Капандю Эрнест. Рыцарь в черном плаще

   Он поклонился попеременно Дюмениль, Госсен, Комарго, Сале, Софи и Кинон.
   — Действительно, невозможно, господа, находиться в лучшем обществе, — ответил де Бриссак, обводя взглядом дам.
   — Да, — сказал Таванн, выпивая свой бокал, — так же думает один замечательный человек… Как я сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его сегодня в ту минуту, когда выходил из своего особняка. Когда я сказал, куда иду ужинать, он ответил: «Как жаль, что этой ночью я должен завершить несколько важных предприятий, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.
   — Вы говорите о своем друге? — спросила Софи.
   — Да, он мой друг, причем преданный, моя красавица!
   — Дворянин?
   — Чистокровный!
   — Мы его знаем? — спросила Комарго.
   — Вы его знаете все… по крайней мере, по имени.
   — И это имя знаменито?
   — Его знаменитость увеличивается каждый день, потому что это имя у всех на устах.
   — Но кто же это? — спросил Ришелье.
   — Да-да! Кто это? — заговорили со всех сторон.
   — Отгадайте! — сказал Таванн.
   — Не мучь нас! — закричал Креки. — Назови его имя!
   — Его имя! Его имя! — закричали дамы. Таванн принял позу, исполненную достоинства.
   — Петушиный Рыцарь, — сказал он.
   Наступило минутное молчание, потом все мужчины расхохотались.
   — Петушиный Рыцарь! — повторил Бриссак. — Так вот о ком ты сожалеешь? Вы слышите, Комарго?
   — Слышу и трепещу!
   — Ах, виконт! Можно ли говорить такие ужасные вещи? — сказала Сале.
   — Я говорю правду.
   — Как! Вы говорите о Петушином Рыцаре? Об этом разбойнике, которым занимается весь Париж?
   — Именно.
   — Об этом человеке, который ни перед чем не остановится?
   — О нем самом, мадемуазель.
   — И вы говорите, что он ваш друг?
   — Самый лучший.
   — Как лестно для этих господ! — сказала Кинон, смеясь.
   — Да! — сказал Таванн. — Я очень сожалею, что он сейчас занят, а то я привез бы к вам его и, конечно, познакомившись с ним, вы изменили бы мнение об этом человеке.
   — Не шутите так! — сказала Комарго.
   — А я бы хотел увидать этого Петушиного Рыцаря! — воскликнул Ликсен. — Потому что, если память мне не изменяет, он ограбил пятнадцать лет тому назад особняк моей милой тетушки и теперь рассказал бы мне подробности.
   — Неужели это он ограбил особняк княгини де Мезан?
   — Это правда! — подтвердил Ришелье, смеясь.
   — Ах да, любезный герцог, вы, должно быть, все помните — вы же были у моей тети в тот вечер.
   — Я провел вечер в ее ложе в опере, и мы вернулись вместе в особняк: княгиня де Мезан, я и Петушиный Рыцарь. Только я уехал после ужина, а счастливец рыцарь ночевал в особняке.
   — Что за выдумка? — смеясь, сказала Дюмениль.
   — Я рассказываю то, что было.
   — Как? — сказал аббат де Берни. — Вы вернулись из оперы с Петушиным Рыцарем и княгиней?
   — Да, втроем, нас привезла одна карета.
   — Очень мило! — сказал герцог де Бриссак.
   — Петушиный Рыцарь редко ходит пешком, — заметил Таванн.
   — Он слишком знатный дворянин для этого, — предположил аббат.
   — И вы вернулись все трое в одной карете? — спросила Госсен.
   — Трое в карете? Нет, мадемуазель, я этого не говорил.
   — Объясните же нам эту странность, — сказал герцог де Бриссак.
   — Мы с княгиней ехали в карете. Рыцарь же привязал себя кожаными ремнями к карете под рессорами и таким образом въехал во двор. Так что его появление не было замечено охранником особняка.
   — А уж этого цербера нелегко обмануть, — вскричал Ликсен, — поверьте мне!
   — Ну а потом что случилось? — спросила Комарго.
   — Возможно, — продолжал Ришелье, — Рыцарь ждал в этом положении, пока все в конюшне не легли спать. Тогда он забрался в главный корпус здания, вошел в комнату княгини, не разбудив ее камеристок. Он бесшумно взломал замок бюро, вынул тысячу луидоров и большой портфель.
   — А потом? — спросили дамы, сильно заинтересованные рассказом герцога.
   — Потом он ушел.
   — Каким образом?
   — По крыше. Он пролез в окно прачечной на чердаке, и спустился по простыне.
   — И никто ничего не услышал? — спросила Госсен.
   — Совсем ничего. Кражу обнаружили на другой день, — ответил князь, — и то тетушка отперла свое бюро уже после того, как Рыцарь уведомил ее.
   — Ха… ха… ха! Это уж чересчур! — вскричала Кинон, расхохотавшись. — Петушиный Рыцарь уведомил вашу тетушку, что обокрал ее?
   — Да. Он ей отослал на другой день портфель, даже не вынув из него ее облигаций.
   — И в этом портфеле, — прибавил Ришелье, — было письмо, подписанное его именем. В письме разбойник просил княгиню принять обратно ее портфель и его нижайшие извинения.
   — Он называет себя Рыцарем, стало быть, он дворянин? — спросила Кинон.
   — Похоже на то.
   — Это не должно вас удивлять, — сказал Таванн, — я уже говорил вам, что он дворянин.
   — Оригинальнее всего, что достойный Петушиный Рыцарь очень вежливо сообщал в своем послании, что если б он знал, как мало денег найдет в бюро, то не стал бы себя утруждать.
   — Ах, как это мило! — воскликнула Дюмениль.
   — Он заканчивал письмо, выражая сожаление, что лишил такой ничтожной суммы такую знатную даму, которой, если понадобится, он будет очень рад дать взаймы вдвое больше.
   — Он осмелился такое написать! — вскричала Софи.
   — Все было именно так.
   — Он очень остроумен, — сказал Таванн, который казался в восторге, — да! Как я сожалею, что не мог привести его сегодня!
   — Неужели в самом деле вы его знаете? — спросила Сале.
   — Конечно, я имею честь быть с ним знаком.
   Насмешливые восклицания раздались со всех сторон.
   — Послушать вас, подумаешь, что мы на карнавале, — сказала Кинон.
   — Я не шучу, — сказал Таванн.
   — Ты говоришь, что он твой друг? — заметил Ришелье.
   — Я это говорю потому, что это правда.
   — Вы друг Петушиного Рыцаря? — изумился Бриссак.
   — Друг, и к тому же многим ему обязанный, — сказал Таванн. — Рыцарь оказал мне одну из тех редких услуг, которых никто никогда не забывает!
   — Таванн, да вы насмехаетесь над нами!
   — Таванн, ты шутишь!
   — Ты должен объясниться!
   И вопросы посыпались со всех сторон.
   — Позвольте, — сказал Таванн, вставая. — Вот что Петушиный Рыцарь сделал для меня. За шесть часов он дважды спас мне жизнь. Он убил трех подлецов, которые хотели убить меня. Он велел отвезти за пятьдесят лье моего опекуна, который очень меня притеснял. Он бросил на ветер сто тысяч экю для того, чтобы женщина, которую я боготворил и с которой никогда не говорил, протянула мне руку и сказала: «Спасибо вам». Петушиный Рыцарь сделал все это в одно утро. Скажите, милостивые государыни и милостивые государи, много ли вы знаете таких преданных друзей, которые способны были бы на такие поступки?
   Собеседники переглянулись с выражением очевидного сомнения. Было ясно, что каждый из присутствовавших считал это продолжением шутки. Однако лицо Таванна оставалось серьезным.
   — Уверяю вас, — продолжал он, — я говорю вам правду.
   — Честное слово? — спросила Кинон, пристально смотря на виконта.
   — Честное слово, Петушиный Рыцарь оказал мне ту важную услугу, о которой я вам говорил.
   Сомнений не оставалось.
   — Как странно! — сказал князь Ликсен.
   — Расскажите нам подробно об этом происшествии! — попросила Комарго.
   — К несчастью, я не могу этого сделать.
   — Почему? — спросил аббат де Берни.
   — Потому что в этом деле есть тайна, которую я обязан сейчас хранить.
   — Почему именно сейчас? — добивался Ришелье.
   — Потому что минута, когда я смогу все рассказать, еще не настала.
   — А настанет ли она? — спросила Дюмениль.
   — Настанет.
   — Когда же?
   — Года через два, уж никак не позже.
   — Через два года! Как это долго!
   — Может быть, и скорее.
   Все собеседники опять переглянулись.
   — Таванн говорит серьезно, очень серьезно, — сказал Бриссак.
   — Вы сказали правду о сегодняшней вашей встрече с Петушиным Рыцарем? — спросила Катрин Госсен.
   — Я вам уже говорил, что встретил его, — отвечал Таванн.
   — И вы привезли бы его сюда? — спросила Комарго.
   — Да.
   — Под его настоящим именем?
   — Конечно.
   — О, это невозможно!
   — Мне хотелось бы его увидеть! — сказала Кинон.
   — Но я не говорю, что он не придет, — возразил Таванн.
   — Ах! — воскликнули все женщины.

VII
Разговор за ужином

   За словами виконта де Таванна последовало молчание. Вдруг Бриссак и Ликсен весело расхохотались.
   — Чтобы узнать наверняка, придет ли твой друг, Таванн, — сказал Ришелье, — тебе бы следовало сходить за ним.
   — Я и пошел бы, но не знаю, где его искать, — спокойно ответил Таванн.
   — А ты сам не из его ли шайки? — спросил князь Ликсен.
   — Господа! — сказал Креки. — Я вам предлагаю кое-что!
   — Что? Что? — посыпались вопросы.
   — Если Таванн пойдет за Петушиным Рыцарем, я привезу кое-кого, кто будет в восторге, очутившись вместе с ним.
   — Кого же?
   — Турншера.
   — Это главный откупщик? — спросила Сале.
   — Приемный отец милой Пуассон, — заметил Бриссак.
   — Ваша милая Пуассон, если не ошибаюсь, теперь мадам Норман д'Этиоль? — спросила Дюмениль.
   — Так точно, — сказал Ришелье, — она вышла замуж два месяца назад за Нормана, помощника главного откупщика, племянника Турншера. Я был на свадьбе.
   — Как это вы попали в финансовый мир? — насмешливо спросил Креки.
   — Иногда позволяешь себе такие вещи, мои милые друзья.
   — Но какое же дело вашему Турншеру до Рыцаря? — спросил Бриссак.
   — Как? Вы не знаете? — спросил Креки.
   — Нет.
   — Но вы знаете, по крайней мере, что в сияющем и обворожительном мире королев Комарго и Сале существует очаровательная, только что появившаяся танцовщица мадемуазель Аллар?
   — Еще бы! — сказал Бриссак. — Конечно, знаю.
   — Хотя природа много сделала для маленькой Аллар, Турншер нашел, что она сделала еще мало.
   — Он, очевидно, решил, — смеясь, прибавила Госсен, — что природа в своих дарах забыла бриллианты. Главный откупщик хотел поправить эту оплошность.
   — То есть как это — поправить?
   — В опере заметили, — продолжал Креки, — что каждый раз, когда прелестная Аллар выезжала из театра, за ней следовал хорошо одетый мужчина, скрывавший лицо в складках плаща. И каждый раз, как она приезжала в театр, она встречалась с этим человеком. Безмолвная симпатия длилась несколько дней. Каким образом прекратилась эта пантомима — не знаю, одно только могу сказать: она прекратилась. Доказательством служит то, что однажды вечером после представления этот человек сидел перед камином в комнате хорошенькой танцовщицы и оживленно беседовал с ней. Раздался звонок. Камеристка вбежала с испугом и в полуоткрытую дверь шепнула: «Главный откупщик!»
   Аллар попросила своего любезного собеседника пройти в смежную комнату. Дверь затворилась за ним в ту минуту, когда Турншер вошел с солидным свертком в руках. Вы, конечно, угадываете, что заключалось в этом свертке.
   — Бриллианты, — сказала Софи.
   — Именно. Аллар была ослеплена… ослеплена до такой степени, что забыла о своем госте, спрятанном в темной комнате. Бриллианты, разложенные перед ней, сверкали всеми цветами радуги. Она с восторгом сложила руки, смотря на своего щедрого благодетеля, но вдруг застыла от изумления. Турншер стоял, округлив глаза, как человек, окаменевший от ужаса. В эту минуту Аллар почувствовала, как что-то коснулось ее левого виска, она обернулась… Крик замер на ее устах…
   — Ах! — закричали все дамы, дрожа.
   — За ней, — продолжал Креки, — стоял человек с пистолетами в обеих руках. Это был тот самый мужчина, которого она укрыла в темной комнате перед приходом Турншера.
   — Что же случилось? — спросил Бриссак.
   — Человек этот вежливо поклонился и прицелился пистолетом в грудь главного откупщика. «Милостивый государь, — сказал он, — так как здесь нет никого, кто мог бы меня вам представить, а мадемуазель Аллар моего настоящего имени не знает, я сам себя представлю: я — Петушиный Рыцарь».
   — Несчастный Турншер, должно быть, позеленел? — спросил Ришелье.
   — Я не знаю, какого цвета сделалось его лицо, но он ужасно испугался. Петушиный Рыцарь имел самый непринужденный вид…
   «Милостивый государь, — продолжал он, — вы сделали прекрасный выбор, купив эти бриллианты, в доказательство этого я прошу вас предложить их мне. Но, чтобы этот подарок стал еще дороже, я желаю, чтобы вы сделали мне его сами. Положите же эти бриллианты в футляры, потом заверните их, как они были завернуты, чтобы мне легче было их унести». Произнося все это, Петушиный Рыцарь держал один пистолет прямо перед грудью главного откупщика, между тем как дуло другого пистолета касалось виска Аллар. Турншер, конечно, повиновался, не говоря ни слова! Когда он кончил завертывать драгоценности, Петушиный Рыцарь чрезвычайно вежливо попросил положить пакет в его карман и откланялся.
   «Господин главный откупщик, — сказал он, — я не прошу вас провожать меня. Мадемуазель Аллар будет так любезна, что проводит меня до двери и посветит мне».
   — Пистолет делал свое дело. Главный откупщик не решился ни на одно движение, и Аллар, держа свечу в руке, проводила Петушиного Рыцаря. Тот дошел до двери на улицу, поцеловал в лоб балерину и исчез в темноте… Теперь скажите мне, господа, что вы думаете о Петушином Рыцаре?
   — Это смелый мошенник, — сказал Ришелье.
   — Вежливый разбойник, — прибавил Ликсен.
   — Что он разбойник, я сомневаюсь. Что он вежлив — несомненно, — сказал Таванн.
   — Ах, Боже мой! Вы говорите о нем только хорошее, месье де Таванн! — сказала Госсен, смеясь. — Я решительно готова вам поверить.
   — И прекрасно сделаете!
   — Если Петушиный Рыцарь ваш друг, месье де Таванн, — заметил аббат де Берни, — то уж, конечно, он не из числа друзей графа де Шароле!
   — В этом он похож на многих других, — добавил де Коссе-Бриссак.
   — На вас, например, любезный герцог?
   — Признаюсь!
   — Вы ненавидите графа де Шароле? — спросила Комарго, кокетничая.
   — Я помню, как однажды в вашей гостиной, желая остаться с вами один на один, он осмелился мне сказать: «Уходите!» Я посмотрел прямо ему в лицо и ответил: «Ваши предки сказали бы: „Уйдем“. Если бы я был простой дворянин, он велел бы меня убить, но он испугался моего титула и уступил мне место, которого я никогда не уступил бы.
   С этими словами герцог любезно поцеловал руки очаровательной танцовщицы.
   — Вспомните того мужа, которого он велел убить, чтобы отвязаться от ревнивца? — прибавил Креки.
   — У него страсть, — продолжал аббат де Берни, — стрелять для своего удовольствия в кровельщиков, которые работают на крыше его особняка.
   — Он уже убил трех или четырех, — заметила Госсен.
   — Кстати, — сказал Ликсен, — вам известен его последний разговор с королем?
   — Нет, — отвечала Дюмениль.
   — Несколько дней тому назад, — продолжал князь, — чтобы доказать свою ловкость, граф побился об заклад, что всадит пулю в череп человека, который работал на крыше монастыря, что находится рядом с особняком.
   — Это правда. Граф де Шароле живет возле меня, — сказала Комарго, — на улице Фран-Буржуа.
   — Он убил работника? — спросила Сале.
   — Наповал!
   — Вот чудовище!
   — На другой день, — продолжал де Берни, — он пошел, как он обычно делает в подобных случаях, просить помилования у его величества Людовика XV. Король подписал его помилование, а затем и другую бумагу.
   «Вот ваше помилование, — сказал он, — а вот подписанное заранее, еще без имени, помилование того, кто убьет вас!»
   — Великолепно! — вскричала Комарго. — И что же сказал граф?
   — Ничего, но, вероятно, он примет к сведению предостережение его величества.
   — Я не скрываю, что не люблю графа де Шароле, — продолжал Бриссак.
   — И я, — сказал Ришелье.
   — И я, — прибавила Сале.
   — Однако он был страстно в вас влюблен, — сказал маркиз де Креки, — он повсюду следовал за вами.
   — Я ужасно его боялась!
   — Граф де Шароле и любит-то, вселяя страх, — прибавил аббат де Берни.
   — Доказательством может служить участь мадам де Сен-Сюльпи, — сказала Кинон.
   — О, это ужасно! — вскричала Сале.
   — Разве это правда? — спросила Госсен.
   — Конечно, — отвечал де Берни, — я сам видел, как умирала эта бедняжка. Я принял ее последний вздох, и, хотя я тогда был еще очень молод, эта сцена запечатлелась в моей памяти. Я, как сейчас, слышу проклятия жертвы графа.
   — Де Шароле убил ее?
   — Для собственного удовольствия.
   — Как это произошло?
   — Это случилось за ужином, во времена регентства. На мадам де Сен-Сюльпи было платье из индийской кисеи. Граф де Шароле взял подсвечник и поджег это платье, чтобы доставить себе удовольствие видеть, как сгорит женщина.
   — Негодяй! — вскричали одновременно Комарго, Сале и Госсен.
   — Это истинная правда! — сказала Кинон.
   — И она сгорела?
   — Да! Меня позвали к ней, когда она умирала, — сказал аббат.
   — И такие преступления совершает принц крови! — возмутилась Дюмениль.
   — Потомок великого Конде, — прибавила Кинон, — брата герцога Бурбона!
   — В ту самую ночь, когда граф совершил варварский поступок, — сказал Ришелье, — его нашли связанным и погруженным до подбородка в яму, наполненную нечистотами. Рядом стояла его карета, опрокинутая набок, без лошадей, а кучер и два лакея были связаны. Никто так и не узнал, кто опозорил графа.
   — А кого граф обвинял? — спросила Софи.
   — Никого. Он не знал, кто его поставил в столь унизительное положение.
   — Однако он дешево отделался: только принял после происшествия ванну, — сказал аббат де Берни.
   — Из крови? — спросила Кинон.
   — Как из крови? — ужаснулась Дюмениль.
   — Конечно. Это обычное дело для графа.
   — Он принимает ванны из крови?
   — Как? Вы этого не знаете? Однако весь Париж только об этом и говорит.
   — Де Шароле принимает ванны из крови?
   — Да. Чтобы поправить свое здоровье, он принимает ванны из крови быков.
   — Говорят и худшее, — заметил Таванн.
   — И, может быть, не напрасно, — прибавил Ришелье.
   — Что же говорят? — спросила Дюмениль.
   Креки осмотрелся вокруг, не подслушивает ли какой-нибудь нескромный лакей, потом, понизив голос, сказал:
   — Говорят, что эти ванны, которые он принимает в последнюю пятницу каждого месяца, состоят на три четверти из бычьей крови и на четверть — из человеческой.
   Все присутствующие вздрогнули от ужаса и отвращения.
   — Говорят также, — сказал маркиз, — что эта человеческая кровь — кровь ребенка.
   — Какой ужас! — вскричала Сале.
   — И граф совершает подобную гнусность для улучшения своего здоровья! — возмутилась Дюмениль.
   — Он надеется помолодеть, — сказал герцог Ришелье.
   — Если бы король это знал!
   — Но он пока не знает, никто не осмеливается ему рассказать.
   — Довольно, не будем об этом, — сказала Госсен с выражением глубокого отвращения.
   — Скажите мне, месье де Таванн, почему вы решили, что ваш друг, Петушиный Рыцарь, враг графа де Шароле?
   — Почему… не знаю, — отвечал виконт, — но это легко доказать. В прошедшем году каждый раз, когда граф позволял себе проделать что-то гадкое — стрелять в прохожих, вырывать волосы у лакеев, мучить женщин, которых любит, — на дверях его особняка ночью появлялась афиша с такими простыми словами: «Шароле подлец», и подпись: «Петушиный Рыцарь». Вы догадываетесь, что афиши эти висят недолго. Граф никак не может застать врасплох виновного, хотя и отдал распоряжение, но…
   Жалобный крик, вдруг раздавшийся на улице, остановил слова на губах виконта.
   — Похоже, зовут на помощь, — сказал маркиз де Креки, вставая.
   — Кто-то стонет, — добавила Комарго.
   Она поспешно встала, все гости последовали ее примеру. Князь де Ликсен тут же открыл окно.
   — Ничего не видно! — сказал он.
   — И не слышно ни звука! — прибавил герцог де Бриссак.
   «Конфетница» Комарго находилась на углу улиц Трех Павильонов и Жемчужной, вход в особняк был с улицы Трех Павильонов. Но стоял он между двором и садом, и часть здания выходила на Жемчужную улицу, в этой части располагалась столовая. Снег покрывал мостовую. Дамы и мужчины столпились у трех окон и с беспокойством выглядывали наружу. С минуту продолжалось глубокое молчание.
   — Нам показалось, — сказал герцог де Бриссак.
   — Но я что-то слышал, — сказал Таванн.
   — И я тоже, — прибавила Комарго, — это был крик испуга, перешедший в стон.
   — Ничего больше не слышно… и не видно ничего.
   — Тс-с! — сказала Кинон. Все прислушались.
   — Я, кажется, слышу, — тихо прошептала Кинон, — кто-то стонет.
   — Это стоны страдающего человека, — прибавила Дюмениль. — Я ясно их слышу.
   — Надо пойти посмотреть, — сказал Таванн.
   — Нет, нет! Подождите! — вскричала Комарго. — Я пошлю людей, пусть они нам посветят. Ты идешь, Креки?
   — И я пойду с вами, — сказал князь де Ликсен. — А вы, господа, пока мы будем искать, останьтесь у окон и говорите нам о том, что увидите сверху.
   Все трое поспешно вышли. Женщины остались у окон с Ришелье, де Коссе-Бриссаком и аббатом де Берни. Красноватый свет факелов отражался на снегу.
   — Они на улице Королевского парка, — сказала Сале.
   — Они начали поиски, — сказала Дюмениль.
   — Вы слышите стоны? — спросила Комарго.
   — Нет.
   — Они возвращаются, — сказал де Берни. Действительно, ушедшие возвращались к особняку.
   Войдя на Жемчужную улицу, они прошли под окнами.
   — Ничего! — сказал Креки. — На снегу не видно никаких следов.
   Таванн шел впереди. Вдруг он ускорил шаги.
   — Идите скорее! — позвал он.
   Виконт уже дошел до улицы Тампль. Друзья присоединились к нему, подбежали и лакеи. Женщины смотрели в окна с чрезвычайным беспокойством.
   — Я ничего не вижу, — сказала Комарго.
   — И я тоже, — отозвалась Госсен.
   — Они остановились напротив особняка Субиз, — сказал аббат, — и окружили кого-то или что-то…
   — Теперь поднимают тело, — сказал Ришелье. — И возвращаются.
   — Креки бежит!
   Все высунулись из окна на улицу.
   — Там женщина! Несчастная ранена, — крикнул снизу де Креки, — она без чувств.
   — Скорее! Скорее несите ее сюда! — вскричала Комарго и кинулась в людскую распорядиться.

VIII
Знакомство

   — Идите сюда, господа, в эту комнату, — говорила Комарго.
   — Осторожнее, князь!
   — Вы хорошо ее держите, Таванн?
   — Да. Позвольте, я понесу ее теперь один — так легче пройти, к тому же раненая не тяжела.
   Таванн поднялся на лестницу. Он нес на руках небольшого роста женщину в одежде зажиточной мещанки. Женщина была без сознания. Лицо ее казалось невероятно бледным, глаза были закрыты, а длинные темно-каштановые волосы почти касались ступеней лестницы. Корсаж платья был разорван, и кровь струилась из широкой раны, видневшейся с левой стороны груди. Руки, платье и лицо женщины были перепачканы кровью.
   Таванн вошел со своей ношей в будуар, обитый розовой шелковой материей, и положил раненую на диван.
   Все дамы тут же окружили ее.
   — Боже мой, — вскричала Кинон, сложив руки, — да это Сабина!
   — Вы ее знаете? — спросила Дюмениль с удивлением, которое изобразилось и на лицах остальных.
   — Как же! Это Сабина, дочь парикмахера Даже.
   — И я ее узнала, — сказала Комарго.
   — Как она серьезно ранена!
   — Она не приходит в себя!
   — Она теряет столько крови!
   — Ей надо сделать перевязку…
   — Пошлите за доктором!
   Все женщины говорили одновременно и выражали желание помочь бедной раненой.
   — Я пошлю за Кене, — сказал герцог де Ришелье. Он вышел из комнаты и позвал: — Норман!
   Высокий лакей в ливрее герцога тотчас явился.
   — Поезжай в карете за доктором Кене, — сказал герцог, — скажи, что я прошу его прибыть немедленно, привези его, не теряя ни минуты. Скажи Левелье, чтобы гнал лошадей.
   Лакей сбежал с лестницы и исчез. Ришелье вернулся в будуар. Комарго готовила там постель.
   — Господа! — сказала Кинон, которая, после того как узнала девушку, начала ухаживать за ней. — Оставьте нас с этой бедняжкой, мы попытаемся остановить кровь и привести раненую в чувство.
   Мужчины перешли в гостиную.
   — Что все это значит? — спросил де Бриссак.
   — Дочь Даже, придворного парикмахера, ранена на улице Тампль! — произнес Креки.
   — Даже живет на улице Сент-Оноре, — заметил Ликсен.
   — Но кто сопровождал девушку?
   — Без сомнения, она была одна, — сказал Таванн, — по крайней мере, мы не видели никого, и я не заметил на снегу ничьих следов.
   — Как она лежала, когда вы ее нашли? — спросил Ришелье.
   — Когда я ее увидел, — ответил Таванн, — она лежала вблизи особняка Субиз и слабо хрипела.
   — Рядом была кровь? — спросил Ликсен.
   — Да, и кровавые пятна вокруг тела ясно указывали на то, что девушку ранили именно на том месте, где мы ее обнаружили.
   — Следы на снегу не говорили о продолжительной борьбе? — спросил аббат де Берни.
   — Следов там не было.
   — Значит, ее поразили вероломно, и убийца убежал.
   — Если только она сама себя не ранила, — предположил Креки.
   — Тогда мы нашли бы оружие, — возразил Таванн, — а там не было ничего.