Льоса Марио Варгас. Разговор в «Соборе»

 
   — «Олаве», — сказал он, выпустив дым. — Из Чиклайо люди вернулись?
   — Сегодня утром вернулись, дон Кайо, — кивнул Лосано. — Все решилось. Вот рапорт префекта, вот копии полицейского донесения. Трое задержаны.
   — Апристы? — Он снова выпустил дым, заметив, что Лосано едва сдерживается, чтобы не чихнуть.
   — Из АПРА один только человек, некто Ланса, из главарей. Двое других — юнцы, у нас нигде не проходили.
   — Везите их в Лиму, пусть покаются в грехах смертных и невольных. Такая забастовка, как на «Олаве», стихийно не возникает — ее готовили, готовили долго и профессионально. Работы возобновились?
   — Да, утром, дон Кайо, — сказал Лосано. — Я связывался с префектом. Мы оставили там на несколько дней агентов, хотя префект уверяет…
   — Так. Дальше. Сан-Маркос.
   Лосано закрыл рот на полуслове, руки его, пролетев над столом, ухватили три, четыре листка, опустили на ручку кресла.
   — На этой неделе никаких перемен, дон Кайо. Собираются группками, апристы дезорганизованы как никогда, красные чуть активней, чем всегда. Ах да, выявлена новая троцкистская ячейка. В основном разговоры, собрания, ничего серьезного. Через неделю на медицинском факультете — выборы. У апристов есть шансы на победу.
   — Так. Другие университеты. — Он снова дунул дымом, и на этот раз Лосано чихнул.
   — То же самое, дон Кайо. Споры, собрания, свары. Наконец-то наладился канал информации из университета Трухильо. Вот — меморандум № 3. Там у нас два осведо…
   — Только меморандумы? — сказал он. — Ни листовок, ни плакатов, ни журнальчиков на гектографе?
   — Разумеется, дон Кайо, как же без них? — Лосано подхватил свою папку, вжикнул молнией, с торжествующим видом извлек пухлый конверт. — Вот: листовки, плакаты и даже резолюции Федеральных центров. Все имеется, дон Кайо.
   — Так. Поездка президента, — сказал он. — С Кахамаркой связывались?
   — Там уже начали подготовку, — сказал Лосано. — Я выеду в понедельник, а в среду утром представлю вам подробный доклад, с тем чтобы в четверг вы смогли сами проверить расположение постов. Если сочтете нужным, дон Кайо.
   — Ваших людей отправьте в Кахамарку автобусами. В пятницу они должны быть на месте. Если они полетят, а самолет разобьется, вы не успеете послать замену.
   — В сьерре такие дороги, что еще большой вопрос, что безопасней — самолет или автобус, — пошутил Лосано, но он не улыбнулся, и Лосано вмиг посерьезнел. — Мудрая мысль, дон Кайо.
   — Бумаги мне оставьте. — Он встал, и тотчас вскочил Лосано. — Завтра вам верну.
   — Не буду вас больше обременять, дон Кайо… — Лосано со своей раздутой папкой под мышкой пошел к дверям кабинета.
   — Еще минутку, Лосано. — Он снова закурил, со всхлипом затянулся, чуть прижмурил глаза. Улыбающийся Лосано выжидательно стоял перед ним. — Больше не берите денег со старухи Ивонны.
   — Простите, дон Кайо?.. — Он увидел, как тот заморгал, смешался, побледнел.
   — То, что вы берете по сколько-то там солей с каждой лимской проститутки, меня не касается, — сказал он улыбчиво и любезно. — Но Ивонну оставьте в покое, а если у нее возникнут какие-либо трудности, — помогите. Это хороший человек.
   Толстощекое лицо вмиг взмокло, поросячьи глазки тщетно пытались улыбнуться. Он открыл перед ним дверь, похлопал по плечу: до завтра, Лосано, и вернулся в кабинет. Поднял трубку: доктор, соедините с сенатором Ландой. Собрал оставленные Лосано бумаги, спрятал их в портфель. Через минуту зазвонил телефон.
   — Алло, дон Кайо? — раздался бодрый голос Ланды. — Как раз собирался вам звонить.
   — Ну, вот видите, сердце сердцу весть подает, — сказал он. — Я к вам с доброй вестью.
   — Как же, как же, я уже знаю… — Ишь, как ты обрадовался, сволочь. — Да-да-да, на «Олаве» утром возобновили работы. Вы не представляете себе, дон Кайо, до чего я вам благодарен.
   — Мы взяли зачинщиков, — сказал он. — Некоторое время они никому мешать не будут.
   — Да, если бы к уборке не приступили, это было бы сущее бедствие для всего департамента, — сказал сенатор. — А что, дон Кайо, вы свободны сегодня вечером?
   — Приезжайте в Сан-Мигель, поужинаем, — сказал он. — Ваши поклонницы беспрестанно справляются о вас.
   — Польщен и тронут. Значит, часам к девяти, да? — Смешок. — Прекрасно. В таком случае, до скорого свидания, дон Кайо.
   Он дал отбой, а потом набрал номер. Трубку сняли только после четвертого гудка, и сонный голос протянул: да-а?
   — Я пригласил на сегодня Ланду, — сказал он. — Позови Кету. И можешь передать Ивонне, что мзды с нее больше брать не будут. Спи дальше.
 
   Рано утречком двадцать седьмого октября отправились они с Лудовико, и Иполито уверял, что все будет в порядке. Издалека еще увидали они толпу — яблоку, дон, там негде было упасть. Горели кучи мусора, ветер разносил пепел, в небе кружили ястребы. Все начальство вышло их встречать, а впереди — Каланча, и медовым таким голоском он спросил: ну, что я вам говорил? Пожал им руки, представил остальных, пошли объятия. На крышах, в дверях — портреты Одрии, у каждого в руках — флажок, кругом — плакаты «Да здравствует революция-восстановительница! Да здравствует Одрия! Одрия, мы с тобой!». Народ на них пялился, ребятишки путались под ногами.
   — Что ж, они и на площади будут стоять с такими постными рожами? — сказал Лудовико. — Кого хоронить собрались?
   — Развеселятся, не беспокойтесь, — с важным видом заверил Каланча.
   Погрузились в автобусы, но народу было много, особенно женщин и горцев, так что пришлось сделать несколько ездок. Площадь Армас была заполнена, были там люди и из городских кварталов, и из предместий, и из окрестных имений. Целое море голов, а над головами — портреты генерала, транспаранты, флажки. Поставили своих подопечных куда было велено сеньором Лосано. В дверях всех магазинов и лавок торчали люди, из окон муниципалитета выглядывали любопытные, может, и дон Фермин там был — нет? И Амбросио вдруг сказал: глядите-ка, вон там, на балконе, — сеньор Бермудес. Тут они стали расшевеливать народ — давайте смейтесь, машите флажками, не спите, — переходя от одной кучки к другой, — повеселей, поживей! Прибыли оркестры, грянули вальсы и маринеры, и наконец на балкон дворца вышел президент, а за ним много всяких военных и штатских, и народ тогда вправду оживился. А когда Одрия сказал речь про революцию и про отчизну — еще больше. Стали кричать «Ура! Да здравствует Одрия!», а потом долго ему хлопали. Ну что, сдержал я свое слово? — все приставал к ним Каланча уже по возвращении. Ему отдали обещанные три сотни, а он захотел их угостить, потому, мол, и беру эти деньги. Людям уже раздали спиртного и курева. Они выпили с Каланчой по нескольку рюмочек и смылись, а Иполито оставили приглядывать.
   — Как ты думаешь, будет доволен сеньор Бермудес?
   — Я думаю, Лудовико, будет.
   — А не мог бы ты устроить меня в охрану вместо Иностросы, мы бы тогда вместе были?
   — Это ж каторга, Лудовико. Иностроса от этих бессонных ночей уже заговаривается.
   — Зато на пятьсот солей больше, Амбросио. И потом, может, звание присвоят, и потом, вместе будем.
   Ну, Амбросио замолвил словечко дону Кайо, чтоб вторым охранником в машине был не Иностроса, а Лудовико, и дон Кайо посмеялся и сказал: ага, негр, теперь уж и ты протекции составляешь.

III

   Однажды утром после очередных гостей пришлось Амалии несказанно удивиться. Она услышала, как сошел вниз хозяин, потом увидала в окно, как отъехала машина, как покинули свой пост охранники на углу. Тогда она поднялась в спальню, чуть слышно стукнула в дверь — можно, сеньора, я туфли заберу почистить? — открыла и на цыпочках вошла. Вон они, у туалетного столика. Она различала крокодильи лапы кровати, ширму, шкаф, все остальное тонуло в теплой, надышанной полутьме. Уже в дверях она обернулась, посмотрела на кровать. И похолодела: на кровати спала и сеньорита Кета. Простыни и одеяло сбились, сеньорита лежала к ней лицом, одна рука закинута на бедро, другая свесилась, а сама сеньорита была голая, голая! Теперь за ее смуглой спиной видела она и белое плечо, белую руку, иссиня-черные хозяйкины волосы: она спала, повернувшись к стене, укрывшись простыней. Амалия стала выбираться из комнаты, ступая словно по битому стеклу, и уже на самом пороге неодолимое любопытство заставило ее еще раз обернуться — пятно темное, пятно светлое, и обе спят так тихо и мирно, но что-то странное, таящее непонятную угрозу исходило от кровати, и отражался в зеркальном потолке дракон, словно вывихнувший себе все свои лапы и шею. Тут одна из спящих пробормотала что-то невнятное, и Амалия, испугавшись, поскорей выскользнула из спальни, дыша так, словно за ней гнались. На лестнице напал на нее неудержимый смех, а на кухню она прибежала, зажимая себе рот, задыхаясь. Карлота, Карлота, хозяйка-то спит в одной постели с сеньоритой Кетой, — тут понизила голос, выглянула в патио, — и обе в чем мать родила. Подумаешь, сказала Карлота, сеньорита часто остается ночевать, — но вдруг раскрыла рот и тоже зашептала, — и обе, говоришь, голые? И все утро, покуда они прибирались, поправляли криво висевшие картины, меняли воду в кувшинах и вазах, выбивали ковры, то и дело подталкивали друг друга локтями: а хозяин-то, значит, на диванчике, в кабинете, — изнемогая от смеха, — или под кроватью? — и даже слезы наворачивались на глаза от сдерживаемого смеха, и они хлопали друг друга по спине — да как же это понимать? да что же у них творится? — и Карлота фыркала, а Амалия закусывала руку, чтоб не прыснуть. Тут вернулась ходившая за покупками Симула: и что это вас разбирает? Да нет, ничего, по радио смешную постановку передавали. Хозяйка с сеньоритой поднялись за полдень, покушали прочесноченных мидий, запили ледяным пивом. Сеньорита была в хозяйкином халате, коротковатом ей. Звонить в тот день они никуда не стали, крутили пластинки и разговаривали, а под вечер сеньорита Кета ушла.
 
   — Только пришел, дон Кайо, примете его?
   — Приму.
   Через секунду дверь отворилась — золотистые кудряшки, гладкие, пухлые розовые щечки, упругий бесшумный шаг. Теноришка, подумал он, херувимчик, евнух.
   — Чрезвычайно рад, сеньор Бермудес, — протягивал руку, улыбался и кланялся, сейчас поглядим, долго ль ты будешь радоваться. — Надеюсь, вы помните меня, в прошлом году вы…
   — Разумеется, помню. Поговорим прямо здесь, если не возражаете. — Он подвел гостя к тому самому креслу, на котором недавно сидел Лосано. — Вы курите? Прошу.
   Тот торопливо вытащил сигарету, достал свою зажигалку, с полупоклоном щелкнул ею.
   — Я как раз собирался посетить вас, сеньор Бермудес. — Тальио беспрестанно двигался, ерзал в кресле, сидел как на иголках.
   — Сердце сердцу весть подает, — сказал он с улыбкой. Увидел, что Тальио кивнул и открыл рот, и не дал ему сказать ни слова — протянул пачку газетных вырезок. Тот с преувеличенным удивлением взял ее, принялся сосредоточенно перебирать, кивая. Кивай, кивай, делай вид, что читаешь, макаронник поганый.
   — Да-да, я видел, это ведь насчет беспорядков в Буэнос-Айресе. — Теперь перестал ерзать, замер, застыл. — Есть правительственное сообщение по этому поводу? Мы его немедленно распространим.
   — Все газеты опубликовали сообщение АНСА, вы обскакали все остальные агентства, — сказал он. — Сорвали, должно быть, недурной куш?
   Он улыбнулся и поймал ответную улыбку Тальио, но счастья в ней уже не было, воспитанный ты человек, евнух, и щеки стали еще красней.
   — Мы-то считали, что лучше было бы не рассылать эту информацию в газеты, — сказал он. — Апристы забросали камнями посольство своей родной страны. Весьма прискорбный факт, не правда ли? Зачем об этом трубить?
   — Я, по правде говоря, был удивлен, что напечатана только телеграмма АНСА. — Он плечами пожимал, руками разводил.
   — Мы включили ее в наш бюллетень потому лишь, что никаких указаний на этот счет не получали. Телеграмма прошла через Службу информации, сеньор Бермудес. Надеюсь, мы не совершили никакой ошибки, сеньор Бермудес?
   — Все информационные агентства придержали эту телеграмму, все, кроме АНСА, — горестно сказал он. — И это при наших-то с вами добрых отношениях, сеньор Тальио.
   — Но телеграмма вместе со всеми остальными прошла через ваше ведомство, сеньор Бермудес. — Раскраснелся, забыл про улыбки, почуял, что жареным запахло. — Никаких замечаний, никаких указаний нам не давали. Прошу вас, вызовите доктора Альсибиадеса, я хочу разрешить это недоразумение немедленно.
   — Наше ведомство не оценивает информацию, — он потушил сигарету и очень медленно закурил снова, — а только подтверждает получение, сеньор Тальио.
   — Но если бы доктор Альсибиадес предупредил меня, я бы не стал включать эту телеграмму в информационный бюллетень, мы всегда так поступали. — Теперь встревожился не на шутку, растерялся, заволновался. — У нашего агентства и в мыслях не было распространять сведения, которые могут огорчить правительство. Но ведь мы не ясновидящие, сеньор Бермудес.
   — Мы не даем никаких инструкций, — сказал он, увлеченно разглядывая кольца дыма, белые горошины на галстуке Тальио. — Мы лишь по-дружески, и в самых крайних случаях, рекомендуем не распространять сведения, роняющие престиж страны.
   — Ну да, ну конечно, сеньор Бермудес. — Вот и ухватило кота поперек живота. — Я всегда выполнял все рекомендации доктора Альсибиадеса. Но на этот раз ни слова не было сказано, даже намека не было. Я прошу вас…
   — Правительство не стало вводить предварительную цензуру именно затем, чтобы не причинять вреда агентствам, — сказал он.
   — Если вы не вызовете доктора Альсибиадеса, мы никогда не восстановим истину. — Ну, Робертито, запасайся вазелинчиком, пришел твой час. — Пусть он даст объяснения вам и мне. Пожалуйста, я ничего не понимаю, сеньор Бермудес.
 
   — Я сам закажу, — сказал Карлитос и, обращаясь к официанту: — Немецкого пива, этого, в жестянках.
   Он прислонился к стене, сплошь оклеенной страницами «Нью-Йоркера». Лампа с рефлектором освещала всклокоченную голову, выпученные глаза, заросшее двухдневной щетиной лицо, нос, покрасневший от пьянства, думает Сантьяго, и от насморка.
   — Оно, наверно, дорогое? — сказал Сантьяго. — У меня, знаешь, сейчас с деньгами туговато.
   — Я угощаю, — сказал Карлитос. — Я только что расхвалил этих сволочей в статье. А ты знаешь, что сегодня вечером погубил свою репутацию, явившись сюда со мной?
   Большая часть столов пустовала, но из-за плетеной занавески, перегораживавшей зал надвое, доносились голоса, у стойки бара человек без пиджака пил пиво, и кто-то, невидимый в темноте, наигрывал на рояле.
   — Случалось мне здесь оставлять жалованье целиком, — сказал Карлитос. — В этом вертепе я как рыба в воде.
   — А я впервые в «Негро-негро», — сказал Сантьяго. — Здесь что, правда, собираются художники и писатели?
   — Непечатающиеся писатели, невыставляющиеся художники, — сказал Карлитос. — Когда я был еще совсем желторотым, я шел сюда как верующий к причастию. Садился вон туда, в уголок, смотрел, слушал, а если узнавал по фотографии писателя, сердце мое билось учащенно. Мне хотелось быть поближе к гениям, хотелось, чтоб частица их гениальности меня осенила.
   — Так ведь ты сам пишешь, — сказал Сантьяго. — Пишешь и печатаешься, я читал твои стихи.
   — Собирался писать, собирался печататься, — сказал Карлитос. — Поступил в «Кронику» и изменил призванию.
   — Ты предпочел журналистику? — сказал Сантьяго.
   — Я предпочитаю выпить, — засмеялся Карлитос. — Журналистика — это не призвание, а крах всех надежд. Скоро ты сам это поймешь.
   Он весь сжался, и там, где только что была его голова, появились рисунки, карикатуры и английские буквы заголовков, и гримаса исказила его лицо, Савалита, пальцы судорожно впились в столешницу. Он тронул Карлитоса за руку: тебе нехорошо? Карлитос выпрямился, снова привалился затылком к стене.
   — Наверно, язва моя дает себя знать. — Теперь за правым ухом у него был небоскреб, а за левым — человек-ворон. — Наверно, выпить надо. Ты думаешь, я пьяный, а у меня капли во рту не было.
   Это твой последний друг, Савалита, и он — в больнице с белой горячкой. Завтра уж обязательно навестишь его, отнесешь ему что-нибудь почитать.
   — Я садился за столик и чувствовал себя в Париже, — сказал Карлитос. — Я мечтал, как однажды окажусь в Париже и — бац! — непостижимым образом стану гением. Однако никуда я не поехал, Савалита, и вот сижу перед тобой, и у меня схватки, как при родах. Интересно, кем ты хотел быть, пока тебя не прибило к нашему берегу?
   — Адвокатом, — сказал Сантьяго. — Нет, пожалуй, — революционером. Коммунистом.
   — Журналист и коммунист, по крайней мере, рифмуется, а вот поэт и журналист — нет, — засмеялся Карлитос. — Меня, кстати, выперли со службы за то якобы, что я коммунист. А не выперли бы, я бы не пошел в газету и продолжал писать стихи.
   — Знаешь, что такое белая горячка, Амбросио? — говорит Сантьяго. — Это когда ты ни о чем не желаешь знать, когда тебе ничего не хочется и не надо.
   — А я такой же коммунист, как ты — китайский император, — сказал Карлитос. — Это самое пикантное: я так и не знаю, за что же все-таки меня выперли. Однако выперли, и вот я сижу перед тобой — пьяница с язвой желудка. Твое здоровье, хороший мальчик. Твое здоровье, Савалита.
 
   Сеньорита Кета была хозяйкина лучшая подруга, она чаще всех появлялась в Сан-Мигеле, и ни одни гости без нее не обходились. Она была высокая, длинноногая, рыжая — крашеная, говорила Карлота, — смуглая, фигуристая, поярче была, чем сеньора Ортенсия, и одевалась смелей, и вела себя, выпивши, пошумней. Самый шум от нее был, когда приходили гости, самая была заводная и танцевала до упаду, и уж она-то предоставляла своим кавалерам полную волю и сама же их подстрекала: прижималась, ерошила им волосы, дышала в ухо, усаживалась, бесстыжая, на колени. Без нее никакое веселье не клеилось. В первый раз увидев Амалию, она долго ее разглядывала с непонятной какой-то улыбочкой, задумчиво так рассматривала с головы до ног, и Амалия еще удивилась, чего это она? Значит, ты и есть та знаменитая Амалия, наконец-то я с тобой познакомилась. Чем это она знаменита? Ну, как же, засмеялась та, разбиваешь сердца, сводишь мужчин с ума. Тоже вроде бы с приветом, но, видно, незлая и симпатичная. Они с сеньорой если не развлекались по телефону, то сплетничали. Влетала в дом, в глазах — шальной огонек, и начиналось: ох, я тебе такое расскажу! И из кухни Амалия слышала, как они перемывают кости всем своим знакомым, все высмеивают, над всеми потешаются. Она и их с Карлотой вгоняла в краску своими шуточками. Но зато была добрая: когда посылала за чем-нибудь к китайцу в лавочку, всегда давала соль или два. А однажды, когда у Амалии был выходной, посадила ее в свою белую машинку, подвезла до самой остановки.
 
   — Альсибиадес лично звонил в ваше агентство и просил не рассылать телеграмму из Буэнос-Айреса по газетам, — вздохнул он, потом улыбнулся едва заметно. — Я бы не стал вас беспокоить, если б уже не велось следствие.
   — Но этого не может быть. — Тугие щеки словно опали, язык вдруг стал заплетаться. — Мне звонил?.. Но ведь секретарша передает… Доктор Альсибиадес лично звонил?.. Я не понимаю, каким образом…
   — Каким образом могла не попасть к вам телефонограмма? — без всякой иронии пришел он к нему на помощь. — Я так и думал. Кажется, Альсибиадес разговаривал с кем-то из редакторов.
   — Из редакторов? — Ни тени прежнего улыбчивого апломба, ни следа былой победительности. — Не может быть, сеньор Бермудес. Я совершенно сбит с толку… Поверьте, мне очень жаль. Вы не знаете, с кем именно из редакторов говорил доктор? У меня всего два сотрудника… и в конце концов, я клянусь вам, подобное не повторится.
   — Я и сам был, признаться, удивлен, потому что у нас с АНСА всегда было полное взаимопонимание, — сказал он. — Радио и Служба информации покупают у вас информационные бюллетени. Правительство платит за это деньги, как вы знаете.
   — Разумеется, разумеется, сеньор Бермудес. — Давай теперь, разыгрывай негодование, теноришка, начинай свою сольную партию. — Вы позволите? — кивок на телефон. — Я немедленно выясню, кто разговаривал с доктором Альсибиадесом. Мы сейчас же все установим, сеньор Бермудес.
   — Сядьте, не волнуйтесь. — Он улыбнулся ему, протянул сигареты, поднес огня. — Мы со всех сторон окружены врагами, возможно, что и в вашем агентстве работает тот, кто нас не любит. Следствие все расставит по своим местам, сеньор Тальио.
   — Но эти мои редакторы — мальчишки, которые… — он огорченно замолк, — ну, короче говоря, я все выясню сегодня же. В дальнейшем пусть доктор Альсибиадес связывается непосредственно со мной.
   — Да, так, конечно, будет лучше, — сказал он, словно по рассеянности устремив задумчивый взгляд на трепетавшие в пальцах Тальио вырезки. — Печально, что у меня возникли неприятности. И президент и министр непременно спросят меня, почему мы покупаем информацию у агентства, причиняющего столько хлопот. А ведь это я отвечаю за контракт с АНСА. Сами понимаете…
   — Именно поэтому, сеньор Бермудес, я так растерян… — Да уж, ты бы хотел сейчас оказаться за тысячу миль отсюда. — Того, кто разговаривал с доктором, я уволю сегодня же.
   — … Что все это наносит ущерб нашему строю, — сказал он, как бы делясь с собеседниками невеселыми потаенными думами. — Наши враги не преминут воспользоваться такой информацией, появившейся в газетах. А у нас и так с ними много возни. А теперь еще и друзья подбрасывают проблемы. Разве это справедливо?
   — Это не повторится, сеньор Бермудес. — Вытащил небесно-голубой платок, яростно вытер руки. — Можете быть совершенно уверены, уж в этом, сеньор Бермудес, можете не сомневаться.
 
   — Я люблю подонков. — Карлитос вдруг снова согнулся пополам, словно его пнули под ложечку. — Уголовная хроника меня развратила.
   — Хватит на сегодня, — сказал Сантьяго. — Пойдем-ка отсюда, лучше будет.
   Но Карлитос распрямился и улыбнулся:
   — Ничего, от второй кружки рези стихают, я прихожу в норму, ты просто меня не знаешь. Мы ведь впервые с тобой выпиваем? — Да, Карлитос, думает он, это было впервые. — Очень уж ты серьезный юноша, Савалита, кончил работу и — привет, никогда не посидишь, не выпьешь с нами, с неудачниками. Бежишь от нашего тлетворного влияния?