Он не знал, что вдова вдруг увидела, как он худ и нескладен. Она, сама того не желая, охватила взглядом всю его фигуру, скорчившуюся рядом с ней, и позволила ему как бы впитаться в нее, и, как это бывает со всяким, ненароком вошедшим в чужое сознание, он, сидя в ней, целое мгновение и мучил, и раздражал ее, и был тем единственным на свете, кого следует пожалеть и приголубить.
   Да, она не заслуживала сочувствия, и Руслана захватил порыв злобы. Он был готов вонзить зубы в толстую шею вдовы, засунуть ей в пасть клешню, чтобы она вынуждена была ощупать ее нежным языком, попробовать на вкус. Но вряд ли это привело бы к благоприятным для него результатам. Она раскричится, позовет на помощь, сбегутся соседи, и в конечном счете будет наказан он, а не она.
   Руслан постарался взять себя в руки. Но полностью овладеть собой не удалось, и он не придумал ничего лучше, чем попытаться овладеть Катюшей и тем самым смягчить ее, растопить ее сердце. Настроение для этого у него было как раз подходящее, отчаяние его достигло таких пределов, что он, не зная, куда деваться и что с ним будет, если вдова прогонит его, только последним усилием воли удерживался от слезных мольб и униженных просьб. Под видом заботы и опеки, в которой расстроенная женщина явно нуждалась, Руслан приник к ее плечу, мягко покрыл поцелуями ее шею, а затем повлекся губами к вырезу на халате, за которым тяжко перекатывались внушительные половинки вдовьей груди.
   - Что ты делаешь? - вдруг опомнилась Катюша. - Нельзя! Ты так ничего и не понял? Не осознал, в каких условиях мы живем? Тяжелые времена... Мы должны сидеть тихо...
   Дольше терпеть то, что она мучилась из-за испуга, который представлялся ему заведомо мелким в сравнении с его очевидной, безусловно, кошмарной бедой, он не мог, но и слов, чтобы ясно изложить свое негодование, не находил. А потому лишь все упорнее и лихорадочнее впивался в женщину. И он уже казался ей клещом, она была напугана. Может быть, вместе с внедрением в его тело чужеродного элемента и душа его переменилась, и он уже не человек, а почти один из тех, о ком рассказывал ей Шишигин. Катюша резко оттолкнула своего друга, потерявшего ее доверие, и он, покатившись по ее бедрам и крутым коленям, с каким-то комариным писком упал на пол.
   - Ты с ума сошел! - выкрикнула вдова. - Как ты мог? Посмотри на меня... Не смей ко мне прикасаться! Откуда я знаю, кто ты такой теперь. Эта клешня... и ты будешь мне доказывать, что ты все еще человек? Но я тебя не боюсь... Их боюсь, а тебя нет. Видишь, что я с тобой делаю? Какую же ты можешь представлять опасность? - Еще прежде, чем она начала говорить, вдова поставила ногу на упавшего Руслана, чтобы он не мог встать и причинить ей вред. И этого ей казалось достаточным для безопасности, тем более что Руслан под ее могучей стопой выглядел не более чем извивающимся в борении за свою ничтожную жизнь червем. - Я вижу, они тебя лишили права называться человеком, но и своим не сделали, не приняли тебя. Только лучше все-таки уходи к ним, а меня не трогай. Не моя вина, что с тобой это случилось, просто такая у тебя участь. И меня она не касается. Ты должен уйти и забыть ко мне дорогу. У нас разные боги. Я отпущу тебя, если ты пообещаешь, что сейчас же уйдешь и никогда не вернешься, и раздавлю тебя, если ты будешь настаивать на своем.
   Не исключено, что он действительно сошел с ума, во всяком случае то, как он барахтался под ее пятой, сдавалось явлением иных измерений. Обретшая истинного бога и подлинную религиозность душа попирала выхолощенного, внутренне лишившегося человеческих черт, хотя еще и не успевшего наглядно одичать идолопоклонника, - впрочем, это успеется, впереди новое тысячелетие России. Руслана душили гнев и обида, и он плохо понимал свою роль в разыгрывающейся исторической драме. Что эта особа о себе воображает? Ему удалось вырваться, и, вскочив на ноги, он опять устремился к вдове. Но Катюша перехватила его прежде, чем он успел осуществить свои опасные намерения, как-то, можно сказать, скрутила, заставила сесть на кровать, прижала к себе, забыв все, что только что наговорила ему отталкивающего, предающего анафеме. Теперь она обнимала его жалкие плечи понурого человека, но выходило это у нее по-матерински, ибо Руслан нуждался в утешении даже больше, чем она. И она горячо зашептала ему в ухо:
   - Не дури... не надо... оставайся человеком! А клешня... спрячь ее, постарайся забыть... Сохранишь лицо - и все будет хорошо!
   Руслан заплакал, уткнувшись лицом в ее грудь. Он был благодарен ей за то, что она все же оставляла его среди людей, по крайней мере давала ему некий шанс, плакал же он оттого, что женщина попалась ему большая как гора и он не знал, как совладать с нею, как победить ее непонимание, заставить ее прислушаться к его просьбам.
   - Я же гибну, - бормотал он, всхлипывая. - Дело не только в клешне. Меня засудят... мне нельзя выходить отсюда, лучше спрятаться вообще, лучше похорони меня сразу здесь у себя, Катюша, замуруй меня в стену...
   - Ну-ну, успокойся, - гладила и успокаивала его женщина. - Не говори глупостей. Зачем мне замуровывать тебя в стену?
   - Разреши мне остаться... Я буду жить где прикажешь... Прикажешь, я буду как собака лежать под кроватью...
   - А лучше на кровати, да? - неприятно осклабилась вдова.
   - Лучше, конечно... Но ты думаешь, все это шуточки? - вскрикнул Руслан. - Тот человек в шутку крикнул, что подаст на меня в суд? Ему в голову полезли всякие смешные мысли? Неужели ты не понимаешь моего положения? Не видишь этой клешни? О нет, ты думаешь только о том, как бы выкарабкаться самой да при этом еще не уронить своего достоинства! А мне уже не до чести, не до морали... мне бы только спасти свою шкуру! Разреши мне остаться, Катя! Ей-богу, я готов на все, я буду прислуживать тебе... Но мне надо выжить, а у меня нет ничего, ни денег, ни крыши над головой, ни надежных друзей, никого, кроме тебя!
   Женщина молчала, коты вылизывали шерсть, а затем, бросив это и подняв головы, тихо смотрели на возящихся перед ними людей, и наконец Руслан остыл. Он внезапно охладел к Катюше и к своим планам овладения ею. Не до того, и если уж на то пошло, так попросту бесперспективно. Вдова вдруг стала ему неприятна, особенно те ее части, которых он только что страстно желал и о которых болезненно грезил, обещая ей любые, даже самые невероятные услуги.
   Бороться за жизнь и свободу нужно другими методами, хотя бы и крайними. Руслан встал с кровати и отошел к окну, за которым темнела ночь. Теперь он был так же бледен, как и Катюша, несколько дней не выходившая из дому, но на его лице лежала печать благородства, какая порой появляется на лицах людей обреченных, едва ли уже не приговоренных к казни.
   - Я не уйду отсюда, - сказал он. - Мне некуда идти. Не уйду, пока не увижу, что гроза миновала. Что хочешь, то и делай, Катя, хоть сама уходи. Только я, конечно, не отпущу тебя, пока не поверю, что ты меня не выдашь.
   Вдова, продолжая сидеть, выпрямила спину, напряглась и как будто приосанилась.
   - Пока не поверишь... - повторила она сухо, помертвевшим голосом. - А что я должна сделать, чтобы ты поверил?
   - Не знаю... Я, вообще-то, тебе верю, но ты сейчас подумала обо мне что-то не то. Ты говоришь, что я, на твой взгляд, перестал быть человеком, а может, это как раз ты перестала. И пока ты не восстановишься, я тебя не выпущу отсюда.
   - Будешь держать меня под кроватью, как собаку? Замуруешь в стену?
   - Да, - Руслан кивнул, - не совсем так, но все же именно так... то есть в символическом смысле.
   Не спуская с него сузившихся злых глаз, она встала и медленно приблизилась к нему. Руслан даже подумал, что она ударит его, такой неестественно мрачный был у нее облик. Но за что? Он сделал удивленное лицо.
   - Замуруешь?
   - Да, - с новым приливом воодушевления и отваги подтвердил Руслан.
   Она совсем надвинулась на него, накрыла как туча, и он стоял ни жив ни мертв, не ведая, что его ждет. Где-то на уровне его глаз и очень близко зашевелились пухлые губы женщины:
   - Но доказательства... доказательства? Как и чем ты подтвердишь свое право по-прежнему называться человеком?
   - А вот этим... всем! - выкрикнул Руслан. - И тем, что я готов был служить тебе, как раб, и тем, что решился запереть тебя здесь! Это так по-человечески! Какие еще доказательства тебе нужны? А ты, была ли ты человеком, когда посылала меня бросить камень в Кики Морову, посылала практически на смерть? И человек ты сейчас, когда отказываешь мне в помощи?
   Из огромной туши, в которую превратилась было вдова, вдруг словно вышел воздух, она ужалась и сгорбилась. Руслан увидел, до чего она несчастна и одинока и как силен ее страх. Бедная женщина просто заблудилась между явью и снами, между ничтожными людишками и величавыми на вид призраками, и неправда жизни унижала ее. Но Руслану, мужавшему на глазах, обретавшему мудрость и практическую сметку, и нужно было, чтобы она осознала неутешительные итоги своего существования и попыталась воспрянуть, выпутаться из сетей, в которых бессмысленно и беспомощно барахталась до сих пор.
   - Милый! Как ты прав! - воскликнула она. - Твои слова справедливы! Поделом мне!
   Она уныло побрела по комнате. Руслан догнал ее, забежал вперед и быстро, взволнованно, визгливо залопотал - словно залаял:
   - Катюша, миленькая... голубушка... ты поможешь мне? Ты знаешь, что мне грозит, я тебе все рассказал... не выдавай меня! Ты позволишь мне остаться? Или помоги мне бежать... Ты поможешь? Давай сбежим вместе! Ты устроишь наш побег?
   Она продолжала вышагивать, отстраняя его рукой.
   - Катюша, не делай глупостей... - лепетал Руслан. - Обещай, что поможешь мне...
   Он уворачивался от ее отстраняющей руки, пытался ее обогнуть и зайти так, чтобы оказаться лицом к лицу с женщиной. Она схватила его за плечо, удерживая на месте, а свободной рукой открыла дверь в коридор. Руслан извивался, как прижатая палкой змея. Вдова вытолкнула его в темноту и захлопнула дверь. Парень стоял в своей оторопи, как в плотной куче черного угля, и не понимал, увидит ли еще свет или тьма навсегда залепила ему очи.
   - Пошел к черту! - услыхал он крик вдовы. - Убирайся! Чтоб я тебя больше здесь не видела!
   -------------------
   Поразительна оперативность, с какой газета "Беловодская правда" откликнулась на поимку Руслана Полуэктова. Анонимный господин, подвизавшийся ежедневно ошарашивать читателя остроумной и ядовитой рубрикой "Горячее перо", на этот раз внезапно изменил своему несколько навязчивому стилю ерничающего брюзги и с ноткой слезливости, патетически и держа руку на пульсе современности поставил вопрос: неужели очередной возмутитель общественного покоя, это новое порождение язв и пороков нашей жизни уйдет, как и все прошлые, от ответственности, понесет смехотворное наказание?
   Складывалось впечатление, будто случай Руслана заставил "горячее перо" сбросить маску легкомысленного юмориста, а отчасти и сатирика, обличителя общественных пороков, и, схватившись за сердце, в ужасе и отчаянии возопить беспредельно реалистическое "доколе?". Т. е. так оно в каком-то смысле и было, вот только непонятно, почему это произошло с долго крепившимся господином именно сейчас. Совершенно невозможно объяснить, не зная неких скрытых пружин дела, почему именно на Руслана, вовсе не самого опасного и замечательного преступника в череде беловодских апостолов зла, он обрушился с такой вселенской страстью и почему именно для него потребовал самого сурового наказания, какое только способен изобрести коллективный разум возмущенных, нравственно покорбленных беловодцев.
   Иными словами, щелкопер взывал даже не к судьям, хотя Руслан, заточенный в тюрьму, именно суду и подлежал, а к общественности, при всем при том, что она могла, конечно, высказать собственное мнение, но отнюдь не изъять преступника из тюремной камеры и покарать по своему хотению. А плачущий мастер горячего, острого словца явно к покаранию всем миром и призывал. Его гнев вызывали участившиеся в городе аномальные безобразия, не ведущие ни к чему иному, кроме как к растлению малолетних и к падению всяких идеалов у взрослого населения; у него отнимали покой и сон получившие некоторую огласку и в некотором роде как бы сверхъестественные случаи отклонения от нравственности, чреватые безнравственностью и, чтобы далеко не ходить за словами, попросту аморальностью. Как то: 1) присовокупление странных и непонятных даже при возможности опознать их органов к уже существующим и вполне самодостаточным, можно даже без ложной скромности заявить - совершенным, органам человеческого тела; 2) выделение посредством прохождения через горло и полость рта, а также использования других отверстий, имеющихся у человека, своей непостижимостью колеблющих устои разума, совести и общественного порядка предметов, а говоря конкретнее, существ вполне товарного, а в иных случаях и полностью съедобного вида. Трудно и больно говорить о нравственном здоровье граждан, питавшихся, по слухам, этими существами, ибо оно внушает большие, едва ли преодолимые сомнения, но о нравственности не приходится и упоминать, когда мы обращаемся к "фактору клешни", - его автор описывал таким образом, чтобы напрашивался вывод о неком самоуправстве и самодурстве Руслана Полуэктова, об акте вандализма, "заметно превосходящем все прошлые аналогичные случаи". Для подтверждения того, что Руслан мог сам, владея бесконечно злой волей, устроить себе клешню вместо руки, журналист яркими красками расписывал, как юноша, не удовольствовавшись содеянным, т. е. "заполучением звериной конечности взамен человеческой", решил нагнать на жителей еще больший ужас, совершая один чудовищный проступок за другим.
   Поскольку очень скоро стало известно, как именно Руслан Полуэктов заработал клешню вместо руки, как и то, что самый чудовищный свой поступок - разбойное нападение на издателя Плинтуса - он совершил до роковой для него операции в больнице, все обвинения "горячего пера" против узника беловодской тюрьмы рассыпались как карточный домик. Но это не помешало тому выступить с еще одной статьей, в которой уже совсем не было никаких фактов, зато вовсю сверкал и полыхал пафос требования суровых мер. И тут представляется весьма разумной и обоснованной догадка, что газетный писатель только пользовался случаем Руслана, чтобы обрушиться на весь прогнивший и порочный строй беловодской жизни, поднять свой страстный голос в защиту попранного добра и загнанной в угол справедливости. Поэтому его выступление и нашло самый широкий отклик у общественности, понявший эзоповский язык статьи. Да, только так, топчась на чьем-то несчастье, стало возможным говорить в Беловодске правду. Только так, взгромоздясь на чьи-то косточки, можно было теперь подать честный голос, напомнить гражданам о чести и человеческом достоинстве. Туманными намеками журналист давал понять, что чувствует себя не очень-то удобно устроившимся, слыша под ногами печальный хруст, и все же он удовлетворен, поскольку наконец высказывает то, что уже давно вертелось у него на языке. И в принципе общественность была не прочь принести в жертву юношу Руслана Полуэктова, коль это могло послужить делу восстановления и торжества справедливости.
   Злостное хулиганство, которое инкриминировалось Руслану, включало в себя, по следовательским угрозам и обтекаемым, патетическим обвинениям, и покушение на убийство, и бандитский налет на "Гладкое брюхо". Так что это была большая статья, помещавшаяся, правда, скорее в воображении следователя, чем в уголовно-процессуальном кодексе, и лишь беспристрастный суд мог свести ее к тем крохам преступности, что и впрямь несли в себе деяния юноши той ночи. У "Гладкого брюха" Руслан появился вскоре после посещения вдовы Ознобкиной, и сам едва ли сознавал, как его туда занесло. Жизнь казалась ему загубленной, будущее - бесперспективным, он тут же как-то позабыл грубость, с какой вдова предала и оттолкнула его, и снова как будто любил ее, полагал, что возле нее тепло, и от всего прошлого, после всего пережитого хотя бы и с той же вдовой у него к минуте, когда он остановился у окна кафе, осталось только ощущение, что больше никогда ему не знать тепла и не видеть душевного обращения. Раньше все это было, и даже в стремлении Катюши отправить его на верную расправу у Кики Моровой сквозило что-то теплое и отрадное, а теперь ничто от этого не уцелело.
   Он заглянул в кафе с улицы, как раз с той точки, с которой несколько дней назад заглядывали они с Питиримом Николаевичем. Сначала у него не возникло ощущения, что происходит что-то важное, что он очутился возле средоточия каких-то враждебных, скверных сил и что это не случайно. Казалось бы, что с того, что он был уже нынче в этом кафе и что именно здесь у его старшего друга образовалась клешня, которая затем и передалась ему?
   Посреди зала танцевали, с улыбками умиления соединив щеки, Шишигин и Соня Лубкова. Девушка пришла перед самым закрытием, много спустя после разыгравшегося скандала, и почти сразу прильнула к Шишигину. И все уже разошлись, а Шигигин попросил музыкантов сыграть им отдельно, Соня же перестроила эту просьбу на приказ, который Макаронов вынужден был принять к исполнению. Усталые музыканты играли и играли, и это затягивалось, поскольку неутомимые танцоры и не думали сдаваться. Макаронов бросился в подвал, чтобы заглушить свое жениховское горе одиночеством и диким заламыванием рук. Он не хотел видеть танцующих. Но он слышал их, топоток раздавался над его головой, проникало прямо в самый его мозг суетливое шарканье, отмечавшее всякие повороты и фигуры. И Макаронов решился на заявление, что кафе пора закрывать, люди устали и не в состоянии более обслуживать своевольничающих клиентов.
   С этой целью он выходил из подвала раз пять, и без всякого успеха, пока ему не пришлось выйти окончательно на шум переполоха, поднятого Русланом. И при каждом своем выходе он заставал Шишигина и Соню в тот момент, когда они, отдуваясь и шушукаясь, приближались к столу, выпивали шампанского и принимались чему-то весело и тайно смеяться. Оттого, что это повторялось с подозрительной, почти ужасающей неизменностью, как некое колдовство, как движение по заколдованному кругу, и также потому, что Макаронов не понимал их смеха и боялся его, он не посмел ни разу дождаться конца их паузы, чтобы выразить свое мнение и пожелание, и в ужасе бросался назад в подвал. Тотчас же наверху возобновлялись музыка и шарканье. Макаронов, потрясая кулаками в бессильной злобе, падал грудью на пол, зажимал уши, корчился, скрипел зубами и, ломая ногти, царапал ими бетон того пола.
   Руслан вдруг как бы одернул себя. Он нахмурился. Этот нескончаемый танец пары в одиночестве показался ему странным, сомнительным, как бы намеренно подающим повод к пересудам, в общем, вызывающим и скандальным, а к тому же в партнере девушки он узнал того самого человека, нападение на которого обернулось столь плачевными результатами для Питирима Николаевича. Как будто болезнь пронзила внезапно Руслана, полыхнув в груди нестерпимым жаром. Может быть, в таком сильном впечатлении от заурядного, в сущности, события было повинно какое-то мелькнувшее движение, в особенности у Шишигина, ведь он уделял партнерше преувеличенное внимание и, чтобы показать, до какой степени его воодушевляет приключение, даже жмурился, как кот. Для самого Шишигина это была только игра, а потерявшему безопасность жизни, страшившемуся обещанного Плинтусом суда Руслану это вполне естественно показалось несусветным вздором и наглостью. С криком исступления он погрузил замотанную в тряпицу клешню в стекло, оно разлетелось вдребезги, и осколки посыпались звенящим дождем.
   Макаронов в глубине души был даже доволен, что эта хулиганская выходка положила конец затянувшимся танцам, а вышибалы, скрутившие Руслана и успевшие поразмяться, используя его как боксерскую грушу, умеренно жаловались на него подоспевшим милиционерам. Но когда на задержанном сосредоточилось внимание общественности, жаждущей жертв, придали и они своим показаниям гораздо более резкие обвинительные черты. Из звона разбитого стекла выросло целое бандитское нападение, кстати сказать, и покушение на частную собственность. Речь пошла о том, что Руслан-де оказал отчаянное сопротивление вышибалам и хозяину кафе, а затем они и вовсе предстали жертвами погрома, едва ли не до полусмерти избитыми и все дрожащими от пережитого ужаса щенками.
   Греховников очень страдал и болел душой за благородного юношу, пожертвовавшего ради него рукой, а теперь обвинявшегося во всех грехах смертных. Он бросился к Плинтусу в надежде умолить его забрать заявление на Руслана. Это заявление Лев Исаевич написал на следующее же утро, едва окончательно пришел в себя. Травмы и раны его были не слишком велики, и сразу после перевязки величавый увалень отправился домой, но вид у него при этом был скорбный и трагический. Питирим Николаевич нашел делателя литературы на его рабочем месте. Они заперлись в кабинете, и разгоряченный писатель долго рассказывал издателю, почему тот должен аннулировать заявление, топящее бедного мальчика, и Лев Исаевич на все жаркие слова совести, воплотившейся в охваченном огнем болезни Питириме Николаевиче, благодушно кивал перебинтованной головой. Но когда Питирим Николаевич уже решил, что дело в шляпе, Плинтус вдруг снова изваялся в скорби и возвестил:
   - Я заявление не заберу, это невозможно. Мальчишка должен быть наказан. Так хочет общество. Да и я не хочу, чтобы меня ни за что ни про что били бутылкой по голове. Поток жестокости и насилия надо остановить, пока он не захлестнул нас, мирных и добропорядочных граждан.
   - Общество? - закричал Питирим Николаевич. - Вы называете обществом толпу, стадо баранов, которое упивается вашей продукцией?
   - Не все читают книжки, которые я издаю, но все требуют сурового суда над Полуэктовым. Это всенародное требование, так что не надо говорить о толпе и стаде и можно говорить даже не об обществе, а об народе.
   Питирим Николаевич отважился на крайность, на ужасное признание.
   - Это я приказал Руслану ударить вас, - прошептал он.
   - Приказали?
   - Да, обронил... Не знаю, как это и случилось... правда, я был очень взволнован, у меня ведь к тому времени уже была клешня, я ужасно разозлился... ну и сорвалось.
   - Нехорошо, - Плинтус укоризненно покачал головой, - достойно сожаления... И я в недоумении, что вы так со мной обошлись, и не могу не сокрушаться, сознавая, что вы немножко-таки повредили нашим прекрасным и плодотворным отношениям, добавили в бочку с медом ложку дегтя... Но вашего приказания никто не слышал.
   - Однако я подтверждаю! Да и к тому же уверен, что вы-то слышали!
   - Я ничего не слышал.
   - Не слышали? Вы лжете! И вам не стыдно? Впрочем, слышали вы или нет, это не имеет значения, важно, что я сам признаю свою вину.
   - Как вам угодно, Питирим, - ответил Плинтус устало. - Только я из-за поднятого вами шума заявление не заберу. Ударил меня мальчишка, а не вы. Вы мне нужны, а в этом мальчишке я не вижу никакого прока. Чем он может быть мне полезен? Вы вправе, конечно, добиваться справедливости, как вы ее понимаете, но что вам даст, если вместо него вы окажетесь на тюремных нарах? И кто знает, чего в таком случае потребует общественность... Стукнет какому-нибудь болвану в голову, что надобно вам вернуть мальчишке руку, а самому заполучить назад клешню - тогда запоете вы, ужо попляшете! Радует и прельщает вас подобная перспектива, а?
   - Да никто меня не посадит! - защитился, очертил границы своей уязвимости Питирим Николаевич. - Войдут в положение, поймут, что я был в горячке, в расстройстве чувств... Зато мальчика, моего приемного сына, мы спасем!
   Лев Исаевич встал и прошелся по кабинету, а затем сурово вымолвил:
   - Я из принципа не спасу этого мальчика! Я человек мягкий, покладистый, но бываю жесток. Я многое спускаю своим обидчикам, но случается, что моему терпению приходит конец. И тогда я, Плинтус, неумолим. Вы, Питирим, взяли большой грех на душу, ваша вина предо мной несравненно больше, чем вина этого несчастного, заблудившегося в трех соснах юноши. Но тем ужаснее вы будете наказаны.
   - Я ничего вам не сделал, только выкрикнул в минуту запальчивости...
   - Ничего не сделали? - перебил наращивающий неумолимость Плинтус и сделал страшные глаза и еще так, чтобы брови его поползли вверх, под чуточку окровавленную повязку, кожа на лице натянулась и разгладилась и в своем как бы первозданном виде вдруг приобрела оттенок чего-то замогильного, призрачного. - А кто постоянно меня оскорблял? Кто угрожал физической расправой? Кто, пользуясь моей добротой, моими щедротами, постоянно стремился смешать меня с грязью, доказывая, что мой труд будто бы вреден и опасен? Вы! И вот теперь, Питирим, вы будете страшно страдать оттого, что ваш приемный сын по вашей вине оказался за решеткой. Вы узнаете немыслимые муки...
   - Перестаньте! Боже мой! Что это с вами? Зачем вы, низкий человек, который никогда ничего не имел против собственной низости, пытаетесь предстать каким-то Голиафом? Вы что, действительно задумали погубить моего мальчика? Что же мне делать? - пролепетал Питрири Николаевич.
   - Работать, - произнес Плинтус наставительно. - Писать книжки.
   - О чем вы говорите! Как это возможно? Писать книжки? В моем положении! - Питирим Николаевич схватился за голову.
   - А не будете писать, сдохнете от голода. Я вам больше ни гроша не дам аванса, а тот, что вы уже взяли, вы должны либо отработать, либо вернуть. Только с чего вам возвращать? И я вас этим авансом, этим долгом до костей пройму... Вообще могу сгноить, - Лев Исаевич сцепил пальцы и хладнокровно хрустнул ими, - вы будете у меня жить как в аду... Вы должны немедленно сесть за работу!