Страница:
Ее ноги подкосились, и она стала падать в снег. Охотник подхватил ее под мышки. Дивная девочка, что вы. Божественная девочка. Какой дивной красоты девочку вы таскаете с собой, мужичье, в холод и голод, в разгар Зимней Войны, по хребту дикого зверя Енисея. Он потряс ее за плечи, освобождая от дурноты, похлопал по щекам. Очнитесь, сударыня. Давно никто ее так не называл. Она открыла невидящие глаза. Охотник глядел на нее из мужичьей шерсти, мхом затянувшей лицо, как из прорези карнавальной маски. Мишель, это же маска. Ты же танцевал со мной мазурку. Ты целовал мне ручку. Охотник, не отрывая взгляда от ее лица, стащил у нее с руки подбитую енотьим мехом рукавицу и припал жаркими губами к ее застылой руке. Его губы встретили пустоту на месте безымянного, свадебного пальца. Когда он вскинул голову и их глаза натолкнулись друг на друга, она увидала, как из глаз его вытекают светлые горошины, путаются в бороде и тут же застывают жемчугом на морозе.
Матросы подхватили мешки с провиантом, расплатились. Вместе с бумажными деньгами охотнику в руки втиснули четверть водки. Он обнял бутыль и прижал ее к груди, как ребенка. Мужчины и девушка пошли прочь, перескакивали, как козы, по льду между торосов, он глядел им вслед, и водка сквозь зеленое стекло бутыли светло морозила ему голые ладони.
Таймыр пройден насквозь. Таймыр прострелен, как стрелой.
Ледокол вышел в устье Енисея с помятыми, исцарапанными когтями льда боками. В безбрежном устье сверкали под Солнцем разводы игристой живой воды — здесь поработали другие ледоколы, помощнее. Капитан обогнул каменный мыс, ледяной уступ. Простор Карского моря выплеснулся в душу, хлестнул невероятьем синих льдов, слепящих волн по прижмуренным глазам. Труба ледокола запыхтела черным дымом. «Топлива только до Диксона!.. — крик капитана спугнул с мостика двух птиц, белых чаек, с крыльями, черными с исподу. — Хочешь ешь, хочешь пей!.. Жратвы-то много, а горючего…» Он рассерженно махнул рукой, и голица слетела с руки и полетела в воду.
Теперь мы пересядем на любое судно, идущее на Запад по Северному Морскому Пути, Стасинька. «Северный» Золотой Шлем выговорил как «Зефирный». Я должен доставить тебя в Европу в целости и сохранности. Я не восточная ваза, чтоб меня беречь. Пусть я разобьюсь. Меня и так уже разбили. Вы везете на Запад осколки, господин. И даже не склеенные. Старческая горечь проступила полыньею в улыбке молодых губ.
Они узрели белое обледенелое тело встречного корабля на закате, когда ярко-красная, багровая полоса прорезала небо над залежами льдов, над лежбищами тюленей. Капитан дал длинный, протяжный гудок. Э-э-эй! Там, на корабле!.. Возьмите пассажиров на борт. Вахтенный просигналил все, что мог, флажками. Встречный замедлил ход. Пока корабли разворачивались и подходили друг к другу, прилаживаясь, притираясь бортами, нацеливая носы, сбавляя скорость, утишая пламя в котлах, — Золотой Шлем наскоро собрал дорожный мешок, вскинул на плечи, сам одел в шубу безвольную, безропотную Стасю, с повисшими руками, с остановившейся светлою водою в широко глядящих северных глазах, вывел на ветер. О, больно, можно обморозить щеки, нос. Погодка штормовая. Ветер ярился и выл в корабельных трубах, пока Золотой Шлем и Стася перебирались по шаткому трапу с енисейского ледокола на военный корабль, сторожевик. «СКР-20» — намалевано было белой масляной, боцманской краской у него на борту, на корме. Стася взмахнула рукой, посылая капитану прощальный воздушный поцелуй. Она будет век помнить его соленую рыбу. Будет помнить эти колючие щеки: она прикоснулась однажды к ним нагой, без рукавицы, ладонью.
Они погрузились на сторожевик молча. Их особенно никто ни о чем не расспрашивал. Капитан сторожевика был иной, нежели на ледоколе. Высокий и угрюмый; поклажа лет давила его, пригибала плечи, он горбато сутулился, вдруг — резко — выпрямлялся. Он только спросил их: на Запад? На Запад. До границы с Норвегией? До первых скал Лапландии? Туда. И дальше. Мы дальше не идем. Мы ходим только в Русских водах. Какая же сейчас власть в России?.. А никакая. Война все преступленья на себя спишет. Царь наш убитый за нас на небесах всем Святым помолится. Узкие, жесткие стальные глаза капитана подозрительно ощупали светловолосую девчонку, укутанную в тряпицы и собачьи меха, что кочан. Как же нам дальше?.. Дальше — это куда?.. В Норвегию?.. В Англию. Почему ты так худо балакаешь по-русски?.. Ты не шпион?.. Золотой Шлем улыбнулся. А почему на тебе позолоченная шапка?.. Молчишь?.. Ну, молчи, молчи. Мне с твоим молчаньем детей не крестить. Доплывем до нейтральных вод — ссажу тебя на первую попавшуюся рыбачью скандинавскую лодчонку. Добирайся до своего Лондона как знаешь. Я не нарушу конвенции. Меня расстреляют без военно-полевого суда.
Ледовитый Океан колыхался под сторожевиком огромным и серым жирным тюленем. Стася, а ведь Океан страшней, чем река и море. Ты чувствуешь его мощь. Он качает тебя, как качал бы тебя на руках мужчина, любящий тебя. Любящий и целующий; и владеющий тобою всею. Заполняющий тебя всем собой — без остатка, до конца. Тот, под натиском чьего тела ты бы кричала от восторга, а он бы вонзался в тебя беспощадно, качал бы тебя — собой. И, устав любить тебя, он бы поднимал тебя и качал бы тебя на руках своих. Это твой мужчина, Стася. Где он?! У тебя был только Исупов. У тебя был полковник Исупов, потерявший разум, когда узнал, чья ты дочь. Он делал с тобой все, что делают с женщинами мужчины. Но ты осталась девочкой, девственницей, хоть и прободалась до крови твоя плоть, и была порвана морозная ледяная плева; и завесу в храме разодрали надвое. В тебе жило твое девство. Его никто еще не порушил. И вот Океан. О, как же властно и неодолимо он качает тебя.
Мужчина и женщина в любви — как в корабле… в шлюпке. Они спасаются от крушенья. Они качаются на волнах чуда и ужаса. Бог, ответь, будет ли с ней — так?! Или сторожевик подстрелят, прежде чем…
Их торпедировал вражеский корабль «Адмирал Шпеер», нагло вынырнувший из-за гребня мрачной белопенной волны. Серое чудовище, стальной Левиафан. Из хорды растут орудья; из хребта — пушечные кости. Она стояла на боцманской палубе, Золотой Шлем стоял рядом с ней. Нынче ночью он сел к ней, согнулся на корточках на полу перед ее изголовьем, приложился щекой к ее щеке. «Стасиа, буду тибе говориль всю прафда. Я из далекой страна. Я в тибья влюбил. Я знаю, кто — ты. Я тибья спасать до конца. Наш конец тут». Он кивнул на холодный Океан, голубыми — на сумрачном, сером — вспышками мечущийся под ныряющим килем. Чужой корабль подходил медленно, готовясь погубить. Сторожевик встопорщил зальделые борта орудьями. Господи, жалкие пушечки, старинные минометики! И этаким оружьем мы ведем Зимнюю Войну. И уже сколько лет. Но ведь времени нет, Стася. Времени нет. Молись кротко за врагов своих.
Она кинулась на шею Золотому Шлему, а серые рыбы торпед уже шли, уже вспарывали соленое брюхо Океана, уже вонзались в днище сторожевика, как мужик-насильник вонзается в жертву, и капитан надрывно вопил из рубки: «Огонь!.. Огонь, ребята!.. Всыплем им, пока мы еще живы!..» — а судно разламывалось надвое от торпедного удара, тонуло быстро и ужасающе просто, матросы взмахивали руками, уходя под воду, их рты глотали последний воздух, глаза вылезали из орбит. Матросиков, что в Бахте закупали с нею у охотников осетров и моченые помидоры, разорвало на кровавые, лохматые куски. Стася, Стася! Вот спасательный пояс, вот… Золотой Шлем трясущимися руками пялил на нее пробковый желтый пояс. Теперь и мне застегни. На спине. Завяжи!
Они не поняли, когда торпеды ухнули по сторожевику вдругорядь. Холодная вода сразу оказалась рядом, очень близко: под барахтающимися телами, под бьющимися руками, вокруг тяжелых, чугунных ног, тянущих ко дну. Он не успел стащить с нее валенки, с себя — сапоги. Пояса держали их на воде. «Адмирал Шпеер» застыл поодаль. Костистый, безжалостный морской зверь. Ты ударил Ангелов хвостом своим; ты разинул чудовищную пасть свою, но мы не убоялись тебя, и испытанье ледяной водой послано нам, чтоб мы восчувствовали сладость смерти от Тебя, Господи, в пучине безмерного Океана Твоего. Стася била руками по воде. Ее ноги цепенели. Ее одеревеневшие губы повторяли молитву: Господи, Владыко живота моего. Спаси врагов. Спаси врагов.
Золотой Шлем подплыл к ней одним усильем, страшным рывком — он не мог плыть, его руки и ноги не шевелились. Он выдохнул, и пар, исшедший из его посинелых губ, обволок ее лицо тепло и любовно: последней жизнью. Милый! Я никогда не стану Царицей. Я буду Царицей Морскою. Она видела близко его леденеющие глаза. Золотой Шлем торчал на его голове, как золотая луковица, и из-под металла выпрастывались на лоб и виски клочки жалкого утепленья — пакля, шерсть, вата. Стася отчаянно заплескалась во льдах, как огромная рыба. Он подплыл к ней ближе, улыбнулся, как оскалился — губы уже застывали — и уцепился за ее еще живые, еще сгибающиеся руки, намертво впился в пальцы и запястья. Успел.
Так их и вытащили на борт англичане. Счастье, что английские суда строго прочесывали здесь воды. Торпеды гуляли под водой, как гуляют треска и зубатка. Спасенным разжимали зубы ножом, чтобы влить в рот спирт. Что вы, ребята, виски тащите!.. им живой спирт нужен. Потрясите врачей!.. Уже потрясли: на вот, отлей из мензуры. Матросня беззлобно переругивалась. Какая отличная девчонка, и что она только делала в море. А мужик!.. гляди, что у него на башке. Золотой котел. Русские моряки варили в нем акулью уху. Ха!.. Хорошо, в холодных водах нет акул. Иначе… мы бы прошли ватерлинией аккурат по красной водичке. Только и всего. Эй, братцы, девка открыла глаза!.. А мужик не дрыгнет ногой. Он дышит?.. Не дышит. Влей ему еще в рот каплю рому. Эка спохватился!.. ром Длинный Джек давно уж весь вылакал… разве на донышке…
Чтобы согреть заледенелые тела, Стасю и Золотой Шлем завернули в сухую парашютную ткань. На английском эсминце для неведомо каких целей хранился запас парашютов. Матросы недрогнувшей рукой распотрошили парашют и закутали русских утопленников. Девочка отошла, тяжело дышала. Похоже, намечается двустороннее крупозное. А мужик?.. Да отстаньте вы с вашим мужиком. Ты лучше золотую каску у него с головы сдерни. Он тебя, очнется, сам как следует вздернет. На фок-мачте. Он не очнется. Он не очнется, говорят тебе!
Ты, сучонок вонючий. Ты что это смертный приговор человеку подписываешь. Ну, пырни его лучше ножом. За жизнь надо драться! Всегда! И за… чужую?.. Ты Евангелие читал?.. В детстве. Мамка читала вслух. Я… ничего не помню. Возлюби его как самого себя, дурак! Лей ему в рот спирт! Лей!
А я раздел девчонку до рубашки… гляжу — у нее на пузе…
Заткнись. Молчи о том, что у нее на брюхе! Что?! Проказа?! Лепра?!
Ро… родинка…
Она очнулась и огляделась. Горячо пахло машинным маслом. Для сугрева их, завернутых в парашютные отрезы, положили в машинном отделеньи, где было жарче всего. Угли горели и перекатывались в топках. Красное буйство пламени лезло из черных железных дверей, пыхало из щелей, ударяло из круглых дыр — продухов. Она привстала на локтях, стала выкарабкиваться из тягучего слоистого шелка. Дышала с хрипом, с присвистом. Человек, закутанный в солнечный шелк рядом с ней, лежал тихо, молчал.
— Золотой Шлем! — крикнула она громко и горько. — Золотой Шлем! Ты где!.. Я без тебя… не смогу!.. Я не доплыву без тебя… Лондон загрызет меня, как пес!.. Я же… пропаду без тебя, Золотая ты моя Голова!.. Я и английский-то язык уже забыла… как это?.. Stasia is a funny girl…
Она выскользнула из шелковой, льющейся ткани. Кочегаров поблизости не было. Может быть, они укрылись в тесноту трюма — тайком от старпома выпить. Подошла к лежащему. Приложила ухо к его груди.
Золотой Шлем лежал спокойный и холодный. Ледяные волны укачали его в колыбели. На его голове, на затылке, горел металлический, раззолоченный котелок, с фигурными рисунками, с рельефом по ободу: овечки, коровка, золотая виноградная лоза, и под лозой юноша и девушка целуются пылко и радостно, будто встретились после долгой разлуки.
Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Та-та-та-та-та-та-та-та-та-там. Мерный стук. Сухой стук. Костяшки о дерево. Та-та-та-там. Напоминанье. Все сильнее стук. Все настойчивей. Все громче. Никуда не спрятаться.
Никуда от него не спрятаться. Стук растет и усиливается. Заполняет тебя изнутри. Вырывается из тебя наружу. Стук, жесткий стук не может больше быть только в тебе.
Что это стучит?! Кто?!
Если бы знать. Если бы это знать.
Ты носишь в себе, внутри, стук и огонь. Жесткое биенье крови — в кости груди, в глухие виски. И полыханье жара — он поднимается от ног твоих, от пяток и ступней, и он затопляет тебя целиком, он разливается в тебе, как вода по поемным лугам в половодье. Спасенья нет. Ты, человек, живой и соткан из огня. Все твои ткани и сочлененья — огненны. Ты притворяешься, что ты внутри из крови, мяса и лимфы. Враки. Ты из огня. И ты никогда его не поборешь. Это он поборет тебя.
Стук и огонь. Огонь и стук. Стук подземных костей и огонь звезд в небесах. Мы — живой мост между подземьем и небом. Мы плачем, на небо глядя. Мы его пасынки и падчерицы. Оно в ночи льет на нас звездные слезы метеорных дождей. Сияющие потоки огня с зенита вниз — а о землю стучат мертвые камни, камни. Огонь превращается в стук. Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Все громче. Все безысходней. Это маленький барабан в тебе, внутри. Это сердце твое. Оно не хочет умирать. Оно никогда не хочет умирать. Ни на Войне, ни просто так. Оно не верит, что есть старость. Что есть Время. Что есть простой убийца, с револьвером ли, с ледяным ножом в руке, и он стоит за углом, и он прячется за скалой.
Она упала на его грудь, зарыдала.
Трюм корабля, внутренность барака. Ей все равно. Огонь внутри. Огонь снаружи, в ночном небе, над кораблем. Северное злое Сиянье. И на мачтах — бредовые огни святого Эльма. Они предвещают морякам погибель. Пусть огромный спрут обовьет днище корабля щупальцами. Пусть снова торпеды прорежут серую соленую гладь. Его больше нет, и она плачет. И женщине всегда суждено плакать, когда…
Тело — куколка. Бабочка — душа. Она, цветная, весело вылетает. Так зачем же ты плачешь, глупая девочка. Лучше молись. Ты же знаешь все молитвы. И пророчества пророка Амоса. И деянья великой Фамарь. И невнятные слова, что бормотал Даниил рыкающим львам во рве львином. И нежную молитву Ефрема Сирина, похожую на песню. Спой ему Сирина. Спой колыбельную. Он уснет как младенец.
Из-под ее закрытых век сочились, медленно текли, как густой бурятский мед, благословенные слезы.
— ах!.. о-о-о-о…
Капитан дал ей от каюты ключ, и она запиралась изнутри. Никто не смел тревожить ее. Качка усиливалась, море неистовствовало, ее рвало в ночной горшок, и по приказанью капитана ей на подносе принесли тонко нарезанный лимон с сахаром. На подносе, рядом с лимонными кусочками, лежала записка от капитана: «Погрызите, Ваше Высочество. Лимон пойдет Вам на пользу».
Она усмехнулась одним углом рта, взяла с подноса, что держал, изогнувшись в шутейном поклоне, рыжий скуластый матрос в шапочке с помпончиком, кислую дольку, отправила себе в рот. Неужели капитан и впрямь верит ее бреду. Она и сама себе уже не верит.
Тело Золотого Шлема хотели бросить в море, завязав в мешок; не бросили. Завалили кусками льда, опустили в железный ящик в холодном трюмовом отсеке. Он был пришелец, гражданин другой страны. Какой? Воюющей?.. Никто не знал. Стася ночами украдкой спускалась в пахнущий мазутом, скользкий трюм, осторожно ступая по стальным грязным листам пола, покрытым пупырышками. Она подходила к железному ящику, где лежал Золотой Шлем. Трогала ладонью черное железо. Он сказал ей: «Я в тебя влюбился». Он только сказал ей это. Только сказал.
Осторожный капитан не вступал в перестрелку с военными кораблями, и эсминец прибыл в Лондон благополучно, не подранком. Стасю, одетую по новейшей английской моде — капитан распорядился купить ей все самое красивое и добротное в лучшем дамском магазине Лондона — выгрузили на причал для военных кораблей, и она стояла, запрокинув голову, придерживая у подбородка пуховый шарфик, и ждала, пока по трапу спустятся ее благодетели. Лондон встретил их дымами и мрачным, рваным в клочья небом. Она осматривалась затравленно. Это отчизна ее родни, английских королей. Ох, никто ей здесь не поверит. И капитан тайком над ней смеялся. Он и сейчас смеется. О, она знает цену обнаженным в широкой, до ушей, улыбке, белым, до блеска начищенным мятной пастой «Манифик» зубам.
Берег Темзы, и она стоит одна. Она услала всех надоед. Английский капитан, не удивляйся. Она хочет остаться одна на берегу английской реки. Подумать о том, откуда она прыгнула сюда. Господа, здесь не бомбят?.. Ну и славно.
Она стояла одна, и вода плескалась у ее ног. Мальчишки удили рыбу. Как у нас в России. Мой отец был братом английского короля. Король не верит до сих пор, что Папу и Маму убили. Сколько ты будешь здесь стоять? А сколько понадобится. Пока не упаду. Не умру, не сдохну. Тут, на берегу, от голода и ветра, от любопытных взглядов.
Капитан не уехал. Он обманул ее. Он попрощался с ней, а сам сел в черный лимузин неподалеку от причала, так, чтобы видеть странную светлоглазую девушку из Сибири, столь бойко и грациозно говорящую по-английски. Если честно, то до конца он не верил ей. Хотя фотографии убитых Царя и Царицы и Царских детей обошли все английские газеты.
И он пропустил миг. Автомобиль, как заполошный, вылетел из-за угла булошной, крутанул колесами на вираже. Два человека выскочили из авто, налетели на девушку, одиноко и печально глядевшую на игру серой прозрачной речной воды, скрутили ей за спиной руки. Втиснули в машину. Все было делом нескольких бедных секунд. Капитан эсминца успел запомнить лишь жалко, из-под юбки, задранные ножки в модельных, с опушкой, сапожках, мелькнувшие в сыром лондонском вечернем воздухе, когда девушку грубо заталкивали внутрь стальной повозки.
— Я Авессалом. Я армагеддонец. Понятно?!
Он отнял от ее глаз наждачную ладонь, снял жесткую клешню с шеи. Он ее задушил и ослепил, а теперь из блевотной темени машины глядел на нее блестящими, как елочные игрушки, чуть вытаращенными глазами.
Шофер молчал, крутил руль, дышал дымом курева в ветровое стекло.
— Кто вы?.. — Ее трясло. Ее дрожь передалась ему. Он тоже по-звериному, мелко и жадно, задрожал.
— Мы?.. Сумасшедшие, как и ты. — Белки глаз сине, хищно сверкнули. — Только не повторяй нам байку про Царскую Семью. От этого занудства уже с души воротит. Насмотрелась Европа самозванцев и самозванок. Я все знаю. Тебя бросили сначала за решетку… потом на зимнюю каторгу, на Острова. Ты держалась там молодцом. Хвалю. — Он передохнул, неожиданно ласково погладил ее по плечу, облаченному в бобровую, спасибо капитану, шубку. — Тебя есть за что похвалить. И на Войне ты успела побывать. Тебя ведь везут из Северной Сибири?..
— Откуда вы…
— От верблюда. Знаешь, у нас в Армагеддоне есть такой мужик по имени Рифмадиссо. Нищий. Слоняется везде, всюду… спит на площадях, под быками мостов, ест что ни попадя, из мусорниц, сердоболки подают; его в Армагеддоне все знают, а он знает тайны мира. — Машина набирала ход. Шофер плюнул сигарету в щель меж стеклами. Зыркнул в их сторону, осклабился. — Что ржешь, конь?.. да, Рифмадиссо Великий Юродивый Армагеддона; да, он знает такие тайны!.. закачаешься. Он — посвященный. Я — тоже. Со мной прошу поосторожнее. Я вооружен и дико опасен. Я тоже знаю, что не политики и полководцы вершат судьбы мира… Раздевайся!
Он заорал так, что, казалось, лопнула кожаная обивка внутри авто. Стася закрыла глаза и откинулась спиной на сиденье.
— Развяжите мне руки, Авессалом, — тихо попросила она. — Развяжите мне руки.
Он вынул из кармана нож, выщелкнул лезвие, разрезал бельевую веревку. Стася вытянула вперед руки, положила на колени, обернула светящееся во тьме лицо к Авессалому.
— Этот Рифмадиссо… раскосый?..
— Есть, есть на роже легкая раскосинка. Брехали, что в нем течет монгольская кровь. Это он предсказал Зимнюю Войну. Влез однажды ночью в газон на самом главном проспекте Армагеддона, упал на колени в грязь, перебирал четки, молился, кричал: «Танки пойдут!.. Самолеты полетят!.. Царя убьют!..» Месяц спустя убили твоего отца, Анастасия.
— Вы… верите мне?!..
— Не вижу повода, чтобы не верить. Однако есть последняя проверка. Снимай свое роскошное платье! Здесь темно, тебя никто не видит. Я добрый. Я не насилую чужих девочек и Царских дочерей. Мне не твоя п…а нужна. Камень сюда! Тот, что у тебя на животе!
Она съежилась. Закрыла живот руками, будто мать, охраняющая плод от ударов, от побоев. На Островах так женщины закрывали беременные животы.
— Камень не отдам! Он никогда ваш не будет! Это сапфир русских Царей! Меня убейте — тогда хватайте!
— Ого, а звереныш-то с норовом. — Он ощерился, сцепил одной огромной рукой оба ее тоненьких запястья. Она забилась. Так осетры, когда их вылавливал в Бахте охотник Мишель, граф Тарковский, бились об енисейский лед. — Еще чего, тебя убивать. Ты нам все подобру-поздорову отдашь. Сама. Когда узнаешь кое-что. Рифмадиссо — единокровный брат одного монгольского спятившего полководца. В полководца выстрелили, он сошел с ума, он растерял свое войско, и началась Зимняя Война. Он сам это предсказал. А Рифмадиссо, за тысячу миль от него, повторил. Война закончится, если Третий Глаз Дангма будет возвращен на свое законное место. В сердцевину золотого лба Золотой Головы. Иначе… — он облизнул вмиг высохшие губы, — будет битва. Последяя битва. Последний великий бой. И мы все — слышишь, дура, все!.. — сгорим в его пламени. И Христос не придет, чтобы нас спасти. Он никогда не придет, слышишь?! И ты будешь виновата в этом! Дура! Судьбы мира не в руках генералов! Не в руках исступленных, восставших народов! Время делает один большой виток! Оборот вокруг оси! Оно идет своим ходом! Как зверь Китоврас! Ты слышишь! Скидай одежку, дура! Раздевайся!
Он дернул у нее с плеча бобровую шубку, и плотно сшитые меховинки затрещали по швам. Она билась, боролась. Он повалил ее на кожаное скриплое сиденье, срывал шерстяные, атласные, кружевные тряпки. Уже успели принарядить Княжну. И то правда, она достойна нарядов — не таких: иных. Он просунул руку под ажурную рубашку, нащупал влагу кудрявых срамных волос, сунулся выше; вот он, холодный огромный камень, под ладонью, перекатывается, драгоценный голыш. Круглый, гладко обточенный кабошон. Он уже у него в кулаке. Девка бьется и кусается, да это ничего. Смотри-ка, она бьется за свою собственность, как львица за детеныша. Драгоценность короны. Где теперь русские гордые Цари. Ищи-свищи. В сказке… в кровавой легенде. Там, на берегу северного моря, светящегося в ночи белым морозным светом, где их расстреляли в упор, где они упали на снег, кровяня белизну, разбрасывая по снегу руки, лбом в тропу, затылком на слежалые льды, на корку наста. Дай! Это не твой сапфир! Этот камень принадлежит Богу… не твоему!
Да ведь и не твоему тоже, Авессалом. Твой Бог — пустота. Черная тьма. Душный, подземный мрак. Тебя никто не будет держать на ласковых руках, когда ты будешь умирать.
Он с силой рванул суровую нитку к себе. Порвал.
Боже, как заплакала девочка. Навзрыд. Так никто никогда не плакал на земле.
Боже, возьми меня к Себе. Боже, лучше еще раз Острова. Еще раз надсмотрщик. Еще раз те очереди из автоматов, что косили людей, как траву. Она помнит… ее живот помнит, какой обжигающий снег пластался под живым телом, как накрывала она животом найденыша-малышку. Она — девчонка; на снегу, под нею, — орущий грудничок. Она извернулась на сиденье, накрыла сапфир животом, пупком, ребрами, как накрывала тогда младенца. Авессалом грязно выругался, ткнул ее пальцем в живот, как ножом. Она простонала, но продолжала прикрывать собою Синий Глаз.
— Дура! Ты такая же дура, как и все мы! Как все наши дураки! Как несчастный Рифмадиссо! Как твой полководец Хомонойа! Как ваши с. аные генералы, что ведут Зимнюю Войну в свое удовольствие и все закруглить никак не могут! Пеняй на себя!
Он выдернул из кармана пистолет и, прижав дуло к ее локтю, прострелил ей руку. Визг взрезал рвотную тьму авто. Когда крик умолк, он саданул коленом ее в грудь, и она свалилась на пол, на резиновый машинный коврик. Сапфир уже холодил его кулак. Он поднес его к носу, чтобы лучше рассмотреть. Машина неслась на всех парах, свистя шинами по шоссе, прочь от Лондона, через предместья, на восток, к морю.
— Вы… выбросите меня из машины?.. Вы… убьете меня?!.. Только не топите… лучше пуля… как они… как родители, сестрички… как Леша…
— С этой раной в плече ты еще потанцуешь на блестящих европейских балах, — засмеялся Авессалом. Его лицо сыто блестело потом борьбы. Он когтил добычу. Он радостно смеялся камню, глядя бешеными бандитскими глазами прямо в синий бесстрастный Глаз. — Я отвезу тебя на побережье Ла-Манша. Ты, Мария Стюарт недорезанная. Плавала по Северному Морскому Пути — доплывешь и до Франции. Контрабандой. Нам твоя смерть не нужна. Но нам и Царица в России не нужна. Твой престол сгорел в печи. Сгорел, ты понимаешь?!.. — заорал он натужно.
Пока машина мчалась к проливу, он перевязал ей руку, порвав на бинты свою рубаху. Раненая принцесса, это уже сюжет для летописи. Летописцы, жаль, все повывелись. Постреляли всех. Перевешали. А то и на кострах пожгли, недорого взяли.
Они выкинули ее холодной и туманной островной ночью на пустынном берегу Ла-Манша, посадили в пустую рыбацкую лодку, привязанную к колышку ржавой железной цепью, бросили на дно лодки шубку; Авессалом порылся в карманах и швырнул ей еще и кошелек.
Матросы подхватили мешки с провиантом, расплатились. Вместе с бумажными деньгами охотнику в руки втиснули четверть водки. Он обнял бутыль и прижал ее к груди, как ребенка. Мужчины и девушка пошли прочь, перескакивали, как козы, по льду между торосов, он глядел им вслед, и водка сквозь зеленое стекло бутыли светло морозила ему голые ладони.
Таймыр пройден насквозь. Таймыр прострелен, как стрелой.
Ледокол вышел в устье Енисея с помятыми, исцарапанными когтями льда боками. В безбрежном устье сверкали под Солнцем разводы игристой живой воды — здесь поработали другие ледоколы, помощнее. Капитан обогнул каменный мыс, ледяной уступ. Простор Карского моря выплеснулся в душу, хлестнул невероятьем синих льдов, слепящих волн по прижмуренным глазам. Труба ледокола запыхтела черным дымом. «Топлива только до Диксона!.. — крик капитана спугнул с мостика двух птиц, белых чаек, с крыльями, черными с исподу. — Хочешь ешь, хочешь пей!.. Жратвы-то много, а горючего…» Он рассерженно махнул рукой, и голица слетела с руки и полетела в воду.
Теперь мы пересядем на любое судно, идущее на Запад по Северному Морскому Пути, Стасинька. «Северный» Золотой Шлем выговорил как «Зефирный». Я должен доставить тебя в Европу в целости и сохранности. Я не восточная ваза, чтоб меня беречь. Пусть я разобьюсь. Меня и так уже разбили. Вы везете на Запад осколки, господин. И даже не склеенные. Старческая горечь проступила полыньею в улыбке молодых губ.
Они узрели белое обледенелое тело встречного корабля на закате, когда ярко-красная, багровая полоса прорезала небо над залежами льдов, над лежбищами тюленей. Капитан дал длинный, протяжный гудок. Э-э-эй! Там, на корабле!.. Возьмите пассажиров на борт. Вахтенный просигналил все, что мог, флажками. Встречный замедлил ход. Пока корабли разворачивались и подходили друг к другу, прилаживаясь, притираясь бортами, нацеливая носы, сбавляя скорость, утишая пламя в котлах, — Золотой Шлем наскоро собрал дорожный мешок, вскинул на плечи, сам одел в шубу безвольную, безропотную Стасю, с повисшими руками, с остановившейся светлою водою в широко глядящих северных глазах, вывел на ветер. О, больно, можно обморозить щеки, нос. Погодка штормовая. Ветер ярился и выл в корабельных трубах, пока Золотой Шлем и Стася перебирались по шаткому трапу с енисейского ледокола на военный корабль, сторожевик. «СКР-20» — намалевано было белой масляной, боцманской краской у него на борту, на корме. Стася взмахнула рукой, посылая капитану прощальный воздушный поцелуй. Она будет век помнить его соленую рыбу. Будет помнить эти колючие щеки: она прикоснулась однажды к ним нагой, без рукавицы, ладонью.
Они погрузились на сторожевик молча. Их особенно никто ни о чем не расспрашивал. Капитан сторожевика был иной, нежели на ледоколе. Высокий и угрюмый; поклажа лет давила его, пригибала плечи, он горбато сутулился, вдруг — резко — выпрямлялся. Он только спросил их: на Запад? На Запад. До границы с Норвегией? До первых скал Лапландии? Туда. И дальше. Мы дальше не идем. Мы ходим только в Русских водах. Какая же сейчас власть в России?.. А никакая. Война все преступленья на себя спишет. Царь наш убитый за нас на небесах всем Святым помолится. Узкие, жесткие стальные глаза капитана подозрительно ощупали светловолосую девчонку, укутанную в тряпицы и собачьи меха, что кочан. Как же нам дальше?.. Дальше — это куда?.. В Норвегию?.. В Англию. Почему ты так худо балакаешь по-русски?.. Ты не шпион?.. Золотой Шлем улыбнулся. А почему на тебе позолоченная шапка?.. Молчишь?.. Ну, молчи, молчи. Мне с твоим молчаньем детей не крестить. Доплывем до нейтральных вод — ссажу тебя на первую попавшуюся рыбачью скандинавскую лодчонку. Добирайся до своего Лондона как знаешь. Я не нарушу конвенции. Меня расстреляют без военно-полевого суда.
Ледовитый Океан колыхался под сторожевиком огромным и серым жирным тюленем. Стася, а ведь Океан страшней, чем река и море. Ты чувствуешь его мощь. Он качает тебя, как качал бы тебя на руках мужчина, любящий тебя. Любящий и целующий; и владеющий тобою всею. Заполняющий тебя всем собой — без остатка, до конца. Тот, под натиском чьего тела ты бы кричала от восторга, а он бы вонзался в тебя беспощадно, качал бы тебя — собой. И, устав любить тебя, он бы поднимал тебя и качал бы тебя на руках своих. Это твой мужчина, Стася. Где он?! У тебя был только Исупов. У тебя был полковник Исупов, потерявший разум, когда узнал, чья ты дочь. Он делал с тобой все, что делают с женщинами мужчины. Но ты осталась девочкой, девственницей, хоть и прободалась до крови твоя плоть, и была порвана морозная ледяная плева; и завесу в храме разодрали надвое. В тебе жило твое девство. Его никто еще не порушил. И вот Океан. О, как же властно и неодолимо он качает тебя.
Мужчина и женщина в любви — как в корабле… в шлюпке. Они спасаются от крушенья. Они качаются на волнах чуда и ужаса. Бог, ответь, будет ли с ней — так?! Или сторожевик подстрелят, прежде чем…
Их торпедировал вражеский корабль «Адмирал Шпеер», нагло вынырнувший из-за гребня мрачной белопенной волны. Серое чудовище, стальной Левиафан. Из хорды растут орудья; из хребта — пушечные кости. Она стояла на боцманской палубе, Золотой Шлем стоял рядом с ней. Нынче ночью он сел к ней, согнулся на корточках на полу перед ее изголовьем, приложился щекой к ее щеке. «Стасиа, буду тибе говориль всю прафда. Я из далекой страна. Я в тибья влюбил. Я знаю, кто — ты. Я тибья спасать до конца. Наш конец тут». Он кивнул на холодный Океан, голубыми — на сумрачном, сером — вспышками мечущийся под ныряющим килем. Чужой корабль подходил медленно, готовясь погубить. Сторожевик встопорщил зальделые борта орудьями. Господи, жалкие пушечки, старинные минометики! И этаким оружьем мы ведем Зимнюю Войну. И уже сколько лет. Но ведь времени нет, Стася. Времени нет. Молись кротко за врагов своих.
Она кинулась на шею Золотому Шлему, а серые рыбы торпед уже шли, уже вспарывали соленое брюхо Океана, уже вонзались в днище сторожевика, как мужик-насильник вонзается в жертву, и капитан надрывно вопил из рубки: «Огонь!.. Огонь, ребята!.. Всыплем им, пока мы еще живы!..» — а судно разламывалось надвое от торпедного удара, тонуло быстро и ужасающе просто, матросы взмахивали руками, уходя под воду, их рты глотали последний воздух, глаза вылезали из орбит. Матросиков, что в Бахте закупали с нею у охотников осетров и моченые помидоры, разорвало на кровавые, лохматые куски. Стася, Стася! Вот спасательный пояс, вот… Золотой Шлем трясущимися руками пялил на нее пробковый желтый пояс. Теперь и мне застегни. На спине. Завяжи!
Они не поняли, когда торпеды ухнули по сторожевику вдругорядь. Холодная вода сразу оказалась рядом, очень близко: под барахтающимися телами, под бьющимися руками, вокруг тяжелых, чугунных ног, тянущих ко дну. Он не успел стащить с нее валенки, с себя — сапоги. Пояса держали их на воде. «Адмирал Шпеер» застыл поодаль. Костистый, безжалостный морской зверь. Ты ударил Ангелов хвостом своим; ты разинул чудовищную пасть свою, но мы не убоялись тебя, и испытанье ледяной водой послано нам, чтоб мы восчувствовали сладость смерти от Тебя, Господи, в пучине безмерного Океана Твоего. Стася била руками по воде. Ее ноги цепенели. Ее одеревеневшие губы повторяли молитву: Господи, Владыко живота моего. Спаси врагов. Спаси врагов.
Золотой Шлем подплыл к ней одним усильем, страшным рывком — он не мог плыть, его руки и ноги не шевелились. Он выдохнул, и пар, исшедший из его посинелых губ, обволок ее лицо тепло и любовно: последней жизнью. Милый! Я никогда не стану Царицей. Я буду Царицей Морскою. Она видела близко его леденеющие глаза. Золотой Шлем торчал на его голове, как золотая луковица, и из-под металла выпрастывались на лоб и виски клочки жалкого утепленья — пакля, шерсть, вата. Стася отчаянно заплескалась во льдах, как огромная рыба. Он подплыл к ней ближе, улыбнулся, как оскалился — губы уже застывали — и уцепился за ее еще живые, еще сгибающиеся руки, намертво впился в пальцы и запястья. Успел.
Так их и вытащили на борт англичане. Счастье, что английские суда строго прочесывали здесь воды. Торпеды гуляли под водой, как гуляют треска и зубатка. Спасенным разжимали зубы ножом, чтобы влить в рот спирт. Что вы, ребята, виски тащите!.. им живой спирт нужен. Потрясите врачей!.. Уже потрясли: на вот, отлей из мензуры. Матросня беззлобно переругивалась. Какая отличная девчонка, и что она только делала в море. А мужик!.. гляди, что у него на башке. Золотой котел. Русские моряки варили в нем акулью уху. Ха!.. Хорошо, в холодных водах нет акул. Иначе… мы бы прошли ватерлинией аккурат по красной водичке. Только и всего. Эй, братцы, девка открыла глаза!.. А мужик не дрыгнет ногой. Он дышит?.. Не дышит. Влей ему еще в рот каплю рому. Эка спохватился!.. ром Длинный Джек давно уж весь вылакал… разве на донышке…
Чтобы согреть заледенелые тела, Стасю и Золотой Шлем завернули в сухую парашютную ткань. На английском эсминце для неведомо каких целей хранился запас парашютов. Матросы недрогнувшей рукой распотрошили парашют и закутали русских утопленников. Девочка отошла, тяжело дышала. Похоже, намечается двустороннее крупозное. А мужик?.. Да отстаньте вы с вашим мужиком. Ты лучше золотую каску у него с головы сдерни. Он тебя, очнется, сам как следует вздернет. На фок-мачте. Он не очнется. Он не очнется, говорят тебе!
Ты, сучонок вонючий. Ты что это смертный приговор человеку подписываешь. Ну, пырни его лучше ножом. За жизнь надо драться! Всегда! И за… чужую?.. Ты Евангелие читал?.. В детстве. Мамка читала вслух. Я… ничего не помню. Возлюби его как самого себя, дурак! Лей ему в рот спирт! Лей!
А я раздел девчонку до рубашки… гляжу — у нее на пузе…
Заткнись. Молчи о том, что у нее на брюхе! Что?! Проказа?! Лепра?!
Ро… родинка…
Она очнулась и огляделась. Горячо пахло машинным маслом. Для сугрева их, завернутых в парашютные отрезы, положили в машинном отделеньи, где было жарче всего. Угли горели и перекатывались в топках. Красное буйство пламени лезло из черных железных дверей, пыхало из щелей, ударяло из круглых дыр — продухов. Она привстала на локтях, стала выкарабкиваться из тягучего слоистого шелка. Дышала с хрипом, с присвистом. Человек, закутанный в солнечный шелк рядом с ней, лежал тихо, молчал.
— Золотой Шлем! — крикнула она громко и горько. — Золотой Шлем! Ты где!.. Я без тебя… не смогу!.. Я не доплыву без тебя… Лондон загрызет меня, как пес!.. Я же… пропаду без тебя, Золотая ты моя Голова!.. Я и английский-то язык уже забыла… как это?.. Stasia is a funny girl…
Она выскользнула из шелковой, льющейся ткани. Кочегаров поблизости не было. Может быть, они укрылись в тесноту трюма — тайком от старпома выпить. Подошла к лежащему. Приложила ухо к его груди.
Золотой Шлем лежал спокойный и холодный. Ледяные волны укачали его в колыбели. На его голове, на затылке, горел металлический, раззолоченный котелок, с фигурными рисунками, с рельефом по ободу: овечки, коровка, золотая виноградная лоза, и под лозой юноша и девушка целуются пылко и радостно, будто встретились после долгой разлуки.
Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Та-та-та-та-та-та-та-та-та-там. Мерный стук. Сухой стук. Костяшки о дерево. Та-та-та-там. Напоминанье. Все сильнее стук. Все настойчивей. Все громче. Никуда не спрятаться.
Никуда от него не спрятаться. Стук растет и усиливается. Заполняет тебя изнутри. Вырывается из тебя наружу. Стук, жесткий стук не может больше быть только в тебе.
Что это стучит?! Кто?!
Если бы знать. Если бы это знать.
Ты носишь в себе, внутри, стук и огонь. Жесткое биенье крови — в кости груди, в глухие виски. И полыханье жара — он поднимается от ног твоих, от пяток и ступней, и он затопляет тебя целиком, он разливается в тебе, как вода по поемным лугам в половодье. Спасенья нет. Ты, человек, живой и соткан из огня. Все твои ткани и сочлененья — огненны. Ты притворяешься, что ты внутри из крови, мяса и лимфы. Враки. Ты из огня. И ты никогда его не поборешь. Это он поборет тебя.
Стук и огонь. Огонь и стук. Стук подземных костей и огонь звезд в небесах. Мы — живой мост между подземьем и небом. Мы плачем, на небо глядя. Мы его пасынки и падчерицы. Оно в ночи льет на нас звездные слезы метеорных дождей. Сияющие потоки огня с зенита вниз — а о землю стучат мертвые камни, камни. Огонь превращается в стук. Там. Та-та-та-там. Та-та-та-там. Все громче. Все безысходней. Это маленький барабан в тебе, внутри. Это сердце твое. Оно не хочет умирать. Оно никогда не хочет умирать. Ни на Войне, ни просто так. Оно не верит, что есть старость. Что есть Время. Что есть простой убийца, с револьвером ли, с ледяным ножом в руке, и он стоит за углом, и он прячется за скалой.
Она упала на его грудь, зарыдала.
Трюм корабля, внутренность барака. Ей все равно. Огонь внутри. Огонь снаружи, в ночном небе, над кораблем. Северное злое Сиянье. И на мачтах — бредовые огни святого Эльма. Они предвещают морякам погибель. Пусть огромный спрут обовьет днище корабля щупальцами. Пусть снова торпеды прорежут серую соленую гладь. Его больше нет, и она плачет. И женщине всегда суждено плакать, когда…
Тело — куколка. Бабочка — душа. Она, цветная, весело вылетает. Так зачем же ты плачешь, глупая девочка. Лучше молись. Ты же знаешь все молитвы. И пророчества пророка Амоса. И деянья великой Фамарь. И невнятные слова, что бормотал Даниил рыкающим львам во рве львином. И нежную молитву Ефрема Сирина, похожую на песню. Спой ему Сирина. Спой колыбельную. Он уснет как младенец.
Из-под ее закрытых век сочились, медленно текли, как густой бурятский мед, благословенные слезы.
— ах!.. о-о-о-о…
Капитан дал ей от каюты ключ, и она запиралась изнутри. Никто не смел тревожить ее. Качка усиливалась, море неистовствовало, ее рвало в ночной горшок, и по приказанью капитана ей на подносе принесли тонко нарезанный лимон с сахаром. На подносе, рядом с лимонными кусочками, лежала записка от капитана: «Погрызите, Ваше Высочество. Лимон пойдет Вам на пользу».
Она усмехнулась одним углом рта, взяла с подноса, что держал, изогнувшись в шутейном поклоне, рыжий скуластый матрос в шапочке с помпончиком, кислую дольку, отправила себе в рот. Неужели капитан и впрямь верит ее бреду. Она и сама себе уже не верит.
Тело Золотого Шлема хотели бросить в море, завязав в мешок; не бросили. Завалили кусками льда, опустили в железный ящик в холодном трюмовом отсеке. Он был пришелец, гражданин другой страны. Какой? Воюющей?.. Никто не знал. Стася ночами украдкой спускалась в пахнущий мазутом, скользкий трюм, осторожно ступая по стальным грязным листам пола, покрытым пупырышками. Она подходила к железному ящику, где лежал Золотой Шлем. Трогала ладонью черное железо. Он сказал ей: «Я в тебя влюбился». Он только сказал ей это. Только сказал.
Осторожный капитан не вступал в перестрелку с военными кораблями, и эсминец прибыл в Лондон благополучно, не подранком. Стасю, одетую по новейшей английской моде — капитан распорядился купить ей все самое красивое и добротное в лучшем дамском магазине Лондона — выгрузили на причал для военных кораблей, и она стояла, запрокинув голову, придерживая у подбородка пуховый шарфик, и ждала, пока по трапу спустятся ее благодетели. Лондон встретил их дымами и мрачным, рваным в клочья небом. Она осматривалась затравленно. Это отчизна ее родни, английских королей. Ох, никто ей здесь не поверит. И капитан тайком над ней смеялся. Он и сейчас смеется. О, она знает цену обнаженным в широкой, до ушей, улыбке, белым, до блеска начищенным мятной пастой «Манифик» зубам.
Берег Темзы, и она стоит одна. Она услала всех надоед. Английский капитан, не удивляйся. Она хочет остаться одна на берегу английской реки. Подумать о том, откуда она прыгнула сюда. Господа, здесь не бомбят?.. Ну и славно.
Она стояла одна, и вода плескалась у ее ног. Мальчишки удили рыбу. Как у нас в России. Мой отец был братом английского короля. Король не верит до сих пор, что Папу и Маму убили. Сколько ты будешь здесь стоять? А сколько понадобится. Пока не упаду. Не умру, не сдохну. Тут, на берегу, от голода и ветра, от любопытных взглядов.
Капитан не уехал. Он обманул ее. Он попрощался с ней, а сам сел в черный лимузин неподалеку от причала, так, чтобы видеть странную светлоглазую девушку из Сибири, столь бойко и грациозно говорящую по-английски. Если честно, то до конца он не верил ей. Хотя фотографии убитых Царя и Царицы и Царских детей обошли все английские газеты.
И он пропустил миг. Автомобиль, как заполошный, вылетел из-за угла булошной, крутанул колесами на вираже. Два человека выскочили из авто, налетели на девушку, одиноко и печально глядевшую на игру серой прозрачной речной воды, скрутили ей за спиной руки. Втиснули в машину. Все было делом нескольких бедных секунд. Капитан эсминца успел запомнить лишь жалко, из-под юбки, задранные ножки в модельных, с опушкой, сапожках, мелькнувшие в сыром лондонском вечернем воздухе, когда девушку грубо заталкивали внутрь стальной повозки.
— Я Авессалом. Я армагеддонец. Понятно?!
Он отнял от ее глаз наждачную ладонь, снял жесткую клешню с шеи. Он ее задушил и ослепил, а теперь из блевотной темени машины глядел на нее блестящими, как елочные игрушки, чуть вытаращенными глазами.
Шофер молчал, крутил руль, дышал дымом курева в ветровое стекло.
— Кто вы?.. — Ее трясло. Ее дрожь передалась ему. Он тоже по-звериному, мелко и жадно, задрожал.
— Мы?.. Сумасшедшие, как и ты. — Белки глаз сине, хищно сверкнули. — Только не повторяй нам байку про Царскую Семью. От этого занудства уже с души воротит. Насмотрелась Европа самозванцев и самозванок. Я все знаю. Тебя бросили сначала за решетку… потом на зимнюю каторгу, на Острова. Ты держалась там молодцом. Хвалю. — Он передохнул, неожиданно ласково погладил ее по плечу, облаченному в бобровую, спасибо капитану, шубку. — Тебя есть за что похвалить. И на Войне ты успела побывать. Тебя ведь везут из Северной Сибири?..
— Откуда вы…
— От верблюда. Знаешь, у нас в Армагеддоне есть такой мужик по имени Рифмадиссо. Нищий. Слоняется везде, всюду… спит на площадях, под быками мостов, ест что ни попадя, из мусорниц, сердоболки подают; его в Армагеддоне все знают, а он знает тайны мира. — Машина набирала ход. Шофер плюнул сигарету в щель меж стеклами. Зыркнул в их сторону, осклабился. — Что ржешь, конь?.. да, Рифмадиссо Великий Юродивый Армагеддона; да, он знает такие тайны!.. закачаешься. Он — посвященный. Я — тоже. Со мной прошу поосторожнее. Я вооружен и дико опасен. Я тоже знаю, что не политики и полководцы вершат судьбы мира… Раздевайся!
Он заорал так, что, казалось, лопнула кожаная обивка внутри авто. Стася закрыла глаза и откинулась спиной на сиденье.
— Развяжите мне руки, Авессалом, — тихо попросила она. — Развяжите мне руки.
Он вынул из кармана нож, выщелкнул лезвие, разрезал бельевую веревку. Стася вытянула вперед руки, положила на колени, обернула светящееся во тьме лицо к Авессалому.
— Этот Рифмадиссо… раскосый?..
— Есть, есть на роже легкая раскосинка. Брехали, что в нем течет монгольская кровь. Это он предсказал Зимнюю Войну. Влез однажды ночью в газон на самом главном проспекте Армагеддона, упал на колени в грязь, перебирал четки, молился, кричал: «Танки пойдут!.. Самолеты полетят!.. Царя убьют!..» Месяц спустя убили твоего отца, Анастасия.
— Вы… верите мне?!..
— Не вижу повода, чтобы не верить. Однако есть последняя проверка. Снимай свое роскошное платье! Здесь темно, тебя никто не видит. Я добрый. Я не насилую чужих девочек и Царских дочерей. Мне не твоя п…а нужна. Камень сюда! Тот, что у тебя на животе!
Она съежилась. Закрыла живот руками, будто мать, охраняющая плод от ударов, от побоев. На Островах так женщины закрывали беременные животы.
— Камень не отдам! Он никогда ваш не будет! Это сапфир русских Царей! Меня убейте — тогда хватайте!
— Ого, а звереныш-то с норовом. — Он ощерился, сцепил одной огромной рукой оба ее тоненьких запястья. Она забилась. Так осетры, когда их вылавливал в Бахте охотник Мишель, граф Тарковский, бились об енисейский лед. — Еще чего, тебя убивать. Ты нам все подобру-поздорову отдашь. Сама. Когда узнаешь кое-что. Рифмадиссо — единокровный брат одного монгольского спятившего полководца. В полководца выстрелили, он сошел с ума, он растерял свое войско, и началась Зимняя Война. Он сам это предсказал. А Рифмадиссо, за тысячу миль от него, повторил. Война закончится, если Третий Глаз Дангма будет возвращен на свое законное место. В сердцевину золотого лба Золотой Головы. Иначе… — он облизнул вмиг высохшие губы, — будет битва. Последяя битва. Последний великий бой. И мы все — слышишь, дура, все!.. — сгорим в его пламени. И Христос не придет, чтобы нас спасти. Он никогда не придет, слышишь?! И ты будешь виновата в этом! Дура! Судьбы мира не в руках генералов! Не в руках исступленных, восставших народов! Время делает один большой виток! Оборот вокруг оси! Оно идет своим ходом! Как зверь Китоврас! Ты слышишь! Скидай одежку, дура! Раздевайся!
Он дернул у нее с плеча бобровую шубку, и плотно сшитые меховинки затрещали по швам. Она билась, боролась. Он повалил ее на кожаное скриплое сиденье, срывал шерстяные, атласные, кружевные тряпки. Уже успели принарядить Княжну. И то правда, она достойна нарядов — не таких: иных. Он просунул руку под ажурную рубашку, нащупал влагу кудрявых срамных волос, сунулся выше; вот он, холодный огромный камень, под ладонью, перекатывается, драгоценный голыш. Круглый, гладко обточенный кабошон. Он уже у него в кулаке. Девка бьется и кусается, да это ничего. Смотри-ка, она бьется за свою собственность, как львица за детеныша. Драгоценность короны. Где теперь русские гордые Цари. Ищи-свищи. В сказке… в кровавой легенде. Там, на берегу северного моря, светящегося в ночи белым морозным светом, где их расстреляли в упор, где они упали на снег, кровяня белизну, разбрасывая по снегу руки, лбом в тропу, затылком на слежалые льды, на корку наста. Дай! Это не твой сапфир! Этот камень принадлежит Богу… не твоему!
Да ведь и не твоему тоже, Авессалом. Твой Бог — пустота. Черная тьма. Душный, подземный мрак. Тебя никто не будет держать на ласковых руках, когда ты будешь умирать.
Он с силой рванул суровую нитку к себе. Порвал.
Боже, как заплакала девочка. Навзрыд. Так никто никогда не плакал на земле.
Боже, возьми меня к Себе. Боже, лучше еще раз Острова. Еще раз надсмотрщик. Еще раз те очереди из автоматов, что косили людей, как траву. Она помнит… ее живот помнит, какой обжигающий снег пластался под живым телом, как накрывала она животом найденыша-малышку. Она — девчонка; на снегу, под нею, — орущий грудничок. Она извернулась на сиденье, накрыла сапфир животом, пупком, ребрами, как накрывала тогда младенца. Авессалом грязно выругался, ткнул ее пальцем в живот, как ножом. Она простонала, но продолжала прикрывать собою Синий Глаз.
— Дура! Ты такая же дура, как и все мы! Как все наши дураки! Как несчастный Рифмадиссо! Как твой полководец Хомонойа! Как ваши с. аные генералы, что ведут Зимнюю Войну в свое удовольствие и все закруглить никак не могут! Пеняй на себя!
Он выдернул из кармана пистолет и, прижав дуло к ее локтю, прострелил ей руку. Визг взрезал рвотную тьму авто. Когда крик умолк, он саданул коленом ее в грудь, и она свалилась на пол, на резиновый машинный коврик. Сапфир уже холодил его кулак. Он поднес его к носу, чтобы лучше рассмотреть. Машина неслась на всех парах, свистя шинами по шоссе, прочь от Лондона, через предместья, на восток, к морю.
— Вы… выбросите меня из машины?.. Вы… убьете меня?!.. Только не топите… лучше пуля… как они… как родители, сестрички… как Леша…
— С этой раной в плече ты еще потанцуешь на блестящих европейских балах, — засмеялся Авессалом. Его лицо сыто блестело потом борьбы. Он когтил добычу. Он радостно смеялся камню, глядя бешеными бандитскими глазами прямо в синий бесстрастный Глаз. — Я отвезу тебя на побережье Ла-Манша. Ты, Мария Стюарт недорезанная. Плавала по Северному Морскому Пути — доплывешь и до Франции. Контрабандой. Нам твоя смерть не нужна. Но нам и Царица в России не нужна. Твой престол сгорел в печи. Сгорел, ты понимаешь?!.. — заорал он натужно.
Пока машина мчалась к проливу, он перевязал ей руку, порвав на бинты свою рубаху. Раненая принцесса, это уже сюжет для летописи. Летописцы, жаль, все повывелись. Постреляли всех. Перевешали. А то и на кострах пожгли, недорого взяли.
Они выкинули ее холодной и туманной островной ночью на пустынном берегу Ла-Манша, посадили в пустую рыбацкую лодку, привязанную к колышку ржавой железной цепью, бросили на дно лодки шубку; Авессалом порылся в карманах и швырнул ей еще и кошелек.