Кожевников Вадим. Заре навстречу

   Светличный даже побледнел от огорчения:
   - А меня за что ж обратно?
   - За то самое, - сурово сказал Синцов. - Видишь, человек не в себе, так спросить языка нет; загордился - винтовку дали, выше лба людям глядеть стал. - И приказал: - Разговорам конец. Возвращайтесь!
   Упряжки тронулись вперед, а сани, в которых сидели Тима, Светличный и Белужин, повернули назад. Теперь вьюга дула в спину, и хоть от этого не так зябли щеки, Тима отвернул лицо и спрятал его в поднятом барашковом воротнике поддевки.
   Ехали молча, Белужин дремал, а Светличный угрюмо и неприязненно поглядывал на Тиму темными, как спелые ягоды черемухи, глазами.
   В лесных проплешинах вьюга крутилась, взбаламучивая спежные рыхлые сопки, расшибаясь о стволы пихт и кедров, падала к их подножиям и снова неслась в кружении, сухо шурша снежным подолом по обледеневшему насту.
   Тима думал, каким жалким оп кажется сейчас, как все должны презирать его. Особенно Светличный, ему доверили оружие, а Тиме теперь никто ничего не доверит.
   И вдруг Светличный, словно угадав мысль Тимы, сказал хрипло:
   . - Возьми винтовку, небось всю дорогу глаза на псе пялил, - и, видя, что Тима колеблется, проговорил с усмешкой: - Я ведь почему не давал, самому впервые довелось дорваться до винтовки. Но в бою один раз тебе выпалить дал бы. Ты не думай, что я шкура какая-нибудь.
   Тима, приняв из рук Светличного винтовку, поставил ее перед собой, и хотя она оказалась тяжелой и от холода металла ломило руку даже в варежках, держать ее было очень приятно.
   В город приехали глубокой ночью. Тима сказал Белужину:
   - Спасибо вам.
   Белужин, не поднимая глаз, проворчал:
   - Ладно там, ступай.
   - До свидания, - сказал Тима Светличному.
   - Валяй, валяй, - расстроенно махнул рукой Коля. - Ты приехал, тебе хорошо. А мне завтра перед всеми моргать. Пошел бандитов ловить, а выходит, прокатиться ездил, - и добавил, поеживаясь: - Засмеют, черти.
   Возле маминой палаты дремал на стуле папа. Увидев Тиму, он сказал:
   - Мама спит, пульс нормальный, - потянулся, хрустнул суставами пальцев: - Волноваться нам уже не следует, никакой опасности нет.
   - Зачем же ты тогда тут сидишь?
   - Думаю... Все спят. Тихо. Очень хорошо, когда тихо...
   - АО чем думаешь? Про маму?
   - И про маму, и про тебя, и про все... - Папа вынул часы и сказал сердито: - Однако ты, брат, совсем от рук отбился. Разве можно до сих пор не спать? - встал и строго приказал: - Пойдем, я тебя устрою в дежурке.
   Папа накрыл Тиму одеялом, подоткнул со всех сторон, ткнулся в лицо бородой, пахнущей карболкой, и вышел на цыпочках.
   Лежа под одеялом, Тима наслаждался сладкой теплотой. Ему казалось сейчас, что ничего не было: ни погони за бандитами, ни вьюги, ни мрачной тайгп, - ничего.
   А есть только эта уютная теплота, белесый свет лупы в окошке. Если бы только не мучила совесть. А она всетаки мучает. Ведь из-за него, Тимы, у дружинников теперь вместо четырех винтовок только три.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Мама не умела болеть.
   Она капризничала, жаловалась, что ее зря держат в больнице, когда она уже совсем здорова. Папа умолял:
   - Ну потерпи еще немного, - и упрекнул Тиму: - Ты, наверно, не читаешь ей вслух.
   - Она газеты просит.
   - Газеты нельзя. Газеты вредно...
   Прежде чем разрешить посетителю войти, мама кусала себе губы и терла жестким полотенцем щеки, чтобы становились красными.
   - Через два дня буду на ногах, - обещала она всем.
   Герман Гольц принес маме букет цветов, сделанных из раскрашенной папиросной бумаги. Мама взяла букет, поднесла к носу, вдохнула неприятный химический запах и сказала растроганно:
   - Спасибо за цветы, Гольц.
   Гольц сидел на табуретке, положив на колени тяжелые широкие ладони.
   -- Ну, как дела? - спросила мама.
   - Ничего, хорошо.
   - А что именно?
   Гольц задумался и заявил:
   - Все хорошо и совсем немножко плохо.
   - Вам что, запретили со мной разговаривать? - обидевшись, спросила мама.
   Гольц покосился на дверь и сказал:
   - Зимно на улице, - и успокоил: - Но в казарме ничего, тепло топят.
   Когда Тима вышел проводить Гольца, он встретил в коридоре папу и Вптола.
   Прежде чем войти в палату, Ян спросил папу:
   - Ты что про мышьяк знаешь? - и нетерпеливо потребовал: - Только коротко, как узнать, что он мышьяк?
   Папа задумался, пощипал бородку и обрадованно припомнил:
   - Во-первых, мышьяк при нагревании издает запах чеснока, - взглянув в лицо Яна, встревожешю спросил: - А что, собственно, случилось?
   Ян посмотрел себе в ноги, сказал:
   - Наши ребята - чехи и словаки - чуть не отравились хлебом, выпеченным из белой муки. Сюда приезжали офицеры-вербовщики, предлагали чехам и словакам вступить в легион, а когда те отказались, им оставили, несмотря на это, в подарок муку. И мука была отравлена.
   - Но ото чудовищно!
   Ян поднял голову:
   - Они отказались вступить в легион. И за это их хотели отравить, прищурив один глаз, заявил: - Да, я теперь помню, в пекарне пахло чесноком. Но я подумал, это национальный обычай - класть в тесто чеснок. Одернув гимнастерку, Ян вошел к маме в палату. Увидев ее, вдруг восхищенно произнес: - А знаешь, тебе прическа под мальчика к лицу. Ты стала похожа... - Ян пощелкал пальцами и, не найдя слова, объяснил: - Ну, ничего себе...
   Тима, видя, что Витол весело беседует с мамой, не мог понять, как это он забыл обо всем страшном.
   Лишь железная воля заставляла Яна делать только то, что именно в данный момент полагается. Но морщины, которые рассекли переносицу Яна во время разговора с мамой, так и не исчезали с его круглого и твердого лица.
   Только Рыжиков был всегда такой, каким он был со всеми. Справившись у мамы, как она себя чувствует, сказал деловито:
   - Ты, Варенька, пока лежишь, должна продумать свой доклад на ревкоме о положении в деревне. Хлеб - это сейчас фронт. - Потом сказал одобрительно о Федоре: - Как мы это со снабжением курсантов урежем, бунтует. И правильно: опытные командиры нам не сегоднязавтра понадобятся. С твоего обоза постановили им пару подсод муки выдать, - оглянувшись на Тиму, предложил: - Сбегал бы ты в казарму к Федору и сказал, что решили паек курсантам увеличить, - а маме объяснил: - Скандальный мужик Федор, а ссориться с ним нельзя.
   Все коммунисты должны сейчас проходить военную подготовку, без помощи его курсантов нам не обойтись.
   Тима был очень доволен и горд этим поручением Рыжикова, тем более что ему давно хотелось повидать Федора, которого он очень любил.
   В первые дни Советской власти заседания в уездном комитете велись почти беспрерывно. Нужно было решить тысячи неотложных дел, чтобы плоды революции стали скорее достоянием повседневной жизни.
   И вот после речи комиссара просвещения Егора Косначева, призвавшего создать в бывшем срхиерейском доме "Народную академию", встал Федор Зубов и потребовал, чтобы пустующее здание пересыльной тюрьмы отдали под военное училище. И это тогда, когда одним из первых декретов был декрет о мире, когда на фронте происходило братание и миллионы русских солдат, измученных войной, рвались домой.
   Низкорослый, коренастый, в опаленной шинели, с глубоко вдавленным в лицо бурым рубцом, положив руки на спинку скамьи, Федор стоял не шевелясь и только поводил ледяного цвета глазами на тех, кто негодующе кричал на него.
   Приговоренный в конце 1916 года военно-полевым судом к расстрелу за антивоенную пропаганду, прапорщик Федор Зубов стоял перед взводом солдат без погон, без ремня и сапог. Дважды офицер контрразведки отдавал команду. Дважды раздавался залп, а Федор все стоял, задумчиво глядя на свои босые ноги. Офицер не решился скомандовать в третий раз. Приказав убрать "труп казненного", он поспешно удалился, опасаясь выстрела в спину, шел, словно пьяный - зигзагами.
   В этот день немцы прорвали фронт. И только одна батарея, которой командовал председатель подпольного солдатского большевистского комитета Федор Зубов, прикрывала на переправе отступление разгромленной дивизии. Раненного в голову Зубова солдаты вынесли на руках и сдали в госпиталь. Здесь его обнаружили контрразведчики. Старый русский офицер, командир артиллерийского дивизиона, узнав о подвиге батареи Зубова, исходатайствовал замену смертной казни разжалованием в солдаты. В команде смертников Федор отличился, захватив немецкий штаб, но снова попал в контрразведку за то, что и в расположении врага разбрасывал листовки с призывами к миру. Его спасла от казни Февральская революция. В памяти Федора остались поля, заваленные истерзанными трупами, подобные язвам, воронки в земле, обезглавленные рощи, опаленные тротилом травы, лужи с коричневой от крови студенистой водой.
   Федор знал, что такое война, чьи руки управляют ее машиной, и был убежден в том, что разбить эту машину можно только такой же машиной, по подчиненной пароду.
   В чемодане у него хранились книги, все, что он смог собрать по вопросам военной истории и военной науки.
   Он изучал войну, как врага. Во время революционного восстания в городе Федор командовал небольшим отрядом красногвардейцев так, что в бою со сводным батальоном и офицерской дружиной красногвардейцы вышли победителями с самыми незначительными потерями.
   И это знали сидящие здесь, на заседании укома. Многим из них Федор спас жизнь своим воинским умением, дальновидным расчетом.
   Федор дождался тишины, поднял голову и твердо заявил:
   - В военном училище мы будем готовить по ускоренной программе из солдат, рабочих и крестьян грамотных командиров не для войны, а против войны. - Не обращая внимания на иронические возгласы, он повторил решительно: - Да, против войны! - и спросил сурово: - С такой формулировкой вы как, согласны?
   - Софистика!
   - Призыв к милитаризму!
   Встал Рыжиков и, неприязненно глядя в сторону тех, кто возмущался словами Федора, сказал:
   - Да, мы против войны. Но не против военной науки.
   Как, Егор, - обратился он к Косначеву, - военная наука у тебя уже за науку не считается? На ниве просвещения только одни цветочки собираетесь выращивать? Смотри, как бы чужими солдатскими сапогами не потоптали эти цветочки-то!
   Незначительным большинством голосов предложение Зубова было принято. И то потому, что первым за него поднял руку Рыжиков, председатель ревкома.
   С десятком выписавшихся из госпиталя фронтовиков (одним некуда было деваться, другие, обезображенные ранением, не хотели возвращаться домой) Федор Зубов стал приспосабливать под казарму угрюмое старинное здание тюрьмы.
   С помощью взрывчатки они развалили внутренние стены, отделяющие камеру от камеры, настелили на каменные плиты сосновые доски, сколотили нары, произвели побелку. Продали на барахолке арестантские халаты, шестьдесят пудов ручных и ножных кандалов, которые с охотой брали крестьяне, чтобы переделать их на путы для коней. Купили школьные принадлежности и два пуда керосина.
   Первые месяцы курсанты Зубова часто работали по трудовой мобилизации, и Федор скаредно требовал за это у продкомпссара дополнительные папки. Снарядил охотничий отряд и привез из тайги больше двухсот пудов мяса. Постепенно в военном училище образовался запас продовольствия. Соблазнив продуктами, Федор привлек на педагогическую работу словесника Ивана Мефодьевича Воскресенского, математика Олекменского, топографа Верзплина и подполковника в отставке Купресова. Для того чтобы обеспечить училище арсеналом, он с курсантами отправлялся за сотню верст на узловую станцию и там либо отнимал оружие у демобилизованных, либо выменивал его на хлеб и мясо.
   После того как первого января в Петрограде группа правых эсеров по заданию Антанты совершила покушение на жизнь Ленина, Федор категорически заявил Рыжикову:
   - Больше ни одного курсанта не дам на трудовые работы. Это война стреляла в нашу партию, как в своего главного противника. Враги хотят снова втянуть Россию в войну, а нот - идти на нас войной. - И повторил: Больше ни одного человека отрывать от военной учебы не позволю...
   В буран и стужу, в слепящие снегопады курсанты проводили строевые занятия на площади Свободы или уходили в тайгу, где разыгрывались учебные бои.
   Вечерами окна бывшей пересыльной тюрьмы всегда были освещены: толы о вечернее время Зубов отводил курсантам для занятий общеобразовательными предметами.
   Будущие красные командиры были одеты в серые хлопчатобумажные гимнастерки и такие же галифе; вместо сапог - полотняные обмотки и чуни из сыромятины; вместо шинелей - стеганые ватные кацавейки, крытые ситцем с какими-то обидными голубыми и розовыми цветочками. Из такого же материала ватные шапкиушанки. Все это сшили Полосухины, для которых здесь была оборудована мастерская. Полосухин назывался теперь гарнизонным портным, и Федор разрешил ему ходить в таком же обмупдпрогашш, как и курсанты, только не позволил носить на шапке красную звезду.
   Бандитов, угнавших коней из транспортной конторы, поймали именно курсанты военного училища, или, как их уважительно называли в городе, "красыоофпцерские солдаты".
   Однаго Федор Зубов считал, что для его курсантов это только обычное военное занятие, и был недоволен результатами. Операция планировалась им так: прижать противника к Макспмкину яру, лишить маневра, принудить к сдаче. Вопреки задаче, курсанты перешли в штыковой бой.
   Но рабочие транспортной конторы не понимали всех этих тонкостей. На митинге они постановили наградить военное училище.
   В сторожке конторы внесла дуга знаменитой рысистой упгяжки мпллионпшка-золотопромышлешшка Громова.
   Дута была сделана из коричневого орехового дерева, обита серебряными бляшкал:и, обшита на концах красной сафьяновой кожей. Громов некогда выписал ее из Лондона вместе с лакированной сбруей.
   Полуграмотный купец разорился на биржевых махинациях, прииски перешли в собственность американской компании, а его долговые обязательства, составлявшие восемьдесят четыре тома, были свезены в губернский суд на трех подводах.
   Отделанную серебром дугу купил на распродаже ветеринар Синеоков. Он преподнес ее в дар транспортной копторе после того, как убедился, что рабочие, следуя егосоьетам, подняли на ноги даже самых безнадежных коней.
   Вот эту дугу с надписью белилами "Красным командирам от рабочих-дружинников первой городской транспортной конторы" и решили с согласия Синеокова торжественно вручить военному училищу.
   Во дворе пересыльной тюрьмы, где находилась казарма училища, состоялся митинг. И поело митинга дугу водрузили на деревянном возвышении рядом со знаменем.
   Когда Тима пришел в училище, часовой не захотел ни разговаривать с ним, ни пропускать его. Держа в одной руке винтовку, он вынул из кожаного карманчика в портупее свисток, сделанный из коровьего рога, коротко свистнул два раза.
   Вышел курсант с красной повязкой на рукаве и спросил строго:
   - Что надо?
   Тима имел уже достаточный опыт, как лучше рекомендовать себя, и заявил:
   - Сапожков - представитель конной конторы, к товарищу Зубову.
   Оглядев Тиму с головы до ног, курсант спросил снисходительно:
   - Не ты, случаем, на дуге надпись делал? - и, усмехнувшись, добавил: А я думал, ты: больно криво буквы намазаны. У пас за такое чистописание наряд вне очереди.
   Он велет Тиме подождать в коридоре и ушел.
   Вернувшись, объявил:
   - Товарищ Зубов ведет занятие. Приказал тебя, как представителя, ознакомить с училищем, - подмигнув, сказал: - Может, понравится, подрастешь - и сам захочешь.
   В камере, которая называлась "классом", на деревянных, пропитанных оружейным маслом стеллажах лежали винтовки, револьверы, разобранные на составные части гранаты.
   Курсант Губарев объяснял устройство оружия и каждый раз, пока собирал или разбирал механизм, приказывал Тиме считать вслух. Он пожаловался Тиме, что из-за мировой войны оружие у них в училище всех стран и наций и от этого учиться очень тяжело. Но поскольку мировая буржуазия против Советского государства, надо изучать всякое оружие, какое только есть на свете, потому что в будущих боях его придется отнимать у всех тех, кто полезет против Советской власти.
   У Губарева было твердое скуластое лицо с маленьким, мягким, расплющенным носом, глаза быстрые, коричневые и добрые, как у медвежонка, а руки с короткими толстыми пальцами действовали с поразительным проворством, когда он безошибочно точными движениями собирал механизм оружия.
   Он говорил Тиме обиженно:
   - Оратор один в Клубе просвещения хотел мозги нам набекрень свернуть, будто Маркс велел при социализме армию не содержать, а вместо нее раздать оружие по домам. Считаю, врет он на Маркса... На фронте как было?
   Пришлют пополнение, введут в бой, потери страшные, и до тех пор бьет наших германец почем зря, пока чему положено солдат не научится. Война занятие тяжелое.
   Без обучения со всей строгостью только людей терять и калечить. А нас в городе дармоедами считают. Вот, мол, декрет о мире Совнарком подписал, а мы тут поперек всех воевать учимся, - и произнес с гордостью: - Товарищ Зубов - человек-скала. Из Совета придут, требуют курсантов либо на дрова, либо еще куда, а он ни в какую.
   Придет после заседания измочаленный, выпьет пз бачка без передыха воды, скомандует: "Сборы на заготовку дров отставить, под мою ответственность" и все.
   Пайки срезали. Вместо сукпа ситец, словно в насмешку, выдали. Но ничего, терпим. Вот товарищу Зубову всем там в продотделе и надо в башку вколачивать о том, как товарищ Ленин говорит, что на пас мировой империализм не сегодня-завтра полезть может. Засели штатские, не понимающие Маркса, он ведь как, я думаю, полагал, народу раздать оружие, которого излишки, а армия сама по себе - она главная...
   Тиме не очень интересно было слушать рассуждения Губарева, его влекло выставленное на стеллажах оружие, и он спрашивал:
   - А это что? А это?
   Губарев объяснял отрывисто и важно преимущества одного оружия перед другим и называл страну, где оно сделано. Одно обстоятельство поразило Тиму. Он слышал ог Савича, будто бы Америка до этой войны почти никогда не воевала против других народов, а вот это пятнадцатизарядное ружье системы американца Генри Винчестера, револьвер тоже американца Кольта, скорострельная пушка - американца Гочкиса, и даже наша берданка названа по имени американца Бердан. И все это оружие сделано задолго до войны с Германией, тогда, когда Тимы и на свете не было. Он хотел спросить об этом Губарева, но лекция была прервана Федором:
   - Пойдем, я тебя чаем с патокой угощу.
   И тут Тима был прямо ошеломлен и даже глубочайшим образом оскорблен: при появлении Зубова Губарев вытянулся, щелкнул каблуками, выкатил глаза и отрывисто отрапортовал:
   - По вашему приказанию, знакомлю делегата из конной конторы с оружием всех образцов.
   - Вольно! - сказал Федор и движением руки отпустил Губарева.
   Шагая по коридору рядом с Федором, Тима, с трудом сдерживая негодование, спросил:
   - Зачем же вы тут старый режим сделали? Разве можно, как при старом режиме, так людей перед собой унижать?
   Федор остановился, внимательно поглядел в огорченное лицо Тимы и, поняв, что тот искренне возмущен и растерян, произнес задушевно:
   - Эх, Тимофей-воробей, до чего же ты шибко революционером стал! - и сказал уже серьезно, без всякой улыбки: - Армия без дисциплины - только толпа с впнтовкамп. Самое трудное для нас - прсобороть законную ненависть ко всяким внешним формам субординации, принятым в русской армии, помолчав, объяснил: - Выражение уважения к командиру - это не заискивание перед начальником, а словно мгновенная присяга готовности выполнить любое его приказание. Понял?
   В комнате Федора железная откидная койка застлана тощим одеялом. На столе - кружка и чайник. Деревянный сундучок, выкрашенный зеленой масляной краской.
   На стене - винтовка и сабля в обшарпанных ножнах.
   И больше никаких вещей.
   Тима торжественно объявил:
   - Рыжиков велел сказать, что дарит вам от маминого обоза две подводы муки.
   Федор пренебрежительно махнул рукой.
   - Спохватились! Я им сам могу такое одолжение сделать, - и произнес самодовольно: - Марш проводили по пересеченной местности. Стали на постой в деревне - строго на своем сухарном пайке. А мужички с перепугу всю скотину в тайгу погнали. На обратном марше догоняет верховой: "Обождите, вам пять возов за аккуратность собрали". - Усевшись на койку, Федор похвалил Тимипу маму: - Варя меня против Савича поддержала. Он оратор, кого хочет до обалдения заговорит. Назвал меня уездным донкихотом.
   - Я знаю, - сказал Тима, накладывая из котелка побольше патоки. - Это сумасшедший рыцарь, который на мельницу с копьем бросился.
   - Вот-вот, - почему-то обрадовался Федор. - Кричит: "Эти уездные мальбруки!.."
   - Этих я не знаю, - сознался Тима.
   - И черт с ними, - горячо произнес Федор. - Так вот, говорит, будто паше училище противоречит своим существованием декрету о мире. И я будто бы играю на руку буржуям - эсерам и меньшевикам, которые требугот немедленно начать "революционную" войну против Германии. Савич пугает: без мировой революции в случае нападения империалистов мы не сможем одни просуществовать и недели. Как тебе это нравится?
   - А может, она действительно получится? - с надеждой сказал Тима.
   - Эх ты, политик! - усмехнулся Федор. И, вытирая ладонью патоку со стола, объяснил строго: - Ленин сказал: мир есть средство для накопления сил, - значит, силы надо видеть, понимать и накапливать, пользуясь передышкой. Вот в феврале под Петроградом те же солдаты, которых немцы били, побили немцев.
   - Я это помню, - солидно сказал Тима. - На улице люди целовались, когда мама повесила на стенке об этом oбъявление.
   - Правильно, - обрадовался Федор, - целовались!
   А Савич голосовал, чтобы нам пайки урезали и чтобы курсанты три раза в неделю несли трудовую повинность, ьдк и ссе. Это будто бы, видишь ли, демократично!
   Нельзя, мол, в социалистическом государстве создавать привилегированную военную касту.
   - А чего вы стали таким нервным? - перебил Тима. - Вот даже тогда, после контузии, не были нервным, а сейчас стали.
   - Будешь нервным, - сердито отозвался Федор, - Витол тоже, как бандитов ловить, сейчас курсантов вызыьает. А в военном отношении операции против бандитов ведутся наспех, безграмотно, непродуманно. Ничего полезного курсанты тут приобрести не могут. Только потери могут быть. А я собрал самых способных людей. Что ни человек - талант.
   Ну уж этого Тима никак не мог понять. Допустим, храбрые, смелые, но как это может быть у военного - талант? Вот еще выдумал Федор! Просто он хочет, чтобы курсантов не трогали, и потому выдумывает про таланты.
   Все равно как Косначев. Но Коспачев имеет право так говорить: рисовать, играть на музыкальных инструментах - для этого талант нужен. Но чтобы воевать? Hет, здесь, кроме смелости, ничего не надо. Неправду сказал Федор.
   Конечно, Тима не знал всех обстоятельств, при каких Федор Зубов проводил набор курсантов в свое военное училище. По целым неделям Федор не уходил с узловой станции, мимо которой с короткой остановкой катились эшелоны теплушек с демобилизованными солдатами. Покрытые окопной глиной, заросшие, злые до остервеиег.. я о г всякой задержки, солдаты рвались домой. Они избивали железнодорожников, когда слишком долго не прицепляли паровоз, били стекла в вокзальных помещениям.
   Все они испытывали жесточайшую тоску по дому. Измученные, голодные, с красными от бессонницы глазами они наводили страх на всех своей свирепостью. И могут убить каждого, кто попытался бы задержать их на пути к дому.
   Федор бродил по вокзалу в бурой фронтовой шинели, опираясь на черемуховую палочку, и цепко вглядывался в лица солдат, искаженные яростным нетерпением.
   Сколько нужно было такта, силы воли и непреоборимей убежденности, чтобы солдата, который четыре года не был дома, уговорить остаться в городе и снова стать военным, снова переносить все то, от чего душа его стала черной: страдания, лишения и тоску перед постоянно витающей над ним смертью!
   Когда же такой солдат после тяжелых раздумий, колебаний, сомнений соглашался пойти в курсанты, для Федора наступал второй и не менее трудный этап: проверить, не оттого ли дал согласие солдат, что война опустошила душу и ему все равно, кем быть, где жить? Это был тонкий, тайный, неторопливый экзамен. Внешне он напоминал обычную беседу двух фронтовиков, рассказывающих друг другу о том, что каждому из них довелось испытать на войпе.
   Но Федор с поразительным чутьем умел угадывать в этих беседах, пошшает ли солдат пережитый им бой, заметил ли в ходе его такое, что обнаруживало в солдате военную жилку, соображение. Способен ли он самостоятельно продумать, куда лучше было вынести пулемет, чтобы вести не только заградительный огонь, а бить по врагу в тот момент и туда, где это было важнее всего по ходу дела.
   В сомовской бане он потребовал выделить для своих завербованных специальное место в раздевалке, и случалось, Федору приходилось по два раза в день париться со своими кандидатами, продолжая разговор в парной, дабы окончательно увериться: человек этот подходит.
   Обнаружив такого крепкого солдата, Федор буквально не отпускал его от себя. Недаром в Совете Федора прозвали "главным просителем". То он выхлопатывал для будущего кандидата в курсанты подводу - съездить навестпть родных дома, то приводил его к Андросову в больницу и умолял подлечить, отдавая свой паек, чтобы не было слишком обременительно кормить солдата з больнице.