Кожевников Вадим. Заре навстречу

   Но уже давно оба торговых заведения пустовали, и только доверенные лица занимались тайной скупкой прписков у промышленников. Они же меняли у старателей на самогонный спирт - золото и платину.
   Сапожковых и Асмолова пригласил к себе отдохнуть фельдшер Фирин. Он жил один в покосившейся избе.
   Принимая гостей, взволнованно суетился, смущенно запихивал ногой под койку большую деревянную шайку, в которой лежали куски лосевого мяса, посыпанные солью.
   Шкура животного, пахнущая прогорклым салом и кровью, висела тут же на веревке.
   Фирин метался по избе, не зная, как получше усадить гостей, растерянно бормотал:
   - Ой, какая приятность! - и все пытался прибрать помещение. Но хотя он, накренив стол, свалил на пол кучу непонятного хлама и деревянной лопатой пытался сгрести его к стене, навести хоть какой-нибудь порядок было невозможно.
   Так же, как и Фирин, взволнованно метался по избе бурый сеттер с прилипшим к бокам, наверное еще с прошлого лета, репейником. Пес, умильно заглядывая в лица гостей, кружился, взвизгивал, лизал руки.
   - Чистопородный! - похвалился Фирин в надежде, что заинтересуются собакой, пока он покончит с уборкой.
   Хватаясь то за грязный закопченный котелок, то за пыльную кошму, покрывавшую лавку, на которой он, по-видимому, спал, Фирин торопливо рассказывал: - Гектор зовут. За версту дичь чует.
   Поставив на стол кринку, заткнутую пучком соломы, спросил:
   - Позвольте угостить первачом. Очищаю посредством угольного фильтра от сивушного масла. Так что напиток безвредный.
   На Фирине были болотные сапоги, густо смазанные дегтем, грязная ситцевая косоворотка, подпоясанная сыромятным ремешком. Седоватые волосы падали на его одутловатое малинового цвета лицо. Он колол лучину для самовара охотничьим ножом и то и дело смахпзал со лба волосы, но вдруг, рассердившись, ухватил целую прядь, полоснул ножом и бросил отрезанный клок под печь.
   - Вы что ж, тут один и живете? - спросил участливо Асмолов.
   Фирин поднялся с корточек, вытер руки о штаны, подошел к стене, где висела в фанерной узорной рамочке фотография женщины в белом платье.
   - Вот...
   - Красивая, - одобрительно заметил Асмолов.
   - Супруга? - спросил папа.
   Фирин вытащил из кринки клок сена, налил в жестяную кружку, выпил, с омерзением сморщился, затряс головой, вытер рукавом губы, и почти мгновенно его лицо начало беспомощно раскисать, глаза помутнели, губы отвисли. Усевшись на поленницу, он положил ногу на ногу и вызывающе осведомился:
   - А вы, собственно, почему интересуетесь? Понравилась? - Непослушными, дрожащими пальцами он стал сворачивать цигарку и добавил тихо: - Далеко я ее похоронил. Версты две отсюда будет, - и зло крикнул: - Без расчета, так сказать, на посетителей! - Снова налил из кринки, выпил. Но теперь лицо стало суровым, жестким, глаза посветлели. - Простите, я, кажется, охмелел, - сказал он отчетливо. Потом встал, снял со стены двустволку и вышел. Собака выбежала за ним. Не сходя с крыльца, Фирин застрелил копавшихся в навозе двух голенастых петушков. Сеттер принес и положил их к его ногам.
   Вернувшись в избу, Фирин стал ощипывать петушка, хотя птица еще трепетала в его руках. Заметив, как Асмолов, брезгливо поморщившись, отвернулся, Фирин проговорил насмешливо:
   - Господин Дэвиссон, мой хозяин, любил заниматься довольно своеобразной охотой на лебедей. Брал перемет, насаживал на крючки куски коровьего легкого, обладающего великолепным свойством не тонуть в воде, забрасывал перемет в таежное озеро. Потом вытягивал перемет на берег с бьющимися на крючках птицами. Привязывал конец к колышку и, будучи осведомленным, что эти крылатые твари, не в пример другим, отличаются супружеской верностью, усаживался на сухом месте и из отличного пятнадцатизарядного "ремингтона" стрелял влёт по самцам и самкам, не желающим расстаться со своими спутниками и спутницами, попавшими на крючки.
   - Вы знакомы с Дэвиссоном? - спросил Асмолов.
   - А как же - мой благодетель.
   Лицо Фирина вдруг как-то посерело, стало землистого цвета. Он сказал, кивнув головой на фотографию:
   - Лиза относилась к нему неприязненно, но тут она ошибалась. В сущности, его попытки ухаживать были всего-навсего проявлением почтительности перед женщиной. У них там, в Америке, это принято.
   - Он австралиец, - поправил Сапожков.
   - Все равно иностранец. Когда у Лизы началась чахотка и я хотел бросить все к чертям и уехать с ней в Россию, Дэвиссон уговорил нас остаться, опасаясь, что переезд осенью по тайге может только осложнить ее состояние. И, знаете, даже будучи человеком весьма прижимистым, все-таки дал мне под вексель значительную сумму, чтобы я мог через его компанию приобрести в Берлине для Лизы чрезвычайно дорогое, редкостное лекарство, Я слышал об этом чудодейственном препарате Коха, когда еще был студентом Но, очевидно, привезли его поздно.
   Сначала Лизе стало даже лучше... Но потом... - Фирин махнул рукой и произнес шепотом: - Словом, опоздали.
   - Вы не помпите название этого препарата? - спросил Сапожков.
   - Tуберкулин, - сказал Фирин. - Туберкулин, - и добавил почтительно: Поразительное средство! Но вот... - Издав какой-то странный звук горлом, он толкнул сколоченную из расщепленных сырых досок дверь и вышел, ссутулясь.
   Сапожков долго смотрел на дверь, потом откашлялся и сказал вполголоса Асмолову:
   - Коховский препарат туберкулина уже много лег запрещен фармакологией к употреблению не только как несостоятельное средство лечения, но и как приносящее вред.
   После обеда, за которым Фирин допил кринку самогона и, бормоча извинения, улегся спать на валявшейся на полу кошме, Тима вышел на улицу.
   Под голубым небом Большие Выползки лежали грязной, серой кучей в топкой, болотистой почве. А кругом на буграх, устлав землю сухой бурой хвоей, стояли во весь богатырский рост вечнозеленые сосны и кедры, и пахло от них смолой. Такой чистой, красивой была тайга, а люди выбрали для жилья, будто нарочно, днище сырой впадины и, тоже будто назло себе, выбрасывали у порогов жилищ всякий хлам, гниль, нечистоты.
   Тима вспомнил, как в Колупаевке сын Анакудинова показал ему логово волчицы. Оно было выкопано под стволом гигантского, поверженного бурей дерева. Стены узкой пещеры гладко обтерты, внутри сухая чистая тр-ава, а по когтистым длинным бороздам возле порога было видно, что зверь выбрасывал из норы кости и помет.
   И потом вот лебеди - это правда, они самые красивые и гордые птицы на земле. Зачем же их убивают люди, когда мясо лебедя считается несъедобным? Зачем убивал лебедей Дэвиссон, да еще так подло?
   Тима тоже знал Дэвиссона. Он хорошо помнил, как Дэвиссон хвастливо показывал на вокзале действие американской паровой вошебойки, присланной американским президентом для русских солдат, чтобы они не умирали зря от тифа и их побольше можно было бы отправлять на фронт.
   Мать Нины сказала как-то:
   - Дэвпссон ведет себя в уезде как колонизатор.
   Колонизатор, а хотел вылечить жену Фирина и даже одолжил много денег, чтобы купить дорогое лекарство.
   Правда, папа сказал, что это лекарство плохое, но разве Дэвиссон доктор? Откуда он мог знать, хорошее это лекарство или плохое? Асмолов и папа зполи, а Дэвпссоп - нет. Нина Савич тоже больна чахоткой, и если бы было на свете такое лекарство, которое сразу вылечивает, Тима тоже ничего не пожалел бы, чтобы купить его в аптеке.
   Но если Савич повезет Нину в Крым, где, говорят, вылечивают от чахотки воздухом, разве Тима станет уговаривать Нину остаться? Нет, конечно, пускай едет, хоть насовсем, лишь бы была здорова. А вот Дэвиссон отговаривал жену Фирина уехать в Россию. Ведь Девиссон - капиталист, а все капиталисты хотят плохого людям.
   Потом Тима подумал, что, если б мама узнала его мысли, она, наверное, рассмеялась бы и сказала папе:
   "Смотри, Тимофей стал у нас попугаем. Повторяет слова взрослых, а сам их не понимает". Ну как же не понимает, когда все говорят сейчас об одном и том же: все плохое досталось от капитализма, а все хорошее будет от пролетариата, и пролетариат сейчас - самое главное. Но почему же тогда шахтеры не поймали Дэвиссона и не посадили в тюрьму? Вот Тима приедет на шахты и расскажет сам все про лекарство. Тогда наверняка Дэвиссона схватят и засудят в трибунале. Успокоившись на этом мстительном решении, Тима побрел к сараю, где на груде досок сидели Поднебеско, Вавила, Коля Светличный и еще какие-то люди.
   Белобрысый парень в брезентовой куртке, распахнутой на голой груди, жмурясь от солнца, горячо говорил, обращаясь только к Поднебеско, должно быть, оттого, что тот был самый молчаливый:
   - Пойми, угольная твоя душа, нам, сибирским, обидно. Сколько лет кедры валили на фирму Джердессона, а опосля на Оскара Чевинни. Летом шли на прииски к Робертсону или к Пайперу. Про Кипга не говорю, он еще в одиннадцатом году купил у наших купчишек рудники на круг. Да и все остальное тоже американцы либо англичане себе прибрали. А какой порядок на приисках завели:
   после упряжки всех в барак - и на замок. Возле дверей стража. Ни в отхожее место, никуда. Опасались, чтобы ночью золотишко в забоях не своровывали. После упряжки надсмотрщик, бывало, велит ногами стать на весовую платформу. Ежели больше весишь, чем когда на работу шел, - в закуток нагишом, шарят, не спрятал ли где самородка. Лекарство давали, чтобы, значит, прочистило.
   Думали, что золото заглатывать решатся. И по номерам обозначали. Туземцем обзывали, - пожаловался парень, - а я им не тузем, я самых сибирских кровей.
   Вавила произнес задумчиво:
   - Свои тоже не сахарные.
   - А те всё ж ловчее, - упрямо заявил парень. - Вот этот вот Дэвиссон, чего он у министра выпросил? Объяснил цифрами: каторжные, мол, дорого обходятся, караулить их надо, кормить, одежа. А работа силком - одна видимость. Ну и дали ему под расписку две сотни. Привез без конвоя на рудники, кажному толково объясни:, сколько за что платить станет, но только расчет за иг, а кто будет стараться, за тех попросит, чтобы им послабление сделали и в переселенцы зачислили. Ну, те и старались. А через год, под самое рождество, когда самая ни ь г есть стужа, прибыли казаки и с ними кассир. Но только он в железном сундуке не деньги привез, а книжки, в которых про каждого было записано, что он Дэвиссону стоил. И как начали расчет вести, - получилось, не быго чслоЕека, которому чего-нибудь следовало, а за каждым еще долг числился. Ну, те в бунт. Казачишки по ним палить. Позабирали тех, кто выжил, снова в тюрьмы дл на каторгу. А Дэвиссон на этот барыш рудник купил, брошенный в давние времена. Оказалось, в отвалах там - платина. Старые люди не знали, что платина в цену войдет, золотишко брали, а ее - в отвал.
   - Значит, верно, ловкий, - согласился Вавила.
   - Хоть и ушлый, да не со всех сторон, - сказал парень и пояснил: Начал он тут было за женой фельдшера ударять, а она, как муж на охоту, двери на замок.
   И все ж настиг он ее тут, возле бакалейной лавки, стал даже при людях чего-то про свое говорить. А она как хлестнет его по роже. Шапка на нем была хорошая, из бобра, и та свалилась под ноги. Но он за шапкой не нагнулся. Только пригрозил: плохо, мол, теперь ей будет.
   А она плечи вздернула и ушла. И он в другую сторону.
   Шапку после люди принесли.
   Подошел Карталов и сердито спросил парня:
   - Что это у вас, как ветер с болота, пропастиной смердит?
   - А. это еще с третьешнего года, люди Довиссона лосей забивали по весне на шкуры, а мясо солить нечем, ну и валили в болота. С тех пер и воняет.
   - Да разве лосей весной бьют?! - изумился Вавила.
   - Иностранные, те казнили, - разъяснил парень. - Говорят, кожа лосевая в большой цене в их странах. Ну и поспешали. На плотах свозили. Навалят вышиной с избу и волокут до самой губы, а там на шхуны перегружали, Потянул носом и согласился: - Воняет, верно. Голов тысячу покидали, а то и поболе.
   ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
   Верстах в тридцати от рудного поселка тайга кончилась. И началась пустыня лесной вырубки. Из талого снега торчали толстые культяпки гниющих пней и, словно обхлестанные веники, пучки низкорослых берез, осин.
   Скоро и их не стало. Потянулась плоская равнина с провалами оврагов, изломанная балками. Все это покрыто ледяной коркой черного цвета. С ветвей редкого кустарника свешивались сосульки, но если взять такую сосульку в руки и поглядеть, внутри она тоже вся в точечках угольной пыли. Влажный сизый воздух пахнул погребом.
   Подводы съехали на дно балки, застланной хлюпающими в болоте бревнами. В глиняных откосах зияли пещеры, похожие на звериные логова. Но к ним вели обваленные ступени, - значит, здесь жили не звери.
   Тима вопросительно поглядел на Вавилу, тот сказал равнодушно:
   - Как недород, мужики с голодухи сюда сбредались.
   На рудник заходить опасно, шахтеры побить могут. А так выроют пещеру, живут и ждут: либо у шахтеров забастовка, либо обвал, подрядчик придет и наймет тех, кто покрепче.
   Показав рукой на растущие по откосам балки чахлые деревья с запекшимися шершавыми ранами на стволах, объяснил:
   - Драли кору, толкли на камне и жрали... Бывало, прибегут сюда сгоряча шахтеры мужиков побить, чтобы, значит, заработок через них не снижали, поглядят на лес обглоданный, и только что обзовут последними словами:
   разве на голодных рука поднимется?
   Асмолов сказал:
   - Во времена фараонов на рудниках работали только рабы и преступники. С изобретением паровой машины нужда в каменном угле баснословно выросла, и миллионы людей стали заниматься подземным промыслом. Но современная цивилизация не внесла существенных изменений в приемы их труда.
   Папа сердито заметил:
   - Слово "цивилизация" звучит кощунственно применительно к обществу, где кража труда узаконена.
   - Я только инженер, - напомнил Асмолов, - и для меня цивилизация - это прежде всего техника.
   Папа положил руку на плечо Асмолова и попросил:
   - Извините, Юрий Николаевич, но меня так взволновало зрелище этих пещер.
   - Меня тоже, - согласился Асмолов и, словно для того, чтобы не думать о пещерах, стал поучительно рассуждать: - Преимущество каменного угля как топлива заключено не только в его химических свойствах, но и в дешевизне добычи. Самое дорогое - транспортировка.
   Поэтому оплата труда сибирских горняков значительно ниже всех других. Иначе брать здесь уголь нерентабельно. Вот если бы построить металлургические и химические предприятия, - он постучал пяткой валенка по телеге, - под нами угольный океан! Рурский бассейн по сравнению с ним озеро... Но на его поверхности десятки первоклассных заводов. А здесь, он махнул рукой, - пустыня, - и добавил грустно: - И через сто лет тоже будет пустыня.
   - Не будет здесь пустыни! - решительно возразил папа и стал рассказывать Асмолову о том, что из губернии выехал уже делегат в Москву на съезд совнархозов и повез туда проект строительства металлургического завода на базе сибирского угля.
   Асмолов слушал Сапожкова, расспрашивал о деталях, высказывал соображения. Но, выслушав до конца, недоверчиво покачал головой:
   - И все-таки это фантастические планы. Вот Говоруха жаловался: топоры, лопаты, кайла с прииска воруют, а золото, говорит, не воруют. Не верят, очевидно, что на золото купить что-нибудь теперь можно. Разве страна, где железо стало дороже золота, может строить заводы?
   Обоз остановился у переправы через реку. Поверх льда бурно текла талая вода.
   Карталов сокрушенно вздыхал:
   - Беда, коней утопишь!
   Поднебеско угрюмо взглянул на него. Стал разуваться, скинул штаны и, зажав подбородком закатанную рубаху, держа жердь в руке, вошел в реку, неторопливо побрел в воде, тыча впереди себя жердью. Перебравшись на то с берег, снял шапку, покопался в ней, свернул цигарку, закурил и стал не спеша одеваться.
   За ним, стоя в обнимку на телегах, переправились через реку остальные. Поднебеско охлопал себя руками и сказал хрипло:
   - Добре доехали, - но не сел в телегу, а бежал за ней, стараясь согреться.
   Карталов то и дело оглядывался и говорил одобрительно:
   - Железный, черт! У них в Донбассе теплынь, - обратился он к Тиме, - и в шахтах даже в самую лютую стужу тоже не дует. А он, гляди, обмахнулся руками и идет, словно солдат. А я всегда думал, что мы одни, сибиряки, от простуды заговоренные.
   - Сибиряк, - сказал Тима с упреком, - а вот в реку не полезли.
   - А если я человек холоднокровный, тогда как?
   - Это только лягушки, змеи да черви холоднокровные, - пояснил Тима, - а человек не бывает.
   - Значит, бывает, коли я такой.- Мы люди поверстные - свезти куда, и только. А зачем это - наше дело сторона.
   И снова бесконечная вырубка, гигантские гнилые пни, сочащиеся рыжей жижей. Топорщится обледеневшими ветвями кустарник, словно куча пауков, оплетших себя намертво сверкающей паутиной. В оврагах бельмами лежал талый снег. На буграх, обдутых ветром, словно пресмыкаясь перед кем-то, склонялись к земле скрюченные березы.
   Тима напряженно вглядывался в это унылое пространство. Почему близость человеческого жилья всегда начинается с лесного кладбища, с могильных пней на месте когда-то могучих деревьев? Словно люди нарочно окружают себя пустынями.
   И вдруг он увидел вправо от дороги огромную впадину. Треснувшая почва рухнула вниз бурыми глыбами. Со дна впадины торчали растопыренные корневища. Из стенок провала высовывались гигантские серые плиты породы и на них, словно на полках, лежали облитые водой круглые валуны. Между серыми каменными плитами - черные угольные пласты толщиной в полсажени: они блестели, словно черное стекло.
   Асмолов бегло взглянул на зияющий провал в земле.
   - Старые, брошенные выработки, погребенные обвалом. - И тут же стал объяснять Сапожкову: - Смотрите, какое близкое залегание угольного пласта к поверхности.
   Вот, собственно, наглядное свидетельство возможности открытых разработок.
   Папа попросил Карталова остановить лошадей, слез с телеги и вместе с Асмоловым отправился осматривать провал. Тима побежал за отцом. Асмолов, взяв жердь, спустился в провал и стал мерить, на сколько аршин от земли выдвигаются из почвы обломки черного угольного пласта.
   - Совсем пустяки! - радостно воскликнул он. - Это же, знаете, просто сюрприз.
   Асмолов несколько раз чуть было не свалился на дно впадины, залитое водой.
   Сапожков просил его:
   - Юрий Николаевич, умоляю, осторожнее! - и полез туда, где был Асмолов.
   Теперь уже Тима тревожно кричал:
   - Папа, смотри, там глубоко, утонете!
   Уже сидя в телеге, Асмолов сказал озабоченно, соскребая веткой с сапог густую глину:
   - Разработки пластов неглубокого залегания сибирские промышленники избегали по весьма убедительным причинам. Основным потребителем является Транссибирская магистраль. Министерство, узнав, что уголь добывается открытым способом, естественно, еще больше снизило бы цены против российских. Да и вообще, если бы не труд каторжников, добыча местного угля была бы делом совсем недоходным ввиду дороговизны транспортировки.
   - Но все-таки сбросить лопатами землю да еще преодолеть твердые пласты породы, это, я полагаю, не так просто, - неуверенно промолвил Сапожков.
   - Совершенно правильно, - со вздохом согласился Асмолов и продолжал: Мировая война внесла много нового в технику уничтожения людей, люди научились разрушать самые неприступные крепости. Новые взрывчатые вещества обладают огромной разрушительной силой, и я полагал возможным применить некоторые из них для сброса почвы. Вот, собственно, вся моя инженерная идея.
   - Но это замечательно! - воскликнул папа. - И диалектично. Именно в новом обществе, где все должно служить интересам человека, средства разрушения и уничтожения должны превратиться в орудия созидания и облегчения труда. Да, это просто замечательно, - повторил оп и стал трясти руку Асмолова, желтую от глпны.
   Впереди показались деревянные вышки надшахтных строении и бурые дымящиеся горы каменистой породы.
   Потянулись баракп со стенами из жердей, обмазанных глиной. Такие же жерди лежали деревянной тропой, идущей к шахте, плавали узкими полосками на поверхности луж с черной тусклой водой. Часть бараков была окружена кольями с колючей проволокой. Многие колья лежали на земле и гнили в ней. А по углам колючей ограды стояли сколоченные из досок четырехугольные башенки, похожие на маленькие пожарные каланчи. Вавила объяснил:
   - Ране тут военнопленных держали. А как Февральская революция началась - высвободили. Но не окончательно: Временные их с каторги не отпускали. Тогда мы ограду сломали и всех в профсоюз приняли. Приезжал тут от Временного делегат срамить нас за то, что русские супостатов в общий рабочий союз зачислили, позабыли, мол, отечество. Но мы этого делегата к канату привязали и в затопленной шахте раза два искупали, чтобы остынул и не обзывал шахтерский народ.
   - А сейчас пленные здесь есть? - спросил Тима.
   - Которые есть, а которые уехали до дому по случаю Советской власти: ведь она их не пленными считает, а обыкновенными людьми, как и всех.
   - А почему другие остались?
   - Кто их знает! Видать, привыкли, сдружились. Должность им тут назначили. Кто мастер, кто десятник, а кто даже штейгером стал, - и одобрил: - Ничего, народ знающий, полезный!
   На пустыре перед шахтой стояла плотная толпа горняков, но никто даже не оглянулся на остановившиеся подводы. Взгляды всех были устремлены на трибуну, добротно сколоченную из крепежных стоек, с белыми перилами из березового кругляка. С железного угольника, прибитого к толстому брусу, свисал вагонный буфер, и на нем, словно на тарелке, лежал длинный болт.
   В глубине трибуны - стол, на котором, как на прилавке, уставлены ярко начищенные шахтерские медные лампы с предохранительными колпачками, и подле них - револьверы, военные металлические каски и тюк брезентовых курток.
   За столом сидел коренастый, широкоплечий человек и что-то писал, изредка подымая голову и отсутствующим взглядом обводя толпу, а другой, долговязый, узкоплечий, с покрытым коростой, будто обжаренным лицом, навалясь на перила трибуны и почти наполовину свесившись вниз, негромко, словно уговаривая кого-то одного из толпы, говорил виновато:
   - Мне, ребята, не по дурости зарядом фукнуло, а оттого, что шнур экономил. Запалы стал делать из камышины с начинкой из пороховой мякоти, ну и пересушил маленько. А так я аккуратный, - задумался и добавил: - Ну, быстрый тоже. Вот завалило в Наклонной, я кинулся выручать. На руках по канату спускался, а он сырой и склизлый, потому и оборвался, и хоть ногу перешиб, а все же ребят угоревших выволок, - и сердито выкрикнул: - А кровью я харкаю вовсе не от болезни, а с того, что табак курю крепкий, он, значит, и дерет!
   Сидящий за столом поднял голову и спросил:
   - Есть вопросы? Нет? - Поглядел строго на долговязого и заявил: - Все же, Лепехин, мы тебя на милиционера голосовать будем. В спасатели не годишься. Про табак ты тут зря. Болеешь, ну и болей себе потихоньку, Будешь снаружи порядок держать. С вольного воздуха, может, и поправишься, - и, обратившись к толпе, спросил: - Ну как, правильно я говорю? Так кто за Лепехина на милиционера, тяни вверх руки.
   После голосования председатель митинга встал из-за стола, обвязал руку Лепехина у локтя красной повязкой, потом подал, держа за ствол, револьвер. Лепехин бережнр принял оружие. Поклонился коренастому, потом толпе, положил револьвер почему-то в шапку и сошел с трибуны, держа шапку перед собой обеими руками.
   - Давай следующего, - приказал председатель.
   На трибуну взошел рослый парень, с плеча у него свешивалась шахтерская кацавейка. Легким движением снял картуз, тряхнул кудрявыми белесыми волосами и, выпятив грудь, замер в молодцеватой позе, вызывающе поглядывая на всех синевато-серыми красивыми девичьими глазами.
   - Чего красуешься, Степка? - сказал с упреком кто-то из толпы. - Перед народом стоишь. Не фасонься.
   Мы тебя насквозь знаем. А ну, встань как следует быть!
   Парень смутился, сдвинул ноги, виновато опустил руки.
   - Вот это другой разговор, а то выпендрился, словно сохатый по весне.
   Председатель сказал парню строго:
   - Слышишь, Степан, правильно люди говорят. Озороватый ты, много про себя думаешь. А спасатель должен про себя забыть - ему чужая душа главное.
   - Верно, неподходящий!
   - Давай его в милиционеры, - здоровый, черт, любого жигана обломает.
   Председатель, внимательно, словно впервые видел, разглядывая парпя, вполголоса, как бы рассуждая с самим собой, произнес тихо:
   - А все ж ты, Степан, недавно себя хорошо выказал, хоть дело было отчаянное. - Обращаясь к толпе, объяснил: - Решили мы в старых выработках крепление и дверные оклады поснимать и в дело пустить. А кровля там, сами знаете, трещиноватая. Взойдешь, похрустывает.
   Охотников не нашлось. А он вызвался. И не только чего следовало взял, но и лишнее прихватил. А как обрушилась кровля, его воздухом так шибануло - сажень десять по штреку проскочил. И собой еще две стойки сбил. Но крепежа набрал много.
   - Правильно. Давай его в спасатели! Холостой к тому же. Ему себя жалеть нечего.