Кожевников Вадим. Заре навстречу

   ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
   Пока Тима болел, Анисим ухаживал за ним с угрюмой старательностью. Поил малиновым отваром, растирал плечи и грудь ветошкой, окуная ее в горячий рассол. Закутав одеялом из заячьих шкурок, садился возле топчана и, нахмурившись, озабоченно сообщал:
   - Как на ноги вскочишь, в шахту поведу. У нас шахта богатая. Потолочными уступами разрабатывают. Уголек, как чугун, твердый. Дашь кайлом, искрит аж. - Сердился: - Ты слушай, слушай, а на пот тужься, через пот вся простуда наружу выпаривается. - Спрашивал деловито: - Ты в городе при молодежи состоял? У нас социалистический союз для подростков при Партийном клубе открыли. Алеша Супырин - председатель. Он мне отпуск ради гостя дал. Выхожу тебя, доложусь и снова к своей команде пристану. Мы все, кто обиженные по увольнению, собрались гуртом и шахтенку старую, выработанную, прошарили всю насквозь, пропластики угольные нашли, будем, значит, рубать потихоньку. Такое постановление. А Дуська от нас читалкой и библиотекой заветующая. Мы газетки, книги только про одну политику вслух читаем. - Произнес важно: - Считаемся подручными большевиков. Поэтому и дали нам закуток в самом Партийном клубе. Хочешь, я тебя со знаменитейшим у пас человеком познакомлю? Его вся Россия почитает. Хозяин писателя Горького, понял - кто?
   - Горького я знаю, - похвастался Тима. - Хочешь, наизусть скажу песню про Сокола?
   - Это и Дуська может. А вот хозяина над ним знаешь?
   - Нет, - честно сознался Тима.
   - Деренков его фамилия. Ты смотри, шапку перед ним скинь, ежели встретишь. Мы все скидаем. Он здесь лавку мелочную содержит. Важный старик.
   - А за что я шапку буду перед лавочником вашим снимать? - удивился Тима.
   - Он не простой лавочник. Он особый. В Казани крендельным заведением владел. У него сам Максим Горький как простой рабочий человек хлебопеком служил.
   - Мало ли что ваш Деренков Горького знал! Все-таки он лавочник, задиристо сказал Тима.
   - В том, что Горький на него работал, Деренков вовсе не виноват, горячо заявил Анисим. - Он же не знал про то, что он не пекарь, а Горький - писатель всех книг. Дивился уму, и все. А после, когда узнал, что за пекарь у него служил, стал все книги его собирать и еще другие. У него в помещении за лавкой книги на полках, а вот как в полугодовщину революции его почествовали, в Партийный клуб все книги пожертвовал. Вот те и лавочник! Забежишь в лавку к нему, станешь где в сторонке, глядишь на него, а глаза у Деренкова, как у коня шахтерского, уже с сизой поволокой, плохо видят, лицо ровно из рыбьего мяса - бескровное, руки водянкой набухшие, шея обмотана теплым платком. Сидит у печки с дверкой раскрытой и дремлет. А ты на него глядишь и думаешь, как он, значит, самолично Горького видел.
   А он спит у печки и ничего о себе не воображает. Ребята, которые в ревбатальонах уходили Корнилова бить, или в Иркутск юнкеров крушить, или банду Семенова в Забайкалье трепать, - все, идя на смертный бой, к Деренкову заходили прощаться. А ты его эксплуататором обозвал.
   Сразу видать - с уезда, не понимаешь шахтерской гордости.
   Вот Сухожилии из Москвы недавно вернулся, где на большевистском съезде вместе с Лениным голос подавал за всякие постановления и по записке Ленина с учеными беседовал. Зазывал их тут разведку вести новых залежей угля, чтобы нам завод поставили. И Ленин его за такое одобрил. И всем он на митинге руку свою показывал, которую ему Ленин за это пожал. А ты про шахтеров такие слова сказал: "Лавочнику кланяются!" Эх ты, уездный.
   Слушая Анисима, Тима чувствовал себя неловко. Не зная, как оправдаться, взволнованный и несчастный, он бормотал:
   - Ну что ты злишься! Я же не знал. Это совсем другое дело.
   Заметив, что крупный пот заливает глаза Тимы, Анисим, остыв сердцем, сказал уже добродушно:
   - Ага, прошибло! Значит, выходит простуда, - и, подтыкая заячье одеяло, посоветовал: - Только ты посвободнее тело развали, чтобы кожа в натяжке не была.
   Выпаришься как следует, а завтра, глядишь, полегчает.
   Действительно, на следующий день Тима чувствовал себя лучше. Но Парамонов запретил ему вставать до времени с постели и укоризненно сказал Анисиму:
   - Ты гостя зря не тормошп, полегче с припарками, а то обратно болезнь вгонишь.
   Парамонов обычно приходил домой поздно. Неслышно раздевшись, усаживался за стол, подперев щеки кулаками, принимался за чтение, часто вздыхая над непонятными местами. Утром жалобно говорил Марфе, указывая на книгу с торчащими из страниц закладками:
   - Видала, вон сколько мест, где понять не мог! - Потом шепотом спрашивал: - Как гость у нас, ничего?
   Ты корми его лучше.
   - Болотный ему карасишек в ведерке принес. В тайгу он после упряжки бегал и из тины нагреб бреднем. Не любит он холодной воды, а полез. Понравился ему комиссар по здоровью - за баню. Силки на куропаток поставил на елани: говорит, вместо курятины сойдут больному.
   Папа приходил в самое неожиданное время. И каждый раз виновато говорил:
   - Ты уж извини, Тимофей, просто вздохнуть некогда.
   Ну, как тебе тут? - и, не дожидаясь ответа, клал ему под мышку термометр. Предупреждал строго: - Пожалуйста, не вырони. А то на весь поселок единственный. Недели через две откроем больницу на двадцать коек. Фельдшер Фирин приехал. Вот и персонал. А доктор Знаменский - отличный медик. Поправится, возглавит больницу.
   - Ты где живешь? - спрашивал Тима.
   Папа сконфуженно шутил:
   - Пользуюсь амбулаторно ночлегом - иногда в Партийном клубе, иногда в бараке у шахтеров. Без тебя, знаешь, не стоит место постоянного жительства выбирать.
   Вот приедет мама, тогда все и обсудим.
   - А она скоро приедет?
   - В самое ближайшее время, - решительно заявил папа, но отвернулся и, сняв очки, стал протирать их куском бумаги, оторванным от газеты.
   - У тебя что, платка нету?..
   - Видишь ли, - смущенно сказал папа, - я тут стиркой занялся в одном месте. Повесил сушить, а вернуться туда все некогда. - И, словно оправдываясь, сказал: - Японцы пользуются бумагой вместо носовых платков, салфеток и даже оконных стекол.
   - Но ты же не японец!
   Папа поднял голову, поморгал и произнес задумчиво:
   - Вообще-то о японцах следует знать значительно больше. Возможно, мне удастся ознакомиться с их жизнью обстоятельно. Я попросил ревком разрешить мне сопровождать отряд в качестве медика. Дело в том, что седьмого апреля японцы высадили десант во Владивостоке, и сейчас здесь формируется отряд в помощь дальневосточникам.
   - А как же я? - тревожно спросил Тима.
   - Ты останешься с мамой, - твердо заявил папа.
   В эту ночь Тима не спал. Да и во всем поселке тоже, пожалуй, никто не спал. На площади, при свете шахтерских ламп, происходил митинг. Около ста человек добровольцев записались в горняцкий отряд, комиссаром которого избрали Поднебеско.
   ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
   Совет управления копями постановил, чтобы отряду выдали двадцать пудов взрывчатки для производства самодельных гранат. И в шахтерских лачугах всю ночь набивали деревянными толкушками в жестяные и чугунные оболочки гранат раскатанную в колбаски взрывчатку.
   Парамонов, не дожидаясь конца митинга, пришел домой и тотчас улегся на нары, сладко позевывая.
   - Ох, и отосплюсь я сегодня за весь год вперед!
   - Ты почему с митинга ушел? - спросил Анисим.
   - А чего там делать?! Избрали командиром, ну и пошел домой отсыпаться.
   Дуся опустила глаза и упрекнула:
   - Что ж вы сразу не сказали, что воевать уходите?
   Разве отцы так делают?
   Парамонов быстро сел на нары, улыбаясь растерянно, жалобно.
   - Это ты меня отцом провеличала? - спросил он.
   Анисим поддержал сестру:
   - А как тебя звать? Ты нам хоть и не родитель, а все ж отец.
   Бледная, встревоженная, вошла в землянку Марфа.
   Парамонов громко, радостно говорил:
   - Ну, спасибо, детки мои хорошие. Значит, дождался я, - и, обращаясь к Марфе, строго заявил: - Смотри береги ребяток.
   - А чего их беречь? - стараясь спрятать свое счастье и затаить горесть разлуки, грубовато сказала Марфа. - Вымахали с каланчу. Скоро отцу-матери тока поперек говорить будут. Беда с ними.
   Но с такой благодарной нежностью метнула взгляд на Анисима с Дусей, что сразу было понятно: она безмерно благодарна детям за то, что сняли они с ее души горечь их упорной отчужденности к отчиму. Обычно Парамонов держал себя с Дусей и Анисимом настороженно. Обращался при них к жене не иначе, как по имени-отчеству, говорил лишь о делах и не садился во главе стола.
   А сейчас, словно хмельной, с радостной откровенностью рассказывал о том, как мучился и страдал от всего этого, как Марфа приходила к нему в забой и плакала там, уговаривая перенести шалаш подальше от их землянки, как срамил его Болотный на людях за то, что полез в родовитую шахтерскую семью, будто покровитель какой.
   - Так и ходил ровно напополам разодранный, - признался Парамонов. - И вот только сегодня сросся. Человеком стал.
   На следующий день Тима пошел с Парамоновыми на проводы шахтерского отряда, чтобы проститься с папой.
   Папа заходил утром в землянку, измерил температуру, посчитал пульс, поглядел на язык Тимы и сказал, потирая руки:
   - А ты выглядишь вполне приемлемо. Маме я послал письмишко; убежден, скоро приедет. Доктор Знаменский дал согласие приютить тебя до ее приезда. - Утешил: - Скучать не будешь, у него отличная библиотека.
   - А если тебя убьют? - угрюмо спросил Тима.
   - Не говори глупости, - строго сказал папа. Потом попросил: - Я тут маме письмо написал, но скажи, пусть сразу не читает. Это только так, знаешь, на всякий случай. - Взял Тиму теплыми, мягкими ладонями за щеки, приблизил его лицо к своему лицу.
   - Дай я тоже так... - сказал Тима и, прижавшись к отцу, полузакрыв глаза, вдыхал знакомый кислый запах карболки, к которому теперь примешалась еще терпкая угольная пыль.
   - Ну вот, я тебя всего понюхал, - сказал Тима и попросил: - А что, если я у Парамоновых до мамы побуду?
   Анисим тоже без отца - значит, мы с ним теперь одинаковые.
   - Ну что ж, - не очень уверенно согласился папа. - Посоветуюсь с Марфой Евтихиевной; если она не будет возражать - пожалуйста. Но в этом случае она должна взять в продотделе ордер на питание, полагающееся всем детям красноармейцев, находящихся на фронте.
   - Значит, ты уже красноармеец? - с гордостью воскликнул Тима.
   - Ну, не совсем, я ведь не обученный.
   - И всегда ты какой-то не совсем, - с досадой сказал Тима. - И не совсем доктор, и не совсем начальник, а вот если убьют совсем, так никто и не узнает, какой ты хороший.
   - Не очень-то я хороший, - вздохнул папа. - Мама, наверное, очень рассердится, что я уехал, не устроив тебя как следует. Она ведь у нас человек организованный.
   - Ну да, - возразил Тима. - Тоже меня бросала сколько раз.
   - Мама у нас замечательная! - категорически заявил папа и предупредил: - Так ты не забудь про письмо, скажешь именно так, как я велел...
   Тима шел на площадь, убежденный, что увидит нечто вроде торжественного военного парада. Ведь папа с такой гордостью говорил о шахтерах: "авангард", "гегемон", "железная дисциплина".
   Но никакого гегемона, авангарда, железной дисциплины Тима на площади не увидел.
   Возле трибуны бушевала толпа горняков. Люди яростно кричали, бранились, лезли, толкаясь, на ступени, цепляясь друг за друга заплечными мешками, деревянными сундучками, и обзывали ревкомовцев очень обидно.
   Три пожарника, оплетенные медными трубами, и один с барабаном, прижатые к трибуне, кричали истошно:
   - Легче! Музыку помнете, легче! - и пытались засунуть свои инструменты под трибуну.
   - Они что, не хотят идти воевать? - возмущенно спросил Тима.
   Анисим нахмурился, дернул плечом и сказал твердо:
   - Такого у нас не было. Обида какая-то вышла, вот и орут...
   Расталкивая шахтеров, к трибуне приближался низкорослый, коренастый человек с венчиком волос свинцового цвета на лысеющей голове. На буром мускулистом лице двигались злые желваки. Вскочив на трибуну, стиснув толстыми сильными пальцами березовые кругляки перил, он в упор уставился на людей светлыми, пронзительными глазами. Молча стоял так: напряженный, словно каменнал глыба, и будто под тяжестью его взгляда стали гаснуть крики. Человек дождался полной тишины. Прислушался, как взволнованно дышат люди, провел ладонью пб белому высокому лбу и произнес неожиданно мягкий, бархатистым голосом:
   - Партия большевиков вырвала Россию из мировой Войны. Партия спасла изувеченный, измученный, истерванный народ, дорогой ценой добыла передышку, чтобы народ воспрянул, подлатался, наладил жизнь по совести и человеческой потребности. Советская власть у нас на веки вечные. Поэтому никакой суматохи ни по какому случаю быть не должно, решительно!
   И человек резко рассек воздух перед собой тяжелой ладонью. Но вдруг, душевно улыбнувшись, спросил:
   - Как, согласны, товарищи? - Выждал и властно продолжал: - Пока псы империализма грызлись между, собой, мы, выйдя из войны, смогли накоротке кое-что наладить, с силами собраться и угольку дать семьдесят мши лионов пудов, который светит, греет и машины крутит.
   Но теперь псы империализма между собой поладили и ищут новую добычу, чтобы их войска в простое не были и барыши военные не пропадали. Целят они на короткую"
   быструю войну, правильно считая, что армия у нас Н0 велика: мол, разобьем ее, а там все само в руки свалится.
   Но вся штука в том, что армия у нас теперь - весь народ. Поскольку мы будем воевать всем народом, - а сила его неисчислима, - значит, и время, потребное на войну, будет исчисляться нами, а не ими. А война - это дело для народа труженическое. Рабочий человек с винтовкой - тот же рабочий, что и с обушком. Значит, нечего тут всем свою нетерпеливую лихость выказывать, в суматоху кидаться. А кто уж очень боевой, тем скажу: держав, которые нам войной грозят со всех сторон, предостаточно, и опоздать никто не опоздает. А вот уголек страну дать мы уже опаздываем. А Россия ждет угля от нас, как хлеба. Мало его нарубать, надо до места под охраной доставить... Тут шумели, почему в отряд пулеметы не дали, А потому, что они здесь нужнее. На железной дороге саботаж, с угольных эшелонов паровозы снимают, в тупики ставят. Каждый перегон с боя брать приходится. Товарищ Ленин пас спрашивал: вы знаете, сколько подкупа, обмапа, спекуляции около каждой узловой станции? Вы знаете, что эксплуататоры бросают миллионы для того, чтобь!
   попортить транспорт, чтобы загнать вагоны туда, где их -не найдешь? Это все делается для того, чтобы усилить голод и натравить народ на Советскую власть. А мы отвечаем: знаем, товарищ Ленин. И как буржуазия народ на Советскую власть натравливает, тоже знаем. Вчера, в ночную смену, на седьмой Наклонной кто-то подорвал в камерах движки насосов, нижний горизонт водой залило.
   А сволочь распространила слух, будто оттого насосы стали, что в Партийный клуб керосин забрали - при свете спектакль ставить. Теперь снова о суматохе скажу. Ревком правильно сделал, сократив список добровольцев на одну треть. Товарищи, оставшиеся в списке, знайте:
   вы-то уходите, а нам с восьми часов опять придется на десять перейти. Хотите сверх списка уходить - ну что ж, валяйте, но тогда шахтеры из-за вас еще два часа на себя взять должны. Поэтому ставлю на голосование. Кто зато, чтобы выполнить шахтерское слово и дать обещанные два миллиона кубиков? Так. Единогласно. Теперь, товарищи, кто за то, чтобы отменить для подземных восемь часов и перейти на десять? Тоже единогласно. Ну, а теперь, у кого рука подымется за двенадцать голосовать, а самим сверх списка на фронт уходить? Трое! И пять воздержались.
   Человек облегченно провел ладонью по лбу, вздохнул и зычно крикнул:
   - Товарищи горняки, идущие воевать, построиться!
   Сто человек шахтеров с мешками за плечами выдвинулись из толпы и замерли в плотной шеренге. Почти столько, тоже с мешками за плечами, уныло отступили и смешались с толпой. И среди них был сконфуженный Тимин папа.
   Оркестр из пожарников заиграл марш и двинулся вперед. Шахтерский отряд, мерно топая, пошел по дороге, сопровождаемый с обеих сторон горняками, жителями поселка.
   Когда Тима подошел к папе, тот полез в карман, вынул кусок бумаги, протер очки, потом высморкался в нее, как японец, и сказал виновато:
   - Видишь, напрасно ты волновался, Тима.
   Человек, который говорил с трибуны, проходя мимо, обернулся к папе и сказал укоризненно:
   - А вы тоже, товарищ комиссар, поддались. Вас сюда прислали шахтерское здоровье налаживать, а вы легкомысленно себя повели. Нехорошо.
   - Кто это? - спросил Тима.
   - Председатель ревкома Павел Сухожилии. Старый революционер, приятель томича Кострикова. Тоже, знаешь, замечательный большевик, я с ним немного в тюрьме сидел в одной камере. - Пощипал бородку и, поежившись, спросил:
   - При тебе письмо к маме? - разорвал письмо на клочки, произнес со вздохом: - Ты извини, Тима, мне надо идти. Сегодня буду ругаться с Сухожилиным. Если не дадут леса, заберу крепежный. У меня директива - всех многодетных рабочих в самый короткий срок переселить из землянок в рубленые бараки. - Решительно дернув плечом, заявил: - Ни одного ребенка в землянке! Вот увидишь.
   Светило желтое солнце. В черной топкой грязи оста-"
   лпсь отпечатки сотен ног, и в них затекала талая вода.
   Откуда-то издалека доносились вздохи оркестра, крики.
   В синем небе торчали серые вышки шахтных копров.
   В окнах рубленых двухэтажных домов, где жили служа-"
   щие рудника, висели тюлевые занавески, и на подоконий-"
   ках, в горшках, стояли какие-то цветы с жирнозелеными толстыми листьями. Дул ветер, пахнущий талой водой, Тима присел на ступени трибуны отдохнуть после долгого стояния на митинге. Потянулись от шахтных копров идущие с работы горняки. Лица их были в тусклой угольной пыли, плечи устало опущены. А навстречу им торопливо шагали, с чистыми лицами, одетые по-походному, другие горняки, с деревянными сундучками и мешками за спиной.
   К трибуне подошел Сухожилии. Поднялся на нее, осмотрел, сказал со вздохом:
   - Эх, потерял зажигалку; думал, здесь обронил.
   Он сел на ступени и задумался, свесив между колен тяжелые руки.
   - А ты чего тут? Отец воевать ушел или братишка?
   - Нет, я просто так.
   - Да ты не сапожковский ли? - Положив Тиме на колени большую, тяжелую руку, сказал мягко: - Видал, как шахтеры на смертный бой уходили? На всю жизнь запомни.
   Сухожилии с досадой похлопал себя по карманам и повторил:
   - Потерял зажигалку. Обидно, память это мне была.
   Дружок у меня в Томске был.
   - Костриков? - спросил Тима.
   - Ух ты, какой резвый! Все про всех знаешь, - улыбнулся Сухожилии. И пояснил: - Нет, от другого товарища. Их два брата, Куйбышевых. Старшего Валерьяном звали, мы с ним в Нарыме стерлядок ловили. Большой душевной силы человек. В Москве на съезде партии встретились, ну, я у него зажигалку и того... Пообещал за нее угольком расплатиться. А вот потерял. - Подал Тиме тяжелую, твердую ладонь и пригласил: - Ты ко мне зайди утром раненько в ревком с Анисимом Парамоновым.
   Ты ведь у них живешь? Скажешь, дело у меня к нему есть.
   Начал накрапывать дождь. Вода шлепала по жирным глянцевитым лужам. Смеркалось. И будто сумерки эти выползали из стволов шахт: так сильно пахло от водянистой мглы угольным чадом.
   Пока Тима добрел до землянки Парамоновых, он весь вымок. Анисим сказал строго:
   - Ты что, опять осопливиться хочешь?
   Прислушиваясь, как хлюпает за дверью дождь, Анисим добавил озабоченно:
   - Отряд-то на угольные платформы погрузился. Не дала дорога вагонов с крышами. Правильно говорил Сухожилии - саботажники.
   А про своего отчима, уехавшего на войну, и слова не промолвил. Только когда пришла с работы Дуся, спросил:
   - Ты отцу все в дорогу собрала?
   - Беспамятная я, что ли? - рассердилась Дуся.
   - Ну и ладно, - хмуро произнес Анисим. Обратился к Тиме: - Хорошо, что выздоровел. Теперь болеть нам некогда. Сухожилину молодежный союз протест послал.
   Требуем вернуть подростков в шахты, согласно военному положению. П за отца должок выдавать на-гора мне, а не кому-нибудь.
   - За обоих отцов, - поправила Дуся.
   - За обоих буду!
   ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
   Председатель ячейки Союза социалистической молодежи Алексей Супырин, белесый, курчавый, с толстыми, светлыми, как у телка, ресницами, работал откатчиком на Капитальной"
   На рудник он пришел три года назад с годовалым братом на руках, из тайги, где его отца и мать в старательской дудке завалило обвалившейся породой. Выкопал землянку, продал на скупке золотишко, поднес десятнику подарок, поставил угощение артели и пошел в забой.
   И хотя ему тогда еще не было четырнадцати лет, он почти сразу приобрел уважение самых отчаянных шахтеров невозмутимой уверенностью в себе, степенностью, сочетающейся с грозным бесстрашием: он никому не прощал обиды. Из голенища сапога у него всегда торчала черемуховая ручка четырехгранного шкворня, кованного из болотного самородкового железа. Внеся залог Деренкову, он стал брать у него книги и аккуратно посещал воскресную школу для рабочих, созданную рудничным врачом Знаменским.
   После неудавшегося шахтерского восстания в сентябре семнадцатого года Алексей по вентиляционному штреку пробрался в заброшенную шахту, в ствол которой бросали казненных, отыскал там Парамонова с переломанными ногами и Сухожилина с двумя штыковыми ранами и спас обоих.
   Шахты бастовали. Люди жили впроголодь. В эти дни Супырин попался на краже солонины. Он решился на этот поступок, чтобы прокормить раненых, но люди не знали этого, и Супырин, еще недавно пользовавшийся всеобщим уважением, сразу потерял его. Поэтому, когда его жестоко избили солдаты, чтобы неповадно было воровать, - никто не пожалел Алексея.
   В тот же вечер, весь в синяках, с пальцами, оттоптанными солдатскими каблуками, Супырин пришел в казарму, сплясал там под губную гармошку и выпросил у солдат остатки от ужина. За необидчивость и веселость нрава ему навалили целый туес каши.
   И с того дня Супырин каждый вечер являлся в казармы веселить солдат. Но за это весь поселок окончательно отвернулся от Супырина, как от вора и прихлебателя палачей.
   Когда кончилась забастовка, положение его стало еще нестерпимее. Из мрака забоев в него бросали кусками угля. Если забуривалась вагонетка, никто не хотел помочь ему. Пользуясь ненавистью шахтеров к Супырину, десятник нагло обсчитывал его при получке, и никому не приходило в голову заступиться. Дело дошло до того, что, когда обрушивали с потолочной толщи присуху - остатки угольного пласта, - никто не предупредил его об этом, и ему тяжелым куском угля рассекло голову.
   Обвязав голову тряпкой, смоченной ламповым маслом, Алексей, вопреки шахтерскому обычаю, один, без товарищей, еле доковылял до землянки.
   Но пришла революция, и шахтеры узнали всю правду об Алексее.
   Единственную награду попросил Супырин: чтобы его приняли в партию. И хотя трудно было отказать подростку, спасшему тебе жизнь и добровольно принявшему на себя тяжелую муку шахтерского презрения, непереносимую даже для очень сильного душой человека, Сухожилии отказал Супырину. Но посоветовал собрать ребят и создать ячейку вроде как бы помощников партии. Так при Партийном клубе возникла первая молодежная ячейка, и председателем ее стал Алексей Супырин.
   В тот вечер, когда шахтерский отряд отправился на помощь дальневосточникам, Супырин пришел к Парамоновым сообщить, что Сухожилии разрешил членам молодежного союза работать на Капитальной шахте своей артелью с шестичасовой упряжкой и старшим пад ними поставил Тихона Болотного.
   Тима стал просить, чтобы его зачислили в коногоны, ссылаясь на свое умение управляться с лошадьми. Супырин сказал уклончиво:
   - Ладно, поглядим. Пока вот желаешь в читалке ярлыки на книгах клеить и подчитчиком быть?
   Должность подчитчика, как убедился потом Тима, заключалась в следующем: читчики читали вслух газеты и книги для всех, потом беседовали о прочитанном. Подчитчики обслуживали одного или двух слушателей и выбирали для них книги. Читать нужно было шепотом, чтобы не мешать грамотным посетителям читальни.
   Самое трудное было найти для слушателя книгу точно по его желанию.
   Вот пожилой сердитый шахтер просит:
   - Давай такое, чтобы, значит, вранья меньше и где люди складно, доверчиво про себя обсказывают.
   Начнет читать Тима, а слушатель прерывает:
   - Ты мне не про то, как раньше, ты про то, как сейчас.
   - Ну, нет таких, про сейчас, - обижался Тима.
   - Как так нет? Раньше записывали про себя, а теперь перестали? Чего ты мне про Пугача с офицериком суешь? - и уходил с этим же требованием к другому подчитчику.
   Но были и доверчивые слушатели. Они не только покорялись Тиминому выбору книг, но слепо верили в прочитанное. Эти сидели на лавке недвижимо и, будто грезя, шептали жалостливо:
   - Ты скажи ему от себя, что он сволочь: пускай бабу простит, она ж не виноватая. Вот беда, обалдел, не верит.
   Из-за таких слушателей Тима даже жульнически переиначил Тараса Бульбу. Дойдя до смерти Тараса, он скороговоркой "прочитал":
   - Тогда казаки, услыша голос Бульбы, повернули коней, наскочили на ляхов и стали рубить их, как капусту.
   Дрова в костре раскидали, веревки, которыми Тарас был связан, ножами перерезали и ускакали вместе с Тарасом.
   Только курительную его люльку оставили.
   - Это правильно, - говорил одобрительно слушатель, - разве можно атамана в беде оставлять? А до тебя тут один брехал, будто бросили Тараса. Сам, видать, человек ненадежный, вот и кладет слова по-своему.