одной строки, подписанной
ее именем, не удавалось идентифицировать ее и среди поэтических анонимов...
И только теперь, следуя в направлении, освещаемом сначала трогательным
обращением поэтессы к Мэри Сидни-Пембрук, а потом и другими бесспорными
аллюзиями, мы можем различить за одиозной маской "жены капитана Лэньера"
всегда скрывающуюся от любопытных глаз, всегда - как и ее платонический
супруг - словно играющую в прятки со всем родом человеческим удивительнейшую
женщину - Елизавету Сидни-Рэтленд.
Особенное звучание, которое обретает голос поэтессы, когда она
вспоминает о Филипе Сидни, замечено и Л. Роузом, но объяснить это он не
пытался. То обстоятельство, что эти рыдающие строки написаны дочерью поэта,
с младенчества воспитанной в культе его памяти, ставит все на свои места,
дает искомое объяснение.
Очень важная конкретная аллюзия содержится в обращении к королеве Анне,
когда поэтесса говорит, что ее ранние годы были озарены благосклонностью
великой Елизаветы. Дочь Филипа Сидни - как никакая другая английская
поэтесса - могла так сказать о себе с полным правом: ведь она получила имя
от своей крестной матери королевы Елизаветы, специально прибывшей на
церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в книге другой, не менее важной:
поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крестной матери и
прославляет девственность; такая аллюзия, очень странная для наложницы лорда
Хэнсдона и жены капитана Лэньера, звучит вполне естественно лишь в устах
Елизаветы Рэтленд...
Еще раз посмотрим на имена знатных дам, к которым, как к хорошим
знакомым, обращается "жена капитана Лэньера". О королеве, ее дочери,
Арабелле Стюарт и графине Пембрук я уже говорил. Люси Бедфорд и графиня
Дорсет (Анна Клиффорд) - ближайшие подруги Елизаветы Рэтленд. Мать Анны,
графиня Камберленд, была известна своей глубокой религиозностью и строгими
правилами жизни (на семейном портрете она изображена с книгой псалмов в
руках). И поэтесса знает об этом: там, где в ее книге цитируется или имеется
в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: "Маргарите, вдовствующей
графине Камберленд". Очень трудно вообще представить себе подлинную Эмилию
Лэньер, как ее описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки,
которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала все время
воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала ее хорошо.
Еще одна графиня - Екатерина Сэффолк - дама, известная неразборчивостью
в средствах для достижения своих целей; именно ее Бен Джонсон вывел в своем
"Печальном пастухе" как старую колдунью. После того, как ее дочь Франсис
стала женой брата Елизаветы Рэтленд, они оказались родственниками. В
послании "Эмилии Лэньер" к графине Сэффолк проглядывает заметная
настороженность - слухи о связи Франсис с Карром, безусловно, дошли и до
Рэтлендов, но возможные последствия еще не ясны. Таким образом, все адресаты
обращений поэтессы - хорошо известные Елизавете Рэтленд дамы, и в этих
обращениях мы находим точное подтверждение особенностей ее отношений с
каждой из них. Обращения автора книги к самой Елизавете - дочери
боготворимого этим автором Филипа Сидни, племяннице и воспитаннице Мэри
Сидни-Пембрук, ближайшей подруге Люси Бедфорд и Анны Дорсет - такого
обращения в книге, разумеется, нет.
Следует обратить внимание на основное настроение автора - настроение
усталости, печали, безысходности:
Пессимизм поэтессы часто обретает мотив прощания с миром, с жизнью.
Именно такие настроения владели Елизаветой в 1607-1611 годах, когда она
часто живет вдали от дома, тяготясь своим положением "вдовствующей жены", в
тревоге за безнадежно больного супруга. Судя по всему, решение последовать
за ним в случае его смерти созрело у нее уже в это время и с его ведома, что
нашло отражение и в завещании графа, где она (редчайший случай!) не
упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены
Фрэнсисом Бомонтом в элегии, написанной сразу после ее смерти. Есть в этой
элегии и другие аллюзии, показывающие, что Бомонт знал, кто скрывался за
маской "Эмилии Лэньер". В обращении к графине Пембрук поэтесса сетует на
бога сна Морфея, который отнимает у нас половину и без того короткого
промежутка жизни (span of life). И Бомонт, оплакивая Елизавету
Сидни-Рэтленд, не только повторяет эту ее поэтическую метафору, но и
отвечает на нее:
"Почему ты умерла так рано? О, прости меня!
Я ведь знаю, что это была большая жизнь,
Хотя и названная до того так скромно коротким промежутком..."
Особое место занимает последняя поэма, появляющаяся в конце, казалось
бы, уже завершенной книги "Эмилии Лэньер" и названная тоже достаточно
странно: "Описание Кукхэма". Автор этой поэмы, отличающейся по образности и
поэтической форме от других текстов в книге, описывает некое прекрасное
место, называемое Кукхэмом, которое покинула его хозяйка. С этого места, с
этой высоты взору открывается изумительней вид, "достойный взора королей,
подобного которому не сможет предложить вся Европа": отсюда можно сразу
увидеть земли тринадцати окружающих Кукхэм английских графств. Однако
единственный в Англии Кукхэм расположен в графстве Беркшир, в низменной
местности, откуда мало что видно. Поэтому Роуз затрудняется как-то объяснить
эти слова и считает, что они свидетельствуют о "склонности к большим
преувеличениям". Но ведь есть в Англии место, откуда, как тогда утверждали,
в ясную погоду действительно можно видеть земли тринадцати (или двенадцати)
окружающих графств; это место - замок Рэтлендов Бельвуар. Ни о каком другом
месте в Англии такое сказать нельзя, хотя есть горы гораздо выше
бельвуарского холма: дело тут не столько в высоте, сколько в исключительно
удачном положении Бельвуара среди окружающих небольших равнинных графств.
Это еще одна - и очень серьезная по своей однозначности - реалия,
подтверждающая нашу идентификацию. Можно добавить, что вблизи от Бельвуара,
в долине расположена целая группа селений, названия которых звучат сходно с
"Кукхэм": Оукхэм, Лэнгхэм, Эденхэм.
Западные исследователи, в том числе и Роуз, занимавшиеся книгой Эмилии
Лэньер, считают, что в этой заключительной (можно сказать - дополнительной)
поэме описывается тот самый Кукхэм в Беркшире, где находилось имение
Камберлендов (из-за него, кстати, наследники умершего в 1605 году графа
Камберленда вели упорную тяжбу). Однако имение вовсе не напоминало райский
уголок, описываемый в поэме, не говоря уже о том, что никаких тринадцати
графств из него увидеть было нельзя. Да и хозяйка Кукхэма, графиня
Камберленд, которой в 1610 году пошел шестой десяток (возраст, считавшийся
тогда достаточно почтенным), не очень подходит для роли олицетворенной
Красоты, о которой вспоминает автор поэмы, целующий кору ее любимого дерева:
к ней она - в его присутствии - прикоснулась губами.
...Лучи солнца не греют больше эту землю, ветви деревьев поникли, они
роняют слезы, грустя о покинувшей их госпоже. Цветы и птицы, все живое в
этом прекраснейшем земном уголке помнит о ней, тоскует о ней, само эхо,
повторив ее последние слова, замерло в печали. Холмы, долины, леса, которые
гордились тем, что могли видеть эту Феникс, теперь безутешны. Осиротевшим
выглядит ее любимое дерево, под которым было прочитано и обдумано так много
мудрых книг. Здесь хозяйка дома когда-то музицировала вместе с юной
девушкой, теперь ставшей графиней Дорсет {Анна Клиффорд, дочь графини
Камберленд, кузина Люси Бедфорд, подруга Елизаветы Рэтленд (младше ее на
пять лет), с 1609 года - жена графа Дорсета. Потом, после смерти Дорсета,
она стала женой младшего сына графини Пембрук - Филипа, графа Монтгомери. Ее
стараниями воздвигнуты памятники Спенсеру и Дэниелу, возможно - и некоторые
другие.}. Прекрасная хозяйка поведала автору поэмы о связанных с этим
деревом светлых воспоминаниях, а на прощание подарила (через "посредство"
этого любимого дерева) невинный, но любящий поцелуй. В воспоминании об этом
последнем, чистом поцелуе мы слышим голос страдающего, тоскующего друга:
"Я говорю здесь последнее "прощай" Кукхэму;
Когда я умру, твое имя останется жить здесь,
Где мною исполнена благородная просьба той,
Чей чистый облик укрыт в моей недостойной груди,
И пока я буду продолжать жить,
Мое сердце связано с ней драгоценными цепями".
Многочисленные аллюзии показывают, что автор этой дополнительной
поэмы-эпилога описывает замок Рэтлендов Бельвуар и грустит об отсутствии его
хозяйки Елизаветы Сидни-Рэтленд, перу которой принадлежат помещенные ранее
обращения к королеве и знатнейшим дамам - ее друзьям, и сама поэма о
страстях Христовых, давшая название книге. Время написания поэмы о "Кукхэме"
- конец 1609 - первая половина 1610 года; наиболее вероятный ее автор -
Фрэнсис Бомонт, живший от Бельвуара всего в двух десятках миль и безусловно
(как считают его биографы) бывавший там. Ему же принадлежит поэтическое
послание к хозяйке Бельвуара (относящееся примерно к тому же периоду, что и
"Описание Кукхэма"), а также потрясающая элегия на ее смерть. Оба эти
произведения имеют много общего с "Описанием Кукхэма"; они были напечатаны
уже после смерти самого Бомонта, в посмертном издании сочинений Томаса
Овербери, злодейски умерщвленного в Тауэре. Но в 1609-1610 годах Овербери
находился еще на свободе и, по свидетельству Джонсона, был влюблен в
Елизавету Рэтленд; нельзя полностью исключить вероятность его причастности к
поэме о "Кукхэме", хотя эта вероятность и не слишком высока... Также, как
вероятность того, что поэма написана самой Елизаветой Рэтленд и речь в ней
идет о подлинном Кукхэме и его почтенной и благочестивой хозяйке.
Исследование продолжается и участие в нем не заказано никому, благо
подлинные тексты и документы сегодня не так недоступны, как когда-то...
Определенные сложности в процессе исследования книги были связаны с ее
датировкой. Запись о книге в Регистре Компании книгоиздателей сделана 2
октября 1610 года; там указано имя издателя Р. Ба-ньяна и название только
первой поэмы - о страстях Христовых. Имя автора отсутствует, нет и