Кожевников Вадим. Заре навстречу

   - Позвольте! - воскликнул Воскресенский. - По я протестую против подобного вымысла!
   - Я разделяю ваше честно? возмущенно, - пскренщы тоном заявил Залесский, - и глубоко понимаю ваш протест. Действительно! Вот мы собрались здесь, насколько я успел проинформироваться, по ничтожному и эгоистическому поводу: отобрать у кого-то там комнату и дать ее кому-то другому. Кто может возражать против помощи ближнему? Мы с гражданином Илюмскпм уже потеснились. И, безусловно, гражданин Асмолов, который не пожелал сделать этого добровольно, теперь потеснится по требованию властей. Будем считать этот вопрос решенным. Но сейчас откроем свои сердца главному, для чего мы все здесь собрались. Когда большевики приносят в жертву предательскому миру честь России, для истинно русского человека это равносильно тому, как если бы отрезали часть его тела. И мы должны стать выше своих домашних нужд, дрязг и потребовать у большевиков, чтобы они немедленно разорвали мир с немцами, объявили всеобщую мобилизацию возпных сил в доблестную русскую армию и перешли в революционное наступление на тевтонов.
   - Хлопай, дура! - приказал жене Хопров и, выпятив грудь, закричал пронзительно: - Слава русской армии!
   - Граждане! - провозгласил Залесскпй. - Цель сегодняшнего нашего собрания должна быть единственной:
   потребовать, чтобы все, кто может носить оружие, пошли на фронт и разгромили врага. Долой подлый мир! Ура, товарищи!
   Все это время Тима очень волновался. Ведь он обещал Редькину и Коноплеву, что мама обязательно придет на собрание. А мама опаздывала.
   И когда в передней раздалось такое знакомое постукивание каблуками это мама всегда делала, сняв галоши, - Тима очень обрадовался.
   Мама вошла в гостиную, застенчиво кивнула знакомым и, поднеся платок к розовому от мороза носу, тихонько высморкалась.
   Илюмский вскочил с кресла.
   - Пожалуйста, не беспокойтесь, - шепотом попросила мама и, засунув платок в рукав кофточки, осторожно села на край стула рядом с акушеркой Устиновой, которая тотчас обняла ее за топкую талию и стала что-то возбужденно шептать на ухо. А мама кивала головой с несколько сбитыми набок пепельными волосами и, снова вынув платок пз рукава кофточки, тихонько сморкалась.
   - Граждане! - провозгласил Залесский. - Может, есть вопросы к уважаемому председателю, прежде чем всем выйти организованно на улицу и присоединиться к демонстрации патриотов родины?
   Мама, как школьница, подняла руку.
   - Прошу, - сказал Залесскпп и отступил на шаг от Воскресенского, кланяясь ему, словно передавая этим поклоном вопрос.
   - Нет, я хотела не Ивана Мефодьевича спросить, а вас, если вы позволите? - Мама вопросительно взглянула на Воскресенского.
   - Прошу, прошу, - с готовностью согласился Иван Мефодьевич.
   - Я не понимаю, - пожал плечами Залесскпп, - почему я должен узурпировать права председателя? Впрочем, пожалуйста. Я готов, - и настороженно уставил своп прозрачные, светлые глаза на маму.
   Мама сказала тоненьким, несколько насморочным голосом:
   - Вот говорят, что вы, Станислав Борисович, считаете мир подлым, позорным. Это так?
   - В общем смысле, конечно да.
   - А мне кажется, подлой, позорной может быть только преступная война с Германией.
   - Я немцев убивал, родину защпщал, я преступник, да? - завопил Хопров.
   Склонив голову, вытянув шею, он пытался зубами достать Георгиевские кресты на груди и сорвать их.
   Нос у мамы побледнел, дрогнувшей рукой она поправила прядку на висках и проговорила отчетливо:
   - Вы, Хопров, храбрый человек. Зачем же так нервничать, если даже в моем лице вы и увиделп своего противника?
   - Таких агитаторов мы на фронте стреляли без суда! - закричал Хопров.
   - Я знаю, - сказала мама, - вы убивали их, а себя приносили в жертву бессмысленной войне. И если бы вам, Хопров, еще немножко больше храбрости, вы сейчас лучше, чем кто-нибудь другой, могли бы сказать, что такое война. Я уважаю вас за то мужество, с каким вы перенесли свое несчастье, и убеждена, что вы найдете в себе мужество сказать нам, какая проклятая это была война.
   Мама поднесла скомканный платок к губам и произнесла совсем тихо:
   - Простите меня, пожалуйста, Хопров, если я позволила себе так говорить с вами. Я понимаю, как вам тяжело и мучительно это слушать, но это так.
   Потом мама выпрямилась, глаза ее зло блеснули, и она заявила звонко и неприязненно:
   - А вы, Станислав Борисович, меньше всех имеете права призывать к войне. Вы же отлично сохранили свою драгоценную жпзпь в мундире земгусара.
   - Земкрысы! - вдруг неистово заорал Хопров и, хлопая культяпками по спинке дивана, завопил: - Сапоги на картонных подошвах, снаряды бракованные! - И, поднимая культяпки вверх, объявил: - Вот они, ваши снаряды, вот, по ком они били!
   Мама, потупив глаза, молчала, на ее бледном лице проступили красные пятна, а когда Хопров успокоился и, расплескивая воду из стакана, стал жадно пить, мама сказала:
   - Вы знаете, Залесский, не хуже других, что русской армии нет. Она развалилась еще при Керенском. Бросать сейчас сотни тысяч деморализованных русских солдат на отлично вооруженные пемецкие армии - это значит пойти на сознательное истребление русских людей. И некоторые этого хотят. Если сохранить жизнь солдатам, армию можно восстановить, но это будет Красная Армия, а ведь не все хотят, чтобы у нас была Красная Армия, так же как не все хотят, чтобы у нас была Советская власть. Вот вы, - обратилась мама к Илюмскому, блестя насмешливо глазами, - возможно, предпочли бы иное общественное устройство?
   Илюмский нервно подергал плечами и сказал, озираясь:
   - Я не понимаю, меня, кажется, здесь допрашивают?
   Мама произнесла вежливо:
   - Я вас не упрекаю в том, что у нас с вами разные политические взгляды. Я просто удивлена: почему, если вам Советская власть не очень симпатична, почему вы хотите, чтоб опа разгромила немецкую армию? Если, конечно, вы честно думаете, что она может ее разгромить.
   - Судьба России для меня превыше всех политических платформ! - горячо крикнул Илюмский.
   - Сейчас есть только Советская Россия, - строго сказала мама, - и эта Россия дорога только тем, кто хочет, чтобы она была советской. И воевать за нее пойдут только те, кому она дорога: это рабочие, крестьяне, солдаты, большевики. И если они, как вы этого хотите, все уйдут на фронт - а именно они и будут защищать Советскую власть, а не враги ее, - кто же тогда останется в тылу?
   Те, кому Советская власть не дорога? Что же они тогда сделают? Воспользуются отсутствием тех, кому дорога Советская Россия, и захватят власть в свои руки! Все очень просто. Поэтому наши враги очень хотят, чтобы Советская власть покончила с собой, ринувшись на Германию.
   А мы не будем, как некоторым этого хочется, кончать самоубийством. Мы все очень любим жизнь, особенно теперь, когда она становится такой справедливой.
   И мама с доверчивой улыбкой оглядела всех и произнесла тихо:
   - Мне ведь тоже вначале было горько думать об этом мире с немцами, но потом я поняла, как нехорошо заблуждалась. Извините, пожалуйста, что я несколько нарушила ход собрания.
   Оглянувшись, она села на стул, который с торжествующим видом пододвинул ей Коноплев.
   Вначале Тима испытывал гордость, когда мама так здорово говорила, но последние ее слова задели его самолюбие: зачем она здесь каялась? Подумаешь, тоже нашла перед кем! Когда она с папой откровенничала, ну тогда пожалуйста, другое дело. Мама говорила папе жалобно:
   - Как мучительно соглашаться на позорный мир с Германией. Я всегда избегала испошленного черносотенцами слова "патриот", а теперь я сама чувствую себя патриоткой и скрыть этого не могу.
   Папа задумчиво щипал бородку, и лицо у него тоже было встревоженное и печальное. Он сказал:
   - Я разделяю твои чувства, Варенька. Это естественно, что мы, большевики, патриоты. Самые преданные патриоты отечества. И, конечно, трудно примирить это сознание с ужасным, унизительным, грабительским миром с Германией.
   После собрания всех городских большевиков родители пришли домой ночью. Что происходило на собрании, Тима, конечно, не знал, но мама и папа долго, взволнованно шейтались, хвалили Рыжикова, кого-то ругали, и Тима услышал, как мама сказала:
   - Ах, Петр, какой героический ум у Ленина! Как он безбоязненно сказал партии всю жестокую правду. Каким нужно быть сильным, чтобы говорить так о нашей слабости и видеть в поражении твердую основу для победы.
   Какое это счастье для России, что у нас есть такой человек!
   - Не только для России! - И папа строго произнес: - Теперь, Варвара, когда отношение партии к миру определено, будь любезна подчиняться решению партии.
   Мама вздохнула и сказала кротко:
   - Я же все поняла, и не нужно меня больше упрекать...
   Но зачем мама перед жильцами сказала, что не сразу сама до всего додумалась, этого Тима понять не мог и испытывал чувство горькой обиды. Конечно, хорошо, что в партии ей все объяснили. И здорово это у них получается, когда они все правильно думают. Вот если б мама правильно не думала, небось Залесский уговорил бы жильцов, что война сейчас главное. Ведь он, наверное, для того про войну говорил, чтобы комнату Полосухиным не давать, а всем идти на войну. Вот теперь мама перед всеми Залесского и осадила.
   Стуча костылями по полу, к Хопрову решительно двинулся Редькин. Вися между костылями, он уставился на офицера и крикнул яростно:
   - Я солдат, ваше бывшее благородие, солдат! - Повернув искаженное гневом лицо к жене, приказал: - Капка, притащи кресты и медали и покажи ему, чтобы знал! Не в денщиках служил, холуем, а России - кровью, значит, - показав головой на Залесского и Илюмского, добавил угрожающе: - Тем тоже дай поглядеть, хомякамтыловичкам, которые здесь жиром пухли.
   - Молодец, солдат! - одобрительно выкрикнул Хопров. - Дай им костылем, штафиркам.
   - Вы меня не наусышвайте, - сурово прервал Хопрова Редькин. - Я хоть и контуженный, но башка целая, сама за себя думает, - и, снова обратив ненавидящий взгляд на Залесского, спросил: - Ты на какую такую демонстрацию скликал, а ну, повтори, чтобы снова люди услыхали? Подковыляв к Залесскому, приказал: - Ну, говори! Видал, как я уши растопырил? Говори!
   Залесский попятился, заслонился рукой:
   - Господа, помогите, ведь он же меня ударит!
   - Ладно, я вам сейчас помощь окажу, - сказал с места Кононлев. Встал, одернул рубаху и произнес властно: - Они по городу высунув языки бегали, скликали всякую сволочь, чтоб нас, народ, значит, на войну с немцами раздразнить, а после, как товарищ Сапожкова сказала, власть тут самим захватить. Я вам так скажу, господин хороший: мы, русские, за Россию болеем, верно.
   И мир этот нам боль в сердце. И не с того, что мы воевать боимся, а с того, что тяжелой ценой передых добыли, чтобы с силенками собраться. Все развалено, куда глаз ни кинь, а с голыми руками на немца не пойдешь. Резко повернулся, спросил Асмолова: - Правду я говорю, Юрии Николаевич? Ведь всюду развал! А по вашей части как?
   Лицо Асмолова вытянулось, он растерянно оглядел собравшихся, смущенный тишиной, множеством устремленных на него глаз, оглянулся на жену, встретив ее строгий взгляд, зажмурился и вдруг, дернув плечом, решительно заявил:
   - Совершенно верно. Начинать войну, когда вся наша промышленность доведена до крайне бедственного состояния, - безумие. - Потом смущенно добавил: - Я не могу не сказать также о том большом впечатлении, которое произвели на меня смелость и благородство столь беспрецендентного в истории человечества акта, как акт заключения мира, вызванного исключительно гуманными побуждениями, - посмотрев на Сапожкову, произнес горячо: - Извините меня, Варвара Николаевна, но я полагал, что вы выступите тут в роли, так сказать, грозной Немезиды. И то, что вы с таким доверием и чистосердечием признались, что вам тоже нелегко было примириться и понять необходимость заключения тяжелого для России мира, именно это побудило меня столь же искренне высказать и свое мнение по данному вопросу.
   - Вы, гражданин Асмолов, - возмущенно крикнул Финогенов, - тут напрасно ножки лижете, чтобы квартиру не оттяпала! Не разжалобите. Будьте спокойны, оттяпаем. А вас с семейством в чулан сгоним за то, что тут еще фальшь развели. - Поглядев на Полосухина, Финогенов спросил торжествующе: Правильно, гражданин, оттяпаем? - и, похлопав Полосухина по плечу, обнадежил: - Мы его утесним, не тревожься, голубок.
   Полосухин стряхнул с плеча руку Финогенова, встал и, обращаясь к побледневшему Асмолову, произнес глухо:
   - Юрий Николаевич, я про вас худо думал, а теперь так не думаю. Значит, вот! - Сел и сказал Финогенову угрожающе: - Ты у меня перед рожей больше не кричи о помещении, а то хоть я и портной, а рука у меня тяжелая.
   Коноплев заявил:
   - Предлагаю резолюцию: осудить войну и всякую подпаляющую сволочь. Заместо провокационной демонстрации присоединиться всем жильцам к населению, которое по призыву Совета в воскресенье будет изо льда баржи выколачивать. Кто "за"? Голосую. Кто "против"? - и приказал Финогенову: Себя тоже пиши, - и добавил: - Против Советской власти, - оглянувшись на Хопрова, спросил: - А вас как писать, туда или сюда?
   Хопров произнес, сощурившись:
   - Подожди, пока у меня рука отрастет, тогда за чтонибудь проголосую.
   Коноплев потупился и сказал укоризненно:
   - Мы вас, гражданин Хопров, как жертву империализма уважаем. Зря вы кидаетесь.
   После принятия резолюции Иван Мефодьевич заявил!
   - Теперь, я полагаю, мы можем приступить к выборам домового комитета посредством всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Прошу называть имена наиболее достойных.
   Мама пошепталась с Коноплевым и Полосухиным, подняла руку и крикнула:
   - Юрия Николаевича Асмолова!
   Коноплев назвал Редькина.
   Иван Мефодьевич предложил Ляликова. Павел Ильич испуганно охнул и испытующе посмотрел на свою супругу, но она сохраняла на лице невозмутимое надменное выражение.
   Тут к маме вихляющей походкой подошел Монастырев. Он наклонился к ней и сказал громко, так, чтобы все слышали:
   - Вы что же, гражданка Сапожкова, тут двойную игру ведете? Подсылаете своего парнишку уговаривать отнять комнату у Асмолова и сами того же Асмолова в домком предлагаете? Это как же назвать позволите?
   Л я ликов крикнул:
   - И меня довольно нагло сей юнец убеждал по сему же поводу!
   В животе у Тимы сразу стало зябко, и он с тоской почувствовал, как слабеют ноги, лицо само по себе расползается в жалкую улыбку, а глаза трусливо шмыгают, боясь встретиться с вопрошающим взглядом мамы.
   Все смотрели то на Тиму, то на мамуг как Тиме казалось, сурово и осуждающе.
   Тима проглотил противную, пресную слюпу и проговорил, задыхаясь, глядя на пол:
   - Полосухины живут плохо! Что, не правда? Да? Потому и говорил, что домком - это тоже Советская власть, а она должна о людях заботиться. Мама ничему меня не подучивала, это неправда, спросите Пыжова, как я мало маму вижу, это я сам так думаю.
   - Совершенно верно, - крикнул Пыжов, - мальчик абсолютно заброшенный!
   Монастырев поднял тощую, длинную руку и возгласил:
   - Если по-революционному действовать, так по-революционному. Тогда с пичугинского дома жильцов на задний двор, а всех с заднего двора - сюда. Что тут в жмурки играть? Хватит! А то посылают мальчишек агитировать, а сами тут тихопь разыгрывают.
   - Правильно! - злорадно вопил Залесский. - На помойку нас всех, на помойку!
   Хопров, прыгая на своих культяпках, кричал:
   - Бей всех по мордасам, бей, чего там!
   Коноплев подошел к председательскому месту и, хлопнув тяжелой ладонью по столу, сказал гулко и властно:
   - А ну, тихо, граждане! - и, обратившись к Сапожковой, попросил: Может, вы разъясните?
   Сапожкова встала, одернула на груди кофточку, вытащила из рукава платок, но, раздумав, спрятала его обратно и, помолчав, спросила:
   - Вы не возражаете, если я скажу здесь только как мать?
   Залесский пожал плечами. Илюмский фыркнул. Монастырев презрительно сощурился. Редькин подался вперед на стуле и замер в напряженной позе. Устинова заранее поднесла платок к глазам.
   Сапожкова сказала, взглянув на сына:
   - Тима! Если ты так думал, ты у меня очень хороший. Вот... - И мама села и стала обмахивать разгоряченное лицо платком.
   Большинство голосов получил Редькин. Воскресенский торжественно провозгласил его председателем домового комитета и уступил место для дальнейшего ведения собрания.
   Как ни старался Редькин мрачно супиться, чтобы скрыть счастливую улыбку, ничего у него не получилось.
   И странно прозвучали слова его, произнесенные ухмыляющимся ртом:
   - Я человек злой, но уж если выбрали, значит, сами на себя пеняйте, подумал и заявил: - На этом собрание считаю законченным.
   Но Залесский крикнул:
   - Позвольте, а как же с выселением гражданина Асмолова? - и, обращаясь к Полосухину, произнес с негодованием: - Про вас совсем забыли, дорогой!
   Редькин вопросительно уставился на Полосухина, потом перевел взгляд на Коноплева. Коноплев шагнул и, подымая руку, сказал:
   - Вопрос о вселении Полосухина мы будем решать только в обоюдных интересах.
   - То есть как это? - спросил громко Илюмский.
   - А вот так, - сурово сказал Коноплев. - Чтобы Советской власти была польза и Полосухину тоже, - кивнув головой в сторону Асмолова, пояснил: Юрий Николаевич, про которого мы впопыхах не так думали, оказался на нашей платформе, и спихивать его с этой платформы мы никому не позволим. А вы, Залесский, и также Илюмский оказались на другой сторонке. И вот вам-то мы скажем: извините, подвиньтесь. Домовый комитет проверит, кого это вы к себе вселили и по какому случаю. И свое решение вынесет.
   - Голосовать? - спросил живо Редькин.
   - Не требуется, - сухо сказал Коноплев. - Теперь это твоя служба.
   Пошептавшись с Коноплевым, Редькин заявил:
   - А теперь, граждане, от имени домового комитета и Совета депутатов приглашаем на реку выбивать во льду проруби, чтобы спасти народное имущество...
   Уже во дворе, где собрались все жильцы, к Сапожковой подошли Асмолов с женой. Асмолов сказал взволнованно:
   - Варвара Николаевна, извините, пожалуйста, но мы с супругой посоветовались, и, знаете, после всего... словом, мы готовы потесниться.
   - Спасибо, большое вам спасибо! - горячо сказала Варвара Николаевна, задумалась, опустив глаза, спросила: - Но вам, наверно, еще неизвестно решение Совета, запрещающее уплотнять вас без его ведома?
   Асмолова воскликнула:
   - Господи, какая радость! Это было бы так ужасно - шить рядом с этими тряпичниками!
   - Но почему для меня такое исключение? - изумился Асмолов.
   - Совнарком дал указание особо заботиться о специалистах, которые будут работать с Советской властью.
   - Позвольте, но как же тогда эти?
   - Полосухины? - спросила мама.
   - Да, именно.
   - Если домовый комитет не найдет подходящего решения, то исполком подыщет для них другое жилье.
   - Умоляю, - воскликнула Асмолова, - Варвара Николаевна, голубчик, поищите настойчивей!
   - Хорошо, - покорно согласилась Сапожкова, - мы будем искать, - и, взяв под руку Асмолову, ласково спросила: - Вы тоже пойдете с пами на реку?
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Еще за месяц до революции из губернского города ушел караван барж. Ставленники Керенского эвакуировали на север архивы и оборудование промышленных предприятий. По реке уже плыла сплошняком шуга, и караван на восьмые сутки вмерз посередине реки, напротив затона.
   Архивы и оборудование вернули обозами в губернию.
   Но в преддверии весны стиснутым в ледяной толще баржам угрожала гибель.
   Правда, в запасе еще было время до начала паводка, но Совет решил приступить к спасению каравана немедленно, и не только в связи с приближением весны.
   Вот почему возникло это решение.
   О готовящейся контрреволюционной демонстрации с требованием отменить демобилизацию армии и прекратить переговоры о мире с Германией Ян Витол знал уже давно. Кроме того, он располагал данными, что офицерский отряд Пепелова бродит где-то вблизи от города. Пойманный лазутчик признался, что офицерский отряд, возможно, совершит нападение на город именно в день, когда будет происходить демонстрация.
   Витол попросил в ревкоме разрешения объявить мобилизацию коммунистов, красногвардейцев, курсантов военного училища, чтобы произвести аресты всех причастных к готовящейся провокации.
   Но Рыжиков, несмотря на то что большинство членов ревкома согласилось с предложением Витола, сказал, что так поступать не следует, и объяснил:
   - Кроме контрреволюционных главарей, которые затевают провокацию, в нее вовлечены люди заблуждающиеся. Не так просто было каждому решить вопрос о мире с немцами, даже некоторым коммунистам. И враг это учел. Со своей точки зрения, он правильно наметил, куда можно побольнее ударить Советскую власть. Поэтому, с одной стороны, ясно, что главари городской контрреволюции не дураки, с другой стороны, если насильственным путем пресечь эту демонстрацию, то часть населения может подумать, что большевики в вопросе о мире не правы и не пользуются поддержкой народа. А так как правда на нашей стороне, то в расчете на силу этой правды надо провести в намеченное заговорщиками воскресенье всенародные работы по спасению барж.
   Рыжиков предложил немедля начать разъяснительную работу среди населения.
   Когда все честные, сочувствующие Советской власти люди, говорил Рыжиков, соберутся на реке, сразу станет видно, если даже и произойдет демонстрация, кто за Советскую власть, а кто против. И уж после этого пусть Витол выполнит то, к чему призывает его долг, и захватит главарей заговора.
   И пусть, конечно, красногвардейцы, курсанты Зубова находятся в полной боевой готовности. Что же касается всех остальных коммунистов, то они должны быть на реке с народом.
   Предложение Рыжикова прошло большинством лишь в два голоса. Многие члены ревкома сомневались, удастся ли за столь короткое время разъяснить населению этого далеко не пролетарского города всю сложность позиции партии по вопросу о мире и войне да еще уговорить население добровольно пойти на реку, чтобы долбить трехаршинный лед. На такие работы при царе гоняли только каторжников.
   Но, как бы то ни было, решение ревкома состоялось, и все городские коммунисты ходили с того дня по дворам, проводили беседы и приглашали жителей прийти в следующее воскресенье на реку, чтобы спасти вмерзший в лед караван.
   И вот наступило воскресенье. Жители пичугинских домов под предводительством Редькина стали снаряжаться в поход на реку.
   Витол, Капелюхин, Сапожков и другие шестнадцать работников комендатуры в минувшую ночь, как и в предшествующие ей, занимались изучением подготовки демонстрации, в которой, как выяснилось, принимали самое деятельное участие члены партии эсеров.
   Среди них были люди, знакомые Сапожкову по ссылке. С двумя он вместе сидел в тюрьме. И от сознания того, что эти люди теперь оказались врагами, было особенно тяжело на сердце.
   Если городские коммунисты, разъясняя населению всю опасность для Советской России срыва перемирия с Германией, убеждались с радостью, как много в городе умных, хороших, преданных народной власти людей, то работники Витола узнавали и другое: как много в городе людей, ненавидящих народную власть, готовых на все, чтобы погубить ее.
   В тех домах, где сквозь ставни брезжил свет, когда весь город спал, находились люди, которые не спали. Сапожков проводил проверку их документов. Но документы у всех были в порядке. Нельзя же арестовать человека только за то, что на нем офицерские сапоги, или галифе с кантом, или лицо явного прапорщика. Когда Сапожков спрашивал, почему они так поздно засиделись в гостях, ему отвечали вопросом же:
   - А разве при Советской власти запрещено ходить в гости?
   На Базарной площади в двух подводах с сеном Сапожков обнаружил спрятанные винтовки. Но найти хозяев подвод не удалось. Крестьяне говорили, что какие-то люди у въезда в город попросили прихватить эти подводы, объяснив, что сами они придут засветло, так как им надо вести скотину на бойню. Поехали на бойню, но там никого, кроме сторожей, не обнаружили.
   На пожарной каланче в неурочное время звякнул дребезжа, колокол. Сапожков поднялся на каланчу и нашел там пожарного с проломленной головой, а на козлах, покрытых досками, стояла пулеметная тележка. Самого пулемета не оказалось, но все уже было подготовлено для его установки. Невеселые сведения были и у других работников комендатуры.
   Обо всем этом доложили Рыжпкову. Он долго и тщательно изучал донесения, сложил пх в стопку, нридвинул к себе другую кипу бумаг с резолюциями митингов, отошел от стола, поглядел, прищурившись, и сказал твердо:
   - Нет, товарищи, будем все же строить весь план на этом, - и положил руку на высокую стопку с резолюциями митингов.
   Сапожков пожал плечами и сказал:
   - Было б странно, если бы я стал убеждать тебя не рассчитывать на массы, но факты есть факты.
   Ян добавил:
   - Из двадцати четырех часов в сутки восемнадцать я только допрашиваю всякую сволочь и, кажется, научился разбираться, что это сволочь.
   Капелюхин произнес глухо:
   - Пулемет не переговоришь, если он с умом установлен.
   - Понимаю, все понимаю, товарищи, - мягко сказал Рыжиков. - Если вы упустили хотя бы одно из намерений врага, вы понесете ответственность. Но если мы с вами потеряем веру в людей, так зачем быть коммунистами? Зачем, я вас спрашиваю?..
   Медленно светало. Весенний воздух набух сырым туманом, и в сизых сумерках его багровело встающее над тайгой солнце. Город просыпался не спеша. Звякали ведра на коромыслах, глухо бряцали деревянные кружки, плавающие в ведрах. Скрипели засовы на калитках.