Страница:
— «Кукареку!» — повторил голос, но гораздо дальше.
— Ролан, — сказал Жильбер, — я вынужден оставить тебя. Будь в мастерской в девять вечера.
Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.
— Куда ты? — спросил он. Третье «кукареку» раздалось вдали.
— Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрыми шагами.
Он направился к Пале-Роялю. Навстречу ему попался молодой человек, похожий на служащего нотариальной конторы. Он был в черном сюртуке и белом галстуке и держал подмышкой бумаги. Увидев Жильбера, человек поспешно подошел к нему и поклонился.
— Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.
— Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.
— А гости?
— Они сидят за столом в трактире «Царь Соломон» в комнате № 7.
— Ждут меня?
— Целый час.
Жильбер сделал знак рукой, и клерк пошел своей дорогой, а Жильбер свернул на улицу Брасери и скрылся в дверях последнего дома по правой стороне. Он вошел в скудно освещенный узкий и низкий коридор, кончавшийся передней, из которой вела грязная лестница с веревкой вместо перил. На втором этаже Жильбер остановился, открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой не было никого. Посредине стоял стол, а на нем лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал, прочел и сказал удовлетворенно:
— Хорошо! Это шаг вперед!
XXIII
XXIV
XXV
XXVI
— Ролан, — сказал Жильбер, — я вынужден оставить тебя. Будь в мастерской в девять вечера.
Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.
— Куда ты? — спросил он. Третье «кукареку» раздалось вдали.
— Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрыми шагами.
Он направился к Пале-Роялю. Навстречу ему попался молодой человек, похожий на служащего нотариальной конторы. Он был в черном сюртуке и белом галстуке и держал подмышкой бумаги. Увидев Жильбера, человек поспешно подошел к нему и поклонился.
— Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.
— Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.
— А гости?
— Они сидят за столом в трактире «Царь Соломон» в комнате № 7.
— Ждут меня?
— Целый час.
Жильбер сделал знак рукой, и клерк пошел своей дорогой, а Жильбер свернул на улицу Брасери и скрылся в дверях последнего дома по правой стороне. Он вошел в скудно освещенный узкий и низкий коридор, кончавшийся передней, из которой вела грязная лестница с веревкой вместо перил. На втором этаже Жильбер остановился, открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой не было никого. Посредине стоял стол, а на нем лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал, прочел и сказал удовлетворенно:
— Хорошо! Это шаг вперед!
XXIII
Особняк «Сен-Гильом»
На улице Ришелье возвышался особняк «Сен-Гильом», в нем обычно останавливались богатые иностранцы. Возле этого прекрасного здания на углу улицы Брасери ютилась жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.
В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, прекрасная пустая карета с гербом и короной виконта на дверцах остановилась перед особняком «Сен-Гильом».
Извозчик остался на козлах, лакей спрыгнул на землю и вошел в особняк.
Извозчик и лакей поверх ливрей были одеты в широкие плащи с большими рукавами, спасавшие их от холода.
— Скажите моему господину виконту де Сен-Ле д'Эссерану, — сказал лакей швейцару гостиницы, — что карета, подана!
— Идите и скажите сами, — ответил швейцар.
— Не могу.
— Почему?
— Потому что мой господин запретил мне отлучаться от кареты.
— А что, в ней везут какое-нибудь чудо?
— Может быть, но это вас не касается! Идите и доложите немедля!
— Иду, иду! — проворчал швейцар, медленно поднимаясь по лестнице.
Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.
Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.
— Право, любезный граф, — говорил он не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…
Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.
Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.
— Садитесь же, милый граф, — сказал молодой щеголь, пропуская спутника.
Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.
— В таверну «Царь Соломон»! — крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:
— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. — Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!
— Начальник! — отвечал молодой человек. — Вы удостоили меня вашим доверием — я оправдаю его.
— Ты знаешь половину моих тайн.
— А моя преданность принадлежит вам без остатка.
— Я верю.
В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, прекрасная пустая карета с гербом и короной виконта на дверцах остановилась перед особняком «Сен-Гильом».
Извозчик остался на козлах, лакей спрыгнул на землю и вошел в особняк.
Извозчик и лакей поверх ливрей были одеты в широкие плащи с большими рукавами, спасавшие их от холода.
— Скажите моему господину виконту де Сен-Ле д'Эссерану, — сказал лакей швейцару гостиницы, — что карета, подана!
— Идите и скажите сами, — ответил швейцар.
— Не могу.
— Почему?
— Потому что мой господин запретил мне отлучаться от кареты.
— А что, в ней везут какое-нибудь чудо?
— Может быть, но это вас не касается! Идите и доложите немедля!
— Иду, иду! — проворчал швейцар, медленно поднимаясь по лестнице.
Лакей вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышались громкие голоса и смех. Дверь передней с шумом открылась, и молодой человек, одетый чрезвычайно модно, смеясь, спустился с лестницы. На вид ему было лет двадцать пять. Он щеголял в сером сюртуке с розовой отделкой, бархатных панталонах, в розовом атласном, расшитом серебром жилете и треугольной шляпе с золотой тесьмой. Пуговицы на сюртуке и жилете, пряжки на подвязках и на башмаках, цепочка часов были серебряными с бриллиантами и рубинами. На безымянном пальце левой руки молодого человека сверкал великолепный перстень: рубин в россыпи бриллиантов, в правой руке он держал табакерку, также украшенную бриллиантами и рубинами.
Спустившись с последней ступени, молодой человек наклонил голову на правое плечо, а правую руку засунул в карман панталон.
— Право, любезный граф, — говорил он не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый блестящий, самый фантастический человек, какого я когда-либо встречал. Если вы захотите, то через неделю сделаетесь предметом восторга и обожания всего двора…
Сказав эти слова, он обернулся. В двух шагах от него к парадной двери особняка шел другой мужчина. Это был человек среднего возраста, бесподобно сложенный, с благородной осанкой и выглядевший лет на тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное и очень смуглое, как у араба, брови черные и очень густые, глаза блестящие, взгляд проницательный. Костюм его был из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом без вышивки. Но если относительно фасона и недостатка украшений этот костюм был прост, то пошит он был безукоризненно и с большим вкусом. Его единственным украшением были пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.
Лакей, ждавший своего господина, бросился к карете и открыл дверцу.
— Садитесь же, милый граф, — сказал молодой щеголь, пропуская спутника.
Оба сели в карету. Слуга с непокрытой головой почтительно ожидал приказаний.
— В таверну «Царь Соломон»! — крикнул щеголь. Дверца закрылась, и карета покатила вслед за парой великолепных нормандских лошадей. Некоторое время молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занял правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми и рубиновыми пуговицами:
— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но тоном необычайно твердым. — Сегодня вечером мы выйдем на новый путь!
— Начальник! — отвечал молодой человек. — Вы удостоили меня вашим доверием — я оправдаю его.
— Ты знаешь половину моих тайн.
— А моя преданность принадлежит вам без остатка.
— Я верю.
XXIV
Таверна «Царь Соломон»
То, что сегодня называется ресторанами, в старину звали тавернами, и самой знаменитой была таверна «Царь Соломон». Тридцать лет за ее столами веселились принцы крови, вельможи и банкиры. Она занимала большой дом на улице Шостри, на углу улицы Тиршан.
Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.
В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы — мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.
Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.
— Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, — сказал он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?
— Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, — отвечала Бриссо, — что не осмеливаешься выходить из дому.
— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.
— Значит, ты должен говорить «ты» всему Парижу.
— Я могу быть с тобой на «ты», а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.
— Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.
— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.
— Я только ради этого и даю тебе взаймы.
— Зачем же ты так фамильярничаешь со мной и постоянно «тыкаешь» мне?
— Оставь меня в покое! Если ты будешь задираться, я расскажу всему Парижу, что Вольтер дает тебе по сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.
— Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарен…
— Он отказал тебе в паре луидоров?
— Да он уже мне не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.
— Каким образом?
— Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я послал к дьяволу всех моих кредиторов.
— У тебя есть все это? — удивилась Бриссо.
— Представь себе!
— Где же твой особняк, я приеду к тебе с визитом.
— В Тампле у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, жилище принца крови, неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не могут сделать ничего — им остается кланяться в моем лице дворянину дома принца.
— Ты дворянин дома принца Конти?
— Да. Я, Шарль Жак Луи Опост де Рошель, шевалье де Ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года в благородной и старинной семье, имею честь занимать должность в доме принца Конти.
— Должность… какую?
— Человека любезного, приятного и полезного.
— Ты ему нужен — это я поняла.
Морлиер опорожнил свой стакан.
— Пресмешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…
— Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.
— Кто тебя представил принцу?
— Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая быть спокойным, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.
— И он тебя принял?
— Весьма любезно, за завтраком…
— И пригласил тебя?
— Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.
Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно, принимал, когда говорил с принцем.
— Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. У каждого принца имеются разные потребности, которые нельзя удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вместо себя в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание и скверную репутацию. Этот человек будет полезен тем, что все видел, все читал, все знал, все делал, и годится даже на виселицу, но вхож и в хорошие дома; у него есть друзья во всех классах общества, он не отступает ни перед каким — хорошим или дурным — поступком, не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии; этот человек единственный, особый. Это — я! Я — шевалье де Ла Морлиер, я — который служил в мушкетерах, я — чьи друзья Шароле, Бульон, Роган, Монморанси, Тремуйль, я — участник ужинов Ларошфуко, Косее, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство, чтобы не иметь с ним хлопот, я, знающий все, видевший все, умеющий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе! Вы не найдете подобного мне.
— Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что ответил его высочество?
— Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я поселился вчера.
— Браво! А я думала, что ты шутишь.
— Это чистая правда, повторяю. Я никогда не был так спокоен. Ну что ж, милый старый друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!
— Объясни теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?
— Что? — удивился Морлиер.
— Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?
— Это я должен тебя об этом спросить.
— То есть?
— Хватит шутить!
— Что?
— Это ты мне написал!
— Нет.
— Да.
— Вот твое письмо!
— А вот твое.
Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке. Они развернули их одновременно, прочли, потом подняли головы, и глаза их встретились с удивлением до того комическим, что они громко расхохотались.
— Это уж слишком! — вскричал Морлиер.
— Что за шутка! — сказала Бриссо.
— Что значит эта мистификация?
— Это не мистификация, — сказал чей-то голос.
Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты открылась, и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.
— О! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!
— Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад отужинать с вами!
Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.
— Ах! — воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. — Это сияние солнца!
Была половина седьмого, яркий свет освещал таверну изнутри. Внизу располагались лавка, кухня и сад с аккуратно подстриженными деревьями. На первом этаже находились обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.
В комнате № 7 на столе стояли четыре прибора. Два канделябра на камине и два других на столе освещали комнату. Хоть на столе и было четыре прибора, в комнате находились только две особы — мужчина и женщина. Женщина высокая, в ярком наряде, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами была той самой особой, которую мы видели у Петушиного Рыцаря и которую публика звала просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и стаканы, наполовину наполненные.
Мужчина, сидевший или, скорее, полулежавший на кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы полные, глаза круглые и маленькие. Этот человек выглядел потрепанным, пресыщенным и хитрым, его некогда щегольский костюм дворянина был грязным и засаленным. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке стакан, в котором было содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.
— Отрада моего сердца, любовь моего прошлого и прошлое моей любви, — сказал он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?
— Я думала, что ты так осажден твоими кредиторами, — отвечала Бриссо, — что не осмеливаешься выходить из дому.
— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.
— Значит, ты должен говорить «ты» всему Парижу.
— Я могу быть с тобой на «ты», а вот почему ты ко мне обращаешься подобным образом? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.
— Да, но, когда тебя прижимают и ты нуждаешься в десяти луидорах, ты рад, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.
— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, вспомни, кто тебя выручает? Разве я не всегда к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мое мужество, то и ты можешь давать мне взаймы деньги.
— Я только ради этого и даю тебе взаймы.
— Зачем же ты так фамильярничаешь со мной и постоянно «тыкаешь» мне?
— Оставь меня в покое! Если ты будешь задираться, я расскажу всему Парижу, что Вольтер дает тебе по сто луидоров за то, чтобы ты аплодировал его трагедии.
— Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарен…
— Он отказал тебе в паре луидоров?
— Да он уже мне не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.
— Каким образом?
— Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я послал к дьяволу всех моих кредиторов.
— У тебя есть все это? — удивилась Бриссо.
— Представь себе!
— Где же твой особняк, я приеду к тебе с визитом.
— В Тампле у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль, жилище принца крови, неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам месье Фейдо все, что захочу, а они не могут сделать ничего — им остается кланяться в моем лице дворянину дома принца.
— Ты дворянин дома принца Конти?
— Да. Я, Шарль Жак Луи Опост де Рошель, шевалье де Ла Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года в благородной и старинной семье, имею честь занимать должность в доме принца Конти.
— Должность… какую?
— Человека любезного, приятного и полезного.
— Ты ему нужен — это я поняла.
Морлиер опорожнил свой стакан.
— Пресмешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…
— Молчи! Не забывай, с кем ты говоришь.
— Кто тебя представил принцу?
— Я сам. Представь себе, в настоящее время я нахожусь в дурных отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая быть спокойным, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.
— И он тебя принял?
— Весьма любезно, за завтраком…
— И пригласил тебя?
— Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал.
Морлиер встал и принял позу, которую он, вероятно, принимал, когда говорил с принцем.
— Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. У каждого принца имеются разные потребности, которые нельзя удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вместо себя в случае надобности, который имел бы имя, приличное звание и скверную репутацию. Этот человек будет полезен тем, что все видел, все читал, все знал, все делал, и годится даже на виселицу, но вхож и в хорошие дома; у него есть друзья во всех классах общества, он не отступает ни перед каким — хорошим или дурным — поступком, не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии; этот человек единственный, особый. Это — я! Я — шевалье де Ла Морлиер, я — который служил в мушкетерах, я — чьи друзья Шароле, Бульон, Роган, Монморанси, Тремуйль, я — участник ужинов Ларошфуко, Косее, Креки, Мальи, Бово, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство, чтобы не иметь с ним хлопот, я, знающий все, видевший все, умеющий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе! Вы не найдете подобного мне.
— Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что ответил его высочество?
— Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я поселился вчера.
— Браво! А я думала, что ты шутишь.
— Это чистая правда, повторяю. Я никогда не был так спокоен. Ну что ж, милый старый друг, наполни мой стакан, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!
— Объясни теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?
— Что? — удивился Морлиер.
— Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?
— Это я должен тебя об этом спросить.
— То есть?
— Хватит шутить!
— Что?
— Это ты мне написал!
— Нет.
— Да.
— Вот твое письмо!
— А вот твое.
Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый держал в руке. Они развернули их одновременно, прочли, потом подняли головы, и глаза их встретились с удивлением до того комическим, что они громко расхохотались.
— Это уж слишком! — вскричал Морлиер.
— Что за шутка! — сказала Бриссо.
— Что значит эта мистификация?
— Это не мистификация, — сказал чей-то голос.
Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты открылась, и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.
— О! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле д'Эссеран!
— Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад отужинать с вами!
Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.
— Ах! — воскликнул Морлиер, зажмурив глаза. — Это сияние солнца!
XXV
Пожелания
Виконт Сен-Ле д'Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которые регентство по наследству передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, со шляпой набекрень, он держал правую руку в кармане панталон, а левой опирался на эфес шпаги. Виконт остановился, выставил правую ногу вперед и перенеся всю тяжесть тела на левую ногу. Он был очарователен, до того очарователен, что даже Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала чуть слышно:
— Просто прелесть!
Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:
— Вот две особы, о которых я вам говорил: шевалье де Рошель де Ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.
Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.
Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но остановил свой взгляд на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее, при этом на пальце его блеснул перстень с бриллиантом изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, был ослеплен.
— Луч солнца! — сказал он.
Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:
— Сколько ты стоишь?
Шевалье остолбенел. Этот дерзкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни груба была его совесть, удар был все же силен, и присутствие духа изменило ему, поскольку вопрос был до того ясен и справедлив, содержал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни порочен был этот человек, он смутился, однако тут же оправился и ответил:
— Сколько я стою? Это зависит…
— От чего или от кого? — спросил незнакомец.
— От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. Вы который из двух?
— Выбирай по своему усмотрению.
— Я уже выбрал…
Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку. Бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив на ладонь, сказал:
— Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров. — И со вздохом сожаления он подал незнакомцу.
— Он переходит от меня к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.
— Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я начинаю понимать, — прибавил он, — вы спросили: «Сколько ты стоишь?», — а теперь я спрошу: «Во сколько вы меня цените?»
— Это зависит…
— От чего или от кого?
— От того, что ты можешь сделать.
— Я могу сделать все.
— Даже то, чего не делают другие?
— Особенно то, чего не должно делать.
— Ты умен.
— Я живу своим умом.
— Ты можешь убить человека?
— Без труда — как выпить бокал шампанского.
— Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр и не великодушен? Тебя трудно растрогать?
— Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать даже ничтожного порыва добродетели.
Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала на пол. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.
— Пара! — восторженно воскликнул он.
Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил:
— Я отдам вам мою кровь для того, чтобы узнать, кого я имею честь благодарить.
— Графа А, — ответил незнакомец.
— Графа А, — повторил Морлиер, — прекрасное имя!
Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо разговаривал уже несколько минут на другом конце комнаты.
— Ну, что? — спросил он.
— К вашим услугам, — отвечала Бриссо с низким реверансом.
— Ты готова?
— На все.
— Если так, сядем за стол и побеседуем за ужином.
Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А сел за стол, имея по правую руку Морлиера, а по левую Бриссо. Пришел слуга.
— Подавайте! — сказал Сен-Ле и также сел.
Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен изысканными яствами.
— Клянусь своей жизнью! — вскричал Морлиер. — Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне», это лучший трактир Франции.
— Давно вы знаете это место? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.
— Очень давно, месье.
— Если ваша память тверда, то она, вероятно, хранит далекие воспоминания.
— Да…
— В 1724 году в ночь под Новый год вы случаем не ужинали здесь?
Морлиер ударил себя по лбу.
— Подождите! Подождите! — сказал он. — Мне кажется, что…
— Это было в этой самой комнате; за столом сидели двенадцать человек. Вы встречали Новый год. Присутствовали де Конфулак, де Креки, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джемс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я запамятовал, но я назову его бароном. Помните?
— Прекрасно помню!
— Была полночь, ужин находился в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали рождаться самые сумасбродные идеи…
— Откуда вы знаете все это? — удивился Морлиер.
— Условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725-й, все будут пить за здоровье и взаимно высказывать разные пожелания…
— Ну да! — закричал Морлиер. — Фиц-Джемс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я в самом деле попал в тюрьму за долги.
— Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.
— Именно! И я помню, что нашего друга барона, имя которого вы забыли, звали де Монжуа.
— Шевалье, почему вы вспомнили о бароне Монжуа?
— Он пожелал графу Шароле нечто и впрямь забавное.
— Что же? — спросил виконт де Сен-Ле.
— Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или носить желтый костюм четыре дня подряд.
— Да! — сказал Сен-Ле смеясь. — В самом деле забавное желание!
— А чем ответил Шароле? — спросил граф. — Какое желание загадал он, в свою очередь. Вы помните?
— Не совсем, — отвечал Морлиер с некоторым замешательством.
— Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал барону взять в любовницы через месяц первую девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из таверны, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня подряд носить парик из кабаньей шкуры.
— Одно желание стоило другого! — заметил Сен-Ле улыбаясь.
— Но откуда вы-то все это знаете? — спросил Морлиер. — Ведь вы не ужинали с нами!
— Я знаю то, что мне нужно знать, — ответил граф А, — и всегда бываю там, где должен быть.
— Стало быть, вы обладаете даром быть невидимым и между тем присутствовать везде?
— Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?
— Совершенно верно.
— Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля — так?
— Так, месье.
— В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль?
— Да, — отвечала Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей всего полгода.
— Да, вы начали продавать букеты 12 января в том самом году.
Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее сильное впечатление.
— 12 января! — повторила она.
— В этот самый день вы продали свой первый букет? — спросил граф.
— Да… Но откуда вам известно, что в этот самый день я продала мой первый букет?
Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.
— Как много вам известно, граф! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вы знаете все на свете.
— Хотите доказательство? — спросил граф.
— Ну да. Ничто не делает ужин столь приятным, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, граф.
Поклонившись графу, Морлиер налил себе очередной стакан ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она упорно припоминала, где видела этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял стаканы, разговаривал со своим соседом справа, со своей соседкой слева с живостью и с увлечением, которые шевалье де Морлиер оценил по достоинству.
— Вернемся к тому ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.
— Просто прелесть!
Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и, протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:
— Вот две особы, о которых я вам говорил: шевалье де Рошель де Ла Морлиер и мадам Мари Жозефина Филаминта Бриссо.
Бриссо сделала низкий реверанс. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.
Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но остановил свой взгляд на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, усыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее, при этом на пальце его блеснул перстень с бриллиантом изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, был ослеплен.
— Луч солнца! — сказал он.
Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, спросил:
— Сколько ты стоишь?
Шевалье остолбенел. Этот дерзкий вопрос поразил его так метко, как хорошо направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни груба была его совесть, удар был все же силен, и присутствие духа изменило ему, поскольку вопрос был до того ясен и справедлив, содержал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни порочен был этот человек, он смутился, однако тут же оправился и ответил:
— Сколько я стою? Это зависит…
— От чего или от кого? — спросил незнакомец.
— От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. Вы который из двух?
— Выбирай по своему усмотрению.
— Я уже выбрал…
Незнакомец сделал движение, чтобы закрыть свою табакерку. Бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, поднял пуговицу еще проворнее и, положив на ладонь, сказал:
— Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров. — И со вздохом сожаления он подал незнакомцу.
— Он переходит от меня к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.
— Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я начинаю понимать, — прибавил он, — вы спросили: «Сколько ты стоишь?», — а теперь я спрошу: «Во сколько вы меня цените?»
— Это зависит…
— От чего или от кого?
— От того, что ты можешь сделать.
— Я могу сделать все.
— Даже то, чего не делают другие?
— Особенно то, чего не должно делать.
— Ты умен.
— Я живу своим умом.
— Ты можешь убить человека?
— Без труда — как выпить бокал шампанского.
— Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Ты не добр и не великодушен? Тебя трудно растрогать?
— Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится одолевать даже ничтожного порыва добродетели.
Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица упала на пол. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.
— Пара! — восторженно воскликнул он.
Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, куда уже припрятал первую, он прибавил:
— Я отдам вам мою кровь для того, чтобы узнать, кого я имею честь благодарить.
— Графа А, — ответил незнакомец.
— Графа А, — повторил Морлиер, — прекрасное имя!
Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой виконт де Сен-Ле тихо разговаривал уже несколько минут на другом конце комнаты.
— Ну, что? — спросил он.
— К вашим услугам, — отвечала Бриссо с низким реверансом.
— Ты готова?
— На все.
— Если так, сядем за стол и побеседуем за ужином.
Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А сел за стол, имея по правую руку Морлиера, а по левую Бриссо. Пришел слуга.
— Подавайте! — сказал Сен-Ле и также сел.
Слуга исчез, и через несколько минут стол был уставлен изысканными яствами.
— Клянусь своей жизнью! — вскричал Морлиер. — Как хорошо ужинают в «Царе Соломоне», это лучший трактир Франции.
— Давно вы знаете это место? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.
— Очень давно, месье.
— Если ваша память тверда, то она, вероятно, хранит далекие воспоминания.
— Да…
— В 1724 году в ночь под Новый год вы случаем не ужинали здесь?
Морлиер ударил себя по лбу.
— Подождите! Подождите! — сказал он. — Мне кажется, что…
— Это было в этой самой комнате; за столом сидели двенадцать человек. Вы встречали Новый год. Присутствовали де Конфулак, де Креки, де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джемс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я запамятовал, но я назову его бароном. Помните?
— Прекрасно помню!
— Была полночь, ужин находился в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали рождаться самые сумасбродные идеи…
— Откуда вы знаете все это? — удивился Морлиер.
— Условились, что, когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда кончится 1724-й и начнется 1725-й, все будут пить за здоровье и взаимно высказывать разные пожелания…
— Ну да! — закричал Морлиер. — Фиц-Джемс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я в самом деле попал в тюрьму за долги.
— Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть исполнено, как бы оно ни было странно и сумасбродно, и все двенадцать присутствующих должны были способствовать исполнению этих желаний.
— Именно! И я помню, что нашего друга барона, имя которого вы забыли, звали де Монжуа.
— Шевалье, почему вы вспомнили о бароне Монжуа?
— Он пожелал графу Шароле нечто и впрямь забавное.
— Что же? — спросил виконт де Сен-Ле.
— Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или носить желтый костюм четыре дня подряд.
— Да! — сказал Сен-Ле смеясь. — В самом деле забавное желание!
— А чем ответил Шароле? — спросил граф. — Какое желание загадал он, в свою очередь. Вы помните?
— Не совсем, — отвечал Морлиер с некоторым замешательством.
— Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал барону взять в любовницы через месяц первую девушку, замужнюю женщину или вдову, которую он встретит, выходя из таверны, будь она стара, безобразна, дряхла, или четыре дня подряд носить парик из кабаньей шкуры.
— Одно желание стоило другого! — заметил Сен-Ле улыбаясь.
— Но откуда вы-то все это знаете? — спросил Морлиер. — Ведь вы не ужинали с нами!
— Я знаю то, что мне нужно знать, — ответил граф А, — и всегда бываю там, где должен быть.
— Стало быть, вы обладаете даром быть невидимым и между тем присутствовать везде?
— Вы говорите, что в 1725 году сидели в тюрьме?
— Совершенно верно.
— Вас посадили в тюрьму 30 января, а выпустили 30 июля — так?
— Так, месье.
— В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль?
— Да, — отвечала Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Я была цветочницей всего полгода.
— Да, вы начали продавать букеты 12 января в том самом году.
Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее сильное впечатление.
— 12 января! — повторила она.
— В этот самый день вы продали свой первый букет? — спросил граф.
— Да… Но откуда вам известно, что в этот самый день я продала мой первый букет?
Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.
— Как много вам известно, граф! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вы знаете все на свете.
— Хотите доказательство? — спросил граф.
— Ну да. Ничто не делает ужин столь приятным, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, граф.
Поклонившись графу, Морлиер налил себе очередной стакан ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С начала ужина она не принимала никакого участия в разговоре до тех пор, пока граф не заговорил с ней. Устремив на него взгляд, она упорно припоминала, где видела этого человека, но никак не могла вспомнить. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимания на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял стаканы, разговаривал со своим соседом справа, со своей соседкой слева с живостью и с увлечением, которые шевалье де Морлиер оценил по достоинству.
— Вернемся к тому ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.
XXVI
Протокол
— Когда все желания были загаданы, — продолжал граф А, — принц Конти, выбранный председателем собрания, велел написать протокол заседания в двенадцати экземплярах на белом атласе. Каждый собеседник должен был хранить свой экземпляр в продолжение целого года. Вот один из двенадцати экземпляров.
Граф А вынул из кармана жилета кусок шелковой материи, которую положил на стол. На материи в рамке из гербов крупными буквами было написано кистью:
«ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ, проходившего в первый час первого дня 1725 года в трактире „Царь Соломон“, в комнате № 7.
В минуту, когда пробило полночь и мы переходили из одного года в другой, любезные собеседники обменялись взаимными пожеланиями.
Формальное обязательство было принято любезным собранием для исполнения этих пожеланий во избежание наказаний, означенных против каждого желания.
Список пожеланий:
Принцу Конти: найти лучшего повара во всей Франции,
или никто из нас не будет у него ужинать.
Герцогу Ришелье: посольство в Вене
или пойти в монахи на целый год.
Герцогу Фиц-Джемсу: быть обманутым шесть раз
или быть верным шесть месяцев.
Виконту де Таванну: располагать нами в продолжение двадцати четырех часов
или быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.
Графу де Конфлану: любовь г-жи де При
или ненависть госпожи де Буффлер.
Маркизу де Креки: дать три удара шпагой
или получить три удара шпагой.
Графу де Коаньи: счастье в игре
или несчастье в любви.
Герцогу де Лозену: не быть янсенистом
или съесть змею.
Графу де Рие: обладать Авесной, Жевр и Собран
или праздновать Флажеланов.
Шевалье де Морлиеру: просидеть шесть месяцев в тюрьме
или получить наследство.
Графу де Шароле: отбить за неделю любовницу первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня утром после полудня,
или носить четыре дня желтый костюм.
Барону де Монжуа: через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из этого трактира, даже если эта девушка, замужняя женщина или вдова будет старой, безобразной и дряхлой,
или носить четыре дня парик из кабаньей шкуры».
Следовали подписи двенадцати дворян.
— Да! — вскричал Морлиер. — Я помню! У меня был такой же протокол, он пропал, когда меня посадили в тюрьму.
— Я не буду рассказывать об окончании этого ужина, — сказал граф А, — все дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и договорились не расставаться до полудня из-за двух последних пожеланий барону и графу.
— Так все и было!
— Барону выпало идти первым, шестеро дворян должны были встать напротив трактира на другой стороне улицы, трое — поместиться справа от двери, еще трое — слева. Де Монжуа был волен пойти направо или налево, куда захочет, в сопровождении всех своих товарищей, которые будут следовать за ним по обеим сторонам улицы, пока не встретят первую особу женского пола. В этот ранний час улицы были не очень многолюдны. Не встретив ни души, барон дошел до площади Лувра, там в раздумьях постоял минуту напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, и сердце его сжималось, хотя он сам не знал отчего. Монжуа посмотрел направо, потом налево — не было никого. Наконец он повернул налево, к монастырю Сен-Жермен. В ту минуту, когда он проходил мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в мантилью так, что ее лица видно не было. Барон вздрогнул: приключение началось, и надо было его продолжать. Женщина, увидев перед собой двенадцать человек, остановившихся и смотревших на нее, в ужасе отпрянула назад…
— Этим движением она отбросила свою мантилью, — подсказал Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Ужас ее был огромен. Барон подошел к ней и успокоил. Таким образом началось их знакомство. Как видите, память у меня превосходная.
Граф А вынул из кармана жилета кусок шелковой материи, которую положил на стол. На материи в рамке из гербов крупными буквами было написано кистью:
«ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ, проходившего в первый час первого дня 1725 года в трактире „Царь Соломон“, в комнате № 7.
В минуту, когда пробило полночь и мы переходили из одного года в другой, любезные собеседники обменялись взаимными пожеланиями.
Формальное обязательство было принято любезным собранием для исполнения этих пожеланий во избежание наказаний, означенных против каждого желания.
Список пожеланий:
Принцу Конти: найти лучшего повара во всей Франции,
или никто из нас не будет у него ужинать.
Герцогу Ришелье: посольство в Вене
или пойти в монахи на целый год.
Герцогу Фиц-Джемсу: быть обманутым шесть раз
или быть верным шесть месяцев.
Виконту де Таванну: располагать нами в продолжение двадцати четырех часов
или быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.
Графу де Конфлану: любовь г-жи де При
или ненависть госпожи де Буффлер.
Маркизу де Креки: дать три удара шпагой
или получить три удара шпагой.
Графу де Коаньи: счастье в игре
или несчастье в любви.
Герцогу де Лозену: не быть янсенистом
или съесть змею.
Графу де Рие: обладать Авесной, Жевр и Собран
или праздновать Флажеланов.
Шевалье де Морлиеру: просидеть шесть месяцев в тюрьме
или получить наследство.
Графу де Шароле: отбить за неделю любовницу первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня утром после полудня,
или носить четыре дня желтый костюм.
Барону де Монжуа: через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из этого трактира, даже если эта девушка, замужняя женщина или вдова будет старой, безобразной и дряхлой,
или носить четыре дня парик из кабаньей шкуры».
Следовали подписи двенадцати дворян.
— Да! — вскричал Морлиер. — Я помню! У меня был такой же протокол, он пропал, когда меня посадили в тюрьму.
— Я не буду рассказывать об окончании этого ужина, — сказал граф А, — все дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и договорились не расставаться до полудня из-за двух последних пожеланий барону и графу.
— Так все и было!
— Барону выпало идти первым, шестеро дворян должны были встать напротив трактира на другой стороне улицы, трое — поместиться справа от двери, еще трое — слева. Де Монжуа был волен пойти направо или налево, куда захочет, в сопровождении всех своих товарищей, которые будут следовать за ним по обеим сторонам улицы, пока не встретят первую особу женского пола. В этот ранний час улицы были не очень многолюдны. Не встретив ни души, барон дошел до площади Лувра, там в раздумьях постоял минуту напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, и сердце его сжималось, хотя он сам не знал отчего. Монжуа посмотрел направо, потом налево — не было никого. Наконец он повернул налево, к монастырю Сен-Жермен. В ту минуту, когда он проходил мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в мантилью так, что ее лица видно не было. Барон вздрогнул: приключение началось, и надо было его продолжать. Женщина, увидев перед собой двенадцать человек, остановившихся и смотревших на нее, в ужасе отпрянула назад…
— Этим движением она отбросила свою мантилью, — подсказал Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Ужас ее был огромен. Барон подошел к ней и успокоил. Таким образом началось их знакомство. Как видите, память у меня превосходная.