Литов Михаил. Московский гость

   - То-то я вижу, что вы как будто не в себе, - перебила вдова Ознобкина. - Какой-то вы воспаленный... Вы и сейчас бредите. Разве я могу любить вас? Не бредить - в любви и всем прочем - главное для меня. Я не люблю сумасшедших. Я могу любить лишь сознательно, без экзальтации и преувеличений. Что такое? Почему вы скуксились, скривились, как от зубной боли? Я кажусь вам жестокой?
   - Нет, продолжайте...
   - Я начинаю любить человека лишь убедившись, что он стоит моей любви. Это так естественно. И вам не должно казаться, что я слишком много об себе понимаю. Я, может, не совсем точно выразилась, конечно, дело не в том, достоин ли человек моей любви, а в том, хочу ли я его любить. Но это всегда нужно прежде рассудить и я всегда так делаю. Вы можете счесть это глупостью и даже чем-то отвратительным, но я считаю, что это разумно и даже трогательно. Я же одинокая женщина, и меня всякий в силах обидеть. Поэтому мне никак нельзя без рассуждения, и только после него я не шутя упиваюсь чувствами. Я страстная женщина. Не верите? Так вот, я клоню к тому, что между нами роман невозможен.
   Пока вдова говорила, писатель все шире пускался в некое подобие пляски. Катюша потому и не решалась умолкнуть, что не знала, к каким неожиданностям может привести танцевальный задор собеседника, и на какое-то мгновение поверила, что лишь колдовство ее слов удерживает того от более диких форм самовыражения. А Греховников выражал протест. Он топал ногами в землю и сотрясал кулаками над своей узкой, как гусиное перо, головой, а в его тощей груди раздавался протяжный скрип и кашель. Он не осуждал Катюшу за то, что она имеет привычку рассуждать о человеке, на которого положила глаз, мысленно и с великой придирчивостью оценивает достоинства и недостатки потенциальных избранников сердца. Питирим Николаевич протестовал лишь против того, чтобы она ему выносила отрицательную оценку, фактически смертельный приговор, и если не словами, так танцем он говорил, что она должна пересмотреть свое мнение о нем, потому что он совершенно не заслуживает того отношения, которое она почему-то, не иначе как по недоразумению, взяла на вооружение. Пусть присмотрится к нему, пусть оценит его действительно по заслугам, пусть поймет, что другого такого человека, столько же достойного ее, как достоин он, Питирим Николаевич, она никогда и нигде не найдет.
   Вдова отлично понимала его пантомиму, как понимала и то, что он невменяем, грозен и страшен, и все же его внушения и увещевания на нее не действовали. Она была неумолима, холодная усмешка змеилась на большом скуластом лице. Греховников, шатаясь как пьяный, побрел от нее. Но за косогором, за которым он скрылся, словно перейдя рубикон, отчаяние с такой силой овладело им, что он упал на землю и, скатившись в ямку, принялся в бешенстве колотить кулаками по траве. Вдова услышала его стоны. Она спряталась за деревом и стала смотреть, как он корчится, желая уморить себя.
   Ей нравилось, что человек так мучается из-за безответной любви к ней. Подобные наблюдения укрепляли ее в мысли, что она заслуживает большего, чем обитание в провинциальном городе. Конечно, там, где люди умнее беловодцев, никто не станет этак пылко, с душой, открытой нараспашку до отвратительности, домогаться ее любви, да еще с тайным помышлением, что она богата и якобы обязана вытащить из грязи в князи влюбившегося в нее неудачника. Но она и не нуждается в таких разнузданных страстях, ее влечет к утонченности, к похожим на леденец эпизодам из дамских романов, ее собственная страсть обуздана, пышет здоровьем и не терпит гнили, подвального зловония.
   Правда, у нее в душе есть своя боль, именно беловодская, боль еще свежая, терзающая, хотя она, балуя с Русланом, сделала все, чтобы притупить ее. Руслан отчасти помог, вдыхание же паров из пробирки уже эту боль заглушить не могло, а кроме того и соединялось в памяти с визитом Кики Моровой. Разве не нанесла ей смертельную обиду Кики Морова, которая ворвалась в ее дом, разгромила гостиную, распотешилась над ее гостями и ее саму заставила вытворять непотребные штуки? Глядя на страдающего в ямке Питирима Николаевича, она поняла, что баловство надо прекращать и пора всерьез браться за Руслана. Ибо не за горами час, когда мальчишка поймет, что она недостаточно, не вполне любит его, скорее играет и забавляется им, - тогда он тоже станет кататься по траве и царапать руками землю, и проку от него не будет никакого.
   Сзади неслышно подкрался Руслан, посмотрел на возню Греховникова и с удивлением прошептал:
   - Что происходит?
   Вдова увела его подальше, туда, где Питирим Николаевич не мог услышать их разговор. Они оказались возле узкого и быстрого ручья, на дне которого судорожно гнулись вслед за течением зеленые водоросли. Сев на берегу, Катюша схватила принесенную Русланом бутылку с водой и надолго присосалась к ней. Ее светлые вытаращенные глаза огромно встали над горлышком запрокинутой бутылки словно два замерших, строго фиксирующих какой-то объект локатора, и под ее взглядом Руслан внезапно почувствовал себя насекомым, муравьем, потерявшим дорогу домой, пока обходил гигантскую ногу человека.
   - Видел там, в яме? - спросила вдова, зашвыривая пустую бутылку в кусты.
   - Видел...
   - Так-то, парень. Так люди страдают от неразделенной любви. Большой накал... Мужчин женские формы просто сводят с ума. Почему это, я не совсем понимаю.
   - Ну да, тебе понять это так же трудно, как без зеркала увидеть собственные уши, как укусить себя за локоть. А я видел тебя всю, видел тебя голой... Я смотрел и изучал, впитывал...- разоткровенничался Руслан. - Все было очень удивительно. Взять хотя бы твою... извини, твою подмышку. Она такая, такая...
   - Говори прямо, - распорядилась вдова с очаровательной и соблазняющей улыбкой. - Вместительная, да?
   - Очень вместительная. Не обижайся на мои слова...
   - На что же тут обижаться?
   - Очень и очень вместительная. И эти сердитые черные точечки, следы от выбритых волосков - я не раз буквально терял голову, видя их! Мне хотелось забраться внутрь, спрятаться, копошиться там, как в Эдеме...
   - И тот мужчина хотел, наверное, того же, - задумчиво проговорила вдова. - Ну тот, в яме. Но я его прогнала, и ему не оставалось ничего иного, как забраться в яму. Можно представить, что творится на душе у человека, когда он хочет одного, а ему приходится делать другое. Ты тоже хорош. Голову терял! Так почему же ты не сделал того, чего тебе хотелось?
   - Это невозможно... еще никому не удавалось... У меня желание не мечтательное, а самое что ни на есть практическое, потому оно и неосуществимо... - сбивчиво разъяснил Руслан.
   - Еще как возможно! - прервала его женщина со смехом.
   Они сидели плечо к плечу, а теперь вдова, запустив короткие толстые пальцы в волосы на его затылке, богатырским рывком пригнула голову Руслана к своему животу. Он сразу стал выворачиваться, чтобы лечь поудобнее. Его грудь худосочно вмялась в землю, ноги упали в ручей. Катюша просунула руку к нему под рубаху и, вонзив ногти в тоненькую шелковистую кожу, оставила кровавые борозды на его спине. Руслан не знал, чем ответить на все эти действия. Его соблазняла не только подмышка, усеянная черными точками, вдова вообще производила на него сильное, с легким и желанным привкусом тошноты, впечатление, и он был готов целовать ее всю, с головы до ног. Но ему представлялось, что женщине слишком вступили в голову именно его слова о подмышке, что она поверила, будто все остальное существует для него не так определенно и заманчиво, как та чернота срезанных волосков, и теперь она хочет, чтобы дружок наглядно изобразил свое тяготение, а между тем уселась и прихватила его таким образом, что у него нет ни малейшего шанса добраться до вожделенного углубления. И Руслан был в недоумении. Он уткнулся носом в ее колени, вдыхал ее запахи и ничего решительного не предпринимал.
   - Сядь ровно и выслушай меня, - вдруг сказала вдова, а когда Руслан исполнил ее волю, продолжила каким-то глухим, полузадушенным голосом: Наша связь началась с того, что я накормила тебя рыбой...
   - Ах это! - живо прервал ее Руслан. - Но я, кстати, не ел! Я говорил тебе, я не ел! Мама ела, а я... Да я и думать об этом не хочу. Мы живем в таком странном мире.
   - Да, в странном. И он покажется тебе еще более причудливым и сомнительным, когда я скажу, что мне, женщине, которую ты, может быть, полюбил, живется в этом мире совсем не сладко.
   - Ты сомневаешься в моей любви? - удрученно протянул Руслан.
   - Оставь свои детские ужимки! - нетерпеливо прикрикнула на него вдова. - Нечего надувать губки! Ты не с мамочкой, а со мной. Я постаралась сделать из тебя мужчину, так будь им. Или уходи отсюда, иди в канаву и валяйся в ней. А если ты намерен остаться со мной, то делай, что я тебе говорю. Для начала вот что... покатай меня!
   Она заставила Руслана опуститься на четвереньки и взгромоздилась на него, оседлала. Руслан тронулся в путь. И хотя затрудненные движения его слабого тела напоминали скорее ковыляние изнемогающей под непосильной ношей клячи, чем добрый галоп полного сил скакуна, это не мешало новоиспеченной амазонке торжествующе восклицать:
   - Ты мой конь! Мое маленькое пони! Мой конек-горбунок!
   Ударами внушительных каблуков в тощий зад всадница подбадривала своего одра, а Питирим Николаевич стоял наверху за деревом и, хмурясь, отчаянно сжимая кулаки, наблюдал эту сцену, разыгравшуюся на берегу пленительного ручейка.
   Савраска, скоро расточив все силы без остатка, распластался на земле. Вокруг его носа, зарывшегося в траву, сновали насекомые. Он не мог пошевелиться, поскольку Катюша продолжала сидеть на его спине. Она дергала его за волосы, понукая к новым лошадиным потугам, и ее тяжесть возрастала с каждым мгновением. Руслан услышал ее воркующий голос.
   - Ты будешь меня слушаться? - спросила вдова. - Слушаться во всем?
   - Буду. Еще бы! Я слушаюсь тебя с самого начала.
   - Это правда?
   - Правда. Только дай мне вздохнуть посвободнее, воздуха не хватает... Привстань...
   - Я отпущу тебя, если ты поклянешься, что отныне будешь исполнять любое мое желание.
   - Я и раньше так поступал...
   - А теперь будет иначе, немножко иначе... несколько изменится характер самих приказов. Может быть, они покажутся тебе даже мрачными, как бы бесчеловечными... но ты все равно должен их выполнять, понимаешь?
   - Но что я должен делать? - вскрикнул Руслан с тревогой.
   - Я скажу... В свое время. Допустим, я велю тебе поцеловать жирную грязную свинью в пятачок, что ты на это ответишь, мой нежный мальчуган? А если я прикажу убить человека, не человека даже... а живое существо, но особое живое существо, с необыкновенными задатками, ты сделаешь это? - да! ты сделаешь!
   Катюша зашевелилась, но только для того, чтобы встать коленями на спину своего дружка. Руслан застонал под их каменной мощью.
   - Покорись! - крикнула вдова.
   У Руслана сперло дыхание, и он не мог выговорить ни слова. Катюша полагала, кажется, что в парне заговорила гордыня, нечто такое, с чем ей еще предстоит изрядно повозиться, зато Греховников уловил в Руслане всего лишь полузадушенного цыпленка. Ему стало жаль это несчастное, лишенное разума и воли создание, и он с затаенным негодованием прошептал:
   - Он покорился, оставь его...
   Шепот полетел на берег ручейка, слегка коснулся слуха вдовы, и она тревожно огляделась. На мгновение ее взгляд пересекся со взглядом писателя, но если для него это стало обдающей жаром, сумасшедшей, исполненной страсти, любви и предвкушения смерти явью, то для нее осталось тайной, просто невыявленной абстракцией, поскольку она так и не различила Питирима Николаевича в гуще деревьев.
   10.МЫ ВЫШЛИ ИЗ ШИНЕЛИ ФАТАЛИСТА
   Образумилов с Членовым, соблюдая определенную таинственность, доставили Леонида Егоровича в Кормленщиково и поместили в заблаговременно снятом номере, чтобы он мог отдохнуть перед выступлением. Сами же они отправились побродить по поселку, освоиться с территорией, присмотреться к съехавшимся на торжества людям и прислушаться к их настроениям. Издали доносился стук молотков: это рабочие заканчивали возведение трибуны, на которую и предстояло взойти Леониду Егоровичу. Вскоре к партийцам, которые шли важно, заложив руки за спину и озирая окрестности с особой пристальностью, присоединился банкир и владелец магазина эротических принадлежностей Иволгин.
   Когда они более или менее случайно ступили на дорогу, ведущую к Воскресенскому храму и могиле поэта, Иволгин с высоты своего большого роста окинул внимательным взглядом торговцев, здесь действовавших с фантастической, неотразимой назойливостью, расправил плечи и сурово объявил:
   - Скоро будем брать власть. У этих спекулянтов и трутней нет никакого будущего!
   В беловодской партийной ячейке Иволгина любили за его склонность резать правду-матку и, как он сам говорил, своевременно брать быка за рога. Его политическая активность то и дело перетекала в радикализм, по крайней мере на словах. Это был крепко сбитый мужик с веснущатым широким и открытым лицом, с которого не сходила добродушная улыбка, - о таких лицах в более или менее уютные, благополучные времена говорят, что они "хорошие". Может быть, потому, что у него было хорошее лицо, Иволгин и социализм проповедовал выдающийся и многообещающий, "с человеческим лицом", как его окрестили достойные высшей похвалы теоретики, хотя не скрывал, что торгашей и трутней придется убирать с пути к этому социализму без всякой жалости и с немалым пролитием крови.
   Членов в партии именно с Иволгиным более всего и сблизился, пожалуй, после того, как в писательском объединении его насильственно освободили от всяких доходных нагрузок и за ним прочно утвердилась слава бездарного писаки, для Членова только Иволгин и остался единственным другом и опорой. Начинал Иволгин с того, что подвизался в партийной философии, но едва наступила смута, тотчас переквалифицировался в финансиста. Он больше не пережевывал марксистские догмы, зато с безусловной искренностью заявлял о своей извечной готовности "взяться за революционную практику по первому зову". Капиталистические успехи Иволгина не стали камнем преткновения в его дружбе с Членовым, однако неизбывно подкармливали социальное изумление последнего. Разве Иволгин, предвещающий скорый крах новому строю и горячо желающий стать могильщиком нуворишей, сам не является торгашом и трутнем? Это он-то, банкир и продавец презервативов, искусственных членов и плеток для истязания мазохистов? Нет, не понимал прямолинейный Членов, что его друг, имея в социальной среде как бы двойное гражданство, именно в силу этого чувствует себя в своей тарелке, превосходным парнем, у которого разные противоречивые наклонности души после долгой борьбы наконец достигли единства.
   - Когда я вижу рожи этих людей, нагло пытающихся всучить нам товар далеко не лучшего качества, да еще по непомерно раздутой цене, - беззаботно развивал свою мысль Иволгин, - я понимаю, что мое праведное негодование не вмещается ни в классические каноны, ни в какую-то там общественнополитическую формацию, ни в перевернутого с головы на ноги Гегеля и, прогулочный трибун перевел дух и тут же, пока его не прервали, продолжил свой словно бескрайний период, - что от всего марксистского наследства, а также от сочинений Ленина и иже с ним, для нас не утратила актуальность только одна фраза: булыжник - оружие пролетариата. У тебя что-то унылый вид, Орестушка, - со смехом перекинулся он вдруг на Членова. - Не грусти, товарищ. Верь! И запасайся булыжниками.
   Членов хотел было возобновить давний спор, напомнив Иволгину, что жирует тот исключительно за счет украденных у народа денег, которыми, кстати сказать, делится с партией без достаточной щедрости. Но в этот момент их догнал молодой человек весьма внушительных габаритов, в белой рубахе и черных брюках, с отменно повязанным галстуком кремового цвета.
   - С вами хочет говорить шеф, - официальным тоном произнес он, не обращаясь ни к кому конкретно и глядя куда-то в видимую ему одному середину троицы.
   Образумилов тотчас пришел в ярость, его возмутило, что на пороге его триумфа находится человек, не ищущий с ним встречи, а присылающий за ним своего прислужника.
   - Шеф? - крикнул он. - Кто такой?
   - Герман Федорович Затейщиков, - невозмутимо ответил вестник. - Кащей.
   Будущий вождь сник. Он понял, что в данном случае следует посадить под замок свою врожденную пылкость, ибо Затейщиков, он же Кащей, не тот человек, с которым можно шутить. Членов же только знал понаслышке о Затейщикове как о преуспевшем дельце. Ему казалось смешным, что новоявленный хозяин жизни любит возникшую где-то на бурных перепадах его биографии кличку Кащей, а в задушевные минуты, как утверждали разносчики сплетен, даже просит называть его просто Яшей. Каких-либо претензий или вопросов у Яши лично к нему, Членову, быть, естественно, не могло, и упражняющийся в изящной словесности буревестник промолчал, давая тем самым согласие на эту неожиданную встречу. Сказать того же о Иволгине никак нельзя. Он издал звук слабости и беспомощного изумления. Его глаза испуганно и плутовато забегали по сторонам, и при этом они каждый раз натыкались на габаритного посланника, так что тот, и сам, может быть, того не желая, создавал у Иволгина остросюжетную иллюзию, будто он окружен со всех сторон, обложен, как зверь.
   Пока шли к месту встречи, он постарался взять себя в руки. Герман Федорович Затейщиков сидел на пластмассовом стуле, упираясь согнутой в локте рукой в белый круглый столик, на котором возвышались бутылка вина с красочной этикеткой и наполовину опорожненный бокал. За его спиной неподвижно громоздились дебелые телохранители, а за ними виднелась поставленная пирамидой палатка, из тыла которой доносился аппетитный запах шашлыка. В своем белоснежном костюме, с унизавшими пальцы перстнями и с серьгой в ушах Кащей был великолепен, как поющий цыган, и за этим великолепием было невозможно распознать его возраст, как под превосходным загаром, хрестоматийно обрекавшим бизнесмена на роль загадочного незнакомца, таяли истинные черты его лица. Он вдруг вытянул свои длинные ноги, обутые в белые, под стать костюму, штиблеты, и надолго задержал на них взгляд. Партийцы стояли, переминаясь с ноги на ногу, тревожно переглядываясь, и ждали, что будет дальше.
   - Штиблеты шиты на заказ, - сообщил Затейщиков. - Хорошая работа! Я за них выложил четыре тысячи долларов.
   - Неужели? - выкрикнул пораженный Членов.
   Но Герман Федорович своим затуманенным взглядом улетевшего в поднебесье песенника смотрел не на него, а на Образумилова, и тому пришлось держать ответ.
   - Работа действительно хорошая... - пробормотал он. - Но я не понимаю, вы нас пригласили, чтобы показать свои штиблеты?
   - Садитесь, господа. - Рыночный властелин вальяжным жестом указал на приготовленные для приглашенных стулья.
   - Яша! - вдруг оживился Иволгин. - А я все жду, когда же ты наконец соизволишь обратить внимание на меня, твоего старинного друга! Стою вот и думаю...
   - Я тебя заметил, - прервал его Герман Федорович. - Садись. - И снова его внимание переключилось на Образумилова. - Как вас зовут? Простите, запамятовал... Что-то вроде как фисташковое слышится в вашем имени, я не ошибаюсь? А, Аристарх Гаврилович? Прекрасно! А что бы нам, товарищ Аристарх, не двинуть на Кормленщиково наши соединенные силы? Идеология плюс деньги - вот вам и светлое будущее этого знаменитого, но нищего края. Пока это только мечта, но я люблю и умею быстро превращать любую мечту в действительность. Осмотритесь и подумайте: что такое Кормленщиково? Место, куда валом валят просвещенные и не очень люди, чтобы в задумчивости постоять у могилы поэта. На этом можно заработать кучу денег, необходимо только взять все это хозяйство в крепкие руки, обустроить тут все на манер фабрики грез, завести пивные, купальни, аттракционы, вырыть подземелья, где поэт, разумеется в виде куклы, но отменно сработанной, будет пугать любителей острых ощущений, и всякие там бодуары, где он же, механически, но эффективно, удовлетворит любую экзальтированную дамочку...
   Упоминание о деньгах произвело на вождя трудового Беловодска сильное впечатление, деньги нужны берущему власть в свои руки всерьез и надолго. Полагая, что сохраняет матерую солидность функционера и дипломата, он между тем улыбнулся с несказанным простодушием и даже облизнул крошечным красным язычком пересохшие губы. Тянуть загребущие руки к Кормленщиково небезопасно, Яша затеял вздорный разговор, однако ведь мечтать никто никому не возбраняет. Мгновенно воспалившемуся воображению руководителя представились колонны бронетанковых войск, пехота и десант, для моментального захвата лавиной катящихся на Кормленщиково.
   - Удивительно, удивительно... - бормотал он, грезя наяву.
   Однако сомнения не оставляли его. Что такая операция может быть проведена без объявления войны или по крайней мере чрезвычайного положения, казалось ему чистой фантастикой.
   - Не понимаю, однако... - проговорил Аристарх Гаврилович нерешительно, - какое отношение ко всему этому имеет наша партия? Что общего у нас с вами, Кащей?
   - Нет, для вас я не Кащей.
   - А кто? - очнулся, но еще не вполне обрел чувство реальности Образумилов.
   - Почему бы нам, толстосумам, не прикрыться вашими посредниками? сказал Затейщиков.
   - Прикрыться? - воскликнул изумленный Образумилов. - Но это значит... действовать от имени нашей партии? от имени трудового народа?
   Герман Федорович медленным наклоном головы подтвердил его догадку. Исполняющий обязанности вождя откинулся на спинку стула. Ему было уже так душно и нехорошо, что он утратил необходимую волю, чтобы смотреть на окружающих его людей, и перевел взгляд на небо. Со стороны могло показаться, что он в изнеможении закатывает глаза.
   Членов открыв рот слушал этот странный разговор. Наконец он не выдержал и, перегнувшись через стол поближе к дельцу, возмущенно выкрикнул:
   - Но это неслыханно! Как вы смеете? Кормленщиково - достояние всего народа, это музей, который охраняется государством, и он не может перейти в частные руки. Даже сама мысль о подобном кощунственна! Я говорю вам это как писатель и как государственно мыслящий человек.
   - Заткнись! - рявкнул Затейщиков. - Или я выгоню тебя из-за стола!
   - Но позвольте...
   - Он прав, - поддержал Членова Образумилов. - Есть святые для всего русского многострадального народа места, и Кормленщиково принадлежит к ним. Сюда неудержимо влечет русского человека в часы раздумий и сомнений. И здесь не место для аттракционов и балаганов. Есть принципы, через которые нельзя переступать. Есть совесть и ее веления...
   - Вашим товарищам, - перебил Затейщиков, - иногда предлагают посты в правительстве, в министерствах, и они быстро переходят на другую сторону и перестают быть вашими товарищами. Нечто подобное может произойти и с вами.
   - Со мной? Нет! Сговор с узурпаторами власти и виновниками обнищания широких народных масс невозможен, - отпарировал Аристарх Гаврилович, нервно потирая миниатюрные ручки. - Я - Образумилов. Я как был в оппозиции, так и останусь.
   - А если представить вас на посту премьер-министра, кому же в оппозиции вы тогда будете находиться? Самому себе?
   - Ну, об этом пока и речи нет.
   - Как знать... Я могу устроить...
   Делец многозначительно улыбнулся карлику.
   - В любом случае... в любом случае... - запыхался, тяжело задышал тот. - Да, я хочу сказать... Насчет ваших проектов в Кормленщиково... Я хочу сказать, что народ не поймет...
   - Народ? - Затейщиков всплеснул руками и весело засмеялся. Перестаньте валять дурака! Какое вам дело до народа? А я потому и не прочь прикрыться в данном случае вашими знаменами, чем здесь как раз скорее поймут коммунистическое насилие, чем какое-нибудь другое. Всюду еще полно дураков, верящих в ваши бредни. Но разве верит в них сам товарищ Аристарх, умнейший человек, проницательный политик и бывалый прохиндей? Пора отмести и забыть весь этот марксистско-ленинский хлам, пора создать партию нового типа. Что-нибудь социал-демократическое, национал-социалистическое.
   Образумилов встал, бледный и чопорный.
   - Я вас выслушал, - сказал он холодно. - Ваши якобы дружеские предложения я начисто отметаю. Я никогда не забуду мать... я о России то есть, о моей родной стране, которая с младых ногтей учила меня одному: будь честен! Других заповедей у нашего народа нет, и я никогда не потеряю голову, чтобы забыть об этом. Ничего полезного вы мне не сообщили. Считаю своим долгом довести до вашего сведения, что я отлично разбираюсь в тонкостях марксизма и умею приспосабливать это вечное учение к новым условиям, а потому никаких других партий создавать не намерен. А теперь разрешите откланяться.
   Образумилов спустился с маленького холма, на котором было наскоро, хотя и не без продуманной стилизации разбито кафе для отдыхающего бизнесмена, и решительно зашагал в сторону гостиницы. Его огромные туфли работали как лопасти пароходного винта. Иволгин, все время предыдущего разговора беспокойно ерзавший на стуле, вознамерился было последовать за Аристархом Гавриловичем, однако Затейщиков, который не предпринял никакой попытки остановить карлика, вдруг сосредоточил внимание на банкире, что как будто и сразило того наповал.
   - Ты! - выкрикнул Кащей. - Кто-нибудь ткните в него пальцем, чтобы до него дошло, что речь идет именно о нем!
   Один из телохранителей с видом жреца, готовящегося принести кровавую жертву своему богу, подошел к Иволгину и резко вонзил палец в его грудь.