Кожевников Вадим. Заре навстречу

   Иногда ее обуревало желание назло себе, назло другим во что бы ни стало говорить знакомым в глаза какую-то особо неприятную правду о них. Но когда обличительный пыл проходил, она томилась, мучилась, страдая от своей гордыни, мешавшей ей просто извиниться перед людьми.
   Тонкое, нежпое лицо ее с удлиненными, овальными глазами некрасиво багровело, когда она вдруг, нервно одергивая на груди кофточку розового, конфетного цвета, гневно бросала:
   - Эти эсеровские задницы, которыми вы когда-то восхищались, сначала кидались на генерал-губернаторов, а потом стали в оборонческом лагере восхвалять Милюкова и наших бездарных генералов!
   Софья Александровна когда-то училась в Петрограде на Бестужевских курсах. Жила два года в эмиграции в Париже. Сослали ее в девятьсот десятом в Минусинск, где она сблизилась с большевиками. Вернувшись из ссьпки, с изумлением узнала, что муж ее стал членом городской управы захолустного сибирского городка и обрел там репутацию разумного общественного деятеля.
   - Не то Георгий кярьеристом стал, не то обывателем, не то все вместе, словом, ну его к черту! - брезглппо говорила Софья Александровна, сердито откидывая волосы со своего выпуклого чистого лба. - Бросила бы я его, да Нинку жалко! Портит он ребенка. Надоели мне постоянные домашние драмы, перееду в гостиницу. Не моху же я из-за материнское привязанности переносить весь этот балаган со зваными обедами, какими-то свиными рылами, которые постоянно у нас теперь торчат. Нет, нет, я это уже давно решила!
   Варвара Николаевна не одобряла намерений подруги бросить мужа. Несколько раз крупно из-за этого рассорившись, они обоюдно решили больше никогда не касааься этой темы.
   К вокзалу подъехали на извозчике. Тима сидел на передней скамеечке. Гостей у входа в зал первого класса Принимал вместе с воинским начальником человек по фамилии Дэвиссоы. Он приехал в Сибирь из Австралии.
   Скупал пушнину, имел дела с золотопромышленниками.
   Во время войны стал представителем сразу двух американских фирм, интересующихся рудными и угольными богатствами края. Последнее время он вдруг стал появляться в американской военной форме, высокомерно разговаривал с воинским начальником.
   Дэвиссон, улыбаясь, пожимал руки гостям. Софье Александровне он сказал:
   - Вы гениально красивая женщина.
   Софья Александровна пожала плечами и небрежно спросила:
   - Что за машину вы приволокли? Надеюсь, это не аппарат для изготовления удушливых газов?
   - Нет, мы гуманисты, - заверил Дэвиссон. - Это - только обычное наше техническое чудо.
   За столиками подавали мужчинам разведенный спирт с клюквенной эссенцией, а для дам секретарь Дэвиссона собственноручно готовил лимонад из лимонной кислоты, соды и сахарина.
   Потом все вышли на перрон. Там стояла закрытая:
   брезентом машина, а из ее трубы валил черный дым. Два санитара с каменными лицами стояли подле машины, вытянув руки по швам.
   Дэвиссон подошел к закрытому брезентом сооружению, стал к нему спиной, нежно погладил выхоленной полной рукой куцую бородку и провозгласил:
   - Господа, сегодня не нужно речей. Сам факт доблестной помощи русским воинам со стороны президента настолько красноречив, что я благоговейно смолкаю на этом. Гип-гип ура, господа!
   Не оборачиваясь, он махнул рукой санитарам. Санитары поспешно содрали брезент и оттащили его в сторону.
   Глазам присутствующих открылась машина. Она стояла на двух высоких железных колесах, опираясь о землю изящно изогнутыми оглоблями. Весь выпуклый блестящий корпус ее был сделан из красной меди. С боков торчали две ручки, как на вороте колодца, из латунной круглой крышки выступали никелированные гайки, а впереди была приделана большая бронзовая плашка с названием чикагской фирмы. На чугунной дверце топки был выпукло отлит американский орел.
   Пояснения давал начальник эпидемического отряда, тучный поручик с застенчивыми вороватыми глазами.
   - Так вот что, господа, - говорил он сипло, не сводя глаз с новых, колбасного цвета, высоких, до колен, ботинок Дэвиссона, - снаружи вы видите только котел. Внутри его имеется сетчатый цилиндр, туда закладывается белье. Этими ручками цилиндр приводится во вращательное состояние.
   - Прикажите показать в действии! - перебил Дэвиссон.
   - А ну! - рявкнул поручик.
   Санитары бросились к ручкам и стали их бешено крутить.
   - Таким манером, - продолжал поручик, - белье кувыркается в пару, и всякие насекомые в нем гибнут. - И печально добавил: - Насмерть.
   - Продемонстрировать, - приказал Дэвиссон.
   Один санитар начал ключом отвинчивать гайки, а ДГУгой стоял наготове со свежеоструганной длинной палкой.
   Но когда санитар отвинтил все гайки, крышка вдруг сама отскочила и из машины вырвались клубы жгучего пара, санитар со стоном схватился за лицо.
   Все покрылось белым влажным туманом. Толпа гостей с испугом попятилась, и люди стали ломиться в дверь вокзала.
   Дэвиссон растерянно метался среди гостей и возмущенно говорил:
   - Мужичье, разве они умеют обращаться с иностранной техникой! Мы приставим к ней интеллигентных людей, из вольноопределяющихся, и все будет в порядке!
   Софья Александровна подошла к Дэвиссону и произнесла гневно:
   - Послушайте, Дэвиссон, зачем вам понадобилась эта клоунада с вашей омерзительной вошебойкой?
   - По-русски, - сердито и обиженно ответил Дэвиссон, - вошебойка, а для всего цивилизованного мира это передвижная дезинфекционная вакуум-камера.
   - Или чикагский самовар для вшей? - язвительно спросила Софья Александровна. И посоветовала: - Рекомендую вам поскорее отсюда убираться, а то солдаты В эшелонах, узнав про столь эффектный подарок от союзников, могут прийти сюда, чтобы набить кому-нибудь морду.
   Мама сумела увести Софью Александровну, а то бы, наверное, она ударила Дэвиссона по щеке перчаткой.
   Обратно шли пешком, к великому огорчению Тимы.
   А Софья Александровна всю дорогу бушевала и упрекала маму за то, что она не дала ей возможности высказать в глаза Дэвиссону все, что она о нем думает. И только папа отнесся к этому событию с испытанием вошебойки очень спокойно.
   - Ты знаешь, Софочка, какой у нас есть замечательный изобретатель в железнодорожных мастерских? Великолепный тип рабочего-интеллигента этот Кудров! Он сделал для нас две отличные передвижные дезинфекционные камеры, основанные не на устаревшем и громоздком действии водяных паров, а производящие обработку посредством сернистого газа. Дешево, практично и громадная пропускная способность. Я советую тебе...
   - Познакомиться с твоей газовой вошебойкой?
   - Нет, с Кудровым, - не обижаясь, сказал огец.
   У Сапожковых Софья Александровна и познакомилась с механиком Кудровым. Сын приискового старателя, Алексей Кудров, поссорившись со своим отцом, в тринадцать лет ушел работать забойщиком на угольную шахту.
   Ссыльный поселенец подготовил его на аттестат зрелости.
   В Томске он поступил в технологический институт, был арестован за революционную деятельность и сослан в Туруханский край. Бежал. Снова старательствовал вместе с отцом. Намыл на свой пай пятнадцать фунтов золота, приехал в Красноярск, чтобы там поступить в железнодорожное училище. Был снова арестован, но, так как уже в процессе следствия обнаружилось, что отобранное у него золото кем-то из чиновников похищено, прокурор, боясь огласки, прекратил дело. Кудров поступил на железную дорогу кочегаром, затем помощником машиниста.
   В железнодорожных мастерских заштатного сибирского городка освободилось место механика, и ему удалось получить его. Отец Тимы занимался с Кудровым немецким языком. Язык этот Кудров избрал потому, что очень высоко ценил немецкую инженерную технику.
   Кудров - коренастый, широкоплечий; необыкновенной синевы глаза делали его очень привлекательным.
   Держался свободно, независимо, умел вести себя в любом обществе естественно и с достоинством.
   Когда Кудров впервые увидел Софью Александровну, он проговорил жалобно и восхищенно:
   - Ну и красавица вы! Даже смотреть страшно!
   - А вы не смотрите! - отрезала Софья Александровна.
   Впервые у Сапожковых Кудров выглядел таким потерянным, даже униженным. Не смея поднять глаз, Алексен ожесточенно теребил заусеницы на пальцах, молчал, и лицо его было угрюмым и обиженным. А Софья Александровна, положив ногу на ногу так, что сразу было видно, какие у нес длинные, стройные ноги, и, одергивая кофточку на высокой груди, громко и уверенно говорила:
   - Трудности революционной пропаганды в сибирской деревне связаны с тем, что здесь крестьяне не ощущают так остро необходимость отторжения помещичьей земли, как крестьяне в России.
   - Неверно, - вдруг резко сказал Кудров и, выпрямившись, враждебно глядя в лицо Софье Александровне, горячо заявил: - Это эсеровские бредни!
   Софья Александровна надменно подняла брови, но вдруг все лицо ее неожиданно приняло радостное, удивленное выражение, и, обращаясь к матери Тимы, она произнесла растерянно:
   - Варюша, ты видела, какие у него глаза? Синие, совершенно синие. Даже как будто не настоящие.
   - Вы про глаза бросьте глупости говорить. Я с вами серьезно разговариваю! - рассердился Кудров.
   Тима боялся, что сейчас Софья Александровна скажет что-нибудь особенно резкое и грубое, но она смутилась, щеки ее нежно заалели, и она робко попросила:
   - Алексей Филиппович, вы извините меня, пожалуйста, я, очевидно, о сибирской деревне сужу очень поверхностно...
   С этого дня, как только Софья Александровна приходила к Сапожковым, незамедлительно появлялся и Кудров. Но мама решительно заявила:
   - Соня, мне это не нравится!
   - Но пойми меня, Варя! - взмолилась Софья Александровна.
   - Я не только не хочу тебя понять, но и осуждаю, - ледяным голосом произнесла мама.
   - Хорошо, мы не будем больше здесь встречаться, - покорно согласилась Софья Александровна.
   Однажды поздно вечером к Сапожковым пришел Георгий Семенович. Почти упав в шубе и шапке на хлипкий стул, сложив молитвенно ладони, он сказал маме с тоской:
   - Варя, помоги мне вернуть Соню. Я не буду жить без нее!
   Он снял шапку, бросил на пол. Длинные темные волосы упали на лицо. Георгий Семенович стал дергать себя за пряди волос так, что голова его моталась, как у игрушечного болванчика. Тонким голосом он жаловался:
   - Я понимаю, у меня с ней оказались различные политические взгляды, но нельзя же таким жестоким способом воздействовать на мои убеждения!
   - Она любит другого, - сказала мама.
   - Любит? - спросил Савич изумленно и вдруг захохотал, но глаза его оставались неподвижными, а лицо злым. - Этого пролетария? Доморощенного изобретателя?
   Нет, нет, уволь, не смеши! - И, отчетливо выговаривая слова, заявил: Я рассматриваю случившееся только как политическую демонстрацию против себя.
   - Какой ты еще не человек, Георгий! - сказала мать с сожалением.
   - В таком случае... - Савич встал, гордо поднял голову, но вдруг снова тяжело плюхнулся на стул. Опустил голову на руки, посидев несколько мгновений в такой позе, внезапно решительно выпрямился, потрогал мизинцем с длинным, острым, словно куриный клюв, ногтем маленькие, как у Макса Линдера, усики и проговорил обычным своим голосом: - В таком случае, Варвара, у меня к тебе просьба. Уверен, ты мне не откажешь хотя бы во имя столь священной своим прошлым дружбы. Я отмечаю именины дочери. Соберется общество, и я прошу, даже умоляю, поговори с Соней. Разумеется, я тебя также приглашаю с Петром и с сыном. В этом ты мне не откажешь!
   Нет, нет!
   И Савич ушел, простирая к маме руку с открытой ладонью, словно отталкивая то, что она могла ему ответить.
   Тима понимал, что приглашение на именины и приход Георгия Семеновича все это касается не только Тимпных интересов, но каких-то взрослых дел, тревожно запутанных и не совсем ясных для Тимы. Удобно ли поднимать сейчас разговор о том, что пойти ему на именины не в чем, заштопанные локти на его курточке чернилами не замажешь, как это папа делает со швами, короткие штаны годятся только под валенки? Да и может ли он пойти на именины в валенках? Потом нужен подарок. Допустим, он почистит бензином старого плюшевого медвежонка, но у медвежонка нет одного глаза. Потом Ниночка уже взрослая, она ровесница Тиме. Кто же дарит в таком возрасте плюшевых медведей, даже новых? Теперь, допустим, папа с мамой не захотят пойти к Савичу и отпустят Тиму одного. Но ведь тогда Георгий Семенович рассердится. Он же хочет, чтобы пришли папа, мама и Софья Александровна. Увидев, что Тима один, Савпч разозлится и снова начнет его мучить, теперь уже при всех, за то, что он не умеет вести себя за столом, как полагается воспитанному человеку. Правда, Тима уже научился держать вилку в неудобной левой руке, даже дома брал из баночки соль ножом, но вдруг он снова что-нибудь забудет? Или нарушит какое-нибудь не известное ему правило приличия? Нет, идти одному к Савичу невозможно. Видя, как отец достает из кармана скомканные деньги и с виноватой улыбкой разглаживает их на столе рукой, Тима, для того чтобы не выдать своих мыслей, сказал маме равнодушным голосом:
   - Мамочка, а если почистить плюшевого мишку бензином, он станет совсем как новый, и я смогу его тогда подарить Ниночке Савич на день рождения!
   - Ах да, - сказала мама расстроенно, - эти именины... Как мне не хочется туда идти!
   - Варенька, - радостно заявил отец, - кстати, за ночные дежурства в сыпнотифозном бараке мне полагается завтра кое-что получить.
   - Петр, ну зачем эти деньги? Я так за тебя беспокоюсь.
   - Нельзя, Варенька, люди. Ты не представляешь, какие там ужасные условия. А еще кто-то единственный термометр украл. Просто чудовищно!
   - Мне не надо матросского костюма, - самоотверженно воскликнул Тима, а то ты там заболеешь!
   - Глупости, - сказал отец, - завтра же я получу деньги. - И, искательно улыбнувшись матери, попросил: - Ты, Варенька, тоже купи себе что-нибудь оригинальное.
   - А Софья? Ты говорил с ней? Она будет?
   - Естественно, - пожимая плечами, сказал отец. - Я ей прямо заявил: "Ты из себя Анну Каренину не изображай". Знаешь, Варюша, то, что Соня вместо функционера в комитете стала простым пропагандистом в солдатских эшелонах, правильно. А что это произошло на почве особых, лирических отношений с Кудровым, - это ее личное дело. Но чтобы все это общество, окружающее Савич а, делало ее предметом обывательских осуждений, мы не позволим.
   - Петя, а если бы со мной подобное случилось? - спросила мама.
   Отец побледнел, лицо его жалко сморщилось, и он тихо сказал:
   - Варя, ведь ты знаешь, я не очень волевой человек, - и, разведя руками, сокрушенно объяснил: - Мое личное еще очень довлеет над моим сознанием. Я бы, очевидно, этого пережить не смог.
   - Милый мой, единственный! - Мама взяла в обо руки лицо отца с впавшими темными щеками и, целуя его в нос, сказала с волнением: - Я бы ведь тоже без тебя не могла жить! Вопреки утверждению Федора, что только тот революционер, кто все свои инстинкты подчиняет разуму.
   - А вот когда Эсфирь заболела воспалением почек, Федор обрыдал всех врачей, умоляя спасти ее, - самодовольно посплетничал отец. - Вот тебе и Федор!
   - Ладно, - сказала мама. - Ты у меня тоже порыдаешь в случае чего. И попробуй только проявить спокойствие и выдержку, я тебе этого никогда не прощу.
   Но Тиме надоело слушать эти слюнтяйские разговоры, и он посоветовал отцу:
   - Папа, на те деньги, которые у тебя после моего костюмчика останутся, ты себе револьвер купи, как у Кудрова. А то он сказал, что войну с немцами на другую войну будут переделывать. А из чего ты тогда стрелять будешь?
   - Господи! - произнесла мама с отчаянием. - Какое это несчастье, когда мальчик все время слушает разговоры взрослых!
   - Пусть слушает, - сказал отец, - об этом сейчас все говорят. - И, наклонившись к маме, долго о чем-то рассказывал шепотом, потом громко заявил: - Так что, Варя, в Питере уже началось. Стягивают войска с фронта.
   Самодержавию, по-видимому, конец. Но весь вопрос в войне. Кто ее может кончить? Если миллионы рабочих и крестьян посчитают необходимым изгнать тех, кому война выгодна, мир станет перед лицом пролетарской революции. Это, собственно, я повторяю чужие мысли. Но глубоко правильные.
   Потом отец попросил маму:
   - Варюша, я понимаю, насколько тщетна моя просьба, но будь, пожалуйста, сейчас поосторожней. Ты же знаешь, все время идут аресты. В здешней тюрьме тиф, а у тебя уже здоровье подорвано. - Но тут же, испуганно замахав руками, объяснил: - Я только с медицинской точки зрения. - И, поцеловав в лоб уже засыпающего Тиму, папа ушел из дому в свою железнодорожную больницу.
   А на улице мела пурга. Колючие снежные потоки мчались по пустым дорогам сухими снежными реками, то закручиваясь в вихре, подсвистывая и скрежеща на ледяном насте, то тяжело опадая тысячами снежных пудов на деревянный городишко. Темные и низкие тучи неслись над тайгой. Из недр их вываливалась сияющая луна, но тучи мохнатой стаей набрасывались на нее, и она исчезала. В этой кутерьме из туч летели на землю мохнатые снежные клочья, ветер кружил их, сметая в сугробы, потом снова разбрасывал, тащил волоком вдоль реки, стараясь сдуть с нее мягкий покров, и тогда синими полосами начинала холодно и чисто блестеть ее ледяная крыша. Пурга бушевала всю ночь. И всю ночь мать просыпалась, тревожно вглядываясь в окно, за которым тяжко стонала береза: ветви ее безжалостно заламывала непогода.
   Тима тоже просыпался от жалобного стука ветвей в обледеневшее окошко. Ему хотелось сказать дереву:
   "Войдите". И он РИД ел, как дерево входило к ним в комнату, нагибая под притолокой крону, увешанную хрустальными сосульками, и, застенчиво останавливаясь, отряхивало землю с корней у порога.
   А на столе слабо мигала прикрученным фитилем лампа, вместо стеклянного зеленого абажура прикрытая куском газетной бумаги, коричнево обгоревшей там, где она соприкасалась с ламповым стеклом...
   На следующий день Тима вместе с мамой рано утром вышел из дому, чтобы взять у отца в железнодорожной больнице деньги на покупки. Хотя Варвара Николаевна не хотела брать Тиму с собой, он с таким отчаянием вымолил еще вчера вечером обещание, что она вынуждена была сдержать свое слово. Стояла жестокая стужа. На пожарной каланче висели черные шары, - значит, на улице мороз сорок градусов.
   Багровое, тусклое, без лучей солнце, окруженное туманным белым кольцом, выпукло торчало в высоком, чистом, зеленом небе. Снег на земле так нестерпимо сверкал бертолетовыми синими блестками, что все время приходилось зажмуривать глаза. Телеграфные провода покрылись пышным, толстым инеем и висели, как белые гирлянды. Белым пухом инея обросли ветви лиственниц.
   Затихшая к утру пурга намела сугробы у домов до самых подоконников, а обледеневшие окна казались окровавленными от отсветов багряного солнца. Снег визжал под ногами, как толченое стекло.
   Мама обвязала Тиму большой серой шалью крест-накрест, и сама тоже обвязалась платком до самых глаз. Но все-таки оставалась красивой, потому что глаза у нее были очень красивые. А Тима, укутанный шалью, походил на чурку. Редкие прохожие, встречаясь, бросали отрывисто:
   - У вас нос! - Или: - Ах, как жаль, такие щечки шелудиться будут!
   Это означало, что нужно остановиться, набрать в варежку колючий снег и тереть им обмороженное лицо.
   Мама намазала Тиме перед уходом гусиным салом нос и щеки. Наложила ему в проношенные валенки бумаги и поверх куртки велела надеть ее бумазейную кофту, а в варежки напихала ваты. Идти до железнодорожной станции нужно было через весь город, а потом еще по открытому полю версты две. Но Тиме с мамой повезло. Их окликнул знакомый санитар, ехавший на розвальнях:
   - Ежели вы папашу навестить, с нашим удовольствием, подвезу. - Потом он сказал весело: - Вот какой сюрприз, приятное соседство, а то, знаете, возишь все время мертвяков, поневоле о живых соскучишься.
   - Каких мертвецов? - испуганно спросила мама.
   - Наших, сыпнотифозных, - И успокоил: - Вы не тревожьтесь, такой стужи вошь не переносит. Полная гигиена! - Горько добавил: - А вот пациент наш до чего крепкий, дрова в медицинских бараках конфисковали, нечем на паровозах воду кипятить, а эшелоны на фронт гнать надо. Третьи сутки бараки не топим. Петр Григорьевич очень расстроен. Даже ключи от дровяного склада сдавать не хотел. Так его офицеры водили расстреливать за саботаж, так сказать.
   - Господи! - простонала мама. - Значит, Петра?..
   - Извиняюсь, жив, здоров, в полной форме. Подобное у пас часто происходит. Я думал, вы знаете.
   - Как же он спасся?
   - А чего тут спасаться? Все обыкновенно. Бежим к солдатам: "Братцы, ваше начальство нашего к стенке повели за то, что он за вашего брата, тифозного, сострадать готов!" Ну солдаты выскочат из теплушек, глядишь, ведут обратно. Жив, здоров. Ну, а после, как полагается, митингуют. Дежурные ораторы из города у нас всегда раньше в бараках грелись. Теперь, конечно, не погреются.
   Студено стало. Все равно как снаружи.
   - А мне Петр ничего об этом не говорил.
   - А чего тут обсказывать? - развел руками в больших меховых рукавицах санитар. - Сказано: все для фронта, господину Пичугину и прочим на пользу, а народу на полное огорчение, - и, показав кнутом на очередь в хлебную лавку, сказал насмешливо: - Любит у нас парод ржаной хлеб без ничего кушать. А в булочной Вытмана пирожными из крупчатки торгуют. Так там никого.
   Вот необразованность!
   - Зачем же вы над голодными смеетесь?
   - А что над ними плакать, - сердито сказал санитар, - если они дуры? Пошли бы к Вытману гуртом на склады, да и побрали бы муку на салазки. Он же, подлюга, за войну сколько нажил! И еще наживет! Ежели только спину свою подставлять, чтобы тебе мелом на ней номер писали оттого, что хлеба ржаного с мякиной хочешь.
   Навстречу показались двое саней, накрытые рогожами; между рогожами торчали голые желтые человеческие руки и ноги.
   - Вот, - печально сказал санитар, - такой товар возим. А они живые были. Губят народ. И все отчего? От нашего покорства. Похватать бы им, когда еще живы были, винтовки да до дому! Если всех мужичишек с фронта с ружьишками собрать, они власть, как солому, раскидали бы, пошибче, чем в девятьсот пятом.
   Город кончался землянками, занесенными снегом выше крыш. А потом потянулось бесконечное белое поле - место городской свалки, там рычали и взвизгивали бродячие тощие собаки, такие злые и остервенелые от голода, что загрызали волков, забредших в одиночку к городским окраинам. Возле серого дощатого забора бойни толпились кучки крестьян в рваных малахаях. Низкорослые, мохнатые коровенки с клещеватыми копытами сиротливо жались одна к другой и испуганно всхрапывали обледеневшими, окровавленными ноздрями.
   - Вот, - злобно сказал санитар, - мало что людишек на убой гонят, так еще скотину им веди, - не справляются с налогами, последнюю режут. Ну до чего народ кроткий! Смотреть тошно! И супруг ваш тоже добродушный.
   Вчера часы свои продал начальнику эпидемического отряда, ну, прямо задарма. Буре и компания часы. А тот, сука, даже всех денег сразу не дал. Пускай, говорит, у меня походят. Семь рублей задатку дал. А у самого деньги бумажник не вмещает. Спирт весь поворовал. Сулемой только и пользуемся. Шприц скипятить не на чем. Это же абсурд!
   - Вы знаете, - сказала мама, - я передумала, мы дальше не поедем.
   Санитар остановил лошадь и, глядя мимо лица мамы, произнес неуверенно:
   - Вообче-то, конечно, у нас там жуткое дело. Опять же мальчик с вами. Но, если рассуждать по-человечьему, рекомендую Петра Григорьевича удалить от нас хоть на пару деньков.
   - Что-нибудь случилось? - испуганно спросила мама.
   - Случаев у нас всяких много. Всевозможные бывают. Я сегодня Петру Григорьевичу сообщил: заберут его. Уж очень он, знаете, либерал. Велел братьям милосердия ночью забор разобрать, чтобы печи в бараках исюпить, а за тем забором наши усопшие сложены, разве их всех перевезешь? Ну, солдаты как увидели своих, которые нагишом в штабеля сложены, туда-сюда, митинг, на офицеров покушаться стали по морде. Жандармский унтер из уважения мне сказал: заберут вашего социалиста не сегодня-завтра, а поскольку железная дорога на военном положении, дело короткое. Если смягчение обстоятельств на фронт, а так - взвод, пли - и пульса нет.
   - Едемте, пожалуйста, поскорее, едемте!
   И мама начала развязывать на голове платок так, словно ей сразу стало жарко.
   Санитар провел Тиму и маму через вокзал служебным ходом. Они вышли на перрон, покрытый грязным льдом, и пошли вдоль бесконечного эшелона кирпичного цвета теплушек. Петли на дверях теплушек были прикручены толстой проволокой. Солдаты караульной роты в башлыках и в коротких черных полушубках стояли возле ваюнов, держа на согнутых руках винтовки с примкнутыми штыками. Из теплушек доносились приглушенные голоса, а в одной кто-то пел тоскливую песню.
   - Видали? - кивнул головой санитар на связанные проволокой двери теплушек. - Боятся, чтобы не разбежались по дороге. Ружьишки-то им только в окопах дадут.
   Не столько от немцев, сколько от своего народа начальство пугается.
   Когда уже подходили к концу перрона, из дверей дежурного по вокзалу четверо офицеров в башлыках, в романовских полушубках выволокли одетого в замасленную железнодорожную форму человека с седой, свинцового цвета головой и запачканными кровью седыми усами.
   Офицер в черной бурке, накинутой поверх полушубка, отороченного серым каракулем, пиная железнодорожника на ходу в живот, хрипло спрашивал:
   - Значит, не исправлен паровоз, говоришь? Не поправлен? Ну, обожди, мы тебе мозги вправим!