Литов Михаил. Московский гость

   Петя непременно хотел, чтобы Кики Морова станцевала с ним, клялся, что не уйдет с площади, пока она не удовлетворит его желание. Коллегам было наплевать лично на Петю Чура, но их общая репутация вовсе не была им безразлична, и они в конце концов делегировали засмущавшуюся Кики Морову, вменив ей в обязанность подарить своему другу тур вальса. Смущалась секретарша, естественно, только для виду, чтобы и самой не угодить в разряд отщепенцев, тогда как в действительности ей больше нравилось быть с Петей, чем с надменными и чопорными коллегами, а к тому же она уже и договорилась с ним чуть позднее улизнуть в "Гладкое брюхо", где их ждал истомленный любовью Антон Петрович, посвященный. Петя Чур обещал подруге отменное приключение, а развивая весьма сомнительную философию, даже выдвинул гипотезу, что связь с простым смертным, возможно, решит личную судьбу Кики Моровой гораздо благополучнее, чем должна решиться нынче судьба всего их синклита.
   Кики Морова не слишком-то доверилась этой философии, но охотно согласилась отправиться с дружком в увеселительное заведение, ибо втайне ее странным образом прельстила перспектива сгинуть не среди своих, а в одиночестве, может быть, даже и впрямь в объятиях простого смертного, что было бы весьма пикантно и оригинально. Она уже представляла себе ужас Антона Петровича, когда тот обнаружит рядом с собой не нежную возлюбленную, а какое-нибудь мерзкое созданьице, упырька, анчутку или вовсе пустоту. Знала она и о том, что для самого Антона Петровича такое преображение возлюбленной может обернуться гибелью, но столь простая угроза и маленькая, как бы игривая беда не могла, разумеется, остановить ее.
   Вальс, на проходку в котором была делегирована Кики Морова, на площади популярностью не пользовался. И хотя коршунам и ястребам беловодского правительства в душе было все равно, каким маневром будет упразднена позорящая их клан деятельность пьяного чиновника, вопрос о вальсе они поставили категорически, ребром. Они стояли, суровые и злые, и требовали вальса, чтобы дамы могли пригласить кавалеров, но ни музыканты, ни танцоры, ни гогочущие и хлопающие зрители не слышали их в невообразимом гаме, в том хаосе звуков, который вулканным взрывом стоял над площадью. И захотелось им проклясть город, подвергнуть его разрушению и резне, какую знавал он в былые времена, обречь его на вечные земные муки, а мертвецов его, сходящих в царство теней, предать абсолютной безысходности.
   Секретарша, видя неразрешимость проблемы и скучая от такого конфликта, превысила свои полномочия и, если позволительно так выразиться в данном случае, порвала выданный ей мандат, больше уже не заботясь от соблюдении лица. На глазах удивленных, раздосадованных и возмущенных коллег она задрала юбку и пустилась в пляс рядом с неугомонным Петей Чуром. Ее стройные смуглые ноги, обнаженность которых вдруг поднялась выше всяких допустимых приличиями пределов, мелькали и сновали как воплотившиеся, зажившие своей отдельной жизнью символы сумасшествия. С гиканьем она бросала то одну ногу, то другую на высоту, под которой свободно проносился увлекавший за собой прочих безумцев Петя Чур и даже успевала сотворить некие па комбинация из оседлавших друг друга вспотевших и совершенно потерявших разум танцоров. Неповиновение властям, желавшим вальса и приличия, было полным, наглядным, вызывающим, но когда иные из власть предержащих обратились к мэру с требованием прекратить безобразие, он только пожал плечами и вновь обратил на площадь ласково улыбающийся взор.
   Когда мэр скрылся в дворце, Кики Морова повлекла туда же своего друга. Толпа не хотела отпускать их, а детишки повисли на секретарше и чиновнике, и Кики Морова, сладострастно улыбаясь, гладила их животики, перебирала хищными пальцами хрупкие члены, воображая, как хрустели бы на ее зубах их нежные головенки и косточки. Освободившись от этого груза, они вошли в мэрию, где в парадном зале был накрыт праздничный стол. Подбоченившаяся Кики Морова громко расхохоталась.
   - Вы всегда начинаете с великолепия, а кончаете развалом и свинством! - крикнула она собравшимся, которые чинно прохаживались по зале или тихо переговаривались в ожидании сигнала к началу пиршества.
   Никто не откликнулся, все постарались пропустить сатиру девицы мимо ушей, с одной стороны, увлеченные идеей последнего пира, а с другой, сознавая, что Кики Морова права, что так оно и есть, что они хороши, пока надо держать дистанцию от простого народа и томиться в ожидании зовущего за стол гонга, но за столом, после первой же рюмки, превращаются в настоящих бесов. Кики Морова знала и то, что сама отнюдь не стоит вне общей участи и с ней за столом происходит то же, что со всеми, так что смеялась она и над собой. Знал все свои слабости и мэр. Он печально опустил голову, посмотрел себе под ноги, на мгновение задумался. И он превратится в свинью и не заметит, как произойдет настоящее превращение, удаляющее его от власти, от Беловодска, с которым он чувствовал себя кровно связанным и который покидал с сожалением. Но обязанности хозяина звали его, и он ударил в гонг.
   Сели за стол. Вино полилось рекой, и слугам приходилось бегать сломя голову, меняя закуски. Дамы декольтировались гораздо смелее, мужчины отшвырнули галстуки, расстегнули воротники. Некоторым дамам уже показались твердыми стулья, и они пересели на колени кавалерам, а те, смеясь, снимали с них туфельки, наполняли их вином и пили из них. Странное дело, мэр не хмелел, его голова оставалась ясной, он отнюдь не превращался в свинью, хотя не отставал от других в питье. Вот что значит сила воли! Да, воля берегла его, сила ее возносила его над убогими и смрадными. Он видел, как Кики Морова и Петя Чур поднялись со своих мест и, стараясь остаться незамеченными, выскользнули из зала, и не остановил их, пусть идут, пусть встретят свою судьбу там, где им хочется!
   Но что же значит эта трезвость и ясность? Почему сила воли не возбраняла ему распущенности и непотребств раньше, но хранит от них сегодня? И он подумал, что еще, может быть, ничто не решено. Его гадание, его сон, они, возможно, не ведут никуда дальше его личной воли, озабоченной поведением сподвижников и требующей наказания для них, тогда как небеса и боги могут предполагать совсем другое. Эти пьяные, ненасытные, прожорливые, развратные существа, вообразившие себя властелинами человеческих душ, заслуживают кары, и не исключено, что лишь желание покарать, хотя бы приструнить, напугать, обескуражить их побудило его возвестить конец и крах. Может быть, смешно и думать о том гадании как о настоящем, заслуживающем внимания. Всего лишь шутка забавного Онисифора Кастрихьевича!
   Так и есть. Да, пожалуй. Ну а если катастрофа все-таки разразится? Не будет ли это означать, что он усилием собственной воли погубил мнимых и дутых властелинов, а заодно с ними и себя?
   ---------------
   Мечтам Макаронов в этот ажиотажный день принять, разумеется с прицелом на добрую наживу, в "Гладком брюхе" особенно изысканную и зажиточно-расточительную публику не суждено было сбыться. Благородные кутилы и их роскошные дамы еще отсыпались, когда в заведение повалили посетители более чем сомнительного пошиба, с возбужденной завистью к тем, у кого праздник каждый день, и зреющим бунтом в сердцах. Они уже давно косились и, так сказать, зарились на кафе, куда по бедности не имели доступа, и определенно решили, что в день города и оно открыто для них. Макаронов нахмурился, но промолчал, пока еще дремавших демонов народной гордыни и своеволия лучше было не тревожить.
   Подвыпившие пролетарии и крестьяне из окрестных сел, наслышанные о неких бесовских игрищах, под видом борцовских состязаний проводившихся в "Гладком брюхе", переступали порог вертепа, озирались с любопытством и заведомым отвращением к буржуазным забавам и быстро затихали, видя внутреннее благолепие и ту вымученную любезность, с какой их принимал хозяин. Пришли некоторые из тех артистов, что творили на площади живой памятник беловодской славы. Фаталист, Пушкин и Горький пили водку за столиком у окна и о чем-то пьяными голосами бранились между собой. Заявлялись и вовсе обрюзгшие, побитые, неопределенного возраста субъекты, однако Макаронов распорядился не гнать их, а усаживать за столы и обслуживать так, как если бы и они имели право на услуги. Так налаживался компромисс. Праздник есть праздник! Посетители жаждали поглазеть на знаменитых борцов - пожалуйста, Макаронов пригласил артистов на эстраду, но сам, между прочим, вместе с ними не вышел, сочтя, что это бутафорское, для отвода глаз, выступление вполне обойдется без судейства. Борцы тоже отнеслись к своему номеру без должного профессионального азарта, лениво повозились по сцене, а как только почувствовали, что зрители утратили к ним интерес, переключившись на спиртные напитки, поспешили убраться в свой угол. Красный Гигант жадно набросился на еду, аппетит у него был волчий, и он не мог нахвалиться своим превосходным стулом.
   Публика от души радовалась бесплатно подаваемым напиткам, но в душе Макаронова нарастал протест. Этак недолго и разориться. Он уже собирался поднять вопрос об оплате, прямо поставить его перед разлакомившимся на дармовую выпивку быдлом, когда в кафе вошли Петя Чур и Кики Морова. У Макаронова отлегло от сердца, ему казалось, что он будет понят этими благородными господами и его действия, только по видимости корыстные, а в действительности естественные для всякого разумного дельца, найдут у них полную поддержку. Воодушевленный и чуточку забывшийся, он даже не поздоровался с дорогими гостями и сразу пустился жаловаться им на распустившийся, вышедший из-под экономического, свойственного всем демократически цивилизованным странам контроля народ. Петя Чур быстро поставил его на место, заявив:
   - Пусть гуляют, я плачу! - и толкнул владельца кафе в грудь.
   Макаронов устыдился. Этот чинуша, естественно, всего лишь показывал гонор, шикуя перед дамой щедростью и широтой своего нрава. Но и Макаронов был широк.
   - Да нет, я ничего... Мне не жалко... - пробормотал он, от смущения скрючивая пальцы, играя ими в воздухе. - Пусть пьют... я не против... Я люблю народ...
   Петя Чур вдруг сунул ему натуральную охапку ассигнаций, прямо в его согнутые крючками пальцы. Макаронов и рад бы отпрыгнуть от этой позорящей его доброе имя демократа и честного предпринимателя охапки, оттолкнуть ее с презрением, отшвырнуть от себя, как нечто грязное и подлое, а не тут-то было! Бумажки ловко и туго уложились между скрюченными пальцами, и никакой силой уже невозможно было выковырять их оттуда, не то что с презрением отшвырнуть. И вот Макаронов, преуспевающий владелец кафе, предприимчивый малый, толстосум, одетый клоуном и с кучей денег в руках, пошел между столиками, рассказывая пьяным посетителям о щедрости чиновника мэрии, который всех угощает и даже дал ему, Макаронову, куда как знатные чаевые.
   А Голубой Карлик сидел помертвевший, с остановившимся сердцем, с какой-то возней теней в душе. Кудесники шли через все кафе прямо к столику артистов, и Петя Чур смотрел серьезно, как человек, исполнивший чрезвычайно важную миссию, а Кики Морова, прекрасная, свежая и загадочная, добродушно улыбалась ему, Антону Петровичу. Приходилось верить в эту сбывшуюся грезу, в это чудо, иначе как объяснить слабость, обуявшую и раздавившую его, нежелание жить, нежелание встречаться и говорить с прелестной секретаршей? Оттянуть встречу, отодвинуть роковую минуту - чего другого он мог желать, видя эту соблазнительную и страшную женщину?
   - Антоша! - торжественно и даже не без суровости провозгласил Петя Чур. - Я исполнил твою просьбу. Я привел ее, твою возлюбленную.
   Красный Гигант не верил своим ушам. Чиновник говорил о любви Голубого Карлика, об исполнении его любовных мечтаний. Его возлюбленная здесь и, судя по всему, готова броситься в его объятия. И кто же эта возлюбленная? Да та самая особа, от злопыхательских чар которой они, и в особенности он, Красный Гигант, до сих пор терпят мучения, унижения, насмешки.
   Голубой Карлик, опустошенный и беспомощный, потерявший желания и интерес к жизни, только издал неприятный клекот, ничем другим ответить на реплику Петю Чура и сам факт появления его так называемой возлюбленной он не сумел. Опустив голову, он ерзал на стуле, юлил, уворачивался от подарка судьбы, готов был провалиться сквозь землю, на его щеках проступил румянец. И это человек, который собрался искать третий путь! Красный Гигант прикрыл глаза ладонью, сгорая от стыда за своего приятеля. Еще один человек, Питирим Николаевич, был вовлечен в эту сценку, находился в кругу занятых в ней лиц, хотя выражалось это лишь в том, что писатель, так и не покинувший друзей, спал, положив голову на стол. Но именно он внес некоторую разрядку в напряжение, возникшее из-за того, что Антон Петрович ничего вразумительного не мог ответить заботливому Пете Чуру и как будто не только не воодушевился появлением Кики Моровой, но даже и вовсе не хотел ее видеть. Питирим Николаевич неожиданно проснулся и поднял голову. Держа, как вышколенный ученик, руки сложенными на столе, он обвел кафе, а затем и собравшихся за столиком мутным и недоуменным взглядом, наконец его выбор пал на секретаршу мэра, и он уставился на нее не то с надеждой, не то с восторгом, не то с затаенной тревогой. Он словно еще сам не решил, как ему относиться к девице, а может быть, просто гадал, и не без мучительности, откуда она здесь взялась и что лично для него означает встреча с ней. Эта неопределенность длилась с полминуты, все молчали и ждали. Кики Морова, продолжая, как и Петя Чур, стоять, отвечала пьяному насмешливым взглядом темных загадочных глаз.
   - Милая, прекрасная! Чаровница! - вдруг выпалил Питирим Николаевич. Мой друг... поймите, я не о себе, я о своем друге... Больше, чем друге... о своем бедном мальчике, моем сыне! Он в тюрьме - это злодейское деяние порочных и жестоких людишек. За что? Полная несправедливость! Он заслуживает иной участи. Но кое-кто счел, что он должен быть примерно наказан... за то, что слегка припечатал, знаете ли, издателя Плинтуса... можно подумать, что сей тип заслуживает лучшего обращения! И малость набедокурил в забегаловке, где мы с вами сейчас, кажется, находимся... Но в действительности изощренные, инквизиторские умы хотят наказать его за то, что у него образовалась клешня вместо руки... Да, клешня, как у рака. Но как за это можно наказывать? Какая же вина за человеком, если с ним происходит подобное? Сам человек не способен ни желать, ни сделать себе подобного, вы со мной согласны, милая красивая женщина? Это с ним сделали другие... не будем уточнять, но... Дорогая госпожа, я ведь помню нашу первую встречу, хотя вы, может, и не помните... Особняк вдовы Ознобкиной, где я вкушал - увы, было дело - великолепную осетрину... Пальчики оближешь! Надеюсь, вы вспомнили... И я не без оснований полагаю, что вы могли бы исправить положение, стоит вам этого пожелать. Я верю, что не без оснований полагаю, да, - стал вдруг как-то заговариваться писатель, - полагаю, что у меня есть все основания полагать и верить, что не без оснований... то есть нахожу небезосновательными моим предположения и даже некоторые догадки...
   Петя Чур хотел было что-то сказать, но секретарша жестом остановила его.
   - Я все сказал, - закончил Питирим Николаевич. - Возможно, вы уже поняли, что я к вам с просьбой... да, своего рода прошение... разумеется, и жалоба на следователей, газетчиков и издателей, которые ведут себя недостойно, вероломны, но это второе... Я прошу об одном: освободите моего мальчика! Ему не место за решеткой. Негодяи придумали, что он-де обязан взять на себя всю вину нашего города, сознаться в ней, покаяться со слезами на глазах. Его казнят, а город очистится! Но как это может быть? Помогите, гражданочка! Освободите ни в чем не повинного мальчишку!
   - Вы полагаете, это в моих силах? - осведомилась Кики Морова, не тронутая мольбами писателя, но и не отвергающая общение с ним.
   - Верю! Убежден! Восстановить справедливость? Да для вас это...
   - А вот я как раз не уверена, - перебила Кики Морова. - Дело в том, что мои силы на исходе... Ну, так бывает. Как раз сейчас... Жаль, что вы не обратились ко мне раньше, я, возможно, помогла бы вам, если бы, конечно, находилась в добром расположении духа. Я почти уверена, что помогла бы. Вы мне нравитесь.
   - Но почему вы не хотите помочь сейчас? Отдать распоряжение следственным органам...
   - Я не распоряжаюсь ими, не в моей власти вмешиваться в их дела.
   - Ах, перестаньте!
   - Ну да, конечно. Я могла бы обратить на это дело внимание мэра, попросить его о заступничестве... это путь, но, боюсь, мы опоздали.
   - Так почему бы вам не применить... нет, давайте уж начистоту! закричал Питирим Николаевич. - Волшебство... давайте будем называть вещи своими именами! Чудо, мы его требуем, ждем... совершите чудо для моего мальчика!
   - Но это, вероятно, будет стоить мне жизни, - возразила девушка спокойно и села на колени к писателю.
   - Вы шутите? - спросил тот, нежно обнимая ее крепкие плечи. - Будет стоить вам жизни? Вы определенно шутите. Знаете что, давайте выпьем водки.
   - Я вовсе не шучу. Кстати, от вас дурно пахнет, вы, похоже, не следите за собой. А впрочем, все равно... И этот ваш запах, и все прочее, и моя жизнь... Насчет водки - это да, налейте. Вы просите чуда? Я согласна!
   Петя Чур встрепенулся:
   - Но мы пришли сюда совсем для другого, Кики, а заниматься каким-то бедным мальчиком, сама понимаешь, слабое развлечение...
   - Слушай, изыди, - отстранил его Питирим Николаевич. - Не лезь не в свое дело. У тебя слишком длинный нос, и я могу его укоротить... А вы, светлая и добрая красавица, сделайте все от вас зависящее сейчас, я прошу вас... я охвачен нетерпением, весь горю! Эй ты, жирная свинья, освободи место для дамы! - отнесся он к Красному Гиганту. - Чего расселся?
   Питирим Николаевич был как в горячке и рассыпал оскорбления направо и налево, но окружающие сносили их безропотно, с пониманием его состояния. Ему нужен был простор, сильным движением он пересадил Кики Морову на место, послушно освобожденное для нее Леонидом Егоровичем, а сам непринужденно развалился на стуле в ожидании чуда. Антон Петрович смотрел на девицу словно зачарованный. Судьба мальчика, о котором твердил пьяный писатель, была ему в сущности неизвестна и безразлична, но он вдруг ужасно пожелал, чтобы у Кики Моровой получилось то волшебство, которое она, судя по всему, собиралась совершить.
   Все столпились возле красавицы секретарши, не спуская с нее глаз, даже за соседними столиками уже проявляли любопытство, а некоторые из тех, кто еще держался на ногах, встали и влились в круг, образовавшийся вокруг чародейки. Наступила тишина. Изумленный ею, Макаронов подошел поближе узнать, в чем дело, да так и замер на месте с разинутым ртом. Кики Морова сидела, немного откинув назад голову и широко раскрыв глаза, ее нижняя губа приоткрылась, обнажив ровные белые зубы. Она смотрела, казалось, в глаза зевакам, каждому в отдельности и никому в частности, по существу не видя никого.
   Ждали, что произойдет нечто необыкновенное, но ничего особенного не произошло. Разве что по лицу Кики Моровой заструился пот да прошла легкой волной судорога.
   - Вот и все, - сказала она вставая.
   - Правда? - вспыхнул и засуетился писатель. - Нет, действительно? Вы это серьезно? Но как же...
   - Если вы поторопитесь к тюрьме, вы еще успеете встретить возле ее ворот вашего мальчика, - перебила волшебница с холодной усмешкой.
   Пьяный Пушкин выступил вперед и, в порыве поэтического воображения разметав полы черного плаща, принялся неистово бить в ладоши. Сначала неуверенно, а затем распаляясь, его поддержали остальные. Макаронов оттеснил Пушкина и стал работать ладонями на износ. Горький плохо понимал происходящее и шумел просто потому, что шумели все вокруг. Он выпячивал узкую цыплячью грудь, воздевал руки к потолку и, закатывая глаза, сладострастно блеял "браво", а Фаталист взобрался на стол и, по-прежнему воображая себя отлитым в бронзе, утвердился в глубокомысленной позе. Единственный настоящий в этом вихре лицедеев писатель, Питирим Николаевич, засуетился пуще прежнего:
   - Бегу, бегу! Я вам верю, прелестница! Вы освободили его! Дайте водки! - хрипло крикнул он. - Это такой момент в моей несчастной жизни... радость-то какая!
   Кто-то подал ему полный до краев стакан, и Питирим Николаевич с жадной торопливостью его осушил.
   - Я совсем спился, я конченый человек! Но мальчик свободен... я верю, мальчик на свободе, и это главное...
   Наконец он подался к выходу. Из всех, кто гадал, действительно ли Кики Морова совершила чудо или только избавилась от назойливого писателя, сыграв с ним злую шутку, один лишь Антон Петрович присматривался к ней без задней мысли, каких бы чудес попросить и для себя. И он осознал, что Кики Морова после того, что она проделала, сидя на стуле с отвисшей нижней губой, сильно изменилась, как бы осунулась, отчасти даже подурнела, истончилась. Выходит, ей стоило огромных усилий... но что именно? Стало быть, она действительно совершила чудо! У Антона Петровича голова пошла кругом. У него и раньше была возможность убедиться в сверхъестественных способностях девушки, он видел ее в деле, но никогда не видел он, чтобы она, во-первых, употребляла эти способности во имя благой цели, а во-вторых, чтобы это настолько лишало ее сил. Было отчего закружиться голове. Антон Петрович медленно, превозмогая слабость в коленках, встал, приблизился к секретарше и тихо произнес:
   - Я восхищаюсь вами...
   Она посмотрела на него с улыбкой.
   - А, это ты... И что же, ты все еще любишь меня?
   - Он начинает любить! - вмешался иронический Петя Чур. - Начинает понимать и ценить тебя, милая!
   Зеваки, подуставшие было, вновь оживили свои силы и захлопали с удвоенной энергией.
   - Кики Морова! Я люблю вас с каждой минутой все больше и больше, твердо дал отчет в своих чувствах Голубой Карлик. - Я люблю вас больше собственной жизни, больше всего, что мне дорого, что я только могу представить и вообразить... больше матери...
   - Что говорит этот человек! - с тоской воскликнул Красный Гигант.
   Его приятель как бы огрызнулся:
   - Я и сам не понимаю, что говорю, откуда это все... Я не знаю! Но я люблю, и это правда!
   - И ты хочешь быть со мной? - лукаво прищурилась девица.
   Антон Петрович готов был рухнуть перед ней на колени, сейчас, при всех, на глазах у сотен, у тысяч свидетелей. Нежная, горячая слабость плескалась в нем.
   - Еще бы... я могу надеяться?.. быть с тобой... когда? смею ли я в самом деле надеяться?..
   И как Голубой Карлик уже почти не сознавал, что с ним и что такое он говорит, так и Красный Гигант, глядя на его муки и необычайные, едва ли не завидные подвиги любви, если что и сознавал, так прежде всего то, что почва уходит из-под его ног. Надо же было этому человеку пройти долгий путь дивных приключений и невероятных страданий, из подающего надежды политика превратиться в без пяти минут знаменитость арены, чтобы в конце концов заплясать на цыпочках перед сомнительной особой, к тому же повинной во многих его несчастьях! Леонид Егорович не понимал этого, сомнения раздирали его, ему казалось, что он видит сон. Антона Петровича не иначе как опоили приворотным зельем! В его-то положении, в его годы, ему, семейному человеку, которому только и осталось думать, как бы вырваться из унизительного состояния, вдруг взбрело на ум упадать вокруг девицы, словно он безусый юнец, чья голова начинена романтическими бреднями. И Леонид Егорович, тоскуя, страшась втайне, что его друг, может быть, проведал что-то и делает именно то, что следовало бы делать и ему, но что он делать никогда и ни под каким видом не сумеет, вскричал:
   - Схаменись, Антон Петрович! Эта женщина опасна, она погубит тебя!
   - Все, молчи, теперь помалкивай, Леонид Егорович, - ответил влюбленный, сверкнув в сторону друга сердитым взглядом. - Молчи... не понимаешь... вот и молчи! - А затем, ласково и сладко усмехнувшись Кики Моровой, дал дополнительное разъяснение: - Он не понимает, несчастный... А я свою участь решил!
   Это более всего пугало Леонида Егоровича - вдруг он действительно чего-то не понимает? упускает некий шанс? Он смотрел на происходящее чуточку плача.
   - А что, если он прав и я тебя в самом деле погублю? - вполголоса спросила Кики Морова приблизившегося к ней артиста. - Или ты меня совсем не боишься?
   - Я с вами ничего не боюсь... мы вместе... чего же мне бояться?
   - Вместе... - Девица покачала головой. - А не надо бы. Твой друг прав, я опасна. Это очень опасно, парень, ты рискуешь. Или тебе по душе риск? Может быть, хотя... В общем, ты сам должен решить. Здесь есть комната, где мы могли бы уединиться? Мне надо отдохнуть, а ты побыл бы рядом... Если, конечно, склонен рискнуть. - Заметив, что "парень" собирается заговорить, и сообразив, что ничего, кроме патетических речений, от него теперь не услышишь, она властно зажала ему рот рукой: - Давай без лишних слов. Как насчет комнаты? Это единственное, что меня сейчас интересует.