Страница:
— Прежде чем я отвечу, государь, я хотел бы послушать, что скажет начальник полиции.
— А вы, д'Аржансон, что скажете?
— Я скажу, государь, что если из нас никто не может ответить вам, то, может быть, в Париже есть человек, который вам ответит.
— Кто он, маркиз?
— Приезжий. Граф де Сен-Жермен.
— Сен-Жермен? Я не слышал этого имени.
— Я сам узнал его только три дня тому назад.
Дверь открылась, и в кабинет вошел Фейдо де Марвиль.
XVIII
XIX
XX
— А вы, д'Аржансон, что скажете?
— Я скажу, государь, что если из нас никто не может ответить вам, то, может быть, в Париже есть человек, который вам ответит.
— Кто он, маркиз?
— Приезжий. Граф де Сен-Жермен.
— Сен-Жермен? Я не слышал этого имени.
— Я сам узнал его только три дня тому назад.
Дверь открылась, и в кабинет вошел Фейдо де Марвиль.
XVIII
Быть или не быть
— Ну, что вам удалось выяснить? — живо поинтересовался король.
— Приказание отдано, государь, — ответил начальник полиции, — слуги, пажи, егеря, охранники, солдаты подняты на ноги. Весь парк окружен кавалерией. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи и кустарники будут обысканы с исключительным вниманием.
— Прекрасно, вы меня поняли как следовало. Теперь оставим в стороне этого петуха и это яйцо и возвратимся к протоколу.
Де Марвиль взял все бумаги, которые положил на стол, когда бросился исполнять приказание короля.
— Где вы остановились? — спросил король.
— На следующей фразе, государь, — ответил епископ и процитировал слово в слово последние строчки письма. «Сегодня вечером 25 февраля 1745 года Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К° оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы».
— Именно! — сказал д'Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же безупречна, монсеньор де Мирпуа!
— Продолжайте! — сказал король. Фейдо де Марвиль продолжил:
— «Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был предан в руки нашего всемогущего правосудия.
Уличенный в тройном преступлении: постыдном лицемерии, гнусном вероломстве и низкой измене, — вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона, гласящей:
«Кто бы он ни был, несмотря на возраст, пол, положение в обществе и истинные достоинства, какова бы ни была польза, которую он мог бы приносить, — каждый, кто войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, будет немедленно осужден на смерть и казнен через час, а тело его укрепит здание».
Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен к замуровыванию заживо в стену.
Казнь начинается. Подходит первый петух и привязывает осужденного, каждая веревка окроплена каплями крови петуха, или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит второй петух, он хватает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги к левой стене курятника, там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железные стержня и вбивает их в обе стены, чтоб они не дали осужденному упасть; петух поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, связанный веревками и сдерживаемый железными стержнями. Глаза осужденного дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две — ящик с известковым раствором; петух вынимает из-за пояса золотую лопатку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным. Приходит пятый петух и кладет второй ряд. Шестой петух кладет третий ряд. Теперь видна лишь голова осужденного, он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену, поют возле нее три раза и уходят. Правосудие совершено!»
Вот что заключается в протоколе, государь, — сказал Фей-до де Марвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: Хохлатый Петух — печать белая, Петух Яго — зеленая печать, Петух Золотой — печать желтая, Петух Индийский — печать красная, Петух Черный — печать черная, Петух Растрепанный — печать серая, Петух Коротышка — печать коричневая. Под этими подписями стоит фраза: «Протокол одобрил и подписал: Петушиный Рыцарь».
Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.
— Документ составлен точно так, как составляются протоколы парламента, — заметил он. — Он находился между полицейскими донесениями?
— Да, государь.
— Кто же его положил туда, Марвиль?
— Не знаю.
— Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.
— Совершенно верно, государь.
— Если в ваш кабинет входит человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, его должны увидеть.
— Я не смог добиться никаких сведений на этот счет.
— Ваш кабинет, однако, охраняют.
— В трех помещениях, смежных с ним, находятся по три секретаря и по девять помощников.
— А случается ли, когда эти помещения остаются пустыми?
— Никогда, государь. У меня девять секретарей по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь, по девять для каждого кабинета. Каждый старший секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.
— Восемь часов каждый день?
— Нет, государь. Я счел своим долгом изменить прежний порядок: теперь каждый старший секретарь со своими помощниками дежурит через сутки вечером и через двое суток — ночью.
— Очень хорошо!
— Вы это одобряете, ваше величество?
— Вполне: дежурство осуществляется непрерывно и днем, и ночью.
— У моего большого кабинета только три входа и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не в нем, а в своем личном кабинете, хотя их донесения каждый день кладутся в большом кабинете. Следовательно, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), чтобы кто-либо незаметно вошел в мой кабинет и оставил там эти бумаги.
— А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?
— Нет, государь.
— А окна?
— Окон совсем нет. Большой кабинет освещается стеклянным потолком. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в комнату.
— Каким же образом объясняете вы то, что бумаги попали на ваше бюро, господин начальник полиции?
— Я не в состоянии этого объяснить, государь.
— Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?
— Помощник секретаря никогда не приносит донесения в мой кабинет, это делает дежурный секретарь. После того, как он кладет донесения на мое бюро, никто не может более входить.
— Ну, тогда этот секретарь!
— В эту ночь, государь, дежурил Габриэль де Санрей, мой зять.
— Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я так же, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирпуа, — обратился король к епископу, — что вы заключаете из всего этого?
Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля с торжественным выражением.
— Государь, — сказал он голосом серьезным, — я заключаю, что, к несчастью, многое придется сделать для того, чтобы могущество вашего величества и ваших представителей могло сравниться с ловкостью тех, кто противостоит вам! Я не удивляюсь, государь, и глубоко потрясен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, могут совершаться такие происшествия!
— Не хотите ли вы сказать, месье де Мирпуа, что королю служат дурно? — спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.
— Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, — ответил епископ. — Я не обвиняю, я соболезную и сокрушаюсь вовсе не о том, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невиновных.
— На свободу невиновных! — повторил маркиз д'Аржансон. — О каких невиновных говорите вы?
— Об аббате Ронье, канонике Брюссельского капитула.
— А! — произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который арестован вчера утром?
— Именно, господин министр, — отвечал почтенный прелат. — Я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.
— Монсеньор, — резко сказал д'Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а позвольте мне вам сказать, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.
Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними завязывалось начало вражды, и оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.
Если епископ был человеком высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противник его был самым добросовестным и самым просвещенным политиком той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только на придворных собраниях, в серьезных же рассуждениях, на совещаниях совета, перед лицом противников он обретал терпение дипломата и убежденность опытного оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром, и если придворные прозвали его «д'Аржансон дурак», то Вольтер дал ему прозвание «государственного секретаря Платоновой республики», что было тогда высшей похвалой в устах философа.
Слова епископа, горевавшего о слабости административной системы, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но из уважения сдержался.
Людовик XV, откинувшись назад и по своей привычке засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал серьезное участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание; потом епископ продолжал:
— Человек, которого вы арестовали, невиновен.
— Это вы так думаете, — сказал д'Аржансон.
— Разве вы сомневаетесь в моих словах, когда я что-либо утверждаю? — спросил епископ с гордым величием.
— Сохрани меня Бог! — отвечал д'Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь. Но из того, что невинный был арестован, когда все доказательства виновности тяготели над ним, не следует вывод, что администрация полиции и суда плоха во Франции! Арестовав этого человека, месье Фейдо действовал очень хорошо, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье.
— Убийцу каноника? — вскричал Мирпуа.
— Да, монсеньор!
— Но почему решили, что аббат Ронье убит?
— Приходилось думать именно так, когда это подтверждали очевидные факты.
— Какие факты? — с удивлением спросил король.
— Предостережение, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге нашли труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне уехавшего в город. В том же самом донесении говорилось, что виновник преступления Петушиный Рыцарь и что он, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжал дорогу, взяв все бумаги убитого. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?
— Но каким же образом амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.
— Вот этого мы еще не знаем, но скоро узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен для сбора полных сведений. Одно из двух: или уголовный судья действительно писал, или это уведомление пришло не от него и является новым доказательством дерзости разбойников. Во всяком случае, надо выяснить этот вопрос.
— Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Выяснить этот вопрос легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и я не ошибусь. Притом, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, то достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которыми вы можете воспользоваться.
— Очевидно, — сказал король, — самое благоразумное — свести месье де Мирпуа с пленником на очной ставке.
— Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил епископа Фейдо.
— Конечно, — отвечал тот, — чем скорее я его увижу, тем лучше.
— Я к вашим услугам, если король это позволяет.
— Поезжайте немедля в Париж, — сказал Людовик. — Если арестованный человек невиновен и эту невиновность подтвердит епископ Мирпуа, сейчас же освободите его. Если случится наоборот, и месье де Мирпуа не опознает заключенного, употребите самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.
Фейдо встал. Епископ поклонился королю.
— Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
— Что освобождение заключенного, даже когда невиновность его будет признана, еще раз убедит в безнаказанности того, кого мы намерены наказать.
— Приказание отдано, государь, — ответил начальник полиции, — слуги, пажи, егеря, охранники, солдаты подняты на ноги. Весь парк окружен кавалерией. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи и кустарники будут обысканы с исключительным вниманием.
— Прекрасно, вы меня поняли как следовало. Теперь оставим в стороне этого петуха и это яйцо и возвратимся к протоколу.
Де Марвиль взял все бумаги, которые положил на стол, когда бросился исполнять приказание короля.
— Где вы остановились? — спросил король.
— На следующей фразе, государь, — ответил епископ и процитировал слово в слово последние строчки письма. «Сегодня вечером 25 февраля 1745 года Жакобер, бывший член нормандского общества Флорана и К° оставил это общество и перешел в число транжир королевской кассы».
— Именно! — сказал д'Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же безупречна, монсеньор де Мирпуа!
— Продолжайте! — сказал король. Фейдо де Марвиль продолжил:
— «Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был предан в руки нашего всемогущего правосудия.
Уличенный в тройном преступлении: постыдном лицемерии, гнусном вероломстве и низкой измене, — вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона, гласящей:
«Кто бы он ни был, несмотря на возраст, пол, положение в обществе и истинные достоинства, какова бы ни была польза, которую он мог бы приносить, — каждый, кто войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, будет немедленно осужден на смерть и казнен через час, а тело его укрепит здание».
Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен к замуровыванию заживо в стену.
Казнь начинается. Подходит первый петух и привязывает осужденного, каждая веревка окроплена каплями крови петуха, или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит второй петух, он хватает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги к левой стене курятника, там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железные стержня и вбивает их в обе стены, чтоб они не дали осужденному упасть; петух поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, связанный веревками и сдерживаемый железными стержнями. Глаза осужденного дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две несут камни, две — ящик с известковым раствором; петух вынимает из-за пояса золотую лопатку и начинает складывать камни в ряд перед осужденным. Приходит пятый петух и кладет второй ряд. Шестой петух кладет третий ряд. Теперь видна лишь голова осужденного, он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену, поют возле нее три раза и уходят. Правосудие совершено!»
Вот что заключается в протоколе, государь, — сказал Фей-до де Марвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с разноцветной печатью: Хохлатый Петух — печать белая, Петух Яго — зеленая печать, Петух Золотой — печать желтая, Петух Индийский — печать красная, Петух Черный — печать черная, Петух Растрепанный — печать серая, Петух Коротышка — печать коричневая. Под этими подписями стоит фраза: «Протокол одобрил и подписал: Петушиный Рыцарь».
Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.
— Документ составлен точно так, как составляются протоколы парламента, — заметил он. — Он находился между полицейскими донесениями?
— Да, государь.
— Кто же его положил туда, Марвиль?
— Не знаю.
— Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.
— Совершенно верно, государь.
— Если в ваш кабинет входит человек, будь то мужчина, женщина или ребенок, его должны увидеть.
— Я не смог добиться никаких сведений на этот счет.
— Ваш кабинет, однако, охраняют.
— В трех помещениях, смежных с ним, находятся по три секретаря и по девять помощников.
— А случается ли, когда эти помещения остаются пустыми?
— Никогда, государь. У меня девять секретарей по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь, по девять для каждого кабинета. Каждый старший секретарь имеет под начальством девять помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.
— Восемь часов каждый день?
— Нет, государь. Я счел своим долгом изменить прежний порядок: теперь каждый старший секретарь со своими помощниками дежурит через сутки вечером и через двое суток — ночью.
— Очень хорошо!
— Вы это одобряете, ваше величество?
— Вполне: дежурство осуществляется непрерывно и днем, и ночью.
— У моего большого кабинета только три входа и каждый сообщается с кабинетом секретарей. Тайных агентов я принимаю не в нем, а в своем личном кабинете, хотя их донесения каждый день кладутся в большом кабинете. Следовательно, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), чтобы кто-либо незаметно вошел в мой кабинет и оставил там эти бумаги.
— А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?
— Нет, государь.
— А окна?
— Окон совсем нет. Большой кабинет освещается стеклянным потолком. Это сделано для того, чтобы никто не мог заглянуть в комнату.
— Каким же образом объясняете вы то, что бумаги попали на ваше бюро, господин начальник полиции?
— Я не в состоянии этого объяснить, государь.
— Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?
— Помощник секретаря никогда не приносит донесения в мой кабинет, это делает дежурный секретарь. После того, как он кладет донесения на мое бюро, никто не может более входить.
— Ну, тогда этот секретарь!
— В эту ночь, государь, дежурил Габриэль де Санрей, мой зять.
— Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я так же, как и вы, не понимаю ничего. А вы, месье де Мирпуа, — обратился король к епископу, — что вы заключаете из всего этого?
Епископ медленно выпрямился и посмотрел на короля с торжественным выражением.
— Государь, — сказал он голосом серьезным, — я заключаю, что, к несчастью, многое придется сделать для того, чтобы могущество вашего величества и ваших представителей могло сравниться с ловкостью тех, кто противостоит вам! Я не удивляюсь, государь, и глубоко потрясен, что в таком просвещенном веке, как наш, и в царствование такого государя, как вы, могут совершаться такие происшествия!
— Не хотите ли вы сказать, месье де Мирпуа, что королю служат дурно? — спросил, подходя, маркиз д'Аржансон.
— Если бы я хотел это сказать, господин министр, я так и сказал бы, — ответил епископ. — Я не обвиняю, я соболезную и сокрушаюсь вовсе не о том, что виновных не могут наказать, а что посягают на свободу невиновных.
— На свободу невиновных! — повторил маркиз д'Аржансон. — О каких невиновных говорите вы?
— Об аббате Ронье, канонике Брюссельского капитула.
— А! — произнес д'Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который арестован вчера утром?
— Именно, господин министр, — отвечал почтенный прелат. — Я говорю о несчастной жертве, несправедливо и незаконно арестованной.
— Монсеньор, — резко сказал д'Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля, а позвольте мне вам сказать, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.
Епископ посмотрел на д'Аржансона. Очевидно, между ними завязывалось начало вражды, и оба это понимали, тем более что взаимно уважали друг друга.
Если епископ был человеком высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен той проницательностью, той твердостью, той чистотой ума, которая делает людей сильными, то противник его был самым добросовестным и самым просвещенным политиком той эпохи. Д'Аржансон выражался не совсем внятно только на придворных собраниях, в серьезных же рассуждениях, на совещаниях совета, перед лицом противников он обретал терпение дипломата и убежденность опытного оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным советником, государственным секретарем и министром, и если придворные прозвали его «д'Аржансон дурак», то Вольтер дал ему прозвание «государственного секретаря Платоновой республики», что было тогда высшей похвалой в устах философа.
Слова епископа, горевавшего о слабости административной системы, сильно уязвили д'Аржансона. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но из уважения сдержался.
Людовик XV, откинувшись назад и по своей привычке засунув руку в карман жилета, по-видимому, принимал серьезное участие в том, что происходило перед ним. Наступило молчание; потом епископ продолжал:
— Человек, которого вы арестовали, невиновен.
— Это вы так думаете, — сказал д'Аржансон.
— Разве вы сомневаетесь в моих словах, когда я что-либо утверждаю? — спросил епископ с гордым величием.
— Сохрани меня Бог! — отвечал д'Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь. Но из того, что невинный был арестован, когда все доказательства виновности тяготели над ним, не следует вывод, что администрация полиции и суда плоха во Франции! Арестовав этого человека, месье Фейдо действовал очень хорошо, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье.
— Убийцу каноника? — вскричал Мирпуа.
— Да, монсеньор!
— Но почему решили, что аббат Ронье убит?
— Приходилось думать именно так, когда это подтверждали очевидные факты.
— Какие факты? — с удивлением спросил король.
— Предостережение, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге нашли труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне уехавшего в город. В том же самом донесении говорилось, что виновник преступления Петушиный Рыцарь и что он, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжал дорогу, взяв все бумаги убитого. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?
— Но каким же образом амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.
— Вот этого мы еще не знаем, но скоро узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен для сбора полных сведений. Одно из двух: или уголовный судья действительно писал, или это уведомление пришло не от него и является новым доказательством дерзости разбойников. Во всяком случае, надо выяснить этот вопрос.
— Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Выяснить этот вопрос легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и я не ошибусь. Притом, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, то достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которыми вы можете воспользоваться.
— Очевидно, — сказал король, — самое благоразумное — свести месье де Мирпуа с пленником на очной ставке.
— Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил епископа Фейдо.
— Конечно, — отвечал тот, — чем скорее я его увижу, тем лучше.
— Я к вашим услугам, если король это позволяет.
— Поезжайте немедля в Париж, — сказал Людовик. — Если арестованный человек невиновен и эту невиновность подтвердит епископ Мирпуа, сейчас же освободите его. Если случится наоборот, и месье де Мирпуа не опознает заключенного, употребите самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.
Фейдо встал. Епископ поклонился королю.
— Государь, — сказал маркиз д'Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил король.
— Что освобождение заключенного, даже когда невиновность его будет признана, еще раз убедит в безнаказанности того, кого мы намерены наказать.
XIX
Петух и стрела
Король удивленно поднял брови. Епископ подошел, бросив грозный взгляд на маркиза д'Аржансона, который выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага и казался совершенно спокойным: очевидно, слова министра его не удивили.
— Что вы хотите сказать? — спросил король.
— Государь, — ответил д'Аржансон, — объяснение простое. Вчера полицией был арестован человек, и через два часа весь Париж узнал, что это Петушиный Рыцарь. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Петушиный Рыцарь наконец схвачен.
— Зачем распространять это известие, если оно ложно?
— Чтобы сделать его справедливым, государь.
— Но если арестованный человек невиновен?
— Пусть он продолжает считаться виновным.
— А если это аббат Ронье?
— Заставим всех думать, что это Петушиный Рыцарь…
— Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.
Д'Аржансон улыбнулся.
— Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется обычной уловкой.
— Поясните вашу мысль, маркиз, — предложил король.
— Люди уверены, что Петушиный Рыцарь арестован, — все, кто боялся этого разбойника, теперь спокойны и радостны. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, Петушиный Рыцарь, или нет. В первом случае все идет само собой, во втором все усложняется. Но, вместо того чтобы затруднить нашу деятельность, эта путаница должна нам помочь: с одной стороны, заставив Рыцаря думать, что мы им обмануты и убеждены, что поймали его, мы на несколько дней притупим бдительность его и его шайки, а разбойника легче всего поймать, когда он считает себя в безопасности. И было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится известие о поимке ее главаря.
Фейдо де Марвиль, внимательно слушавший маркиза д'Аржансона, сделал одобрительный знак головой.
— Потом, — продолжил министр, — мне пришла в голову другая мысль, вызванная воспоминанием о письме, полученном месье де Марвилем. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, что его застали в ту минуту, как он писал, но Жакобер успел просунуть это письмо в трещину, о которой упомянул. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Важно отыскать то место, где было найдено письмо. Когда мы найдем и изучим его, мы должны спуститься в подземную галерею, о которой писал Жакобер, и потом оттуда продолжить наши поиски.
— Месье д'Аржансон прав, — согласился король, — это превосходная мысль.
— Главное, узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.
— Я объявлю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Марвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое верное средство.
— Да, — сказал д'Аржансон.
— Но это не помешало бы оказать правосудие невинному, — возразил епископ.
— Это-то и было бы опасно, — возразил д'Аржансон. — Выпустить этого человека — значит признаться, что Петушиный Рыцарь не пойман. После распространения такого известия безнаказанность разбойника увеличит внушаемый им ужас. И тогда я не могу ручаться, что нашедший письмо рискнет явиться в полицию за наградой.
— Что же вы намерены делать? — спросил епископ.
— Оставить в тюрьме того, кто арестован, виновен он или невиновен, и чтобы его никто не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.
— Но если он невиновен?
— О его невиновности будет объявлено через некоторое время… и он будет освобожден.
Епископ поклонился королю.
— Как вы решите, ваше величество? — спросил он.
Людовик, казалось, находился в затруднении. Движимый чувством справедливости, он уже приказал освободить пленника, если тот невиновен. Но доводы маркиза д'Аржансона поколебали его намерение. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но, так как тот не спешил отвечать, прелат опять поклонился и повторил свой вопрос.
— Завтра я объявлю свое решение на совете, — сказал король.
Ответ был решителен и не позволял задавать вопросов.
Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Де Марвиль также направился к двери, но задержался, по-видимому ожидая волеизъявления короля.
— Подойдите, я хочу с вами поговорить, месье де Марвиль.
Этими словами король давал понять начальнику полиции, что тот не должен ехать в Париж прежде епископа. Фейдо подошел к столу.
— Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть разъяснено. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д'Аржансон. Вы, месье де Марвиль, имеете богатый опыт в подобных делах. Выскажите же нам откровенно свое мнение, но предварительно все хорошенько обдумайте. И не принимайте во внимание то, что уже говорилось здесь, — мне интересно выслушать, что думаете об этом вы.
— Мое мнение, государь, во всем согласуется с мнением министра, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно аббат де Ронье. Уверен, что Беррье, возвратившись из Амьена, привезет разъяснения, которые подтвердят мое убеждение; но полагаю, что, даже если арестованный невиновен, следует продолжить игру, чтобы обмануть тех, кого мы преследуем. Отыскать же место, где найдено было письмо, значило бы найти путь, который приведет нас к цели.
В эту минуту постучали в дверь.
— Войдите! — сказал король.
Дверь отворилась, и Бине, камердинер Людовика XV, его доверенный человек, без которого не мог обойтись король, вошел в кабинет.
— Что тебе, Бине? — спросил Людовик.
— Государь, — отвечал камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, решительно ничего. Все, находившиеся в парке, служат у вашего величества или у приглашенных особ.
— А петух?
— Не нашли и следа.
Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.
— Ты знаток драгоценных камней, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этом?
Бине взял петуха, подошел к окну, долго рассматривал с глубоким вниманием, потом сказал, качая головой:
— Государь! Работа великолепная, и стоит эта вещица несметных денег.
— Неужели? — сказал король. — Какова же цена этих камушков?
— Около миллиона.
— Миллиона? — изумился король.
— Да, государь. Тут бриллианты чистейшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят баснословно дорого.
— Ты так считаешь?
— Спросите ваших ювелиров, государь.
— Отнесите этого петуха Бемеру.
Бине взял петуха и вышел.
— Миллион? — повторил король. — Возможно ли это?
— Я не сомневаюсь! — сказал д'Аржансон.
— Но кто может быть столь богат, чтобы сделать такую глупость: положить в яйцо эту невероятно дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто выученным для этого.
— Только один человек во Франции способен на подобный поступок, при этом скрывая, что это сделал именно он.
— Кто же?
— Я уже говорил о нем вашему величеству.
— Я не помню.
— Граф де Сен-Жермен.
— А, тот, который приехал… Откуда он приехал?
— Из кругосветного путешествия.
— Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.
— Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.
— Кто служил ему проводником?
— Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только можно стать ногой на земном шаре.
— Кто же этот человек?
— Вечный Жид!
— Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида!
— Знает, государь. Они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.
— А сколько времени затратили они на эту прогулку?
— Пятьдесят два года.
— Черт побери! Если он пятьдесят два года путешествовал из Вены в Пекин, сколько же лет объезжал он вокруг света?
— Двести, кажется.
— Не больше?
— Нет, государь.
— Торопился же он! Сколько же лет вашему путешественнику?
— Кажется, семьсот или восемьсот.
— Очень хорошо. Возраст прекрасный! Чем же он занимается?
— Золотом.
— Он делает золото?
— Да, государь.
Король весело расхохотался.
— Благодарю, д'Аржансон, — он, — очень благодарю! Вы развеселили меня. Вся эта гнусная история порядком меня опечалила, а вы ее завершили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпуа уехал: если бы он вас послушал, это, может быть, заставило бы разгладиться его морщины.
— Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы еще более рад, если бы ваше величество позволили мне представить вам ее героя.
— Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?
— Да, государь.
— Если вы мне его представите, сделает ли он золота на мою долю?
— Он обещал.
— Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д'Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри будут кассы полны золота, он позволит мне делать, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.
— Государь, я представлю ему Сен-Жермена, если вам угодно, но позвольте мне сначала представить его вам.
— Он будет делать золото при мне?
— Да.
— В таком случае я согласен, маркиз!
Король встал.
— Небо чисто, а солнце великолепно, — сказал он, — хватит с меня дел.
Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.
— Бине, — сказал король, — сегодня в Шуази приедут все французские министры. Так вот, я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь не занимаюсь политикой, а развлекаюсь. Открой это окно, Бине, пусть помещение проветрится.
Бине распахнул окно. Людовик подошел и с любовью обвел глазами красивый пейзаж, расстилавшийся перед ним. От замка тянулась большая широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года ее сплошь заливали лучи солнца во всей своей весенней силе.
Людовик дышал чистым воздухом ранней весны и стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон.
Вдруг в большой аллее мелькнула тень и возникла амазонка. Она грациозно ехала на прекрасной лошади, которая словно летела, не касаясь земли. Прекрасный костюм амазонки имел мифический оттенок. У девушки на плече был маленький колчан, в левой руке лук, а на голове бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка напоминала Диану, богиню охоты. Быстрее пушинки, уносимой ветром, промчалась она галопом по аллее и вдруг, повернув налево, подскакала к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.
Король вскрикнул от восторга. Амазонка проехала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, вложила ее в лук и пустила… Стрела эта была крошечной, забавной — она не могла бы причинить вреда. Стрела попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик остался неподвижен, как будто стрела сразила его наповал.
— Снова она! — прошептал король, когда исчез последний вихрь пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Снова она!
Стрела лежала на балконе, король поднял ее и рассмотрел. Она оказалась настоящим чудом, поскольку была сделана из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а наконечник украшало бриллиантовое сердце. Именно это сердце и ударилось о сердце короля. Людовик обернулся со стрелой в руке и увидел Бине, державшего в руках петушка.
— Поистине сегодня день сюрпризов! — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?
— Он предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.
— Что ж, — сказал Людовик, улыбаясь, — если у Петушиного Рыцаря целая коллекция подобных вещиц, то о нем нечего жалеть.
Король еще не закончил, как за окном раздалось звонкое «кукареку».
— Ну, — сказал Людовик, — на этот раз это уж слишком! Я выясню, что это такое.
— Что вы хотите сказать? — спросил король.
— Государь, — ответил д'Аржансон, — объяснение простое. Вчера полицией был арестован человек, и через два часа весь Париж узнал, что это Петушиный Рыцарь. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Петушиный Рыцарь наконец схвачен.
— Зачем распространять это известие, если оно ложно?
— Чтобы сделать его справедливым, государь.
— Но если арестованный человек невиновен?
— Пусть он продолжает считаться виновным.
— А если это аббат Ронье?
— Заставим всех думать, что это Петушиный Рыцарь…
— Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.
Д'Аржансон улыбнулся.
— Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется обычной уловкой.
— Поясните вашу мысль, маркиз, — предложил король.
— Люди уверены, что Петушиный Рыцарь арестован, — все, кто боялся этого разбойника, теперь спокойны и радостны. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, Петушиный Рыцарь, или нет. В первом случае все идет само собой, во втором все усложняется. Но, вместо того чтобы затруднить нашу деятельность, эта путаница должна нам помочь: с одной стороны, заставив Рыцаря думать, что мы им обмануты и убеждены, что поймали его, мы на несколько дней притупим бдительность его и его шайки, а разбойника легче всего поймать, когда он считает себя в безопасности. И было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится известие о поимке ее главаря.
Фейдо де Марвиль, внимательно слушавший маркиза д'Аржансона, сделал одобрительный знак головой.
— Потом, — продолжил министр, — мне пришла в голову другая мысль, вызванная воспоминанием о письме, полученном месье де Марвилем. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, что его застали в ту минуту, как он писал, но Жакобер успел просунуть это письмо в трещину, о которой упомянул. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Важно отыскать то место, где было найдено письмо. Когда мы найдем и изучим его, мы должны спуститься в подземную галерею, о которой писал Жакобер, и потом оттуда продолжить наши поиски.
— Месье д'Аржансон прав, — согласился король, — это превосходная мысль.
— Главное, узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.
— Я объявлю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Марвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое верное средство.
— Да, — сказал д'Аржансон.
— Но это не помешало бы оказать правосудие невинному, — возразил епископ.
— Это-то и было бы опасно, — возразил д'Аржансон. — Выпустить этого человека — значит признаться, что Петушиный Рыцарь не пойман. После распространения такого известия безнаказанность разбойника увеличит внушаемый им ужас. И тогда я не могу ручаться, что нашедший письмо рискнет явиться в полицию за наградой.
— Что же вы намерены делать? — спросил епископ.
— Оставить в тюрьме того, кто арестован, виновен он или невиновен, и чтобы его никто не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.
— Но если он невиновен?
— О его невиновности будет объявлено через некоторое время… и он будет освобожден.
Епископ поклонился королю.
— Как вы решите, ваше величество? — спросил он.
Людовик, казалось, находился в затруднении. Движимый чувством справедливости, он уже приказал освободить пленника, если тот невиновен. Но доводы маркиза д'Аржансона поколебали его намерение. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но, так как тот не спешил отвечать, прелат опять поклонился и повторил свой вопрос.
— Завтра я объявлю свое решение на совете, — сказал король.
Ответ был решителен и не позволял задавать вопросов.
Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Де Марвиль также направился к двери, но задержался, по-видимому ожидая волеизъявления короля.
— Подойдите, я хочу с вами поговорить, месье де Марвиль.
Этими словами король давал понять начальнику полиции, что тот не должен ехать в Париж прежде епископа. Фейдо подошел к столу.
— Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть разъяснено. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д'Аржансон. Вы, месье де Марвиль, имеете богатый опыт в подобных делах. Выскажите же нам откровенно свое мнение, но предварительно все хорошенько обдумайте. И не принимайте во внимание то, что уже говорилось здесь, — мне интересно выслушать, что думаете об этом вы.
— Мое мнение, государь, во всем согласуется с мнением министра, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно аббат де Ронье. Уверен, что Беррье, возвратившись из Амьена, привезет разъяснения, которые подтвердят мое убеждение; но полагаю, что, даже если арестованный невиновен, следует продолжить игру, чтобы обмануть тех, кого мы преследуем. Отыскать же место, где найдено было письмо, значило бы найти путь, который приведет нас к цели.
В эту минуту постучали в дверь.
— Войдите! — сказал король.
Дверь отворилась, и Бине, камердинер Людовика XV, его доверенный человек, без которого не мог обойтись король, вошел в кабинет.
— Что тебе, Бине? — спросил Людовик.
— Государь, — отвечал камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, решительно ничего. Все, находившиеся в парке, служат у вашего величества или у приглашенных особ.
— А петух?
— Не нашли и следа.
Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.
— Ты знаток драгоценных камней, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этом?
Бине взял петуха, подошел к окну, долго рассматривал с глубоким вниманием, потом сказал, качая головой:
— Государь! Работа великолепная, и стоит эта вещица несметных денег.
— Неужели? — сказал король. — Какова же цена этих камушков?
— Около миллиона.
— Миллиона? — изумился король.
— Да, государь. Тут бриллианты чистейшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят баснословно дорого.
— Ты так считаешь?
— Спросите ваших ювелиров, государь.
— Отнесите этого петуха Бемеру.
Бине взял петуха и вышел.
— Миллион? — повторил король. — Возможно ли это?
— Я не сомневаюсь! — сказал д'Аржансон.
— Но кто может быть столь богат, чтобы сделать такую глупость: положить в яйцо эту невероятно дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто выученным для этого.
— Только один человек во Франции способен на подобный поступок, при этом скрывая, что это сделал именно он.
— Кто же?
— Я уже говорил о нем вашему величеству.
— Я не помню.
— Граф де Сен-Жермен.
— А, тот, который приехал… Откуда он приехал?
— Из кругосветного путешествия.
— Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.
— Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.
— Кто служил ему проводником?
— Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только можно стать ногой на земном шаре.
— Кто же этот человек?
— Вечный Жид!
— Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида!
— Знает, государь. Они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.
— А сколько времени затратили они на эту прогулку?
— Пятьдесят два года.
— Черт побери! Если он пятьдесят два года путешествовал из Вены в Пекин, сколько же лет объезжал он вокруг света?
— Двести, кажется.
— Не больше?
— Нет, государь.
— Торопился же он! Сколько же лет вашему путешественнику?
— Кажется, семьсот или восемьсот.
— Очень хорошо. Возраст прекрасный! Чем же он занимается?
— Золотом.
— Он делает золото?
— Да, государь.
Король весело расхохотался.
— Благодарю, д'Аржансон, — он, — очень благодарю! Вы развеселили меня. Вся эта гнусная история порядком меня опечалила, а вы ее завершили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпуа уехал: если бы он вас послушал, это, может быть, заставило бы разгладиться его морщины.
— Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы еще более рад, если бы ваше величество позволили мне представить вам ее героя.
— Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?
— Да, государь.
— Если вы мне его представите, сделает ли он золота на мою долю?
— Он обещал.
— Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д'Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри будут кассы полны золота, он позволит мне делать, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.
— Государь, я представлю ему Сен-Жермена, если вам угодно, но позвольте мне сначала представить его вам.
— Он будет делать золото при мне?
— Да.
— В таком случае я согласен, маркиз!
Король встал.
— Небо чисто, а солнце великолепно, — сказал он, — хватит с меня дел.
Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.
— Бине, — сказал король, — сегодня в Шуази приедут все французские министры. Так вот, я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь не занимаюсь политикой, а развлекаюсь. Открой это окно, Бине, пусть помещение проветрится.
Бине распахнул окно. Людовик подошел и с любовью обвел глазами красивый пейзаж, расстилавшийся перед ним. От замка тянулась большая широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года ее сплошь заливали лучи солнца во всей своей весенней силе.
Людовик дышал чистым воздухом ранней весны и стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон.
Вдруг в большой аллее мелькнула тень и возникла амазонка. Она грациозно ехала на прекрасной лошади, которая словно летела, не касаясь земли. Прекрасный костюм амазонки имел мифический оттенок. У девушки на плече был маленький колчан, в левой руке лук, а на голове бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка напоминала Диану, богиню охоты. Быстрее пушинки, уносимой ветром, промчалась она галопом по аллее и вдруг, повернув налево, подскакала к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.
Король вскрикнул от восторга. Амазонка проехала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, вложила ее в лук и пустила… Стрела эта была крошечной, забавной — она не могла бы причинить вреда. Стрела попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик остался неподвижен, как будто стрела сразила его наповал.
— Снова она! — прошептал король, когда исчез последний вихрь пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Снова она!
Стрела лежала на балконе, король поднял ее и рассмотрел. Она оказалась настоящим чудом, поскольку была сделана из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а наконечник украшало бриллиантовое сердце. Именно это сердце и ударилось о сердце короля. Людовик обернулся со стрелой в руке и увидел Бине, державшего в руках петушка.
— Поистине сегодня день сюрпризов! — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?
— Он предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.
— Что ж, — сказал Людовик, улыбаясь, — если у Петушиного Рыцаря целая коллекция подобных вещиц, то о нем нечего жалеть.
Король еще не закончил, как за окном раздалось звонкое «кукареку».
— Ну, — сказал Людовик, — на этот раз это уж слишком! Я выясню, что это такое.
XX
Жильбер и Ролан
В нескольких шагах от салона королевского парикмахера Даже располагалась лавка чулочника Рупара, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.
В тот день, когда король провел в Шуази полное волнений утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за ней, слева, стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря, как человек, знающий себе цену. Соседи и соседки разговаривали, размахивая руками, и число их увеличивалось каждую минуту. Вопросы и ответы делались с жаром и так быстро, что, наконец, скоро ничего невозможно было разобрать.
— Так это правда? — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.
В тот день, когда король провел в Шуази полное волнений утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за ней, слева, стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря, как человек, знающий себе цену. Соседи и соседки разговаривали, размахивая руками, и число их увеличивалось каждую минуту. Вопросы и ответы делались с жаром и так быстро, что, наконец, скоро ничего невозможно было разобрать.
— Так это правда? — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.