Страница:
Жакобер поклонился и открыл дверь; в передней стоял посыльный.
— В седьмой, — просто сказал Фейдо. Посыльный кивнул, сообщая, что понял, о чем речь.
Дверь закрылась. Беррье стоял в другом конце кабинета. Он открыл вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.
— Жакобер не должен ни с кем видеться или говорить, — сказал он.
Потом он закрыл дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.
— Каково ваше мнение? — спросил Фейдо.
— Распорядитесь наблюдать за этим человеком до нынешнего вечера так, чтобы были известны каждое его слово, каждый его поступок. Расставьте двадцать пять преданных агентов в домах поблизости площади Мобер и велите дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу возможность войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Святого Иоанна Латранского. Когда полицейские окружат весь квартал, никто из разбойников не скроется.
— Я совершенно согласен с вами. Мне остается прибавить к вашему плану только еще одну деталь. Прикажите исполнить все сказанное вами; Жакоберу не сообщайте об этих распоряжениях. Вызовите его в свой кабинет и узнайте, каким способом он намерен достичь цели. Предоставьте ему действовать со своей стороны, пока мы будем действовать с нашей.
— Слушаюсь.
— Вы одобряете мои поправки к вашему плану?
— Они существенно улучшили его.
— Если так, любезный Беррье, то идите и отдайте все необходимые распоряжения.
Беррье вышел. Фейдо подошел к камину и, очевидно, глубоко задумался. Постучали в дверь. Вошел лакей, держа в руке серебряный поднос, на котором лежало письмо, запечатанное пятью печатями.
— Кто это принес? — спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было герба.
— Лакей не ливрейный, — отвечал слуга. Начальник полиции сорвал печати, разорвал конверт и открыл письмо. В нем заключалось только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.
— Ждут ответа? — спросил он.
— Словесного, ваше превосходительство.
— Скажите «да».
— Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет? «Важное дело, нетерпящее отлагательства», — продолжал Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. — Конечно, я поеду.
Он позвонил и приказал вбежавшему лакею:
— Лошадей!
Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строчек на очень тонком листе бумаги, сложил этот письмо так, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Потом он раскрыл перстень на безымянном пальце левой руки, вложил бумажку внутрь перстня и закрыл его.
— Карета подана!
Фейдо взял шляпу и перчатки.
XI
XII
XIII
— В седьмой, — просто сказал Фейдо. Посыльный кивнул, сообщая, что понял, о чем речь.
Дверь закрылась. Беррье стоял в другом конце кабинета. Он открыл вторую дверь в ту самую минуту, как первая затворилась, и позвонил. Вошел человек.
— Жакобер не должен ни с кем видеться или говорить, — сказал он.
Потом он закрыл дверь. Начальник полиции и секретарь остались одни.
— Каково ваше мнение? — спросил Фейдо.
— Распорядитесь наблюдать за этим человеком до нынешнего вечера так, чтобы были известны каждое его слово, каждый его поступок. Расставьте двадцать пять преданных агентов в домах поблизости площади Мобер и велите дозорным ходить по улицам, смежным с этими двумя пунктами. В восемь часов дайте Жакоберу возможность войти в дом на площади Мобер, а в половине девятого велите напасть и на этот дом, и на тот, который находится напротив монастыря Святого Иоанна Латранского. Когда полицейские окружат весь квартал, никто из разбойников не скроется.
— Я совершенно согласен с вами. Мне остается прибавить к вашему плану только еще одну деталь. Прикажите исполнить все сказанное вами; Жакоберу не сообщайте об этих распоряжениях. Вызовите его в свой кабинет и узнайте, каким способом он намерен достичь цели. Предоставьте ему действовать со своей стороны, пока мы будем действовать с нашей.
— Слушаюсь.
— Вы одобряете мои поправки к вашему плану?
— Они существенно улучшили его.
— Если так, любезный Беррье, то идите и отдайте все необходимые распоряжения.
Беррье вышел. Фейдо подошел к камину и, очевидно, глубоко задумался. Постучали в дверь. Вошел лакей, держа в руке серебряный поднос, на котором лежало письмо, запечатанное пятью печатями.
— Кто это принес? — спросил Фейдо, рассматривая печати, на которых не было герба.
— Лакей не ливрейный, — отвечал слуга. Начальник полиции сорвал печати, разорвал конверт и открыл письмо. В нем заключалось только две строчки и подпись. Фейдо вздрогнул.
— Ждут ответа? — спросил он.
— Словесного, ваше превосходительство.
— Скажите «да».
— Герцог де Ришелье! Чего он от меня хочет? «Важное дело, нетерпящее отлагательства», — продолжал Фейдо, перечитывая письмо в третий раз. — Конечно, я поеду.
Он позвонил и приказал вбежавшему лакею:
— Лошадей!
Потом сел за бюро и, быстро написав несколько строчек на очень тонком листе бумаги, сложил этот письмо так, что его можно было спрятать между двумя пальцами. Потом он раскрыл перстень на безымянном пальце левой руки, вложил бумажку внутрь перстня и закрыл его.
— Карета подана!
Фейдо взял шляпу и перчатки.
XI
Сабина Даже
На синем фоне золотыми буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».
Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.
В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.
Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.
«Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».
Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.
Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.
Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.
Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.
Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.
В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.
— Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.
— Просто ужасно, — подхватила вторая.
— А мэтр Даже еще не возвращался?
— Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.
— Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.
— В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.
— Я говорю: в аберрации…
— Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.
— Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…
— Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
— О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
— Зачем он говорит таким образом?
— Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.
— Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.
— Говорят, что Сабина едва ли выживет…
— Да, говорят.
— У нее ужасная рана?
— Страшная!
— Кто же нанес рану?
— Вот это-то и неизвестно!
— А что говорит она сама?
— Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.
— Да… Да…
— Она не раскрывала рта до сих пор.
— Как это все странно!
— И до сих пор ничего не известно?
— Решительно ничего.
— И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.
— Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.
— Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.
— И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.
— А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.
— Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.
— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
— В котором часу вы расстались с ней вчера?
— Незадолго до пожара.
— И она вам сказала, что собирается выходить из дому?
— Нет.
— Ее отца дома не было?
— Он находился в Версале.
— Стало быть, она вышла одна?
— Похоже, да.
— А ее брат?
— Ролан, оружейный мастер?
— Да. Его тоже не было с ней рядом?
— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то срочным заказом. Он расстался с сестрой за несколько минут до того, как она виделась со мной.
— А подмастерья и слуги что говорят?
— Ничего. Они в изумлении. Никто из них не знал, что Сабина выходила из дому.
— Как все странно!
— И никто не знает ничего более.
— Может быть, когда Даже вернется, мы узнаем или догадаемся…
Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.
— Что случилось?
— Будьте осторожнее, — колко сказала госпожа Жонсьер.
Сквозь группу говоривших протиснулся человек, направлявшийся прямо к салону придворного парикмахера.
Человек этот был высок и закутан в длинный серый плащ. Войдя в салон, он и там раздвинул толпу посетителей и, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице в глубине комнаты на этаж.
На площадке стоял подмастерье с расстроенным лицом. Его веки покраснели от слез. Пришедший указал рукой на дверь в стене. Подмастерье согласно кивнул. Человек в плаще осторожно отворил дверь и оказался в комнате с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, на испачканной кровью простыне, лежала Сабина Даже. Лицо ее было невероятно бледным, глаза закрыты, черты лица сильно изменились, а дыхание едва слышалось. Было похоже, что девушка умирает. Рядом с ней в кресле сидела другая молодая девушка с заплаканным лицом.
В ногах, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, приятной наружности, с лицом, выражавшим откровенность, доброту и ум, но в этот момент мрачным от глубокой печали.
Перед комодом модно одетая женщина готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало утонченное лицо мадемуазель Кинон.
Две камеристки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.
Пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо его стало бледным. Он вошел тихо, но даже легкий скрип двери заставил молодую девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
— Брат! — воскликнула она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — Вот и ты наконец.
Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кинон, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало скорбь. Он глубоко вздохнул.
— Неужели это правда? — спросил он.
— Да, Жильбер, это правда, — ответил молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.
— Кто осмелился совершить подобное злодеяние? — продолжал Жильбер, глаза которого сверкнули, а лицо приняло серьезное выражение. — Кто мог ранить Сабину?
— Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.
Вошедший смотрел на Сабину с большим вниманием.
Нисетта приблизилась к нему.
— Брат, — сказала она, бросаясь к нему на шею, — как я несчастна!
— Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться.
Тихо высвободившись из объятий сестры, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.
— Ролан, — сказал он решительным тоном, — ты не подозреваешь кого-либо?
— Решительно никого!
— Говори без опасения, не сомневайся. Я должен знать все, Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.
Ролан пожал руку Жильберу.
— Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.
— Отвечай прямо, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я.
Жильбер пристально смотрел на Ролана.
— Нет, — твердо ответил тот.
— Ты в этом уверен?
— Так же уверен, как ты в том, что Нисетту не любит никто другой.
Жильбер покачал головой.
— Как же объяснить это преступление? — прошептал он.
На улице послышался стук колес, в толпе возникло оживление.
— Перед домом остановилась карета, — сообщила одна из служанок.
— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.
— Нет, — возразила Кинон, которая подошла к окну и выглянула на улицу, — это герцог Ришелье.
— И Фейдо де Марвиль, — прибавил Ролан. — С ними доктор Кене и де Таванн.
— Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта с любопытством.
— Вот вторая карета! Это мой отец! — вполголоса произнес Ролан.
— Бедный Даже! — сказала Кинон, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен.
Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции произвел сильное впечатление на толпу у дома. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо. Оставив на стуле плащ, который он до сих пор не снимал, Жильбер отступил и спрятался в оконной нише.
Сабина лежала все так же неподвижно и не открывала глаз. Ступени лестницы заскрипели под шагами прибывших.
Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.
В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.
Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.
«Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».
Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.
Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.
Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.
Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.
Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.
В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.
— Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.
— Просто ужасно, — подхватила вторая.
— А мэтр Даже еще не возвращался?
— Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.
— Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.
— В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.
— Я говорю: в аберрации…
— Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.
— Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…
— Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
— О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
— Зачем он говорит таким образом?
— Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.
— Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.
— Говорят, что Сабина едва ли выживет…
— Да, говорят.
— У нее ужасная рана?
— Страшная!
— Кто же нанес рану?
— Вот это-то и неизвестно!
— А что говорит она сама?
— Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.
— Да… Да…
— Она не раскрывала рта до сих пор.
— Как это все странно!
— И до сих пор ничего не известно?
— Решительно ничего.
— И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.
— Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.
— Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.
— И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.
— А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.
— Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.
— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
— В котором часу вы расстались с ней вчера?
— Незадолго до пожара.
— И она вам сказала, что собирается выходить из дому?
— Нет.
— Ее отца дома не было?
— Он находился в Версале.
— Стало быть, она вышла одна?
— Похоже, да.
— А ее брат?
— Ролан, оружейный мастер?
— Да. Его тоже не было с ней рядом?
— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то срочным заказом. Он расстался с сестрой за несколько минут до того, как она виделась со мной.
— А подмастерья и слуги что говорят?
— Ничего. Они в изумлении. Никто из них не знал, что Сабина выходила из дому.
— Как все странно!
— И никто не знает ничего более.
— Может быть, когда Даже вернется, мы узнаем или догадаемся…
Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.
— Что случилось?
— Будьте осторожнее, — колко сказала госпожа Жонсьер.
Сквозь группу говоривших протиснулся человек, направлявшийся прямо к салону придворного парикмахера.
Человек этот был высок и закутан в длинный серый плащ. Войдя в салон, он и там раздвинул толпу посетителей и, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице в глубине комнаты на этаж.
На площадке стоял подмастерье с расстроенным лицом. Его веки покраснели от слез. Пришедший указал рукой на дверь в стене. Подмастерье согласно кивнул. Человек в плаще осторожно отворил дверь и оказался в комнате с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, на испачканной кровью простыне, лежала Сабина Даже. Лицо ее было невероятно бледным, глаза закрыты, черты лица сильно изменились, а дыхание едва слышалось. Было похоже, что девушка умирает. Рядом с ней в кресле сидела другая молодая девушка с заплаканным лицом.
В ногах, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, приятной наружности, с лицом, выражавшим откровенность, доброту и ум, но в этот момент мрачным от глубокой печали.
Перед комодом модно одетая женщина готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало утонченное лицо мадемуазель Кинон.
Две камеристки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.
Пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо его стало бледным. Он вошел тихо, но даже легкий скрип двери заставил молодую девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
— Брат! — воскликнула она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — Вот и ты наконец.
Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кинон, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало скорбь. Он глубоко вздохнул.
— Неужели это правда? — спросил он.
— Да, Жильбер, это правда, — ответил молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.
— Кто осмелился совершить подобное злодеяние? — продолжал Жильбер, глаза которого сверкнули, а лицо приняло серьезное выражение. — Кто мог ранить Сабину?
— Без сомнения, разбойники, свирепствующие в Париже.
Вошедший смотрел на Сабину с большим вниманием.
Нисетта приблизилась к нему.
— Брат, — сказала она, бросаясь к нему на шею, — как я несчастна!
— Не теряй мужества, Нисетта, не теряй мужества! — сказал Жильбер. — Не надо отчаиваться.
Тихо высвободившись из объятий сестры, он взял за руку молодого человека и увлек его к окну.
— Ролан, — сказал он решительным тоном, — ты не подозреваешь кого-либо?
— Решительно никого!
— Говори без опасения, не сомневайся. Я должен знать все, Ролан, — прибавил он после минутного молчания, — ты знаешь, что я люблю Сабину так же, как Нисетту. Ты должен понять, какое горе, беспокойство и жажду мщения испытываю я.
Ролан пожал руку Жильберу.
— Я чувствую то же, что и ты, — сказал он.
— Отвечай прямо, как я спрашиваю тебя: не внушила ли Сабина кому-нибудь такой же любви, какую чувствую я.
Жильбер пристально смотрел на Ролана.
— Нет, — твердо ответил тот.
— Ты в этом уверен?
— Так же уверен, как ты в том, что Нисетту не любит никто другой.
Жильбер покачал головой.
— Как же объяснить это преступление? — прошептал он.
На улице послышался стук колес, в толпе возникло оживление.
— Перед домом остановилась карета, — сообщила одна из служанок.
— Это вернулся Даже, — сказал Жильбер.
— Нет, — возразила Кинон, которая подошла к окну и выглянула на улицу, — это герцог Ришелье.
— И Фейдо де Марвиль, — прибавил Ролан. — С ними доктор Кене и де Таванн.
— Зачем они сюда приехали? — спросила Нисетта с любопытством.
— Вот вторая карета! Это мой отец! — вполголоса произнес Ролан.
— Бедный Даже! — сказала Кинон, возвращаясь к постели. — Как он должен быть огорчен.
Приезд двух карет, герцога Ришелье и начальника полиции произвел сильное впечатление на толпу у дома. Жильбер сделал шаг назад, бросив в зеркало быстрый взгляд, как бы желая рассмотреть свое лицо. Оставив на стуле плащ, который он до сих пор не снимал, Жильбер отступил и спрятался в оконной нише.
Сабина лежала все так же неподвижно и не открывала глаз. Ступени лестницы заскрипели под шагами прибывших.
XII
Летаргический сон
Человек с бледным, страдальческим лицом вбежал в комнату, шатаясь.
— Дочь моя! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Дитя мое!
— Отец! — воскликнул Ролан, бросаясь к Даже. — Будьте осторожны!
— Сабина! — Даже подошел к постели.
В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кинон пошла им навстречу.
Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку девушки и сжал ее. Его глаза, полные слез, были устремлены на бледное лицо дочери. Глаза Сабины были закрыты. Она лежала совершенно неподвижно.
— Боже мой! — прошептал Даже. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! — продолжал он, склонившись над ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь своего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина! Сабина!
Подошедший доктор тихо отстранил Даже.
— Но доктор! — прошептал придворный парикмахер.
— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
— Но я…
— Пойдемте в другую комнату. Успокойтесь и позвольте действовать мне. Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.
— Пойдемте, отец, — сказал Ролан.
— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене. Нисетта взяла за руку парикмахера.
— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины в руках доктора, будем же его слушаться.
— Боже мой! — вскричал Даже, следуя за Нисеттой и Роланом. — Как это произошло?
Все трое вышли в сопровождении служанок, которых доктор выслал движением руки.
Кинон стояла возле кровати. Жильбер оставался в нише окна, дальнего от кровати; укрытый опущенной занавесью, он не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.
— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.
Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
— Она может говорить? — спросил Фейдо.
— Нет, — ответил доктор.
— Но она, по крайней мере, слышит?
— Нет.
— Видит?
— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
— Не столько полученной ране, сколько нервному расстройству. Я убежден, что девушка испытала какое-то сильное волнение: гнев или страх, это волнение потрясло ее и могло уже само по себе лишить жизни. Рана предотвратила прилив крови к мозгу, но очень ослабила больную, погрузив ее в сон.
— Сон? — повторил Ришелье. — Что еще за сон?
— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание ощутимо; но этот сон настолько крепок, что, повторяю, больная ничего не ощущает.
— Это очень странно! — сказал Ришелье.
— Следовательно, — продолжал Фейдо де Марвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит нас?
— Можете.
— Но сон ее может прекратиться?
— Разумеется. Я не поручусь, что через несколько минут она не откроет глаза, не произнесет несколько слов. Но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
— Сколько времени может продолжаться эта летаргия? — спросил Ришелье.
— Трудно сказать. Припадок летаргии вызван исключительными обстоятельствами, и я не в силах сказать ничего определенного. Потеря крови истощила ее, и я не рискну употреблять привычные средства, чтобы привести в чувство раненую. С другой стороны, быстрое, пусть даже естественное прекращение этого сна может стать причиной смерти, и смерти скоропостижной: больная может раскрыть глаза и тут же отдать душу Господу.
— Боже мой! — воскликнула мадемуазель Кинон, сложив руки на груди.
— Долгий сон дает телу полное спокойствие, исключает нервное напряжение и является счастливым обстоятельством. Все зависит от момента пробуждения. Если при пробуждении не наступит немедленная смерть, больная будет спасена.
— А как вы считаете, каким будет пробуждение, доктор?
— Не знаю.
— Итак, я не смогу ни сам говорить с ней, ни заставить ее говорить?
— Не сможете, месье.
— Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.
— Охотно! — кивнул Ришелье.
— Если девушка умрет, не дав никаких сведений об этом гнусном преступлении, это будет скверно, — сказал де Марвиль.
— Без сомнения. И так вполне может случиться.
— Но расследование надо провести. Вы мне рассказали все, что знаете? — обратился он к герцогу.
— Решительно все, — отвечал Ришелье. — Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело. — И он снова повторил свой рассказ со всеми подробностями.
Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кинон, спросив:
— Помните ли вы все, что говорил герцог?
— Совершенно, только я считаю нужным прибавить кое-что.
— Будьте так любезны.
— Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но не было никаких следов. Это указывало на то, что молодая девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.
— Да, — подтвердил Кене.
— Далее, — сказал Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.
— Не было видно никаких следов борьбы.
— Это значит, что нападение было неожиданным! Далее, далее, продолжайте!
— Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.
— Ее не обокрали? — спросил звучный голос.
Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из разговора, вышел из своего укрытия.
— Кто вы? — спросил начальник полиции, пристально глядя на него.
— Жених мадемуазель Даже, — отвечал Жильбер.
— Как вас зовут?
— Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.
— Правда, — сказал Ришелье, — это Жильбер.
Молодой человек поклонился.
— И ты жених этой восхитительной девушки?
— Точно так, ваше превосходительство.
— Ну, поздравляю тебя. Ты, наверное, представишь мне жену в день твоей свадьбы?
— Надо лишь, чтобы невеста выздоровела. Прошу извинения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что я вмешался в ваш разговор. Но я люблю Сабину, и Сабина меня любит, и все происшедшее трогает меня до глубины сердца. Так ее не обокрали? — обратился он к мадемуазель Кинон.
— Нет, друг мой, — ответила та.
— Зачем же ее пытались убить?
Все молчали.
— На руках и на теле имеются следы насилия? — продолжал Жильбер.
— Нет, — ответили в один голос Кене и Кинон.
— Значит, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала нападения и не старалась защищаться. Но зачем она пришла на улицу Темпль?
— Неизвестно. Брат ее сегодня утром опросил всю прислугу, всех соседей и ничего не смог выяснить. В котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, — этого никто не знает.
Жильбер нахмурил брови, как человек, умственные силы которого сосредоточены на одном вопросе.
— Странно! — прошептал он. Потом, как бы озаренный внезапной мыслью, живо спросил: — В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
— Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы видите ее сейчас.
— Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
— Да.
— Выходит, всего за несколько минут до того, как начался пожар в особняке Шароле?
— За полчаса, не более.
Жильбер опустил голову, не проронив больше ни слова.
— Вы ничего не хотите добавить? — спросил Фейдо у Кинон.
— Я сказала все.
— А вы, доктор?
— Я тоже сказал все, что знал.
— Тогда составьте протокол, о котором я вас просил.
Кене подошел к столу и стал писать. Жильбер неподвижно стоял, опустив голову, погруженный в размышления. На долгое время в комнате воцарилась тишина. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
— Отец непременно хочет видеть Сабину, — сказал он.
— Пусть войдет, — отвечал Кене, не переставая писать. — Мы обсудили все, что следовало.
— Дочь моя! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Дитя мое!
— Отец! — воскликнул Ролан, бросаясь к Даже. — Будьте осторожны!
— Сабина! — Даже подошел к постели.
В эту минуту герцог Ришелье, начальник полиции и доктор Кене вошли в комнату. Мадемуазель Кинон пошла им навстречу.
Даже наклонился над постелью Сабины, взял руку девушки и сжал ее. Его глаза, полные слез, были устремлены на бледное лицо дочери. Глаза Сабины были закрыты. Она лежала совершенно неподвижно.
— Боже мой! — прошептал Даже. — Боже мой! Она меня не видит, она меня не слышит! Сабина! — продолжал он, склонившись над ней. — Дочь моя… мое дитя… неужели ты не слышишь своего отца? Сабина, взгляни на меня! Сабина! Сабина!
Подошедший доктор тихо отстранил Даже.
— Но доктор! — прошептал придворный парикмахер.
— Отойдите, — сказал Кене тихим голосом. — Если она придет в себя, малейшее волнение может быть для нее гибельно.
— Но я…
— Пойдемте в другую комнату. Успокойтесь и позвольте действовать мне. Уведите его, — обратился доктор к Ролану и Нисетте.
— Пойдемте, отец, — сказал Ролан.
— Через пять минут вы вернетесь, — прибавил Кене. Нисетта взяла за руку парикмахера.
— Пойдемте, пойдемте, — сказала она. — Жизнь Сабины в руках доктора, будем же его слушаться.
— Боже мой! — вскричал Даже, следуя за Нисеттой и Роланом. — Как это произошло?
Все трое вышли в сопровождении служанок, которых доктор выслал движением руки.
Кинон стояла возле кровати. Жильбер оставался в нише окна, дальнего от кровати; укрытый опущенной занавесью, он не был замечен доктором. Начальник полиции и герцог подошли к кровати и внимательно посмотрели на девушку.
— Как она хороша! — воскликнул Ришелье.
Кене осматривал раненую. Он медленно покачал головой и обернулся к герцогу и начальнику полиции.
— Она может говорить? — спросил Фейдо.
— Нет, — ответил доктор.
— Но она, по крайней мере, слышит?
— Нет.
— Видит?
— Нет. Она в летаргии, которая может продолжаться несколько часов.
— Вы приписываете эту летаргию полученной ране?
— Не столько полученной ране, сколько нервному расстройству. Я убежден, что девушка испытала какое-то сильное волнение: гнев или страх, это волнение потрясло ее и могло уже само по себе лишить жизни. Рана предотвратила прилив крови к мозгу, но очень ослабила больную, погрузив ее в сон.
— Сон? — повторил Ришелье. — Что еще за сон?
— Оцепенение, первая степень летаргии. Больная не видит, не слышит, не чувствует. Летаргия не полная, потому что дыхание ощутимо; но этот сон настолько крепок, что, повторяю, больная ничего не ощущает.
— Это очень странно! — сказал Ришелье.
— Следовательно, — продолжал Фейдо де Марвиль, — мы можем разговаривать при ней, не боясь, что она услышит нас?
— Можете.
— Но сон ее может прекратиться?
— Разумеется. Я не поручусь, что через несколько минут она не откроет глаза, не произнесет несколько слов. Но глаза ее не будут видеть, а слова не будут иметь никакого смысла.
— Сколько времени может продолжаться эта летаргия? — спросил Ришелье.
— Трудно сказать. Припадок летаргии вызван исключительными обстоятельствами, и я не в силах сказать ничего определенного. Потеря крови истощила ее, и я не рискну употреблять привычные средства, чтобы привести в чувство раненую. С другой стороны, быстрое, пусть даже естественное прекращение этого сна может стать причиной смерти, и смерти скоропостижной: больная может раскрыть глаза и тут же отдать душу Господу.
— Боже мой! — воскликнула мадемуазель Кинон, сложив руки на груди.
— Долгий сон дает телу полное спокойствие, исключает нервное напряжение и является счастливым обстоятельством. Все зависит от момента пробуждения. Если при пробуждении не наступит немедленная смерть, больная будет спасена.
— А как вы считаете, каким будет пробуждение, доктор?
— Не знаю.
— Итак, я не смогу ни сам говорить с ней, ни заставить ее говорить?
— Не сможете, месье.
— Составьте протокол, доктор, а герцог окажет вам честь подписать его как свидетель.
— Охотно! — кивнул Ришелье.
— Если девушка умрет, не дав никаких сведений об этом гнусном преступлении, это будет скверно, — сказал де Марвиль.
— Без сомнения. И так вполне может случиться.
— Но расследование надо провести. Вы мне рассказали все, что знаете? — обратился он к герцогу.
— Решительно все, — отвечал Ришелье. — Моя память мне ни в чем не изменила. Вот как было дело. — И он снова повторил свой рассказ со всеми подробностями.
Фейдо, выслушав герцога, обратился к Кинон, спросив:
— Помните ли вы все, что говорил герцог?
— Совершенно, только я считаю нужным прибавить кое-что.
— Будьте так любезны.
— Сабину нашли распростертой на снегу. Вокруг нее виднелись кровавые пятна, но не было никаких следов. Это указывало на то, что молодая девушка не сделала ни одного шага после того, как была ранена.
— Да, — подтвердил Кене.
— Далее, — сказал Фейдо, слушавший с чрезвычайным интересом.
— Не было видно никаких следов борьбы.
— Это значит, что нападение было неожиданным! Далее, далее, продолжайте!
— Сабину не обокрали: у нее на шее осталась золотая цепочка с крестом, в ушах серьги, а в кармане кошелек с деньгами.
— Ее не обокрали? — спросил звучный голос.
Все обернулись. Жильбер, не пропустивший ни слова из разговора, вышел из своего укрытия.
— Кто вы? — спросил начальник полиции, пристально глядя на него.
— Жених мадемуазель Даже, — отвечал Жильбер.
— Как вас зовут?
— Жильбер… Впрочем, герцог меня знает, я имею честь быть его оружейником.
— Правда, — сказал Ришелье, — это Жильбер.
Молодой человек поклонился.
— И ты жених этой восхитительной девушки?
— Точно так, ваше превосходительство.
— Ну, поздравляю тебя. Ты, наверное, представишь мне жену в день твоей свадьбы?
— Надо лишь, чтобы невеста выздоровела. Прошу извинения у вас, герцог, и у вас, господин начальник полиции, что я вмешался в ваш разговор. Но я люблю Сабину, и Сабина меня любит, и все происшедшее трогает меня до глубины сердца. Так ее не обокрали? — обратился он к мадемуазель Кинон.
— Нет, друг мой, — ответила та.
— Зачем же ее пытались убить?
Все молчали.
— На руках и на теле имеются следы насилия? — продолжал Жильбер.
— Нет, — ответили в один голос Кене и Кинон.
— Значит, ее ранили в ту минуту, когда она менее всего ожидала нападения и не старалась защищаться. Но зачем она пришла на улицу Темпль?
— Неизвестно. Брат ее сегодня утром опросил всю прислугу, всех соседей и ничего не смог выяснить. В котором часу она выходила, зачем выходила одна, никому не сказав, — этого никто не знает.
Жильбер нахмурил брови, как человек, умственные силы которого сосредоточены на одном вопросе.
— Странно! — прошептал он. Потом, как бы озаренный внезапной мыслью, живо спросил: — В ту минуту, когда Сабину принесли к мадемуазель Комарго, она не говорила?
— Нет. Она уже находилась в том состоянии, в каком вы видите ее сейчас.
— Вы говорите, что это случилось в четыре часа?
— Да.
— Выходит, всего за несколько минут до того, как начался пожар в особняке Шароле?
— За полчаса, не более.
Жильбер опустил голову, не проронив больше ни слова.
— Вы ничего не хотите добавить? — спросил Фейдо у Кинон.
— Я сказала все.
— А вы, доктор?
— Я тоже сказал все, что знал.
— Тогда составьте протокол, о котором я вас просил.
Кене подошел к столу и стал писать. Жильбер неподвижно стоял, опустив голову, погруженный в размышления. На долгое время в комнате воцарилась тишина. Дверь тихо отворилась, и вошел Ролан.
— Отец непременно хочет видеть Сабину, — сказал он.
— Пусть войдет, — отвечал Кене, не переставая писать. — Мы обсудили все, что следовало.
XIII
Герцог де Ришелье
Десять минут спустя, герцог и начальник полиции сидели в карете, которую мчали во весь опор две рослые лошади. Герцог Ришелье протянул ноги на переднюю скамейку. Фейдо де Марвиль, скрестив руки, откинулся в угол кареты и был погружен в глубокую задумчивость.
— Она поистине очаровательна! — сказал герцог. Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:
— Что с вами, мой друг? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?
Начальник полиции подавил вздох.
— Я встревожен и раздражен, — сказал он.
— Чем?
— Тем, что в настоящее время все обратилось против меня.
— Каким образом?
— Герцог, — сказал Фейдо, — вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не хочу скрывать от вас того, что чувствую. Прошу вас как друга выслушать меня.
— Я всегда слушаю вас как друг, Марвиль. Что вы мне хотите рассказать?
— Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…
— Насчет Петушиного Рыцаря?
— Именно.
— Я знаю, что его величество давно желает, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.
— Неудовольствие короля теперь увеличится еще сильнее, в то время как я надеялся на обратное.
— Почему же неудовольствие короля должно увеличиться?
— По милости этой Сабины Даже.
— А-а! — сказал герцог, качая головой, как человек убежденный доводом собеседника.
— Даже — придворный парикмахер. Даже причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале огромно: с ним часто говорит сам король.
— Чаще, чем со многими другими.
— Это происшествие наделает шуму. Теперь весь двор переполошится. Завтра только о нем и будут говорить.
— Обязательно.
— Даже потребует правосудия. Его величество захочет узнать подробности, вызовет меня и будет расспрашивать. Что я ему скажу?
— То, что знаете.
— Я ничего не знаю.
— Черт побери! Так оно и есть.
— Король сегодня упрекнул меня в том, что я небрежно отношусь к своим обязанностям, а завтра он меня обвинит в неспособности исполнять свой долг, если я не смогу сообщить ему подробных сведений о покушении на Сабину Даже.
— Так может случиться.
— Многие подобные покушения, оставшиеся без наказания, дадут возможность моим врагам повредить мне, а Богу одному известно, сколько их у меня!
— Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы намерены предпринять?
— Ума не приложу — это и приводит меня в отчаяние! Я не могу предоставить подробных сведений его величеству, а он опять выразит мне свое неудовольствие. Я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои недруги забросают меня камнями…
— Что же делать?
— Не знаю, решительно не знаю!
Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:
— Ну, если вы не знаете… то знаю я.
— Вы, герцог? Вы знаете, что делать?
— Знаю: радоваться, а не отчаиваться.
— Как так?
— Хотите меня выслушать? Так слушайте. В моей голове зародилась чудная мысль.
— Мысль? Какая?
— Мысль по поводу этого происшествия, которое станет не причиной вашего падения, а принесет вам счастье.
— Я весь внимание, герцог!
Ришелье вынул табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя пальцами.
— Любезный месье де Марвиль, — начал он, — я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую, в свою очередь, вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.
— Я должен оказать вам услугу, герцог?
— И важную услугу!
— Я всегда к вашим услугам.
— То, о чем я буду вас просить, исполнить нелегко.
— Если не совсем невозможно… Но не поясните ли, о чем речь…
— Любезный де Марвиль, — начал герцог, — дело касается покойной герцогини де Шатору…
— А-а!
— Она умерла только шесть недель назад, умерла к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была моим истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце… и в этих письмах я, разумеется, был откровенен… я давал герцогине советы, которые может дать только близкий друг…
Герцог делал ударение на каждом слове, искоса глядя на начальника полиции.
— Когда герцогиня умерла, — продолжал Ришелье, — особняк ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года тому назад? Особняк ее опечатали, и король приказал принести к себе портфель мадам де Вентимиль, чтобы изъять свои письма. К несчастью, кроме писем короля, нашлись и другие. Вы знаете, к чему это привело?
— Она поистине очаровательна! — сказал герцог. Фейдо не отвечал. Ришелье обернулся к нему и спросил:
— Что с вами, мой друг? Вы как будто замышляете преступление. Какой у вас мрачный вид! Что с вами?
Начальник полиции подавил вздох.
— Я встревожен и раздражен, — сказал он.
— Чем?
— Тем, что в настоящее время все обратилось против меня.
— Каким образом?
— Герцог, — сказал Фейдо, — вы столько раз удостаивали меня своей благосклонностью, что я не хочу скрывать от вас того, что чувствую. Прошу вас как друга выслушать меня.
— Я всегда слушаю вас как друг, Марвиль. Что вы мне хотите рассказать?
— Вам известно, что король высказал мне сегодня свое неудовольствие…
— Насчет Петушиного Рыцаря?
— Именно.
— Я знаю, что его величество давно желает, чтобы этот негодяй сидел в тюрьме.
— Неудовольствие короля теперь увеличится еще сильнее, в то время как я надеялся на обратное.
— Почему же неудовольствие короля должно увеличиться?
— По милости этой Сабины Даже.
— А-а! — сказал герцог, качая головой, как человек убежденный доводом собеседника.
— Даже — придворный парикмахер. Даже причесывает королеву, принцесс. Его влияние в Версале огромно: с ним часто говорит сам король.
— Чаще, чем со многими другими.
— Это происшествие наделает шуму. Теперь весь двор переполошится. Завтра только о нем и будут говорить.
— Обязательно.
— Даже потребует правосудия. Его величество захочет узнать подробности, вызовет меня и будет расспрашивать. Что я ему скажу?
— То, что знаете.
— Я ничего не знаю.
— Черт побери! Так оно и есть.
— Король сегодня упрекнул меня в том, что я небрежно отношусь к своим обязанностям, а завтра он меня обвинит в неспособности исполнять свой долг, если я не смогу сообщить ему подробных сведений о покушении на Сабину Даже.
— Так может случиться.
— Многие подобные покушения, оставшиеся без наказания, дадут возможность моим врагам повредить мне, а Богу одному известно, сколько их у меня!
— Да, я это знаю, любезный Марвиль. Что вы намерены предпринять?
— Ума не приложу — это и приводит меня в отчаяние! Я не могу предоставить подробных сведений его величеству, а он опять выразит мне свое неудовольствие. Я не могу подать в отставку, потому что после этого нового злодеяния, оставшегося безнаказанным, все мои недруги забросают меня камнями…
— Что же делать?
— Не знаю, решительно не знаю!
Ришелье наклонился к своему соседу и сказал:
— Ну, если вы не знаете… то знаю я.
— Вы, герцог? Вы знаете, что делать?
— Знаю: радоваться, а не отчаиваться.
— Как так?
— Хотите меня выслушать? Так слушайте. В моей голове зародилась чудная мысль.
— Мысль? Какая?
— Мысль по поводу этого происшествия, которое станет не причиной вашего падения, а принесет вам счастье.
— Я весь внимание, герцог!
Ришелье вынул табакерку, раскрыл ее и взял табак двумя пальцами.
— Любезный месье де Марвиль, — начал он, — я прежде всего должен сказать вам, что услуга, которую я вам окажу, должна быть следствием услуги, которую, в свою очередь, вы мне окажете. Я заранее расплачиваюсь с вами.
— Я должен оказать вам услугу, герцог?
— И важную услугу!
— Я всегда к вашим услугам.
— То, о чем я буду вас просить, исполнить нелегко.
— Если не совсем невозможно… Но не поясните ли, о чем речь…
— Любезный де Марвиль, — начал герцог, — дело касается покойной герцогини де Шатору…
— А-а!
— Она умерла только шесть недель назад, умерла к несчастью для короля и для нас… Эта добрая герцогиня была моим истинным другом… Мы переписывались, особенно после этого несчастного дела в Меце… и в этих письмах я, разумеется, был откровенен… я давал герцогине советы, которые может дать только близкий друг…
Герцог делал ударение на каждом слове, искоса глядя на начальника полиции.
— Когда герцогиня умерла, — продолжал Ришелье, — особняк ее опечатали. Вы помните, что случилось после смерти мадам де Вентимиль, сестры и предшественницы прелестной герцогини, четыре года тому назад? Особняк ее опечатали, и король приказал принести к себе портфель мадам де Вентимиль, чтобы изъять свои письма. К несчастью, кроме писем короля, нашлись и другие. Вы знаете, к чему это привело?