Кожевников Вадим. Заре навстречу

   А разве легко солдату дать согласие снова стать военным, когда самым сокровенным, самым радостным для него был этот большевистский декрет о мире, освобождавший его от ада войны? А тут такой же большевик, как и те, кто подписывал этот декрет, убеждал его отказаться от мирной жизни, от земли, которую дала ему Советская власть, - а ведь о земле он и мечтать не смел, всю жизнь батрача на деревенского богатея! Разве для этого не требовалось совершить больший подвиг, чем подняться с земли, когда кинжальным огнем бьют десятки пулеметов, и, поднявшись, бежать в штыковую атаку, и не ложиться снова на землю, а бежать навстречу пулям, когда, кажется, любая летит в тебя.
   Вот почему Федор с такой любовью относился к своим курсантам и с таким упорством оберегал их от посягательств Витола или попыток Совета посылать на трудовую повинность.
   Когда Эсфирь, перенеся тиф, с опухшим лицом, морщинистыми веками, страдающая тяжелой одышкой, отчего ее землистого цвета лицо все время было покрыто мелкими капельками пота, подписала приказ урезать пайки для военного училища, Федор разорвал этот приказ у нее на глазах:
   - Таких, как ты, надо гнать из партии, - и пригрозил: - И я добьюсь этого... Слышишь? Добьюсь.
   Эсфирь слабо стукнула рыхлым кулаком по столу и крикнула:
   - Это тебя мы выгоним из партии, и немедленно!
   Подобрав с пола клочки изодранного приказа, она отнесла их к Рыжикову и потребовала созыва чрезвычайного заседания ревкома для обсуждения одного лишь вопроса: "Об исключении Федора Зубова из партии за проявление мелкобуржуазного стяжательства и политического хулиганства, выразившихся в публичном уничтожении ревкомовского приказа".
   Рыжиков не стал созывать чрезвычайного заседания, но на очередном Федору дали выговор.
   Георгий Семенович Савич произнес на этом заседании речь, обвинив Федора в разжигании военной истерии.
   - Сейчас, - заявил Савич, - только безумец может думать, что мы способны оказать хотя бы слабое сопротивление любой европейской армии, попытавшейся напасть на нас.
   - Врешь! - крикнул Федор. - Солдаты, которых вчера били немцы, побили их под Петроградом. А ты был чижиком, чижиком и остался.
   Савич потребовал, чтобы Федора немедленно призвали к порядку.
   Рыжиков, стуча крышкой от чернильницы по столу, заявил:
   - Слово "чижик" отнесем за счет разболтанной нервной системы товарища Зубова. Но исторический факт остается фактом, - и, обернувшись к Савичу, спокойно сказал: - А ты, Георгий, в своей прокурорской речи стал обвинять уже не Федора, а всех нас. А этого мы тебе не позволим. Случись сегодня война, мы все подымем-- ся. И без всяких рассуждений о мировой революции.
   Мировая еще когда наступит, а русская уже есть. И ее мы будем защищать до последней капли крови.
   Все зааплодировали.
   Савич обиженно буркнул:
   - Эффектные фразочки.
   А Фздор вскочил и закричал:
   - Замечание я принимаю. Но прошу и требую пайка курсантам не урезать. А ей, - Федор ткнул в Эсфирь пальцем, - я теперь политически не доверяю, раз она такой приказ подписала.
   И хотя все закричали: "Позор!" - Федор сел, понурился и, дернув плечом, сбросил со своего плеча руку соседа, который пытался его успокоить, упрямо повторил:
   - Не доверяю - и все тут!
   Со дня заседания Федор ни разу не встречался с Эсфирью. И никакие попытки Сапожковых помирить их не помогли.
   Тима знал об этом и сейчас, прихлебывая сладкий чай из алюминиевой кружки, ждал, что Федор обязательно спросит про Эсфирь. Но Федор не спрашивал, лицо его было усталым, скулы костляво торчали под гладко выбритой, сухой, воспаленной кожей, глаза глубоко запали.
   Чтобы как-нибудь вывести Федора из состояния угрюмой озабоченности, Тима сказал:
   - Вот, говорят, пролетариат роет могилу капитализму. А он вовсе еще не помер, капитализм. И сами вы говорите, войну против нас готовит.
   - Готовит, - уныло согласился Федор, - чего ему не готовить? Погонит на нас солдат - и все, - и снова стал жаловаться: - Отец твой тоже тип оказался. Назначили его комиссаром охраны народного здравия, пришел к нему, прошу: дай медикаментов - отказал. Ну, говорю, черт с тобой, сквалыга! Выдели хоть двух врачей, я при училище курсы сестер милосердия организую. Отказал.
   Говорит, среди медицинской интеллигенции очень сильны пацифистские настроения, никто не пойдет. А ты, говорю, мобилизуй, заставь. Тогда стал турусы на колесах разводить. Мол, привлекая на сторону Советской власти специалистов, надо действовать только путем убеждения. Интеллигент твой отец - вот кто! - и сознался: - С ним я тоже поссорился.
   Тима обиделся за папу:
   - Вот с вами скоро никто здороваться не будет. Со всеми подряд ругаетесь, - подумал и добавил не без ехидства: - Только курсанты, как при старом режиме, честь отдавать будут.
   - Ладно, не пугай, - добродушно улыбнулся Федор и, наклонявшись, спросил с горькой озабоченностью: - Ну как, поправляется она, не заметил, а?
   Понимая, о ком идет речь, Тима обстоятельно рассказал:
   - Папа ей клюквенный экстракт дал для аппетита и рыбьего жира целую бутылку для питания организма, - засмеялся: - Не умеет она его пить, как Рыжиков велит:
   нес щепотью зажать и, зажмурившись, одним духом, сразу.
   - Ничего, научится.
   - Я ей показывал, - сказал Тима с достоинством, - а она жалуется: все равно тошнит.
   - А ты ей скажи, пусть солит: соленый не так противно.
   - Верно, - равнодушно согласился Тима. И вдруг поняв, что за этим советом кроется, спросил горячо: - Можно мне ей сказать, вы про соль советовали?
   Федор смутился, заморгал, стал зачем-то расстегивать, пояс, потом произнес неуверенно:
   - Скажи... - и с сомнением заявил: - Что зря человеку мучиться, верно? - и вдруг стукнул рукой по столу: - Ладно, чего тут вилять. Скажешь, беспокоюсь и даже во сне вижу, какие у нее веки стали - все в морщинках. Ну, понимаешь, как у старухи, а она ведь еще молодая, - смущенно добавил: - Только если спросит, скажешь: Федор свою принципиальную позицию насчет приказа не меняет, тут он железный. - Дернул ремень, затягивая гимнастерку так, что она растопырилась, словно туго перевязанный веник: - Ну, ступай, а то через десять минут вечерняя поверка.
   Тима после некоторого колебания стыдливо попросил:
   - А вы мне на память пули не подарите? - и объяснил сладеньким голосом: - У вас же их много. А если мировая революция будет, они все равно никому не нужны станут.
   - Ладно, ладно, ступай, - проговорил Федор с улыбкой, - бог подаст, - и с досадой добавил: - И ты туда же, с мировой революцией пристаешь. Ну, будет - и хорошо, а нет - так подрастешь, придешь в курсанты проситься, а я еще подумаю, возьму пли нет.
   - Это почему же еще подумаете? - обиделся Тима. - Я ведь на бандитов ездил.
   - Ездил! Знаю, как ездил, - подмигнул Федор. Но, увидев, что лицо Тимы покрылось красными пятнами, успокоил: - Я еще ничего не сказал, а ты уже в амбицию. Молодец! И что обратно вернулся, тоже молодец.
   Мать оставлять в больнице одну может только жестокосердный человек. А таких я на курсы не беру. Запомнил?
   Ну, вали, вали, а то вот-вот сигнал будет.
   Тима вышел из казармы, отдав часовому пропуск. Часовой наколол пропуск на штык, воровато оглянулся и вдруг, сделав Тиме на караул, скорчил рожу, подмигнул, брякнул прикладом о землю и замер с равнодушным каменным лицом.
   - Здорово! - сказал восхищенно Тима.
   Но часовой даже глазом не повел. Подождав, не повторит ли часовой своего упражнения, и убедившись, что ждать бесполезно, Тима пошел к маме в больницу.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
   Тима был далеко не высокого мнения о хозяйственных способностях своих родителей. Суматошно готовя обед, мама всегда забывала положить в суп что-нибудь нужное.
   На сырое мясо глядела с отвращением.
   Папа откровенно признавался, что он абсолютно лишен хозяйственного таланта. Пошлет мама его на базар за продуктами, а он завернет на толкучку, накупит книг, потом извиняется: увлекся. И приходилось вместо обеда есть один жаренный на сале хлеб.
   Мама упрекала папу:
   - Сидя в тюрьме, Петр, ты приучился к казенному обслуживанию и стал эгоистом.
   Папа не терпел лишних вещей в доме. Однажды мама купила платяной шкаф. Папа говорил, досадливо морщась:
   - Во-первых, громоздкие вещи вытесняют столь необходимый для организма воздух. Во-вторых, поверхность их служит местом скопления пыли. В-третьих, их чем-то нужно заполнять.
   - Может быть, ты хочешь, чтобы я ходила всю жизнь в одном платье? обидчиво спросила мама.
   - Зачем крайности? Я за гигиену, но против излишеств.
   - А я не монахиня! - рассердилась мама. - Хочу иметь четыре или пять платьев и буду иметь. Потому что я женщина. Понял? Женщина!
   - Пожалуйста, - согласился папа, словно он разрешал маме быть женщиной, но не заводить при этом много платьев.
   Зато с тех пор как маму назначили работать в продотделе, она стала очень хозяйственной. Лежа в больнице, разговаривала с Эсфирью, когда та навещала ее, только о продуктах и с таким увлечением, словно для нее это самое главное на свете.
   Сидя в подушках, бледная, худая, в белой чалме из бинтов, мама рассуждала:
   - Оттого, что в уезде одна бойня, скот очень много теряет в весе во время перегонов. Сейчас, благодаря тому что у пас есть транспортная контора, мы можем до весны вывезти из деревни несколько тысяч пудов мяса в обмен на веревки, кирпичи, кошму, валенки, колеса, дуги. Гораздо выгоднее возить в деревню товары и там их обменивать. Кроме того, здесь момент политический. Безлошадные бедняки лишены возможности ездить в город, ездят только те, у кого есть кони. Если в каждой волости мы заведем потребительские лавки, то сможем оказывать влияние на экономический уклад в селе, а значит, проводить свою политику.
   Озабоченно слушая маму, Эсфирь кивала головой.
   Папа, приблизившись на цыпочках, подавал маме в кружке лекарство. Пока она с отвращением глотала, он говорил почтительно:
   - Какая ты у меня умница, Варенька! Поразительно экономически мыслишь!
   - Не у тебя, а у нас, - сухо поправляла Эсфирь и добавляла с насмешкой: - Вот поглядим, как ты со своим больничным делом справишься. Имей в виду, если через три дня не представишь полной сметы, мы тебя на свой баланс не возьмем, выкручивайся тогда сам, как знаешь.
   Папа ежился, моргал и ничего не отвечал.
   Действительно, положение у него было чрезвычайно тяжелое.
   Все годы, пока шла мировая война, из Сибири вывозили на фронт людей, хлеб, мясо, масло, уголь, лес, а взамен ввозили только искалеченных, раненых. Почти все общественные здания в городе были заняты под госпитали. Теперь Совет постановил открыть больницу для населения. Это дело было поручено Сапожкову.
   Выполняя трудовую повинность, горожане ремонтировали помещения, предназначенные под больницу. Это были полуземляночного типа бараки, наспех построенные квадратом возле лесной биржи еще в 1914 году.
   Все дни, пока мама лежала в больнице Андросова, папа метался по городу.
   Транспортная контора выдала ему подводу, но от возчика папа отказался, сославшись на то, что Тима постиг технику управления конем, да и сам он рассчитывает вскоре овладеть этим искусством. Тима был очень счастлив, став возчиком у папы, и сопровождал его почти во всех поездках.
   Как бы папа ни торопился, он не позволял Тиме даже слегка хлестнуть Ваську кнутом, а когда Тима дергал вожжи, морщился и просил:
   - Пожалуйста, осторожней!
   Но как только папа начинал отвоевывать то, что ему было нужно для больницы, он становился суровым и непреклонным. И Тима даже начинал испытывать перед ним уважительный страх.
   Папа уговорил жену Ивана Мефодьевича Воскресенского Елену Ивановну поступить к нему в больницу кастеляншей, утверждая, что социальные причины, вызвавшие ее душевную болезнь, уничтожены и, следовательно, она выздоровеет, когда полностью убедится в этом.
   Папа с таким увлечением расписывал ей новую больницу, что Елена Ивановна в конце концов согласилась и лишь попросила:
   - Вы только, пожалуйста, на меня громко не кричите, если я сделаю что-нибудь не так. А то, когда на меня кричат, я сразу очень теряюсь и потом только плачу.
   - Хорошо, - согласился папа, - я буду вас шепотом бранить, если возникнет необходимость.
   И вот, произошло это случайно или по умыслу, но, получив ордер в ревкоме на конфискацию белья для больницы у купца Золотарева, папа захватил с собой туда и Елену Ивановну.
   Золотарев жил в одноэтажном каменном доме с огромным резным деревянным крыльцом.
   Когда папа, красногвардеец, Елена Ивановна, двое понятых из соседнего дома и Тима, не пожелавший в качестве кучера мерзнуть на улице, вошли в дом, все семейство Золотаревых обедало. Предъявив ордер, папа сказал вежливо:
   - Пожалуйста, не беспокойтесь, мы подождем.
   Усевшись в гостиной, папа вынул из кармана книгу и стал читать, загибая углы страниц, которые больше всего ему нравились. В гостиной стояли диваны и стулья с плюшевой обивкой. В кадках множество фикусов, а на круглом столе два альбома в зеленых бархатных переплетах. На полу лежал ковер, на котором были вытканы купающиеся в пруду женщины и жирные белые лебеди, похожие на гусей.
   Золотарев вышел в гостиную, ковыряя в зубах спичкой, вынув, понюхал ее и, брезгливо поморщившись, спросил Елену Ивановну:
   - Значит, бельишком стали интересоваться? Супруг пуговичками, а вы, так сказать, невыразимыми предметами?
   Кухарка Золотаревых внесла груду грязного белья и, швырнув на ковер, ушла.
   Папа поднялся со стула, лицо его стало сухим, жестким. Указав на кучу белья пальцем, приказал Золотареву:
   - Собрать!
   Золотарев присел на корточки и стал сгребать белье в охапку, не спуская с отца потускневших, испуганных глаз.
   - Марш на кухню! - крикнул отец и, обернувшись к красногвардейцу, распорядился: - Пусть сам выстирает, выгладит и тогда сдаст. Проследите!
   Красногвардеец радостно ухмыльнулся и толкнул дверь ногой, пропуская вперед Золотарева.
   - Господи! Разве так можно? - охнула Елена Ивановна.
   - Я ему покажу пуговицы! - сказал папа тонким голосом. - Я его научу уважать людей!
   Потом папа с понятыми, в присутствии родичей Золотарева, вытаскивал во дворе заложенные дровами тюки мануфактуры и тревожно спрашивал Елену Ивановну:
   - А эта ткань как называется? А эта? - и просил: - Так, пожалуйста, и пишите: мадаполам, сарпинка, шевиот, байка, диагональ.
   Подписав акт и дав расписаться понятым, он пошел на кухню, оглядел Золотарева, согбенного у корыта, возле которого, опираясь на винтовку, стоял красногвардеец, и сказал:
   - К сожалению, не располагаю временем, чтобы ждать, пока белье высохнет. Но завтра вы его доставите сами. Желаю здравствовать.
   И ушел, кивнув золотаревским домочадцам. Он очень долго тряс руку кухарке, которая во время обыска украдкой подмигивала, показывая, что искать мануфактуру нужно не в комнатах, а во дворе, в поленнице.
   Тима был необычайно горд папиным поступком. Но уже на обратном пути папа сказал, сконфуженно поеживаясь:
   - Кажется, я несколько увлекся, - и пожаловался: - У меня, очевидно, стали пошаливать нервы. Унижать человека, даже сугубо враждебного, это за пределами этически дозволенного, - но тут же признался: - А все-таки я испытал некоторое моральное удовлетворение.
   Пусть знает, что нельзя безнаказанно оскорблять человека.
   Не все поездки по городу были такими интересными, как обыск у Золотарева. На лесопилке Кобрина папа долго уговаривал уполномоченного профсоюза Гусякова дать тонких досок на топчаны и жалобно извинялся за то, что забыл включить их в наряд.
   - Голубчик, - говорил папа, - ну, я совершил промах. Браните меня, пожалуйста! Но ведь больные должны же на чем-нибудь лежать!
   - Если вы непонимающий, должны были бы кого из плотников позвать, он бы вам все высчитал. А то пишете:
   пять сажен досок, - а каких? Наше дело серьезное. Дюймовка - одно, трехдюймовка - другое. Теперь будем снова пилами шуровать. Нам ведь легче толстую доску давать, вот и дали, а она на мебель не годится. Эх вы, неосведомленный товарищ!
   - Совершенно верно, - соглашался папа, - впредь буду знать.
   Но вместе с тем в иных случаях он обнаруживал решительность и непреклонность.
   Папа, например, приказал штукатурить барак внутри чистой глиной, без примеси навоза, утверждая, что навоз может послужить источником инфекции, хотя все уверяли его, что с навозом будет теплее.
   И когда десятник отказался переделывать, папа твердо сказал:
   - Я вас не отпущу отсюда, пока не сделаете, как я говорю.
   - То есть как это? - побагровел десятник.
   - А вот так. Сяду напротив вас и буду объяснять, пока вы не поймете. Задумался, задрал полу пальто, долго шарил рукой по боку, вытащил наган и, держа его на ладони, заявил отшатнувшемуся десятнику: - Вот перед вами огнестрельное оружие. Оптимальные его возможности в смысле уничтожения человека ограничены пятью выстрелами, - потом нагнулся, поднял с земли замерзший катышек навоза и произнес торжествующе: - А здесь находятся миллиарды бактерий, и среди них могут быть миллионы смертоносных. Понятно?
   - Ну вот так бы сразу толком и объяснили, - сказал с облегчением десятник, не спуская глаз с нагана.
   И крикнул рабочим: - Промашку, ребята, сделали, снаружи с навозом можно, а изнутри нельзя! Промашку дали, верно!
   Но чаще всего то, что ему нужно было для больницы, папа выпрашивал на митингах.
   Сначала он говорил о том, что почти все смертельные болезни порождены несправедливым общественным устройством. И получалось, что главным исцелителем народа, во-первых, является революция и только во-вторых доктора и что некоторые болезни после революции будут уничтожены так же, как класс эксплуататоров, и здесь все большевики - врачи.
   Потом он яростно, как про контрреволюционеров, говорил про всяких микробов и призывал бороться с ними всем народом.
   После таких выступлений папы люди собирали у себя по домам нижнее и постельное белье, пузырьки, порошки, баночки с мазями, лекарства, которые у них оставались после того, когда они сами чем-нибудь болели.
   Рабочие бойни, выслушав папу, объявили, что они обязуются давать в больницу через два дня на третий по пуду неучтенных отходов, пз которых можно варить студень хворающим.
   Ремонтники затона выделили шесть пудов олифы, а слесари в простоте души вызвались даже изготовить "инструмент". Но папа, поблагодарив их, сказал, что инструмент он попросит у докторов, а вот всякие необходимые железные, скобяные изделия он твердо рассчитывает от них получить.
   Курсанты военного училища Федора Зубова после речи папы выломали у себя в плите два больших чугунных котла и отдали их для больницы, сказав, что обойдутся одной походной кухней.
   Дали свое согласие работать в новой больнице доктора Неболюбов и Андросов. Оба они были хирургами и ревниво относились друг к другу: поэтому ни один из них не хотел брать на себя обязанности заведующего хирургическим отделением, каждый стремился уступить эту честь другому. Но папа знал: если один станет заведующим, то другой ни за что не захочет быть его подчиненным.
   Поэтому папа придумал для Неболюбова титул "главный хирург", а для Андросова - "начальник хирургического отделения".
   Павла Ильича Ляликова папа соблазнил тем, что пообещал создать условия, чтобы тот, работая в больнице, написал диссертацию и, защитив ее в секции народного здравия в Совете, получил звание приват-доцента.
   Ляликов передал Сапожкову свои статистические таблицы, и, руководствуясь ими, они сделали предварительные расчеты предполагаемого количества коек по различным, наиболее распространенным болезням. Но, как потом выяснилось, все эти статистические данные были такими же неправильными, как и первая статистическая выкладка Варвары Николаевны, основанная на официальных сведениях городской управы.
   Людей, больных тяжелыми и опасными болезнями, оказалось гораздо больше, чем обозначено было в подсчетах Ляликова, вызвавших некогда негодование газеты "Северная жизнь". "Только враг России, немецкий шпион может так возмутительно клеветать на народ, в чьих жилах течет богатырская кровь Ильи Муромца, Алеши Поповича, Микулы Селяниновича", - писал журналист НикоЛРЙ Седой.
   Сапожков был очень доволен Ляликовым. Вооруженный мандатом Совета, Ляликов раздобыл у слободских кустарей табуретки, тумбочки. Расплачиваясь за работу просяной мукой, он так яростно торговался, что ему могла бы позавидовать любая базарная торговка. Он оборудовал в больнице кладовку, где все лари запирались на замки. На прилавке кладовой стояли весы, а двери он велел остеклить, чтобы кладовщик всегда чувствовал на себе "недреманное око".
   Папа сказал маме с гордостью:
   - Ляликов не первый пациент, излеченный от мелкобуржуазного индивидуализма великой целительницей человечества - революцией.
   Но мама не очень любила, когда папа говорил так красиво, и сказала равнодушно:
   - Вот подожди, навезут вам больных со всего уезда - даже на полу места не хватит, и удерет твой Ляликов.
   - Нет, - заявил папа твердо, - он не станет пренебрегать священным долгом врача.
   Даже горбатую дочку официанта Чишихина папе удалось привлечь к работе в больнице.
   Он сказал, восхищенно глядя в ее красивое, злое, надменное лицо:
   - Вы, Наташа, не представляете, как полезно для больного, когда за ним будет ходить девушка с таким ангельским ликом.
   - Да вы, никак, за мной ухаживать собрались? - фыркнула Чишихина.
   Папа смутился, но все же продолжал:
   - Вы извините, я коснусь того, о чем, может быть, мне не следовало бы вам говорить. Искривление позвоночника вызывается обычно костным туберкулезом, а туберкулез - болезнь социальная. Большевики хотят, чтобы люди больше никогда не делились на бедных и богатых. То, что мы делаем, первые шаги, а впереди тысячи исторических верст не хоженного человечеством пути.
   Помогите нам...
   - Гулять, что ли, по этим верстам? - дерзко осведомилась Чишихина. Но потом вдруг сердечно сказала: - Зачем я вам сдалась, уродка? Но хоть и с горбом, а полы мыть могу не хуже другой бабы.
   - Вот и отлично! - обрадовался папа. И тут же начальнически предупредил: - Рекомендую при мытье полов добавлять в воду слабый раствор карболки. Отличное дезинфицирующее средство.
   Придя на следующее утро в больницу, Чишихина быстро там освоилась и через несколько дней уже громко, визгливо кричала на санитаров, когда они, входя с улицы, плохо вытирали ноги о мешковину, посыпанную для дезинфекции известью.
   Последнее, что оставалось добыть для больницы, - это колосниковые решетки для печей и стекла для окон.
   Колосниковые решетки сделали отец и сын Фоменко. Доставив на салазках решетки, Петька сказал Тиме свысока:
   - Задарма вам сделали, - и добавил важно: - Тридцать пудов чистого веса.
   Потом Тима водил Петьку по больнице, и Петька пытливо спрашивал:
   - А здесь что? А здесь? А это что?
   Когда Тима не смог ему объяснить назначение никелированной машины, которую приволок сюда из своего кабинета Лялпков, Петька упрекнул:
   - Что ж ты, при больнице, а не знаешь! Я у себя в цеху все знаю.
   - А я вовсе не при больнице, - обиделся Тима.
   - Кто же ты тогда будешь, если неизвестно при ком? - удивился Петька, Нынче людям не при месте быть не полагается, если они люди, а не буржуазия какая-нибудь, - и потребовал: - Ладно. Давай показывай дальше! Мне профсоюз велел все как следует высмотреть, а после рассказать, чтобы наш рабочий класс знал, для чего скобяные изделия, замки и прочее вам сделал. Мы тоже здесь хозяева. Если что не так, можем велеть по-правильному сделать.
   И Тима снова позавидовал этой властной Петькиной манере говорить "мы" от имени того самого рабочего класса, о котором папа и мама говорили, что он гегемон и авангард.
   Стекла для окон достать было невозможно. Со складов оно давно исчезло. Тогда партийные ячейки города обратились к коммунистам. И многие члены партии сдавали стекла, вынув их из вторых рам в своих жилищах. Взамен же стекла они натянули желтые пленки из бычьих пузырей, а то и просто промасленную бумагу.
   В те дни за квадратный аршин стекла на базаре давали по два пуда муки, баранью тушу, пять пудов картошки. Стекло считалось большой драгоценностью. И когда собранные коммунистами стекла доставили в больницу, все, кто там в это время находился, потребовали созвать митинг. Торжественно прислонить к раме первый кусок стекла Сапожков поручил Ляликову. И тот, взяв стекло в руки, все время испуганно восклицал:
   - Я же волнуюсь, я же его уронить могу; пожалуйста, не шумите!
   Наконец стали поступать в больницу первые больные.
   Раненые солдаты, которые некогда лежали в госпитале, устроенном в ресторане "Эдем", со спокойным мужеством переносили страдания. Они не стыдились своих ран, а, напротив, гордились ими.
   А тут все было иначе.
   В приемной сидит человек. Лицо его изъедено волчанкой так, что видны кости. Он говорит гнусаво:
   - Погнал в больницу Елисеев, председатель от бедноты, - говорит, вылечат. А это на мне божья печать за грех. В великий пост с голодухи в тайге белкой оскоромился. За то и наказание. Лекарств на это нет. Душу спасать надо, а вовсе не телу. Сбегу я с больницы-то.
   Поселившись у папы в больнице, предоставленный самому себе, Тима испытал при знакомстве с первыми больными большое разочарование: ведь он предполагал, что здесь будут такие же интересные люди, как те раненые солдаты в "Эдеме".
   Скрюченный, желтый человек долго не хотел снять шапку, утверждая, что боится простудить голову, а оказалось, что у него в шапке зашиты царские деньги.