Страница:
Я очень умный, Ангелина. — Косая, как косой черный дождь, улыбка перекосила, разделила надвое его белое лицо. — Я чрезвычайно умный парень. Ты меня недооценила. Я стал тобой.
Как… мной?..
Да, так. Я стал женщиной! Я переоделся в тебя! Я хотел почувствовать то, что чувствуешь ты, когда ты охотишься, зверь. Я купил черный плащ — такой, как у тебя. Я купил красный парик. И потом, это заметало следы. Я не хотел, чтобы меня сцапали. Меня, скинхеда Архипа Косова, совершившего побег из твоего вонючего нужника. Чтобы убивать, я должен был жить! Жить! Слышишь, жить!
Она молчала. Она почувствовала — волосы у нее на голове зашевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны.
И в Ефима Елагина стрелял я!
В него-то зачем?.. — Язык отяжелел у нее во рту, налился чугуном.
Затем, что я хотел убить всех, с кем ты спала! Я не смог убить только Хайдера! Его — не смог…
Откуда ты знаешь про Ефима?..
Я видел вас вместе! На улице… Я шел за вами… Он брал тебя за руку…
Ты… ревнуешь меня?!..
Ее смерть ревновала ее. Это было смешно и страшно.
Ее смерть ревновала ее к ее жизни.
Дверь осторожно подалась. В нее просунулись две рожи. Санитары. Архип быстро перевел на них прицел. Рожи, округлив изумленные рты, исчезли. «Ничего, Ангелина, крепись, держись. Он непробиваем для гипноза, он как под анестезией, но говори, говори, говори с ним. Главное сейчас — говорить. Не дать ему выстрелить. Иначе тебе крышка. Тебе — и этому… пьянчужке… А ты, козлиха, действительно поверила, что он — пророк?!..»
Ты правильно сделал, Архип, что выстрелил в лампу, — нежно пропела она. — Хорошо, когда полумрак. Я люблю полумрак.
Она почувствовала, как постыдно дрожит кожа у нее над желудком. Там, где солнечное сплетение. Как жутко, тоскливо сосет под ложечкой.
«Говори с ним. Не молчи! Ты замолчишь — и он выстрелит. За ним не заржавеет. Он перебил их всех. Они стали его врагами. Все обернулось для него на сто восемьдесят градусов. Он раскусил людской обман. Он впервые не поверил знаку, под которым его и ему подобных вырастили, вскормили. Он не поверил знаку ненависти, придуманному чужими и далекими. Он поверил знаку своей собственной ненависти. Родной. Незаемной. И обратил ее против тех, кто вел его за собой. Молодец! Поэтому он не поддается гипнозу. Он не поддастся сейчас ни моему гипнозу, ни чьему-либо другому. Важно выиграть время. Важно оттянуть момент нажатия на курок. Важно не дать ему выпустить пулю. Что я должна сделать?! Хайдер! Вот твой выкормыш! Хайдер! Это ты, ты сделал его таким! Сделал — их — такими!»
Полумрак? — спросил Архип. Его почернелые зубы блеснули в свете настольной лампы. Ангелина смотрела, как играют отсветы в черной вороненой стали пистолета. — Ты любишь полумрак? Ты любила полумрак тогда, там, в палате, когда мы трахались с тобой прямо на полу? А помнишь, как мы жарили мясо прямо в палате? Какая экзотика! Ты ведь всегда делала что хотела, Ангелина! Ты меня захотела! Беззащитного! Игрушку! Экзотику! Но я не игрушка, Ангелина! Я оказался не игрушкой! Я оказался солдатом! И я понял, что я хорошо умею стрелять! Я всех убил! Я пришел к тебе! И ты умрешь!
Она побледнела почти как он. Вот сейчас она поняла — он пришел действительно убить ее.
Сумасшедший, — пробормотала она, — сумасшедший, ты сошел с ума, Архип, ты…
На колени! — крикнул он и наставил дуло ей в лоб.
Она смотрела на него расширившимися, ярко-желтыми рысьими глазами, и зрачки ее пульсировали, черно вспыхивали и тут же сужались.
Черное дуло черным глазом глядело на нее.
Я? На колени?.. — Ей внезапно стало дурно. Ее замутило. Этот щенок с пистолетом, эта лысая погань вздумала приказывать ей встать на колени! Ей, Ангелине Сытиной!
Ей хотелось крикнуть: «Ты спятил окончательно! У тебя поехала крыша! Я никогда не встану перед тобой на колени! Лучше убей меня!»
Ведь крикнула она тогда, дома, пришедшему к ней Хайдеру: убей меня, если хочешь… Она крикнула это ему потому, что знала: он никогда не убьет ее! Потому, что любит!
А этот щенок ненавидит ее! Ненавидит лютой ненавистью! Поэтому он сейчас нажмет на курок. Нажмет, голову на отсечение!
Как? Прямо так и встать?..
Быстро!
Он приблизил пистолет к ее лбу.
Маленький человечек на полу обнял колени руками, съежился, превратился в клубок грязных тряпок, дрожащей плоти.
Ты хочешь, чтобы я встала на колени?.. Сейчас, сейчас… Я сейчас встану… Видишь, — она сделала шаг к нему, — я уже встаю…
Она медленно расстегнула халат. Халат упал к ее ногам.
Она медленно расстегнула сзади, на затылке, застежку на платье. Платье медленно, как сухая трава с обрыва, сползло к ее ногам.
Она стащила сорочку. Она расстегнула и отбросила прочь лифчик. Она сбросила туфли. Она сняла колготки. Она стянула трусики — последнюю защиту, последнюю заслонку, закрывавшую ее от голой, стоявшей прямо против нее смерти.
«Правильно, ты все делаешь верно, Ангелина. Только продолжай говорить. Умоляю тебя, дура, говори. Болтай языком. Пока он еще слушает. Пока он еще способен слушать». Она стояла перед своей смертью тоже голая, и ее губы дрогнули, и она чуть высунула язык между зубов, и положила руку себе на лобок, покрытый рыже-золотистым шелковым руном, и всунула палец в расщелину, и выставила вперед грудь с темно-красными напрягшимися, вставшими торчком сосками. Она соблазняла свою смерть, и смерть смотрела на нее во все глаза.
И смерть, кажется, дрогнула, как ее хищные полуоткрытые губы.
И смерть, кажется, чуть опустила пистолет.
И она, Ангелина, сделала шаг вперед. Всего лишь шаг. Полшага.
И смерть на шаг отступила к двери.
Архип, — сказала Ангелина, обращаясь к своей смерти, — Архипка… Погляди… Я же хочу тебя… Я же люблю тебя… Иди ко мне… Последний раз… Мы будем с тобой вместе здесь последний раз… так, как мы любили с тобой… на полу… а потом ты меня убьешь… если сможешь…
Архип облизнул губы. На его пергаментно-белые щеки взбежала краска. Он смотрел на лобок женщины. На расщелину, преддверие ее лона, куда он входил, дрожа, откуда выходил, тоже дрожа, потому что не хотел оттуда выходить никогда. На ее палец, то погружавшийся внутрь, то вылезавший наружу. Палец дразнил. Глаза дразнили. Губы дразнили. Вся женщина, подаваясь к нему всем телом, дразнила, завлекала, манила его: иди! Иди ко мне! Смерти нет! Есть только жизнь! И жизнь надо любить хищно, жадно, красиво! Иди!
И он шагнул к ней.
И она шагнула к нему.
И тут лежащий на полу пьянчужка пробормотал:
Север, Юг, Запад, Восток… Кельтский Крест…
И Архип, уже расстегивающий одной рукой пуговицы, уже сбрасывающий черную рубаху, остановился. Он услышал. Он услышал пьяное бормотание. Он замер.
Пистолет, опустившийся было, снова взметнулся.
Он стоял перед ней голый до пояса. Мышцы играли под его исхудалыми, торчащими ребрами. Он сказал одними губами:
Кельтский Крест. Вот он, Ангелина. Восток, Запад, Юг, Север. Весь мир. Мир будет наш. Не сейчас. Много лет спустя. Много столетий. Все равно будет. Погляди сюда. Крест на моем плече. Видишь? Ты помнишь, как ты целовала его?
Она приблизилась к нему. Наклонила голову над его плечом, над татуировкой. Тихо сказала:
Помню. И сейчас хочу поцеловать.
Она прикоснулась губами к вытатуированному Кресту, и Архип вздрогнул всем телом. Она скосила глаза. Пистолет. Так рядом. Так близко. Она слышала учащенное дыхание Архипа. Она видела: под черными замызганными джинсами вздувается, шевелится зверь, которого она разбудила. Поднимается упрямая жизнь — внутри ее смерти. Пистолет близко. Наброситься. Выхватить. Дать подножку. Нет, лучше захват «лапы тигра». Нет, лучше прыжок снизу вверх — позиция «обезьяна». И сразу повалить его на пол. И локтевой захват. И — душить, пока не потеряет сознание. Да. Так. Она сделает все так. Быстрее!
Архипка, милый мой, желанный мой… Я так хочу тебя… Здесь… и сейчас…
Она положила руку ему на джинсы, туда, где нагло, томяще бугрилась вздыбленная жизнь. Он положил свою руку поверх ее руки. Пистолет он держал возле ее виска. Холодная вороненая сталь прикасалась к виску, и внутри нее все обрывалось, ухало в бездну, как при сильнейшем оргазме с потерей сознания, и она готова была взять в рот это черное, длинное холодное дуло, лизать его языком, всасывать, гладить губами.
Кельтский Крест, — снова, уже отчетливей, сказал пьяный человечек, распростертый на полу. — Огненный Крест! Он горит!.. горит… И на нем сгорает душа… И на нем сгорает тот, кто не увидел… кто не услышал…
Архип отшагнул назад. Ангелина тоже отшагнула назад. Ее приоткрытый рот свела судорога желания. Играть со смертью оказывалось даже приятно. Зачем она, смерть, так далеко попятилась? Так строго встала в караул — и больше не приближается к ней, не дразнит ее собой?
Прощай, убийца людей, мучительница, — он вытянул руку с оружием. — Если знающие люди не врали мне, то мы с тобой там встретимся. Там. Далеко. На черном небе. В черном круге с огненным крестом. Хайль!
Она не успела прыгнуть. Не успела захватить. Не успела дать подножку. Не успела испытать наслаждение. Она уже ничего не успела.
Он выстрелил.
Падая, Ангелина увидела над собой огромный красный круг в черном небе. Красная Луна всходила над миром. В красном круге стоял, нарисованный сиеной жженой, любимой краской покойного Витаса, огромный черный крест. Только не припасли люди нового Бога для него.
Последнее, что она успела проговорить, и Архип ее услышал:
К Хайдеру… к Хайдеру меня, скорее…
Человечек забился в угол кабинета. Архип белыми слепыми глазами посмотрел на него. Поднес пистолет к виску.
Ты, Нострадамий, слышишь… я ни во что не верю… Меня все обманули… И первый — Хайдер… И все гитлеры, и все вонючие люксы, и все новые правые, и все черные жопы, и все раскосые стервозы… Все, все на свете — мразь… все — дерьмо… я не могу жить в дерьме… она… она лгала мне, что меня любила… она брала меня обеими руками, как берут цыпленка табака — и ела, ела, грызла, обсасывала мои косточки… Все жрут друг друга… Все… Не хочу больше участвовать в вашем грязном спектакле! Не могу! Живите без меня! Одни! Я… пошел…
Он посмотрел на Нострадамия. Нострадамий подполз к нему. Ближе, еще ближе. Обнял его ноги заскорузлыми руками. Уткнулся лбом ему в колени. Под потной, будто масленой, кожей перекатывались железные веретена мускулов. Нострадамий выдохнул восторженно:
Ты до того красив, парень…
Паря, у нас в Сибири говорят, — тихо сказал Архип и поднял пистолет. И приставил его к своему виску. И улыбнулся криво, зачумленно. И внезапно — неожиданно ясно, радостно.
Откуда радость? — забормотал Нострадамий. — Откуда счастье?.. Оно всегда приходит само… Когда его не ждешь… Оно — не из нашего мира…
Я не боюсь смерти, — сказал Архип, и его лицо еще больше просветлело, — она слишком быстрая, короткая, чтобы можно было ее так долго бояться. Всю жизнь.
Он нажал на курок. Негромкий выстрел раскатился по кабинету.
Когда в кабинет вбежали милиционеры, санитары и запыхавшиеся, перепуганные дежурные медсестры, а за ними в дверях толклись, тупо уставясь в пространство, охранники с оружием наизготове, они нашли в кабинете два тела, истекающих кровью, мужское и женское, и одного живого человека. Человек сидел над убитыми в молитвенной позе, сложив руки, подняв глаза к потолку, будто к небу. Он бормотал что-то нечленораздельное. Судя по всему, это был больной психиатрической спецбольницы Ангелины Сытиной, настоящий сумасшедший, а как же иначе, хоть он и был одет не в больничную пижаму или казенный балахон, а в грязные брючишки и пиджачок как с чужого плеча. Санитары скрутили его, замотали в черную ночь смирительной рубашки, крепко затянули черные ремешки за спиной, — там, где из-под лопаток должны расти крылья. Тело молодого бритого парня, обнаженного по пояс, в черных джинсах, унесли на носилках, чтобы отправить в морг для опознания. Парень выстрелил себе в висок. Он и мертвый не выпустил пистолет из руки. Женщина еще была жива. Она была ранена в грудь. Она стонала, и изо рта у нее выбрасывались, под напором последнего судорожного дыхания, сгустки ярко-алой артериальной крови. Крови было много и на полу. Видимо, тот, кто стрелял, пробил ей пулей аорту, и вся кровь, бившаяся в женщине, одним, двумя толчками через рот вылилась, выплеснулась на кафельный больничный пол.
Ребенок, — сказал незнакомый ей голос — тот, что разговаривал с Витасом, пока тот внезапно не умолк. — Совсем еще ребенок. Что ты здесь делаешь?
Тускло, красно горела ягода лампады, трещал фитиль, масло убывало. Дарья смотрела прямо перед собой неподвижными раскосыми глазами.
Э, ребенок, — сказал старик Хатов и потрогал ее шершавым пальцем за щеку, — да ты, ребенок, кажется, слепой… Ты ничего не видишь, девочка?.. Или видишь?.. Как тебя зовут?..
Дарья, — сказала Дарья.
Хатов провел ладонью ей по волосам. Ощутил, как она дрожит.
Не дрожи, заяц, — сказал он тихо. — Чему надо было быть — произошло. Теперь нам надо делать отсюда ноги. Да поскорее.
Сейчас ночь? — спросила Дарья.
Ночь. Часа три. Скоро рассвет.
Кто вы?
Я? — Старик рассматривал слепое лицо, как картину. — Я мститель.
Кто, кто?..
Тебе незачем знать мое имя. Впрочем, ты и так не сможешь меня опознать, потому что ты меня не видишь. Мы должны уходить отсюда. Скорее. Ты любовница этой сволочи? Натурщица? Где твои вещи? В гостинице?
У меня нет вещей, — сказала Дарья. — Я не его любовница, хотя он меня изнасиловал. У меня нет ни вещей, ни документов. Он дал взятку в аэропорту, наверное, очень большую, потому что я полетела сюда без билета. Где он? Почему он молчит? Почему так тихо?
Я повесил его, — сказал старик. — На веревке его люльки. Знаешь, куда пошла его душонка? Прямиком в ад. Страшный Суд для него уже начался. Ему несладко придется.
За что вы… его?.. — Ее голос дрожал так же, как она сама. Сидя на каменных плитах, она крепко обняла себя за колени, чтобы не дрожать.
За все хорошее. Он много погубил людей. Преступнику полагается казнь.
Вы… его… без суда?.. сами?..
Суд? — Старик поглядел поверх ее головы, туда, во мрак, где над затылком грозного Христа горел красный лунный нимб. — Ты считаешь, что всегда нужно прибегать к человеческому правосудию? Я есть орудие возмездия. Я, живой. У меня есть голова, которая мыслит, ноги, чтобы достигать, и руки, чтобы осуществлять.
Откуда вы знаете, что он сделал? — Ее голые ноги крючились на холодных плитах. Смуглые руки обхватывали плечи, шею. — Может, ничего особенного… ничего такого страшного?..
Молчи, слепая девочка. — Старик шагнул к ней. Взял ее за руку. Поднял с полу. — Идем. Если у тебя в гостинице действительно ничего нет из вещей, едем сразу в аэропорт. Мне тебя будет сложнее вывезти без документов, чем этому… — Он посмотрел на качающееся под куполом тело. — У меня нет, может быть, таких денег, что он сунул в кассу за тебя. Хотя деньги у меня есть. И их может хватить. Посмотрим. Светает. Сейчас вся проблема — найти коня, чтобы доскакать до аэропорта.
Коня?..
Машину, неужели не поняла.
Какой сегодня день?
Пятница. — Он снова заглянул в слепые глаза. — Страстная пятница.
Старику удалось заловить сонного водителя, дремлющего на руле своего потрепанного «альфа-ромео», в тени огромных платанов, около ближайшего к храму ночного ресторанчика. Старик рванул на себя дверцу машины, наклонился, на ужасающем английском сказал: «Аэропорт, плиз. Ай хэв мани», - и похлопал себя по карману рубахи. Водитель встряхнулся, провел рукой по лицу, сгоняя остатки сна, и проворчал по-русски: «Не утруждай язык, папаша, валяй по-русски, Иерусалим наполовину русский город, ты что, не в курсе?» Старик скупо улыбнулся. Резче обозначились его морщины. Он втолкнул Дарью в машину, сел рядом, сжимая ее руку. Водитель, трогая с места, покосился на странную парочку: старик и его милашка, китаянка, что ли?.. в Иерусалиме завелись восточные притоны?.. Они домчались в аэропорт «Бен-Гурион» в мгновение ока. Старик открыл свой паспорт, вынул свой билет, рассмотрел его чуть ли не на просвет, вынул из кармана толстую пачку долларов, послюнявя палец, брезгливо пересчитал деньги. Глянул на слепую. Дарья покорно стояла рядом. Ее прекратила бить дрожь. Она сторожко, как зверек, прислушивалась к тому, что происходило вокруг нее.
«Да, девчонка, — выдохнул старик, — денег-то у меня густо, но вот как быть с этим аэропортовским народцем?.. Не умею я с ним говорить. Политесу не обучен. Однако попробую». Дарья вздрогнула от этого сибирского «однако». «Однако попробуйте», - улыбнулась она. «В Москву-то хочешь обратно?.. Что над моим „однако“ смеешься?.. Сибирячка, что ли, сама?..» Дарья отбросила рукой волосы за спину. «Из Улан-Удэ». Своя, значит, кивнул старик, потрепал ее жесткой рукой по щеке.
Они оба пошли к кассам, и старик крепко держал ее за руку. Он сунулся в первое попавшееся окошечко, залопотал что-то по-русски, на своем чудовищном английском, жестикулировал, взывал. Через минуту к ним с Дарьей подошел переводчик. Красивый еврейский мальчик спросил у старика по-русски: «Какие проблемы?» Старик нашелся моментально. «Вот, спас девочку из ночного бара. Наша, из России. Молоденькая дурочка. Клюнула на объявление о работе… а попала в бандитское логово, прямиком к сутенерам. Заставляли пахать денно и нощно, издевались… Бросилась ко мне, случайному человеку, с просьбой — спасти… вернуть обратно в Россию… а документы-то у нее все украли! Или уничтожили эти… кто использовал ее…» Красивый мальчик посерьезнел, озабоченно пересказывал на иврите сосредоточенно слушающим аэропортовским работникам слова старика. «Почему вы не обратились в посольство?» Старик побледнел. «Потому что это лишние хлопоты… проволочка. Ее могут вообще не выпустить. Вы представляете, с чем это все связано! У бедняжки ни гроша! Они грабили ее… били… Пожалуйста, господа, будьте людьми…» Корявая рука старика сунулась в карман — за деньгами. Красивое библейское лицо мальчика напряглось. Кассирша что-то сказала из-за стекла. «Билет на рейс, на котором полетите вы с девочкой, стоит двести восемьдесят долларов. Когда будете садиться в самолет, предъявите стюардессе вот эту бумагу», - библейский мальчик вежливо протянул старику листок, на котором были поставлены замысловатые закорючки иврита. «Спасибо. Вы оказались людьми», - старик наклонил голову, отсчитал триста долларов, положил на стойку и низко, в пояс, поклонился мальчику и кассирше за стеклом.
В самолете они ничего не говорили друг другу. Когда летели над морем, старик взял Дарью за руку. Сжал ее тонкую хрупкую лапку в своей тяжелой, костистой, морщинистой руке. Она не обернулась. В ее слепых глазах, сияя ей в лицо из иллюминатора, отражалось бирюзово-голубое небо.
Он настраивал гитару.
В часы одиночества он любил побрякать на гитаре, изобразить пару-тройку старинных русских романсов, душещипательно возвести глаза к небу: «Ах, ямщик, не гони лошадей!.. Мне некуда больше спешить…» — а потом, для смеху или для контраста, забить по струнам, заблажить: «Йе-а-а-а!.. Ай лав ю, май бэби, ай лав ю-у-у-у!..» Амвросий щипал струны, склонял голову, как филин, прислушивался, прижимал струну пальцем, прижимал другую, соседнюю, сравнивал чистоту тона. Он мог просидеть за настройкой гитары долго. В это время он отдыхал. В это время он обдумывал дела.
Дел у Амвросия накопилось невпроворот.
Витас отчего-то заглох. Как заткнули его пробкой. Он не звонил из Иерусалима, хотя, по расчетам Амвросия, он должен уже давно был вернуться в Москву. Он набирал его московский номер. Он набирал номер его мобильника. Он набирал номер Цэцэг. Все телефоны молчали. Господа развлекаются?.. отдыхают-с… Вит привереда, баловень, закончил фреску, махнул на Канары… Какие Канары, он устал в Иерусалиме от жары… рад будет вернуться в московский апрель… Завтра, кстати, Пасха… Давно ли он служил Пасхальную службу?.. Литургию Василия Великого… литургию Иоанна Златоуста… Все кануло во тьму…
Он ударил по струнам и запел, изгаляясь, корча рожи, посматривая на себя в зеркало:
Ах ты Пасха, Пасха, Пасха…
Он мягко тронул, перебрал одну за другой струны. Отличный тон у «Кремоны»! Ну вот, настроил, лучше не бывает. Он вспомнил, как, после концерта мужского хора Новодевичьего монастыря, где он одно время был регентом, они все, мужики и парни, развязав подрясники, пили водку, он играл на гитаре и пел переложения псалмов: «Хвалите Господа моего», «Живый в помощи Вышняго» и разные другие, чуть ли не всю Псалтырь. Бас, Лев Панкратов, гудел: «Николушка, ну это ж что ж такое, негоже псалмы царя Давида в светском изложении исполнять!.. Игры с дьяволом это, запомни!..» Если б они все знали, бедные, наивные, милые идиоты, с каким всамделишным дьяволом он играл! И не собирался бросать игру, между прочим. Кто не рискует — тот не выигрывает.
А что он, Амвросий, выиграл?
По самому крупному счету — что?
Ми, соль, си, ми. Ми-минорный аккорд. Потом ля-минорный. Потом доминанта — си, ре-диез, фа-диез. Что споем, отец? Да ничего. Настроил, нервы успокоил, и будет баловаться. Дела. Надо звонить мужикам-чистильщикам и Георгию. И этой… Сытиной. Вит сказал — у Сытиной много материала, и мужского и женского. Бери не хочу, завались. Вся штука в том, чтобы разработать хитрые, безупречные и беспроигрышные ходы похищения, продажи и переброса этого материала туда, куда надо. Телефон Цэцэг молчит. Набрать номер Сытиной?
Сытина… Сытина… Кажется, он помнит ее… Да, похоже, тогда это была она…
ПРОВАЛ
Красные волосы, забранные в пучок. Склоненная голова. Женщина пристально всматривается в то, что делается внизу. Глаза горят хищным любопытством. В них — никакого страха.
Черные волосы, забранные в пучок. У этих мегер и прически похожи. Правильно сделали, что забрали густые космы на затылок — чтоб не мешали.
Красноволосая любопытно наблюдает. Ее ноздри, дрожа, жадно раздуваются. Она обоняет противный сладковатый запах крови. Она врач, ей все это привычно. А вторая? Второй все тоже — как с гуся вода. Будто смотрит ужастик по видику. Будто бы все это не настоящее.
С рук той, что лежит, распластанная, на столе, снимают перстни, браслет, золотые часы. Они поймали брюхатую девку на улице? Нет, они выслеживали ее долго, это дочь богатых родителей, новых русских. Прикинута девочка по высшему разряду. Французское нижнее белье. Сережки из драгоценного австралийского опала. Кольца, браслеты, цепочка — все чистое золото. И красивой выделки, делал явно частный ювелир. И плод почти доношенный, ее отследили и выловили на сносях. Вот-вот родит. Полноценный человечек. Дорого будет стоить на их рынке.
Он переводил взгляд то на одну, то на другую. Черная смуглая породистая лошадь. Белокожая, желтоглазая, с красной гривой. Две породы — две масти. А кровь одна. До него вдруг дошло, что эти обе — тоже женщины. Как и та, что распята на столе, чей рот заклеен крест-накрест черным скотчем.
Черный крест. Они закрестили ей рот вечным молчанием. Они не дадут ей крикнуть перед смертью последнее слово. А ведь всякий человек, умирая, имеет на него право.
Кто они такие, чтобы отнимать у живого человека его право, данное ему Богом? Отнимать у него данную ему Богом жизнь?
Бога нет, нет, Амвросий. Ты же прекрасно знаешь это.
У них классные хирурги. У них высокопрофессиональные чистильщики. У них надежные анестезиологи. Однако они экономят наркоз. Часто все делают без наркоза. Лекарство — тоже яд, оно действует на плод. А органы должны быть свеженькие, не отравленные, не загрязненные, не замученные. Пусть мучается мать. Она все равно же отработанный материал, шлак. Хотя все в дело идет. Фабрика-кухня не знает простоя.
Красная женщина. Черная женщина. Красное. Черное. Рулетка. Где крупье? На кого он, Амвросий, из них поставит?
На черную лошадку?
Норовистая. Дикарка. Чужачка. Восточное копытце. Такие — гнали плеткой рабов, захваченных Чингисханом.
На красную?
Эта покруче будет. Пошибче бежит. На эту кобылу ставят герцоги, генералы и олигархи.
Шеф-папа сказал — она практикующий психотерапевт, ее пациенты — богатейшие господа. Не теряется бабенка в жизни. Да еще, по слухам, какую-то оригинальную диссертацию кропает. Научная косточка. Классный материалец для своих изысканий она здесь почерпнет. Ишь как жадно смотрит. Так и впилась глазами.
Женщина, распятая на столе, дернулась под иглой анестезиолога. Шура Коновал виртуоз, как классно всадил иглу. Блестяще. Прямо в вену попал, даже и без того, чтобы руку резинкой перетянуть. Глаз наметанный.
Красноволосая вперилась в глаза лежащей на столе. Вонзила взгляд в ее сумасшедшие, расширившиеся зрачки.
Как… мной?..
Да, так. Я стал женщиной! Я переоделся в тебя! Я хотел почувствовать то, что чувствуешь ты, когда ты охотишься, зверь. Я купил черный плащ — такой, как у тебя. Я купил красный парик. И потом, это заметало следы. Я не хотел, чтобы меня сцапали. Меня, скинхеда Архипа Косова, совершившего побег из твоего вонючего нужника. Чтобы убивать, я должен был жить! Жить! Слышишь, жить!
Она молчала. Она почувствовала — волосы у нее на голове зашевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны.
И в Ефима Елагина стрелял я!
В него-то зачем?.. — Язык отяжелел у нее во рту, налился чугуном.
Затем, что я хотел убить всех, с кем ты спала! Я не смог убить только Хайдера! Его — не смог…
Откуда ты знаешь про Ефима?..
Я видел вас вместе! На улице… Я шел за вами… Он брал тебя за руку…
Ты… ревнуешь меня?!..
Ее смерть ревновала ее. Это было смешно и страшно.
Ее смерть ревновала ее к ее жизни.
Дверь осторожно подалась. В нее просунулись две рожи. Санитары. Архип быстро перевел на них прицел. Рожи, округлив изумленные рты, исчезли. «Ничего, Ангелина, крепись, держись. Он непробиваем для гипноза, он как под анестезией, но говори, говори, говори с ним. Главное сейчас — говорить. Не дать ему выстрелить. Иначе тебе крышка. Тебе — и этому… пьянчужке… А ты, козлиха, действительно поверила, что он — пророк?!..»
Ты правильно сделал, Архип, что выстрелил в лампу, — нежно пропела она. — Хорошо, когда полумрак. Я люблю полумрак.
Она почувствовала, как постыдно дрожит кожа у нее над желудком. Там, где солнечное сплетение. Как жутко, тоскливо сосет под ложечкой.
«Говори с ним. Не молчи! Ты замолчишь — и он выстрелит. За ним не заржавеет. Он перебил их всех. Они стали его врагами. Все обернулось для него на сто восемьдесят градусов. Он раскусил людской обман. Он впервые не поверил знаку, под которым его и ему подобных вырастили, вскормили. Он не поверил знаку ненависти, придуманному чужими и далекими. Он поверил знаку своей собственной ненависти. Родной. Незаемной. И обратил ее против тех, кто вел его за собой. Молодец! Поэтому он не поддается гипнозу. Он не поддастся сейчас ни моему гипнозу, ни чьему-либо другому. Важно выиграть время. Важно оттянуть момент нажатия на курок. Важно не дать ему выпустить пулю. Что я должна сделать?! Хайдер! Вот твой выкормыш! Хайдер! Это ты, ты сделал его таким! Сделал — их — такими!»
Полумрак? — спросил Архип. Его почернелые зубы блеснули в свете настольной лампы. Ангелина смотрела, как играют отсветы в черной вороненой стали пистолета. — Ты любишь полумрак? Ты любила полумрак тогда, там, в палате, когда мы трахались с тобой прямо на полу? А помнишь, как мы жарили мясо прямо в палате? Какая экзотика! Ты ведь всегда делала что хотела, Ангелина! Ты меня захотела! Беззащитного! Игрушку! Экзотику! Но я не игрушка, Ангелина! Я оказался не игрушкой! Я оказался солдатом! И я понял, что я хорошо умею стрелять! Я всех убил! Я пришел к тебе! И ты умрешь!
Она побледнела почти как он. Вот сейчас она поняла — он пришел действительно убить ее.
Сумасшедший, — пробормотала она, — сумасшедший, ты сошел с ума, Архип, ты…
На колени! — крикнул он и наставил дуло ей в лоб.
Она смотрела на него расширившимися, ярко-желтыми рысьими глазами, и зрачки ее пульсировали, черно вспыхивали и тут же сужались.
Черное дуло черным глазом глядело на нее.
Я? На колени?.. — Ей внезапно стало дурно. Ее замутило. Этот щенок с пистолетом, эта лысая погань вздумала приказывать ей встать на колени! Ей, Ангелине Сытиной!
Ей хотелось крикнуть: «Ты спятил окончательно! У тебя поехала крыша! Я никогда не встану перед тобой на колени! Лучше убей меня!»
Ведь крикнула она тогда, дома, пришедшему к ней Хайдеру: убей меня, если хочешь… Она крикнула это ему потому, что знала: он никогда не убьет ее! Потому, что любит!
А этот щенок ненавидит ее! Ненавидит лютой ненавистью! Поэтому он сейчас нажмет на курок. Нажмет, голову на отсечение!
Как? Прямо так и встать?..
Быстро!
Он приблизил пистолет к ее лбу.
Маленький человечек на полу обнял колени руками, съежился, превратился в клубок грязных тряпок, дрожащей плоти.
Ты хочешь, чтобы я встала на колени?.. Сейчас, сейчас… Я сейчас встану… Видишь, — она сделала шаг к нему, — я уже встаю…
Она медленно расстегнула халат. Халат упал к ее ногам.
Она медленно расстегнула сзади, на затылке, застежку на платье. Платье медленно, как сухая трава с обрыва, сползло к ее ногам.
Она стащила сорочку. Она расстегнула и отбросила прочь лифчик. Она сбросила туфли. Она сняла колготки. Она стянула трусики — последнюю защиту, последнюю заслонку, закрывавшую ее от голой, стоявшей прямо против нее смерти.
«Правильно, ты все делаешь верно, Ангелина. Только продолжай говорить. Умоляю тебя, дура, говори. Болтай языком. Пока он еще слушает. Пока он еще способен слушать». Она стояла перед своей смертью тоже голая, и ее губы дрогнули, и она чуть высунула язык между зубов, и положила руку себе на лобок, покрытый рыже-золотистым шелковым руном, и всунула палец в расщелину, и выставила вперед грудь с темно-красными напрягшимися, вставшими торчком сосками. Она соблазняла свою смерть, и смерть смотрела на нее во все глаза.
И смерть, кажется, дрогнула, как ее хищные полуоткрытые губы.
И смерть, кажется, чуть опустила пистолет.
И она, Ангелина, сделала шаг вперед. Всего лишь шаг. Полшага.
И смерть на шаг отступила к двери.
Архип, — сказала Ангелина, обращаясь к своей смерти, — Архипка… Погляди… Я же хочу тебя… Я же люблю тебя… Иди ко мне… Последний раз… Мы будем с тобой вместе здесь последний раз… так, как мы любили с тобой… на полу… а потом ты меня убьешь… если сможешь…
Архип облизнул губы. На его пергаментно-белые щеки взбежала краска. Он смотрел на лобок женщины. На расщелину, преддверие ее лона, куда он входил, дрожа, откуда выходил, тоже дрожа, потому что не хотел оттуда выходить никогда. На ее палец, то погружавшийся внутрь, то вылезавший наружу. Палец дразнил. Глаза дразнили. Губы дразнили. Вся женщина, подаваясь к нему всем телом, дразнила, завлекала, манила его: иди! Иди ко мне! Смерти нет! Есть только жизнь! И жизнь надо любить хищно, жадно, красиво! Иди!
И он шагнул к ней.
И она шагнула к нему.
И тут лежащий на полу пьянчужка пробормотал:
Север, Юг, Запад, Восток… Кельтский Крест…
И Архип, уже расстегивающий одной рукой пуговицы, уже сбрасывающий черную рубаху, остановился. Он услышал. Он услышал пьяное бормотание. Он замер.
Пистолет, опустившийся было, снова взметнулся.
Он стоял перед ней голый до пояса. Мышцы играли под его исхудалыми, торчащими ребрами. Он сказал одними губами:
Кельтский Крест. Вот он, Ангелина. Восток, Запад, Юг, Север. Весь мир. Мир будет наш. Не сейчас. Много лет спустя. Много столетий. Все равно будет. Погляди сюда. Крест на моем плече. Видишь? Ты помнишь, как ты целовала его?
Она приблизилась к нему. Наклонила голову над его плечом, над татуировкой. Тихо сказала:
Помню. И сейчас хочу поцеловать.
Она прикоснулась губами к вытатуированному Кресту, и Архип вздрогнул всем телом. Она скосила глаза. Пистолет. Так рядом. Так близко. Она слышала учащенное дыхание Архипа. Она видела: под черными замызганными джинсами вздувается, шевелится зверь, которого она разбудила. Поднимается упрямая жизнь — внутри ее смерти. Пистолет близко. Наброситься. Выхватить. Дать подножку. Нет, лучше захват «лапы тигра». Нет, лучше прыжок снизу вверх — позиция «обезьяна». И сразу повалить его на пол. И локтевой захват. И — душить, пока не потеряет сознание. Да. Так. Она сделает все так. Быстрее!
Архипка, милый мой, желанный мой… Я так хочу тебя… Здесь… и сейчас…
Она положила руку ему на джинсы, туда, где нагло, томяще бугрилась вздыбленная жизнь. Он положил свою руку поверх ее руки. Пистолет он держал возле ее виска. Холодная вороненая сталь прикасалась к виску, и внутри нее все обрывалось, ухало в бездну, как при сильнейшем оргазме с потерей сознания, и она готова была взять в рот это черное, длинное холодное дуло, лизать его языком, всасывать, гладить губами.
Кельтский Крест, — снова, уже отчетливей, сказал пьяный человечек, распростертый на полу. — Огненный Крест! Он горит!.. горит… И на нем сгорает душа… И на нем сгорает тот, кто не увидел… кто не услышал…
Архип отшагнул назад. Ангелина тоже отшагнула назад. Ее приоткрытый рот свела судорога желания. Играть со смертью оказывалось даже приятно. Зачем она, смерть, так далеко попятилась? Так строго встала в караул — и больше не приближается к ней, не дразнит ее собой?
Прощай, убийца людей, мучительница, — он вытянул руку с оружием. — Если знающие люди не врали мне, то мы с тобой там встретимся. Там. Далеко. На черном небе. В черном круге с огненным крестом. Хайль!
Она не успела прыгнуть. Не успела захватить. Не успела дать подножку. Не успела испытать наслаждение. Она уже ничего не успела.
Он выстрелил.
Падая, Ангелина увидела над собой огромный красный круг в черном небе. Красная Луна всходила над миром. В красном круге стоял, нарисованный сиеной жженой, любимой краской покойного Витаса, огромный черный крест. Только не припасли люди нового Бога для него.
Последнее, что она успела проговорить, и Архип ее услышал:
К Хайдеру… к Хайдеру меня, скорее…
Человечек забился в угол кабинета. Архип белыми слепыми глазами посмотрел на него. Поднес пистолет к виску.
Ты, Нострадамий, слышишь… я ни во что не верю… Меня все обманули… И первый — Хайдер… И все гитлеры, и все вонючие люксы, и все новые правые, и все черные жопы, и все раскосые стервозы… Все, все на свете — мразь… все — дерьмо… я не могу жить в дерьме… она… она лгала мне, что меня любила… она брала меня обеими руками, как берут цыпленка табака — и ела, ела, грызла, обсасывала мои косточки… Все жрут друг друга… Все… Не хочу больше участвовать в вашем грязном спектакле! Не могу! Живите без меня! Одни! Я… пошел…
Он посмотрел на Нострадамия. Нострадамий подполз к нему. Ближе, еще ближе. Обнял его ноги заскорузлыми руками. Уткнулся лбом ему в колени. Под потной, будто масленой, кожей перекатывались железные веретена мускулов. Нострадамий выдохнул восторженно:
Ты до того красив, парень…
Паря, у нас в Сибири говорят, — тихо сказал Архип и поднял пистолет. И приставил его к своему виску. И улыбнулся криво, зачумленно. И внезапно — неожиданно ясно, радостно.
Откуда радость? — забормотал Нострадамий. — Откуда счастье?.. Оно всегда приходит само… Когда его не ждешь… Оно — не из нашего мира…
Я не боюсь смерти, — сказал Архип, и его лицо еще больше просветлело, — она слишком быстрая, короткая, чтобы можно было ее так долго бояться. Всю жизнь.
Он нажал на курок. Негромкий выстрел раскатился по кабинету.
Когда в кабинет вбежали милиционеры, санитары и запыхавшиеся, перепуганные дежурные медсестры, а за ними в дверях толклись, тупо уставясь в пространство, охранники с оружием наизготове, они нашли в кабинете два тела, истекающих кровью, мужское и женское, и одного живого человека. Человек сидел над убитыми в молитвенной позе, сложив руки, подняв глаза к потолку, будто к небу. Он бормотал что-то нечленораздельное. Судя по всему, это был больной психиатрической спецбольницы Ангелины Сытиной, настоящий сумасшедший, а как же иначе, хоть он и был одет не в больничную пижаму или казенный балахон, а в грязные брючишки и пиджачок как с чужого плеча. Санитары скрутили его, замотали в черную ночь смирительной рубашки, крепко затянули черные ремешки за спиной, — там, где из-под лопаток должны расти крылья. Тело молодого бритого парня, обнаженного по пояс, в черных джинсах, унесли на носилках, чтобы отправить в морг для опознания. Парень выстрелил себе в висок. Он и мертвый не выпустил пистолет из руки. Женщина еще была жива. Она была ранена в грудь. Она стонала, и изо рта у нее выбрасывались, под напором последнего судорожного дыхания, сгустки ярко-алой артериальной крови. Крови было много и на полу. Видимо, тот, кто стрелял, пробил ей пулей аорту, и вся кровь, бившаяся в женщине, одним, двумя толчками через рот вылилась, выплеснулась на кафельный больничный пол.
* * *
Дарья дрожала. Она мучительно морщила лоб, пытаясь понять, услышать, прислушаться, догадаться. Не могла. Она чувствовала кожей: происходит страшное. Незнакомый человек присел перед ней корточки и взял ее за холодную руку.Ребенок, — сказал незнакомый ей голос — тот, что разговаривал с Витасом, пока тот внезапно не умолк. — Совсем еще ребенок. Что ты здесь делаешь?
Тускло, красно горела ягода лампады, трещал фитиль, масло убывало. Дарья смотрела прямо перед собой неподвижными раскосыми глазами.
Э, ребенок, — сказал старик Хатов и потрогал ее шершавым пальцем за щеку, — да ты, ребенок, кажется, слепой… Ты ничего не видишь, девочка?.. Или видишь?.. Как тебя зовут?..
Дарья, — сказала Дарья.
Хатов провел ладонью ей по волосам. Ощутил, как она дрожит.
Не дрожи, заяц, — сказал он тихо. — Чему надо было быть — произошло. Теперь нам надо делать отсюда ноги. Да поскорее.
Сейчас ночь? — спросила Дарья.
Ночь. Часа три. Скоро рассвет.
Кто вы?
Я? — Старик рассматривал слепое лицо, как картину. — Я мститель.
Кто, кто?..
Тебе незачем знать мое имя. Впрочем, ты и так не сможешь меня опознать, потому что ты меня не видишь. Мы должны уходить отсюда. Скорее. Ты любовница этой сволочи? Натурщица? Где твои вещи? В гостинице?
У меня нет вещей, — сказала Дарья. — Я не его любовница, хотя он меня изнасиловал. У меня нет ни вещей, ни документов. Он дал взятку в аэропорту, наверное, очень большую, потому что я полетела сюда без билета. Где он? Почему он молчит? Почему так тихо?
Я повесил его, — сказал старик. — На веревке его люльки. Знаешь, куда пошла его душонка? Прямиком в ад. Страшный Суд для него уже начался. Ему несладко придется.
За что вы… его?.. — Ее голос дрожал так же, как она сама. Сидя на каменных плитах, она крепко обняла себя за колени, чтобы не дрожать.
За все хорошее. Он много погубил людей. Преступнику полагается казнь.
Вы… его… без суда?.. сами?..
Суд? — Старик поглядел поверх ее головы, туда, во мрак, где над затылком грозного Христа горел красный лунный нимб. — Ты считаешь, что всегда нужно прибегать к человеческому правосудию? Я есть орудие возмездия. Я, живой. У меня есть голова, которая мыслит, ноги, чтобы достигать, и руки, чтобы осуществлять.
Откуда вы знаете, что он сделал? — Ее голые ноги крючились на холодных плитах. Смуглые руки обхватывали плечи, шею. — Может, ничего особенного… ничего такого страшного?..
Молчи, слепая девочка. — Старик шагнул к ней. Взял ее за руку. Поднял с полу. — Идем. Если у тебя в гостинице действительно ничего нет из вещей, едем сразу в аэропорт. Мне тебя будет сложнее вывезти без документов, чем этому… — Он посмотрел на качающееся под куполом тело. — У меня нет, может быть, таких денег, что он сунул в кассу за тебя. Хотя деньги у меня есть. И их может хватить. Посмотрим. Светает. Сейчас вся проблема — найти коня, чтобы доскакать до аэропорта.
Коня?..
Машину, неужели не поняла.
Какой сегодня день?
Пятница. — Он снова заглянул в слепые глаза. — Страстная пятница.
Старику удалось заловить сонного водителя, дремлющего на руле своего потрепанного «альфа-ромео», в тени огромных платанов, около ближайшего к храму ночного ресторанчика. Старик рванул на себя дверцу машины, наклонился, на ужасающем английском сказал: «Аэропорт, плиз. Ай хэв мани», - и похлопал себя по карману рубахи. Водитель встряхнулся, провел рукой по лицу, сгоняя остатки сна, и проворчал по-русски: «Не утруждай язык, папаша, валяй по-русски, Иерусалим наполовину русский город, ты что, не в курсе?» Старик скупо улыбнулся. Резче обозначились его морщины. Он втолкнул Дарью в машину, сел рядом, сжимая ее руку. Водитель, трогая с места, покосился на странную парочку: старик и его милашка, китаянка, что ли?.. в Иерусалиме завелись восточные притоны?.. Они домчались в аэропорт «Бен-Гурион» в мгновение ока. Старик открыл свой паспорт, вынул свой билет, рассмотрел его чуть ли не на просвет, вынул из кармана толстую пачку долларов, послюнявя палец, брезгливо пересчитал деньги. Глянул на слепую. Дарья покорно стояла рядом. Ее прекратила бить дрожь. Она сторожко, как зверек, прислушивалась к тому, что происходило вокруг нее.
«Да, девчонка, — выдохнул старик, — денег-то у меня густо, но вот как быть с этим аэропортовским народцем?.. Не умею я с ним говорить. Политесу не обучен. Однако попробую». Дарья вздрогнула от этого сибирского «однако». «Однако попробуйте», - улыбнулась она. «В Москву-то хочешь обратно?.. Что над моим „однако“ смеешься?.. Сибирячка, что ли, сама?..» Дарья отбросила рукой волосы за спину. «Из Улан-Удэ». Своя, значит, кивнул старик, потрепал ее жесткой рукой по щеке.
Они оба пошли к кассам, и старик крепко держал ее за руку. Он сунулся в первое попавшееся окошечко, залопотал что-то по-русски, на своем чудовищном английском, жестикулировал, взывал. Через минуту к ним с Дарьей подошел переводчик. Красивый еврейский мальчик спросил у старика по-русски: «Какие проблемы?» Старик нашелся моментально. «Вот, спас девочку из ночного бара. Наша, из России. Молоденькая дурочка. Клюнула на объявление о работе… а попала в бандитское логово, прямиком к сутенерам. Заставляли пахать денно и нощно, издевались… Бросилась ко мне, случайному человеку, с просьбой — спасти… вернуть обратно в Россию… а документы-то у нее все украли! Или уничтожили эти… кто использовал ее…» Красивый мальчик посерьезнел, озабоченно пересказывал на иврите сосредоточенно слушающим аэропортовским работникам слова старика. «Почему вы не обратились в посольство?» Старик побледнел. «Потому что это лишние хлопоты… проволочка. Ее могут вообще не выпустить. Вы представляете, с чем это все связано! У бедняжки ни гроша! Они грабили ее… били… Пожалуйста, господа, будьте людьми…» Корявая рука старика сунулась в карман — за деньгами. Красивое библейское лицо мальчика напряглось. Кассирша что-то сказала из-за стекла. «Билет на рейс, на котором полетите вы с девочкой, стоит двести восемьдесят долларов. Когда будете садиться в самолет, предъявите стюардессе вот эту бумагу», - библейский мальчик вежливо протянул старику листок, на котором были поставлены замысловатые закорючки иврита. «Спасибо. Вы оказались людьми», - старик наклонил голову, отсчитал триста долларов, положил на стойку и низко, в пояс, поклонился мальчику и кассирше за стеклом.
В самолете они ничего не говорили друг другу. Когда летели над морем, старик взял Дарью за руку. Сжал ее тонкую хрупкую лапку в своей тяжелой, костистой, морщинистой руке. Она не обернулась. В ее слепых глазах, сияя ей в лицо из иллюминатора, отражалось бирюзово-голубое небо.
* * *
Отец Амвросий, в миру Николай Глазов, занимался любимым делом.Он настраивал гитару.
В часы одиночества он любил побрякать на гитаре, изобразить пару-тройку старинных русских романсов, душещипательно возвести глаза к небу: «Ах, ямщик, не гони лошадей!.. Мне некуда больше спешить…» — а потом, для смеху или для контраста, забить по струнам, заблажить: «Йе-а-а-а!.. Ай лав ю, май бэби, ай лав ю-у-у-у!..» Амвросий щипал струны, склонял голову, как филин, прислушивался, прижимал струну пальцем, прижимал другую, соседнюю, сравнивал чистоту тона. Он мог просидеть за настройкой гитары долго. В это время он отдыхал. В это время он обдумывал дела.
Дел у Амвросия накопилось невпроворот.
Витас отчего-то заглох. Как заткнули его пробкой. Он не звонил из Иерусалима, хотя, по расчетам Амвросия, он должен уже давно был вернуться в Москву. Он набирал его московский номер. Он набирал номер его мобильника. Он набирал номер Цэцэг. Все телефоны молчали. Господа развлекаются?.. отдыхают-с… Вит привереда, баловень, закончил фреску, махнул на Канары… Какие Канары, он устал в Иерусалиме от жары… рад будет вернуться в московский апрель… Завтра, кстати, Пасха… Давно ли он служил Пасхальную службу?.. Литургию Василия Великого… литургию Иоанна Златоуста… Все кануло во тьму…
Он ударил по струнам и запел, изгаляясь, корча рожи, посматривая на себя в зеркало:
Он с наслаждением, громко пропел скверное слово и подумал про себя: «Ах, какой же я святотатец, какой я поганец, и почему меня до сих пор не разразил громом Господь? А потому что нет на самом деле Господа-то, нет, и делу конец». Небеса не разверзались над ним и тогда, когда он это думал. И тогда, когда он делал все то, что не заповедал Господь чадам Своим.
А завтра Пасха, Пасха, Пасха,
Ах ты Пасха ты моя!
Жизнь моя такая сказка,
Что не надо ни…
Ах ты Пасха, Пасха, Пасха…
Он мягко тронул, перебрал одну за другой струны. Отличный тон у «Кремоны»! Ну вот, настроил, лучше не бывает. Он вспомнил, как, после концерта мужского хора Новодевичьего монастыря, где он одно время был регентом, они все, мужики и парни, развязав подрясники, пили водку, он играл на гитаре и пел переложения псалмов: «Хвалите Господа моего», «Живый в помощи Вышняго» и разные другие, чуть ли не всю Псалтырь. Бас, Лев Панкратов, гудел: «Николушка, ну это ж что ж такое, негоже псалмы царя Давида в светском изложении исполнять!.. Игры с дьяволом это, запомни!..» Если б они все знали, бедные, наивные, милые идиоты, с каким всамделишным дьяволом он играл! И не собирался бросать игру, между прочим. Кто не рискует — тот не выигрывает.
А что он, Амвросий, выиграл?
По самому крупному счету — что?
Ми, соль, си, ми. Ми-минорный аккорд. Потом ля-минорный. Потом доминанта — си, ре-диез, фа-диез. Что споем, отец? Да ничего. Настроил, нервы успокоил, и будет баловаться. Дела. Надо звонить мужикам-чистильщикам и Георгию. И этой… Сытиной. Вит сказал — у Сытиной много материала, и мужского и женского. Бери не хочу, завались. Вся штука в том, чтобы разработать хитрые, безупречные и беспроигрышные ходы похищения, продажи и переброса этого материала туда, куда надо. Телефон Цэцэг молчит. Набрать номер Сытиной?
Сытина… Сытина… Кажется, он помнит ее… Да, похоже, тогда это была она…
ПРОВАЛ
Красные волосы, забранные в пучок. Склоненная голова. Женщина пристально всматривается в то, что делается внизу. Глаза горят хищным любопытством. В них — никакого страха.
Черные волосы, забранные в пучок. У этих мегер и прически похожи. Правильно сделали, что забрали густые космы на затылок — чтоб не мешали.
Красноволосая любопытно наблюдает. Ее ноздри, дрожа, жадно раздуваются. Она обоняет противный сладковатый запах крови. Она врач, ей все это привычно. А вторая? Второй все тоже — как с гуся вода. Будто смотрит ужастик по видику. Будто бы все это не настоящее.
С рук той, что лежит, распластанная, на столе, снимают перстни, браслет, золотые часы. Они поймали брюхатую девку на улице? Нет, они выслеживали ее долго, это дочь богатых родителей, новых русских. Прикинута девочка по высшему разряду. Французское нижнее белье. Сережки из драгоценного австралийского опала. Кольца, браслеты, цепочка — все чистое золото. И красивой выделки, делал явно частный ювелир. И плод почти доношенный, ее отследили и выловили на сносях. Вот-вот родит. Полноценный человечек. Дорого будет стоить на их рынке.
Он переводил взгляд то на одну, то на другую. Черная смуглая породистая лошадь. Белокожая, желтоглазая, с красной гривой. Две породы — две масти. А кровь одна. До него вдруг дошло, что эти обе — тоже женщины. Как и та, что распята на столе, чей рот заклеен крест-накрест черным скотчем.
Черный крест. Они закрестили ей рот вечным молчанием. Они не дадут ей крикнуть перед смертью последнее слово. А ведь всякий человек, умирая, имеет на него право.
Кто они такие, чтобы отнимать у живого человека его право, данное ему Богом? Отнимать у него данную ему Богом жизнь?
Бога нет, нет, Амвросий. Ты же прекрасно знаешь это.
У них классные хирурги. У них высокопрофессиональные чистильщики. У них надежные анестезиологи. Однако они экономят наркоз. Часто все делают без наркоза. Лекарство — тоже яд, оно действует на плод. А органы должны быть свеженькие, не отравленные, не загрязненные, не замученные. Пусть мучается мать. Она все равно же отработанный материал, шлак. Хотя все в дело идет. Фабрика-кухня не знает простоя.
Красная женщина. Черная женщина. Красное. Черное. Рулетка. Где крупье? На кого он, Амвросий, из них поставит?
На черную лошадку?
Норовистая. Дикарка. Чужачка. Восточное копытце. Такие — гнали плеткой рабов, захваченных Чингисханом.
На красную?
Эта покруче будет. Пошибче бежит. На эту кобылу ставят герцоги, генералы и олигархи.
Шеф-папа сказал — она практикующий психотерапевт, ее пациенты — богатейшие господа. Не теряется бабенка в жизни. Да еще, по слухам, какую-то оригинальную диссертацию кропает. Научная косточка. Классный материалец для своих изысканий она здесь почерпнет. Ишь как жадно смотрит. Так и впилась глазами.
Женщина, распятая на столе, дернулась под иглой анестезиолога. Шура Коновал виртуоз, как классно всадил иглу. Блестяще. Прямо в вену попал, даже и без того, чтобы руку резинкой перетянуть. Глаз наметанный.
Красноволосая вперилась в глаза лежащей на столе. Вонзила взгляд в ее сумасшедшие, расширившиеся зрачки.