Кожевников Вадим. Заре навстречу

   Папа, протирая вспотевшие очки, взволнованно сказал маме:
   - Представь себе, декреты вручили мне написанными от руки в тот момент, когда я пробирался в казарму к солдатам второго батальона, чтобы убедить их перейти на нашу сторону... Ты сама понимаешь, какое историческое и жизненное значение имеют для народа эти великие документы. Естественно, я счел целесообразным прочесть их солдатам. Они уже выстроились с оружием во дворе казармы, но я успел вовремя, выбежал перед ними и объявил: "Товарищи, одну минуту, прослушайте, пожалуйста, великие документы, подписанные Лениным..."
   Стал читать, вижу боковым зрением: бросился офицер к пулемету. Конечно, испытываю очень неприятное ощущение. Но солдаты схватили офицера за руки и кричат мне:
   "Читай, читай дальше!" И вот дочитал до конца - молчат, потом свалка у них началась, стали офицеров обезоруживать. Тут все обошлось как нельзя лучше.
   - А когда ты читал декреты, ты ничего не заметил? - спросила мама каким-то странным голосом.
   - Вообще момент исторический, - смущенно пробормотал отец, - но я старался сосредоточиться только на тексте.
   - Ичне узнал моего почерка! - обиделась мама. - Ведь это же я для вас переписывала срочно по приказу Рыжиков а.
   - Представь, Варенька, не узнал, - смутился отец.
   И извиняющимся тоном объяснил: - Понимаешь, очень волновался. Прости, пожалуйста. Читаю, а сам все-таки думаю, вдруг кто-нибудь выстрелит. Вполне естественная в таких условиях раздвоенность сознания. Словом, нервничал. Я ведь, знаешь, не всегда вполне умею владеть собой.
   - Значит, ты меня не так сильно любишь, - упрямо сказала мама и, вздохнув, заявила: - А я как услышу запах карболки, так у меня сердце страшно начинает биться, словно ты где-то рядом...
   - Ну, Варвара, - испуганно сказал отец, - разве можно делать такие поспешные выводы? Я ведь твой наперсток с собой носил. Вот видишь... - И отец показал Руку с растопыренными пальцами. На безымянном был мамин серебряный наперсток.
   Мама расхохоталась и стала целовать папу в запавшие щеки. А отец счастливо ежился и бормотал:
   - Ну-ну, вот видишь, я тоже не чужд сантимептов.
   А Тима снисходительно думал о своих родителях:
   "Странные они все-таки люди. То друг перед другом такие строгие, непреклонные: "Комитет велел", "Комитет приказал", - а то вот - нате! расстраиваются оттого, что будто бы папа о маме не думал, когда его убить свободно могли. Словно нельзя обойтись без этих телячьих нежностей. Нет, наверно, все-таки они не настоящие революционеры. Разве правильно спрсшивать с человека, когда он на врагов идет, чтобы про любовь думал? Нет, - утешился Тима, - они это просто так, шутили. И никакая любовь им вовсе сейчас не интересна. Главное сейчас, чтобы мама над телефонными барышнями настоящей начальницей стала, а папа перед арестованными не срамился, держал бы их строго, как полагается. Все-таки не умеют они еще начальниками настоящими быть..." - И, обеспокоенный этой мыслью, Тима сказал родителям:
   - Вы бы лучше спать ложились. А то завтра сонные плохо работать будете.
   - Правильно, - поспешно согласился отец и погасил лампу.
   Но уснуть ему не удалось, так он и ушел на свою работу невыспавшийся.
   Когда ушла и мама, Тима встал, затопил печь, сварил кашу, поел, убрал комнату, даже пол вымел... И затосковал, но уже не от одиночества, а оттого, что нечего было больше делать. Его охватило беспокойство. Сидеть одному и ждать родителей? Конечно, можно побродить по улицам. Но ведь Ян говорил, что всюду не хватает людей, столько у всех дел, чтобы устраивать новую жизнь, а Тима будет просто так гулять? Что с приютскими ребятами сейчас? Бросил он товарищей. Ведь они же его товарищи, как товарищи папы и мамы - Рыжиков, Федор, Эсфирь, Капелюхин. Так почему же он сейчас не с приютскими?
   Ему нужно быть с пилит.
   И, воодушевившись этим, таким простым и радостным открытием, Тима написал на листке бумаги большими печатными буквами: "Я в детском доме № 1", - чтобы в случае чего родители знали, где он. Положил бумагу на стол, оделся, запер дверь, засунул ключ в обычное место, в щель за дверным наличником, и отправился на Миллионную улицу к пичугинскому дому.
   А до этого вот что произошло в детском доме № 1.
   После того как приютские перебрались в большой ппчугинский особняк, Капелюхин сказал им:
   - Вы, ребята, устраивайтесь здесь спокойненько, словно у себя дома. - И приказал Рогожину: - Ты у пих старший, ты и командуй, а я в Совет пойду за дальнейшими директивами насчет вашей новой жизни.
   Какой должна быть эта новая жизнь, никто из ребят не знал. Поэтому слова Капелюхина "устраивайтесь, словно у себя дома" они поняли по-своему.
   Под командой Рогожина они стали выносить пичугинское имущество в сарай и конюшню. Стаскивали туда стулья из красного дерева со спинками в виде лиры, огромные кресла с пузатыми сиденьями, шкафы из карельской березы, узорные ковры, кованые сундуки вывезли, взяв тачку у дворника. А сам дворник, долговязый, с горбатым сизым носом, растерянно бродил по пичугинской квартире и все время приговаривал:
   - Вот это пасха, вот это будь здоров, господин Пичугин, ваше степенство!
   - Ты что? - спросил его Рогожин. - Рад или притворяешься?
   - Гляди: во! - Дворник разинул рот и показал беззубые десны. - Двор худо вымел - за это. - И обиженно заявил: - Не вам одним без них радость.
   Картины в золоченых рамах и портреты родичей Пичугина снесли на чердак. Горшки с кустами роз, унизанных шипами - кривыми и острыми, словно кошачьи когти, фикусы в деревянных кадках и рододендроны с висящими, словно серые змейки, воздушными корнями вытащили в дворницкую.
   Складывая пичугинскую обувь в плетенный из черемуховых ветвей короб, Огузок, вернувшийся к ребятам, прельстился кожанымп шнурками с медными наконеч"
   пиками на охотничьих австрийских ботинках. Выдернув шнурки, он запрятал их себе под рубаху. Но Сухов заметил и закричал испуганно:
   - Ты что делаешь, ворюга? - и бросился на Огузка.
   Огузка били скопом. Когда отпустили, он против своего обыкновения не стал обзывать своих обидчиков живодерами, а только сказал сердито:
   - Вы мне скажите спасибо, что я попался. Другой не попадется. А нас потом всех за такое выгнать могут. - И предложил деловито: - Надо бы всех обыскать, что ли.
   Ребята стали смеяться над Огузком, но Рогожин не смеялся. Он сказал задумчиво:
   - Правильно Огузок говорит, нужно чего-нибудь придумать. Если не из нас кто, так дворник сопрет. А отвечать нам, - и приказал Стасю: - Давай все вещи записывай!
   Усевшись в прихожей за круглым столиком, согнувшись напряженно, как велосипедист, Стась старательно выводил в толстой книге меж печатных строк: "Ложки вроде серебряные, маленькие 30, большие 20. Часы со звонком 1, без звонка 2. Баба с чернильницей золотая, а может, медная. Оленьи рога. Одеяла 8. Чучела всякие 5. Шапки меховые 9, без 7. Одежи всякой 80. Шубы 10. Машинка с музыкой. Посуда 90. Ботинки со шнурками 11 пар. Лобзик
   1..."
   Рогожин, потный, взволнованный, с выступившими на лице красными пятнами, говорил, затыкая нажеванным хлебным мякишем отверстия в сундучных замках:
   - Вот видали, чуть с маху не влипли. Верно. Спасибо Огузку: революция нам доверилась, а мы - шнурки воровать. Правильно сообразили - перепись устроить. По переписи всё Капелюхину сдадим. А пока сарай и каретник сторожить по очереди будем.
   После того как все помещение было освобождено от пичугинского имущества, ребята притащили со двора доски и начали сооружать нары.
   Работали всю ночь. К утру нары были готовы.
   - Окна здесь здоровые, - хозяйски заявил Тумба, - будем баловаться, кокнем ненароком. А теперь сберегать надо казенное имущество. Давайте решетки делать!..
   В огромную кафельную печь на кухне вмазали два чугунных котла, привезенных из приюта. Один для каши, другой для баланды.
   Оглядывая помещение, Тумба с гордостью говорил:
   - Все в точности, как полагается, сделали. Придет этот Капелюхин из ревкома, вот подивится порядочку!
   Но пришел не Капелюхин, а Рыжпков.
   И хотя у Рыжикова торчала из кармана телячьей куртки рукоять нагана, ребята встретили efo не очень приветливо.
   - Вы кто будете? - осведомился Рогожин, недоверчиво разглядывая аккуратно подстриженную бородку и брезентовый засаленный портфель, который Рыжиков держал под мышкой.
   - Во-первых, здравствуйте, - сказал Рыжиков.
   - Ну, здравствуйте, - нехотя ответил Рогожин.
   - Это что же такое будет? - поблескивая голубыми глазами, спросил Рыжиков, кивая головой на нары.
   И насмешливо улыбнулся: - Похоже на тюремное помещение. Если вы его для контрреволюционеров оборудовали, тогда ничего, может вполне сойти. Конечно, спасибо за труд. Но у нас для них от старого режима остались специальные здания, значительно большей вместительности, чем требуется. Помедлив, спросил: - Так кто ж вас тут попутал?
   - Вы что, смеяться пришли?! - вызывающе крикн: т Гололобов. - Так мы за такой смех можем вам поворот о г ворот сделать. И нагана вашего не испугаемся!
   - А сесть можно? - спросил Рыжиков.
   - Садитесь, - согласился Рогожин.
   Рыжиков сел на нары и, пытливо глядя в лица ребят, спросил:
   - Выходит, вам нравится, как вы помещение для себя оборудовали?
   - А чем плохо? - удивился Тумба. - Все как следует, - но, чувствуя что-то неладное, тревожно осведомился: - Может, нельзя было доски без спроса брать?
   - Не в досках дело, - грустно промолвил Рыжиков.
   - Ах, вы про вещи всякие беспокоитесь! - догадался Стась. - Думаете, чего-нибудь стащили? Нет, такого нету.
   Мы тут решили: хоть самое малое у кого найдут, бить артелью. Вот, пожалуйста, проверьте. - И Стась протянул Рыжикову том роскошного издания "Мужчина и женщина".
   - Богатая книга! - усмехнулся Рыжиков.
   - А вы на картинки не глядите. Вы прочтите в ней мою перепись.
   - Так! Здорово! - с каким-то радостным изумлением говорил Рыжиков, листая страницы и просматривая записи Стася. Захлопнув книгу и бережно прижимая ее к груди, он произнес взволнованно: - Спасибо, товарищи, ну прямо большевистское спасибо! И как это вы сразу правильно свой революционный долг поняли. На учет всо взять! Ведь с этого мы все сейчас начинать должны. Бсч этого народ правильно хозяйничать не может. Ну, молодцы!
   - Если б я шнурки не спер, не догадались бы, - похвастался Огузок. - А то бы...
   Но на него так цыкнули, что он сразу смолк и сконфу-"
   женно спрятался за чужие спины.
   Ласково улыбаясь, Рыжиков попросил:
   - Вы меня, товарищи, извините. Может, вначале обидел - посмеялся. У вас ведь, верно, все в приюте так было? А нам старое вот где сидит! - Он похлопал себя ладонью по худой шее. - Ломает народ сейчас все старое.
   Но сломать - это еще полдела. Надо сразу по-новому жизнь строить, а как? Вот вопрос. С этим вы и столкнулись. И получилось не очень хорошо. Но я не в упрек.
   Нам всем очень трудно... - задумался, потом произнес уверенно: - Старый мир, он сотни лет существовал.
   А новый? Великий народу труд предстоит, - и, потолкав рукой деревянную стойку, подпиравшую верхние нары, вдруг заявил восхищенно: - Крепко сделали - мастера, а вот почему нары? А может, что-нибудь другое?
   - А чего надо было? - хмуро спросил Тумба.
   - Топчаны хотя бы. Все-таки на топчанах спать лучше, чем на нарах.
   - Это мы не догадались, - виновато признался Рогожин. - Верно, топчаны лучше.
   - А стулья почему вынесли?
   - Слабые они. Спинки из жердочек: чуть ногой заденешь, раз - и нету, пренебрежительно заявил Тумба.
   - Зачем же на стул обязательно ногами становиться?
   Вещь хорошая, ее беречь надо. Потом, глядите, в стенах гвозди торчат. Некрасиво это.
   - Мы их после повыдергаем.
   - Гвозди-то от картин. Почему картины сняли? Не интересные, что ли?
   - Там на одной лес очень здорово нарисован, совсем как правдышний.
   - Ну вот, выходит, смотреть приятно, а вы - в сарай.
   Рыжиков оглядел пол, спросил:
   - Ковры были?
   - Были, - печально сказал Рогожин, - тяжелые, еле вытащили.
   - А ведь ковер, пожалуй, лучше, чем просто голый пол.
   - Если по новой жизни нас выпускать на улицу теперь будут, загваздаем их ногами.
   - Можно скребок на крылечке прибить, а в прихожей тряпку положить, вот и будут ноги чистые.
   - Это конечно, - вздохнул Рогожин.
   - Потом печь в кухне разрушили. Вмазали котлы.
   Я смотрел, хорошо, как настоящие печники! Но кастрюлю некуда теперь поставить - плиты-то нет!
   - А зачем кастрюлю?
   - А вдруг третье блюдо, скажем, кисель. В чем его сваришь?
   - Кпсель тока на пасху и рождество - долго ждать! - уныло заметил Огузок.
   - А если по воскресеньям варить, раз тут такие любители. Тогда как?
   - Кисель! Это бы здорово!
   - Шкафы все вынесли. Куда книги класть?
   - А книг у нас нету.
   - Нет, так будут.
   - Тогда мы шкафы враз из сарая и принесем.
   - Вот, ребята, видите, какая история получается, - проникновенно произнес Рыжиков. - Не подумалп вы сами, какая у вас новая жизнь должна быть. Собрались бы обсудить, что ли, сначала.
   - А как?
   - Ну, помечтали б, как жить хотите. Что ж, вы мечтать не умеете?
   - У нас Сухов здорово мечтает. Как начнет сказки врать, только держись.
   - А вы по правде помечтайте. Про то, что на самом деле может быть.
   - Неловко. Зачем же нам нахальничать, и так все здорово!
   - Нет, ребята, мечтать нам всем надо. Без этого далеко не уйдешь. Нужно всегда цель видеть. Мы вот, большевики, всегда мечтаем и не стыдимся этого. Только так мечтаем, чтобы потом это на самом деле для всего народа сбылось.
   Провожали Рыжикова гурьбой. Просили:
   - Вы к нам заходите, не стесняйтесь. Про кнпги не забудьте!
   Пришел Капелюхин. Осмотрев котлы в кухне, нары в комнатах, он остался очень доволен и заявил громогласно:
   - Все правильно!
   - Нет, неправильно! - ядовито сказал Тумба. - Это только для старого режима правильно. А мы должны всё по-новому делать, а не так, как было.
   - Это как же? - смутился Капелюхин.
   - А вот так, чтобы красиво.
   - Смотри, как быстро всё понимать стали! - опасливо произнес Капелюхин и вдруг радостно ухмыльнулся: - Согласен. Верно! Гляжу - как казарма. Я тут, помню, о ковры спотыкался. - И сердито спросил: - Куда подевали, тащи обратно! И еще чего-нибудь для полного удовольствия.
   Увидев Рогожина, Капелюхин протянул ему бумажку и, тыча в нее пальцем, попросил:
   - Распишись. Восемь саженей дров привез со склада.
   Шесть мешков муки три нуля и два мешка картофельной. Товарищ Эсфирь сказала, чтобы кисель из нее варили.
   Тима пришел в детский дом № 1, когда ребята выгружали дрова из саней. Увидев Тиму, Тумба крикнул:
   - Становись в ряд, подхватывай! Видал, какие поленья - березовые!
   Тима не заметил, чтобы его возвращение кого-ппбудь удивило. Стась только спросил:
   - Чего так долго не приходил? Боялся, наверно, думал: у нас все по-старому? Нет, теперь у нас тут коммуна, - и, смутившись, поправился: Не совсем еще, но будет коммуна.
   Сложив дрова в сарай, ребята сварили кашу и чинно расселись в столовой, и хотя здесь было, как и в приюте, - вместо столов настелены на козла доски, - зато ели они из тарелок, и не деревянными ложками, а мельхиоровыми, совсем похожими на серебряные.
   Потом привезли книги. Ребята расставляли их по шкафам, а Стась переписывал названия в толстую тетрадь,, которую подарил ему Капелюхии.
   Совсем неожиданно в детском доме появился воспитатель Чижов. Моргая и потпрая руки, он вошел в комнату, где укладывали книги, и прикрикнул как ни в чем но бывало:
   - Товарищи, непорядок! Каждую книгу необходимо предварительно обернуть в бумагу. С книгами нужно обращаться бережно!
   Ребята угрюмо отошли от шкафа.
   Капелюхип согласился:
   - Правильно, книги оберегать надо! - Но по глазам ребят он понял, что тут что-то неладно, вежливо спросил Чижова: - А вы, пзвппите, кто будете?
   - Старший воспитатель, - с достоинством отрекометь довался Чижов.
   - Тэ-экс, - протянул Капелюхин, пристально разглядывая Чижова. Значит, старший? А позвольте узнать, когда вы старшим стали: до или после?
   - Не понимаю вашего вопроса, - пожал плечами Чижов.
   - А чего тут понимать, вопрос ясный: до революции или после, усмехнулся Капелюхин. - Теперь каждому человеку такая мера.
   Чижов оглядел пасмурные, враждебные лица ребят, съежился и, опускаясь на стул со спинкой в виде лнры, спросил с отчаянием в голосе:
   - Так вы меня выгнать хотите? - Не получив ответа, произнес: - Ну что ж, стало быть, не заслужил я лучшей участи. Будучи человеком бесхарактерным, я очень обижал вас, очень, хоть все это было глубочайшим образом и противно моим убеждениям.
   Ссутулившись, он поплелся к выходу, тяжело шаркая подшитыми валенками.
   Все молчали и не могли смотреть друг другу в глаза.
   И никто не испытывал торжества, что так унижен был сейчас этот старший воспитатель, прозванный "Душескребом" за привычку долго мучить обидными словами провинившихся воспитанников.
   - Может, вам его жалко? - спросил Капелюхпн. - Тогда вернем? Сами решайте. Мое дело - сторона.
   Неизвестно, как бы обернулась вся эта история с Чижовым, но в этот момент пришел фельдшер из госпиталя.
   Сдергивая с усов сосульки, он спросил сердито:
   - Детский дом номер один? Это вы, что ли? Тогда давайте депутацию. Парнишка у нас стреляный лежит.
   Тоскует, говорит, из приюта бежал. Товарищей повидать хочет. Могу взять, сколько влезете. Я на подводе.
   - Это Чуркин Яша! - воскликнул Тима. - Он через стену монастыря лазил. Теперь я знаю: это он!
   - Ну вот, значит, ты, а кто еще? - сказал равнодушно фельдшер и попросил: - Давайте живее, а то конь мерзнет. Набегался, пока нашли. Никто в городе вашего дома не знает. Вывеску бы приладили. На улицах и то уже новые висят. Говорили: поедешь по Подгорному, свернешь на Дворянскую, выедешь на Конную площадь.
   А ехал, выходит, по Гоголю, свернул на Пролетарскую и выехал на Краснопартизанскую площадь. Теперь все по-новому. Сразу не угадаешь.
   Словно голубым спиртовым пламенем жгла последняя зимняя стужа. Высоко в небе белыми кристаллами светились звезды. Натертая полозьями, ярко блистала дорожная колея в сухом, искристом снегу.
   Поеживаясь в коротком бушлате, Капелюхин говорил, сердито поглядывая в небо:
   - Сегодня лектор сказывал: то не просто звезды, а черт те что. Громадины, вроде нашей земли, да еще в расплавленном виде. А тепла с этого дела нам никакого.
   Одно уважение, что на небе тоже порядок и никакому богу места там нету.
   - А ты меня не агитируй! - обиделся почему-то фельдшер.-Сам на митинге был. Там и не такое говорили.
   Возле костра, на перекрестке, где грелся красногвардейский патруль, Капелюхин слез с саней.
   Фельдшер сказал о Капелюхине уважительно:
   - Видать, партийный - накоротке, а и то просветить пожелал...
   Возле койки Яши Чуркина сидела на белой больничной табуретке Фекла Ивановна. Увидев входящих мальчиков, она встала и сказала недружелюбно:
   - Пришли? Но только на две-три минуты. Он еще очень слабый.
   - Здорово! - тихо сказал Чуркпн и спросил: - Может, чаю хотите? Здесь настоящий, не морковный, как в приюте.
   - У нас теперь - во! - громко заявил Тумба, оттопыривая большой палец.
   Но Рогожин, показывая глазами на Яшу, остановил его:
   - Ты что, хвастать сюда пришел? - наклоняясь над .Чуркиным, спросил: Что? Больно, Яша?
   - Больно, - медленно и тихо произнес Яков и, отводя глаза со спинки кровати, перевел взгляд на Тиму. Лицо его исказилось от боли, но он, пересиливая себя, сказал: - Нашелся, значит. А я тебя по всему городу искал, а после в тайгу сбег. Один в яме жил, пока партизан не встретил. Прикрывая устало глаза опухшими веками, пожаловался: - Была бы Зинка жива, ее бы теперь вылечили, - видал, какая больница? На всех кроватях шишки блестящие. Лекарства самые дорогие всем почем зря дают.
   - Ну, ребята, хватит! - решительно заявила Фекла Ивановна. - Ступайте! В следующий раз подольше разрешу.
   Тима прощался с Чуркиным последним. Яша, взяв его руку, вдруг положил в нее что-то холодное и тяжелое.
   - Возьми на память, - сказал шепотом, - другого у меня здесь ничего нет. Пуля моя. Ее из меня вытащили.
   Возьми, ничего. Это можно.
   На следующий день жители города с самых дальних окраин шагали к площади Свободы по улицам, где всю ночь горели костры, у которых грелись красногвардейские патрули.
   Красные с черными лентами знамена, печальные и торжественные, плыли на склоненных древках впереди колонн.
   И такие же, черно-красные, будто обугленные по краям, флаги свисали со стен домов. Стояла лютая стужа, и воздух жег, как расплавленное стекло. На деревянной пожарной каланче висели черные шары.
   Обычно город замирал в такие холода. И тогда скрипучий стон снега под ногами одинокого прохожего можно было слышать в тишине за много кварталов. Но сегодня люди вышли на улицы и медленной поступью двигались к площади, становясь в колонны, невесть кем организуемые. Весь город звучал стеклянным звоном от мерных шагов многотысячного людского потока.
   Никто не созывал этих людей на площадь, но они шли и шли, хотя большинство не знало тех, кто погиб. Они знали только, что это те, кто отдал свою жизнь за них, и не только горе повелевало людьми, а и гордость героями.
   Погибших везли на орудийных лафетах. За ними следовали шеренги красногвардейцев и рабочих дружин. Посреди площади возвышалась деревянная трибуна, обвитая кумачом с черной каймой. На трибуне стоял Рыжиков и, сжимая в руке кожаную фуражку, говорил:
   - Товарищи! Мы строим на развалинах старого мира царство человеческой свободы и справедливости. Лучшие сыны и дочери народа не щадят жизни во имя этого. Мы клянемся перед нашими товарищами, павшими в борьбе, что будем всегда неотступно служить великому делу пролетарской революции...
   Тима стоял в колонне воспитанников детского дома, и сердце его тоже сжималось от скорби и гордости.
   Папа когда-то говорил Тиме: "Жизнь человека кончается с его смертью, и нет ничего за пределами смерти".
   Как это было страшно слушать! Ничего потом нет. Ничего! Как это страшно! А вот они шли на смерть и не боялись этого ужасного "ничего".
   - Плачешь? - спросил сипло Тумба. - Ничего, я сам плачу, - и добавил дрожащими губами: - Вот, выходит, какие люди нас из сиротского дома выручили.
   Красногвардейцы подняли винтовки и стали стрелять залпами.
   И, словно в ответ, с деревьев городского сада посыпались легкие махровые хлопья снега.
   На деревянный четырехгранный памятник братской могилы Капелюхин прикрепил настоящий крестьянский источенный серп и накрест над серпом большой слесарный молоток с темной маслянистой рукоятью.
   Воспитанникам детского дома не удалось подойти и попрощаться с погибшими героями.
   - Гляди, ребята, как цуцики, замерзли! - сказал какой-то человек с красной повязкой на рукаве и сердито приказал: - А ну, марш греться!
   Он привел ребят в дом с белыми колоннами и стал поить их чаем. Стены внутри дома были исковыряны пулями, и куски отбитой штукатурки лежали на полу. Человек сказал, сгребая ногой в кучу отбитую штукатурку:
   - Здесь мыс контрразведчиками бились. Пока в подвалы проникли, успели они наших товарищей застрелить.
   Я человек семейный, осторожный за свою жизнь, а и то одного офицера прямо голой рукой за пистолет ухватил.
   Видали, рука маленько поврежденная. Но ничего, кость целая.
   Когда Тима возвращался с площади, он увидел идущую по тротуару в беличьей шубке Нину Савич. Она, верно, сильно озябла и прижимала к лицу руки в пушистых варежках.
   Тима сначала колебался: выйти из колонны детского дома или нет. Но потом решился: "Подойду, пускай узнает, кто мы, расскажу ей, пускай удивится".
   Он выскочил из шеренги и догнал Нину.
   Но она совсем не удивилась, когда он остановил ее. Не отнимая варежек от лица, Нина сказала глухо и равнодушно: - Это ты, Тима?
   - А ты -думала, кто-нибудь другой?! - обиделся Тима. - Ты думала, Софья Александровна, да?
   - Нет. Мамы у меня больше нет. - Нина отняла от яйца варежки и, показывая рукой туда, на площадь, сказала, с трудом шевеля застывшими губами: - Маму сейчас похоронили, она там, с другими...
   Тжма молчал, подавленный, не зная, что ему сказать и что сейчас можно сделать для Нины. Нина смотрела на него сквозь смерзшиеся ресницы внимательно и строго.
   - Ее расстреляли в тюрьме, когда уже в городе началось восстание. Нина смотрела на него какими-то удивительно спокойными горестными глазами взрослого человека и говорила успокаивающе, как старшая: - Ты только не думай, что я очень несчастная. Я очень горжусь мамой и хочу быть такой, какой была она.
   В тот же день, вечером, делегация воспитанников детского дома шагала по улицам города к зданию Общественного собрания, называемого теперь "Дворцом труда", чтобы приветствовать первую уездную конференцию рабоче-крестьянской молодежи.
   И снова над головой пылало голубым пламенем звездное небо. Певуче пел снег под полозьями саней, и стужа жгла своим невидимым белым огнем.
   Навстречу по дороге шла колонна рабочих с топорами и пилами. Они возвращались из лагерной рощи, где заготавливали дрова для новых общественных учреждений города. Впереди колонны топали, закутавшись до самых бровей в башлыки, оркестранты и выдували из медных труб ухающие звуки марша. Тонкие снежные блестки мелькали в синем воздухе - это стужа высушивала влажное дыхание людей. Подняв голову, Рогожин сказал:
   - Хотел бы я, как Яков Чуркин, жизнь за народ отдать.
   Тумба сердито перебил Рогожина:
   - А ты не каркай, он еще выздоровеет! Он не из таких, чтобы помирать сейчас. Видал, он какой, ничего про себя не сказал, не похвастал.