Льоса Марио Варгас. Разговор в «Соборе»

   — Это значит, что он понял: заговор не удался, — сказал он.
   — И Савале все сойдет с рук? — пробормотал Паредес. — Ведь это он и Ланда задумали мятеж, это они втравили в него Горца.
   — Генерал Чаморро на проводе, — сказал от дверей капитан. — Так точно, любой аппарат, все три соединены с Тумбесом.
   — С вами говорит Кайо Бермудес, генерал. — И краем глаза увидел мгновенно осунувшееся от волнения лицо Льерены, закушенные губы Паредеса. — Простите, что разбудил вас, но дело не терпит.
   — Генерал Чаморро. Рад познакомиться. — Голос был энергичный, уверенный и возраста говорившего не выдавал. — Чем могу быть полезен, сеньор Бермудес?
   — Сегодня ночью арестован генерал Эспина, — сказал он. — Гарнизоны Арекипы, Икитоса, Кахамарки подтвердили, что остаются верными правительству. Штатские лица, замешанные в заговоре — и сенатор Ланда, и Фермин Савала? — также арестованы. Я прочту вам, генерал, несколько телеграмм.
   — Заговор? — сквозь треск разрядов сказал генерал Чаморро. — Заговор против правительства, вы говорите?
   — Мятеж был подавлен в зародыше, — сказал он. — Президент склонен спустить дело на тормозах. Эспина покинет страну, замешанные в заговоре офицеры не будут наказаны, если поведут себя разумно. Нам известно, что вы обещали генералу Эспине свою поддержку, но президент готов закрыть на это глаза.
   — Отчет в своих действиях я дам только моим прямым начальникам — военному министру и начальнику генерального штаба. — Голос Чаморро налился надменностью. — Вы мне не указ. Со штатским письмоводителем объясняться не намерен.
   — Алло, Альберт? — Генерал Льерена прокашлялся — заговорил напористо и горячо. — Говорю с тобой не как бывший однополчанин, а как военный министр. Хочу подтвердить все, что ты сейчас услышал. Еще хочу, чтоб ты знал, что президент дает тебе счастливую возможность выпутаться. Я предлагал отправить тебя под трибунал по обвинению в государственной измене.
   — Готов отвечать за свои действия. — В голосе Чаморро звенело негодование, но что-то в нем уже дрогнуло и подалось, стало проступать сквозь эту непреклонность. — Измены я не совершал, я это заявлю перед любым трибуналом. Мне это не впервой, ты ведь знаешь.
   — Я — честный человек и не допущу, чтобы пятнали мою репутацию, — яростно отчеканил генерал Чаморро. — У меня за спиной сплели интригу. Я не позволю! И с вами мне говорить не о чем, позовите генерала Льерену.
   — Все высшие чины вооруженных сил подтвердили свою верность режиму, генерал, — сказал он. — Остались вы один. Президент ждет этого шага и от вас.
   — Я не позволю клеветать на себя, не позволю ставить мою порядочность под сомнение, — неистово бился в трубке голос Чаморро. — Это подлая, трусливая интрига. Я приказываю, передайте трубку генералу Льерене.
   — Заявляю непоколебимой верности правительству и главе государства запятая исполняющему патриотический долг национальному возрождению, подпись — генерал Педро Солано, главнокомандующий войсками первого военного округа, — прочел он. — Главнокомандующий и офицерский корпус четвертого округа выражают полную поддержку патриотическому режиму национального возрождения точка выполним конституционный долг законы. Подписано — генерал Антонио Киспе Бульнес. Подтверждаю решимость исполнять священный долг защите родины конституции законов, подписано — генерал Мануэль Обандо Колома, главнокомандующий войсками второго военного округа.
   — Ты слышал, Альберто? — прохрипел Льерена. — Слышал? Или прочесть еще раз?
   — Президент ждет телеграммы и от вас, генерал, — сказал он. — Он лично поручил мне передать вам это.
   — Может, ты решишься на это безумие в одиночку? — хрипел Льерена. — В этом случае, клянусь тебе, я за два часа докажу тебе, что армия остается верна режиму, хотя Эспина усиленно убеждал тебя в обратном. Если до утра не отправишь телеграмму, буду считать, что ты поднял мятеж.
   — Президент доверяет вам, генерал, — сказал он.
   — Тебе, наверно, не нужно напоминать, что ты командуешь приграничным округом, — сказал Льерена. — И о том, какая ответственность ляжет на тебя, если спровоцируешь гражданскую войну в двух шагах от Эквадора.
   — Вы можете снестись по радио с генералами Киспе, Обандо и Солано, — сказал он. — Президент вправе ожидать от вас не меньшего патриотизма, чем от них. Вот и все, что мы собирались вам сообщить. Доброй ночи, генерал.
   — У Чаморро сейчас, наверно, ум за разум зашел, — пробормотал Льерена, утирая платком взмокшее от пота лицо. — Как бы он не выкинул какой-нибудь фортель.
   — Нет, сейчас он кроет по матушке Эспину, Солано, Киспе и Обандо, — сказал Паредес. — Может быть, смоется в Эквадор. Но не думаю: не захочет губить свою карьеру.
   — К рассвету пришлет телеграмму, — сказал он. — Чаморро умен.
   — Если он и вправду спятит и решит выступить, несколько дней сможет продержаться, — глухо сказал Льерена. — Я подтянул туда верные части, но на авиацию особенно полагаться не приходится. Когда я запросил командующего ВВС о возможности бомбового удара по штабу округа, он мне сказал, что у большинства пилотов эта идея отклика не найдет.
   — Ничего этого не потребуется, — сказал он. — Заговор погиб: никто себя не обессмертил и не опозорил. Мы всего-навсего не поспали несколько ночей, генерал. Сейчас я поеду в Чаклакайо, нанесу последний, так сказать, штрих. Потом — во дворец. Будут новости — звоните, я дома.
   — Сеньора Бермудеса, из дворца, — не входя, сказал лейтенант. — Белый телефон.
   — Дон Кайо, это майор Тихеро. — В прямоугольнике окна в плотной непроглядной тьме возникло голубоватое свечение: шубка скользнула к ногам, легла к розовым ступням. — Только что приняли телеграмму из Тумбеса. Ее сейчас расшифровывают, но общий смысл уже ясен. Гора с плеч, дон Кайо, а?
   — Я очень рад, Тихеро, — сказал он безо всякого ликования и оглядел ошеломленные лица Паредеса и Льерены. — Вот это я понимаю — человек действия: и получаса не прошло. Будьте здоровы, Тихеро, я приеду часа через два.
   — Едем во дворец, генерал, — сказал Паредес. — Поставим точку.
   — Ох, простите, дон Кайо, — сказал Лудовико. — А мы разоспались. Эй, Иполито, кончай дрыхнуть.
   — Чего, чего тебе? Чего толкаешься? — забормотал Иполито. — Ох, дон Кайо, извиняюсь, задремал.
   — В Чаклакайо, — сказал он. — Чтобы через двадцать минут быть там.
   — В окнах — свет, дон Кайо, — сказал Лудовико. — У вас, видать, гости. Гляди-ка, Иполито, кто там в машине. Амбросио!
   — Простите, что заставил вас ждать, дон Фермин, — сказал он, протягивая руку, с улыбкой вглядываясь в лиловатое лицо, в глаза, опустошенные поражением и многодневной бессонницей. — Сейчас я попрошу, чтобы нам дали кофе, если, конечно, Анатолия не спит.
   — Крепкий, черный, без сахара, — сказал дон Фермин. — Благодарю вас.
   — Две чашки черного, Анатолия, — сказал он. — Принесешь — и можешь идти спать.
   — Я пытался добиться приема у президента, но не смог, поэтому приехал к вам, — машинально сказал дон Фермин. — Что-то серьезное, дон Кайо?
   — Да, заговор.
   — Еще один? — Он пододвинул пепельницу, сел рядом на диван. — В последнее время недели не проходит, чтобы не раскрыли заговор.
   — Военные, — брезгливо уронил дон Фермин. — Несколько гарнизонов. А возглавляют его люди, которых в этой роли и вообразить немыслимо.
   — Позвольте прикурить? — Он подался вперед, к зажигалке дона Фермина, глубоко затянулся, выпустил облако дыма и закашлялся. — Вот и кофе. Поставь здесь, Анатолия. Да, дверь закрой.
   — Эспина-Горец. — Дон Фермин отхлебнул, сморщился, замолчал, кладя сахар в чашку, медленно помешивая в ней ложечкой. — Его поддерживают гарнизоны Арекипы, Кахамарки, Икитоса, Тумбеса. Эспина сегодня утром уехал в Арекипу. Переворота можно ждать в любую минуту. Они хотели заручиться моим содействием, и я счел благоразумным не отказываться прямо: давал им уклончивые ответы, бывал на кое-каких заседаниях. Главным образом по той причине, что я в дружбе с Эспиной, вы ведь знаете.
   — Знаю, знаю, вы — большие друзья, — сказал он, пробуя кофе. — Ведь и нас с вами он познакомил, если помните.
   — Поначалу это казалось чистейшей химерой, — сказал дон Фермин, упорно глядя в свою чашку. — А потом мое отношение изменилось: много людей из верхов, политики. Американское посольство было в курсе дела, предлагало объявить выборы не позднее чем через полгода после установления нового режима.
   — Вероломный человек этот Горец, — сказал он, кивая. — Мне горько это сознавать, мы ведь с ним тоже старинные друзья. Ему я обязан тем, что занял этот пост.
   — Он считал себя правой рукой Одрии и вдруг, как гром среди ясного неба, лишился министерства, — устало проговорил дон Фермин. — Примириться с этим он так и не смог.
   — Нет, вы путаете, дон Фермин: вы начали сотрудничать с ним, еще в бытность его министром, стали протаскивать своих людей в префектуры, раздавать вашим друзьям ключевые посты в армии, — сказал он. — Чрезмерные политические амбиции.
   — Разумеется, мои сведения для вас давно уже не новости, — сказал дон Фермин с внезапно вспыхнувшим раздражением, а он подумал: хорошо держится, виден класс и опыт.
   — Офицеры многим обязаны президенту и, конечно, поставляли нам информацию, — сказал он. — Информацию разного рода, в том числе и содержание ваших разговоров с Эспиной и сенатором Ландой.
   — Эспина пользовался моим именем, чтобы привлечь на свою сторону колеблющихся, — сказал дон Фермин с беглой, вялой усмешкой. — Но план во всех подробностях знали только военные. Нас с Ландой держали впроголодь: только вчера я получил более или менее полные данные.
   — Стало быть, все разъясняется, — сказал он. — Половина заговорщиков — столпы режима, все гарнизоны, вовлеченные в заговор, поклялись в верности президенту. Эспина задержан. Остается теперь разобраться с некоторыми штатскими лицами — о себе, дон Фермин, вы мне уже кое-что сообщили.
   — И то, что я буду ждать вас здесь, вы тоже знали? — без иронии сказал дон Фермин. На лбу у него заблестела испарина.
   — Это моя работа: мне платят, чтобы я знал все, интересующее режим, — сказал он. — Это совсем не так просто, а с каждым днем делается все трудней. Заговор студентов — детские игрушки. Заговор генералов — уже серьезней. И уж совсем серьезно, когда переворот затевают члены Национального клуба.
   — Хорошо. Карты на стол, — сказал дон Фермин. Потом после недолгого молчания взглянул на него: — Хотелось бы знать, чего мне сейчас бояться, дон Кайо.
   — Буду с вами откровенен, — покивав, сказал он. — Шума мы подымать не хотим, это уронит престиж, зачем трубить на весь мир о расколе и разногласиях? И применять репрессии мы не склонны. Разумеется, если другая сторона проявит ответное благоразумие.
   — Эспина — горд и каяться не станет, — задумчиво проговорил дон Фермин. — Представляю, каково ему сейчас, после того как он узнал о предательстве всех своих друзей.
   — Каяться он не станет, но и мученического венца не обретет, а просто уедет за границу, получив приличную сумму в долларах, — сказал он, пожав плечами. — Там будет продолжать свои заговоры, чтобы поднять себе настроение и избавиться от мерзкого послевкусия. Впрочем, он понимает, что шансов на успех у него нет.
   — Итак, с военными все ясно, — сказал дон Фермин. — А со штатскими?
   — Смотря какие штатские, — сказал он. — О докторе Ферро и прочей мелюзге лучше сразу забыть. Их не существует.
   — Существуют, к сожалению, — вздохнул дон Фермин. — Так что же с ними будет?
   — Мы их подержим и начнем мелкими партиями выпускать за границу, не сразу, конечно, — сказал он. — Не стоит о них думать. По понятным причинам из всех штатских интерес представляют двое — вы и Ланда.
   — По понятным причинам, — медленно повторил дон Фермин. — Какие же это причины?
   — Вы поддерживали режим с первого дня его существования, вы обладаете влиянием и связями в тех сферах, где мы должны действовать с особой деликатностью, — сказал он. — Полагаю, президент поступит с вами так же, как с Эспиной. Но это мое личное мнение. Последнее слово — за президентом.
   — Значит, вы мне тоже предложите заграничное путешествие? — сказал дон Фермин.
   — Ну, поскольку все кончилось быстро и, так скажем, удачно, я посоветую президенту не трогать вас. Само собой, при условии полного отхода от политической деятельности.
   — Не я был мозгом этого заговора, вам это известно, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Я с самого начала сомневался в успехе. Со мной никто не советовался, мне представили это как решенное дело.
   — Эспина утверждает, что вы и Ланда щедро субсидировали планируемый переворот, — сказал он.
   — Вам ли не знать, что я не вкладываю средства в сомнительные предприятия, — сказал дон Фермин. — Деньги я давал в 48-м году, я выворачивался наизнанку, убеждая деловых людей поддержать Одрию, потому что верил в него. Надеюсь, президент не забыл об этом.
   — Президент — горец, — сказал он, — а у горцев хорошая память.
   — Если и вправду переворот замышлял бы я, дело бы не кончилось для Эспины так плачевно, если бы план разрабатывали мы с Ландой, то вовлекли бы в заговор не четыре гарнизона, а десять. — Дон Фермин говорил без всякого высокомерия, неторопливо, со спокойной уверенностью, а он подумал: впечатление такое, будто я впустую тратил слова, а моя святая обязанность — знать все это. — С десятью миллионами солей любой заговор в Перу обречен на успех, дон Кайо.
   — Сейчас я еду во дворец, буду говорить с президентом, — сказал он. — Сделаю все от меня зависящее, чтобы расположить его в вашу пользу и уладить дело ко всеобщему удовольствию — по крайней мере, в части, касающейся вас, дон Фермин. Вот и все, что могу сообщить вам в данную минуту.
   — Меня арестуют? — сказал дон Фермин.
   — Пока нет. В худшем случае вам предложат на некоторое время покинуть страну, — сказал он. — Однако не думаю, что эта мера понадобится.
   — Ну-с, а какие же меры будут приняты против меня? — сказал дон Фермин. — Экономические, я так понимаю. Вы ведь знаете, большая часть моих средств вложена в государственные предприятия.
   — Постараюсь, чтобы вы этого избежали, — сказал он. — Президент — человек не мелочный и не злопамятный, надеюсь, что вскоре он пойдет на мировую. Больше пока ничего сказать не могу.
   — А наши с вами дела, надо полагать, подлежат забвению? — сказал дон Фермин.
   — Я бы даже сказал — захоронению, — поправил он. — Я с вами не лукавлю, дон Фермин. Прежде всего, я — человек режима. — Он помолчал и добавил тише и не таким безразличным тоном: — Знаю, вы переживаете сейчас трудное время. Нет-нет, речь не об этом заговоре. Я про вашего сына, того, который ушел из дому.
   — А что с Сантьяго? — Дон Фермин стремительно повернулся к нему. — Вы все еще преследуете мальчика?
   — Нет, за ним походили несколько дней, сейчас наблюдение снято, — успокаивающе заверил он. — Похоже, это печальное происшествие внушило ему отвращение к политике. С прежними своими друзьями не встречается, вообще ведет себя образцово.
   — Вы знаете о Сантьяго больше, чем я: мы с ним уже несколько месяцев не виделись, — пробормотал дон Фермин, поднимаясь. — Что ж, засим позвольте вас оставить, я очень устал сегодня. До свиданья, дон Кайо.
   — Во дворец, Лудовико, — сказал он. — А этот увалень опять заснул. Не надо, не надо, не буди его.
   — Приехали, — смеясь, сказал Лудовико. — Вот и вас сморило, дон Кайо. Всю дорогу спали, даже похрапывали.
   — Доброе утро, наконец-то, — сказал майор Тихеро. — Президент пошел отдохнуть, но генерал Паредес и доктор Арбелаэс ждут вас, дон Кайо.
   — Он попросил не будить его, если не случится чего-нибудь чрезвычайного, — сказал Паредес.
   — Ничего чрезвычайного, я заеду потом, — сказал он. — Вместе, вместе. Доброе утро, доктор.
   — Поздравляю вас, дон Кайо, — с затаенным сарказмом сказал Арбелаэс. — Без шума, без единого выстрела, не пролив ни капли крови подавили мятеж, ни у кого не прося ни совета, ни помощи. Это настоящая победа, дон Кайо.
   — Хотел пригласить вас отобедать, я бы вам рассказал все в подробностях, — сказал он. — До последней минуты признаки были весьма неопределенны, а сегодня ночью медлить уже было нельзя, надо было действовать, вот я и не успел ввести вас в курс дела.
   — Я, к сожалению, днем занят, но все равно — спасибо, — сказал Арбелаэс. — Теперь уже можно не беспокоиться, дон Кайо, в курс дела меня ввел президент.
   — В иных обстоятельствах, доктор, приходится нарушать субординацию, — пробормотал он. — Ночью надо было не докладывать по инстанциям, а принимать решения.
   — Разумеется, — сказал доктор Арбелаэс. — На этот раз президент удовлетворил мое прошение об отставке, чему я, поверьте, бесконечно рад. Так что трений у нас с вами больше не будет. Президент намерен пересмотреть состав кабинета — не сейчас, а когда окончатся торжества, но решение уже принято.
   — Я буду просить президента изменить его: не принимать вашу отставку, — сказал он. — Вы вправе мне не верить, но мне хотелось бы по-прежнему служить под вашим началом.
   — Под моим началом? — Доктор Арбелаэс расхохотался. — Недурно. Будьте здоровы, дон Кайо. Всего хорошего, команданте.
   — Поедем, Кайо, выпьем немножко, — сказал Паредес. — На моей машине. Своему водителю скажи, чтоб ехал в штаб округа. Звонил Камино: самолет в одиннадцать тридцать. Ты будешь встречать Ланду?
   — Что ж мне еще остается? — сказал он. — Если до тех пор не свалюсь. Еще три часа?
   — Как побеседовали с акулой? — сказал Паредес.
   — Савала — настоящий игрок: умеет проигрывать, — сказал он. — Ланда меня тревожит сильнее. У него больше денег, а стало быть, спеси. Ну, не будем загадывать.
   — А каша-то заваривалась крутая, — зевнул Паредес. — Если б не полковник Кихано, пришлось бы расхлебывать.
   — Да, можно считать, строй уцелел благодаря ему, — кивнул он. — Надо бы, чтоб Конгресс поскорей утвердил его производство.
   — Два апельсиновых сока, две чашки двойного кофе, — сказал Паредес. — И поскорей, а то мы сейчас уснем.
   — Ну, так что тебя беспокоит? — сказал он. — Вымолви, наконец.
   — Савала, — сказал Паредес. — Твои с ним дела. Думаю, на этом он тебя и ущучит.
   — Нет, — потянувшись, сказал он. — Сто раз пытался, но ничего так и не вышло. Предлагал мне и долю в прибылях, и пай, и купить акции, чего только не предлагал. Ничего не получил.
   — Не об этом речь, — сказал Паредес. — Президент…
   — Президент знает все досконально, — сказал он. — Есть то-то и то-то, но никто не сможет доказать, что эти контракты были заключены при моем посредничестве. Комиссионных я получал столько-то, в наличных. Деньги мои — за границей, на текущем счету. Мне уйти в отставку, покинуть Перу? Нет. А что мне надо сделать? Погубить Савалу. Слушаюсь.
   — Вот уж это сделать ничего не стоит, — улыбнулся Паредес. — Учитывая его пристрастие к…
   — Не учитывая его пристрастие, — сказал он, посмотрел на Паредеса и снова зевнул. — С этой стороны как раз к нему подбираться не стоит.
   — Да, ты мне как-то говорил об этом, — улыбнулся Паредес. — Порочность — это единственное, что ты ценишь в людях.
   — Его состояние — дом на песке, — сказал он. — Его лаборатория существует только за счет поставок армии. С этим покончено. Его строительная фирма держится на прокладке шоссе и «Унидадес Эсколарес». С этим — все, льгот больше не получит, и ссуды тоже. Наоборот, казна потребует погасить взятое ранее плюс огромные проценты. Не то чтобы он сразу разорится, но ущерб будет весьма ощутимый.
   — Не думаю. Дерьмо всегда выплывет, — сказал Паредес.
   — Это правда насчет смены кабинета? — сказал он. — Надо, чтобы Арбелаэс остался министром. Предаст, конечно, в любую минуту, но с ним можно работать.
   — Перетасовка в кабинете — дело обычное, внимания к себе не привлечет, — сказал Паредес. — А с другой стороны, у бедняги Арбелаэса есть все основания злиться. Сложности могут возникнуть с каждым, кто бы ни сел на его место. Никто не захочет быть простым статистом.
   — Я не мог посвящать его в мои дела: слишком рискованно — он очень близок к Ланде, — сказал он.
   — Я тебя понимаю и не осуждаю, — сказал Паредес. — И именно по этой причине портфель должен получить ты. Отказываться сейчас ты не имеешь права. Льерена очень настаивал, чтобы в кресло Арбелаэса сел ты. Да и других членов кабинета тревожит, что у нас два министра: один — фиктивный, другой — настоящий.
   — Сейчас я скрыт от глаз, никто не может загубить мою работу, — сказал он. — А министр — на виду и, значит, уязвим. Назначив меня министром, окажете большую услугу моим врагам: им только того и надо.
   — После этого разгрома их можно в расчет не принимать, — сказал Паредес. — Теперь они притихнут надолго.
   — Знаешь, уж друг другу-то мы можем мозги не крутить, — смеясь, сказал он. — Сила режима была в поддержке определенных групп. Теперь все изменилось. Ни Национальный клуб^[58], ни армия, ни америкашки прежней страстью к нам не пылают. Пока они раздроблены и распылены, но когда объединятся — объединятся против нас, — можно будет собирать чемоданы. Если твой дядюшка не предпримет мер немедленно, все пойдет к черту.
   — Что еще он, по-твоему, должен сделать? — сказал Паредес. — Кто вымел из страны коммунистов и апристов? Кто дал военным то, чего у них отродясь не было? Кто позвал этих господ из Национального клуба в министерства и посольства, кто разрешил им хозяйничать в казне? Кто во всем потрафлял и потакал американцам? Неужели этим сволочам мало? Чего им не хватает?
   — Они не хотят, чтобы он менял курс, хотя сами, захватив власть, поменяют его тут же, — сказал он. — Они хотят, чтоб он ушел. Они его позвали, чтоб он выморил тараканов в доме. Теперь, когда это сделано, хотят, чтобы вернул им дом, ведь дом-то, как ни крути, — их.
   — Нет, — сказал Паредес. — Президент завоевал народ. Понастроил ему школ и больниц, дал закон о страховании рабочих. Если он изменит конституцию и захочет, чтобы его переизбрали, выборы пройдут как по маслу. Посмотри, какие толпы собираются, когда он ездит по стране.
   — Эти толпы собираю я, — зевнул он. — Заплати, и такие же манифестации пройдут в твою честь. Нет, по-настоящему популярна у нас только АПРА. Если апристам кое-чего пообещать, они отлично уживутся с режимом и будут ему опорой.
   — С ума сошел? — сказал Паредес.
   — АПРА теперь не та, что раньше, и коммунистов ненавидит сильней, чем ты, и Штаты ее больше не чураются, — сказал он. — Если к апристским массам добавить государственный аппарат и верных представителей правящих групп, Одрия действительно победит на выборах.
   — Ты бредишь, — сказал Паредес. — Одрия — и АПРА. Перестань, ради бога.
   — Лидеры АПРА одряхлели и упали в цене, — сказал он. — В обмен на статус легальности и еще кое-какие подачки они согласятся на это.
   — Вооруженные силы никогда не пойдут на сделку с АПРА, — сказал Паредес.
   — Так их воспитали правые: внушили, что нет врага страшнее, — сказал он. — Однако можно ведь и перевоспитать, объяснив, что АПРА преобразилась. Она даст военным любые гарантии.
   — Знаешь что, — сказал Паредес, — не езди в аэропорт встречать Ланду, а сходи-ка ты лучше, Кайо, к психиатру. После этих бессонных ночей ты слегка повредился.
   — Вот увидишь, в пятьдесят шестом году президентом станет какой-нибудь барин, — зевнул он. — А нам с тобой предложат передохнуть. Ну и прекрасно будет. Не знаю, для чего мы затеяли этот разговор. Высокая политика — не нашего ума дело. У твоего дядюшки есть советники. Всяк сверчок знай свой шесток. А который, кстати, час?
   — У тебя еще есть время, — сказал Паредес. — А я поеду спать, эти два дня меня доконали, в постоянном напряжении, нервы как струны. А ночью возьму девицу, отведу душу. Не желаешь составить компанию?
   — Не-е, дон Кайо, он так с самого Чаклакайо и не просыпался, — сказал Лудовико, показывая на Иполито. — Вы не смотрите, что так медленно едем, мне самому как песку в глаза сыпанули, боюсь, стукнемся. Не беспокойтесь, дон Кайо, в аэропорту будем вовремя.
   — Самолет через десять минут, дон Кайо, — хриплым, измученным голосом сказал Лосано. — Я пригнал две машины с людьми. Самолет-то пассажирский, я не знаю, как бы его поаккуратней взять…
   — Ланда не арестован, — сказал он. — Я сам его встречу и отвезу. Уберите своих, что они выстроились, как на парад? Все прочее — в порядке?
   — Всех взяли, — сказал Лосано, позевывая, растирая небритое лицо. — Вот только в Арекипе небольшой прокольчик случился. Доктор Веларде, сочувствующий АПРА. Кто-то его предупредил, он смылся. Будет, наверно, пробиваться в Боливию. Пограничников предупредили.
   — Ну и ладно, можете идти, — сказал он. — Вы посмотрите на Лудовико с Иполито: опять задрыхли.
   — Они просили о переводе, — сказал Лосано. — Как прикажете, дон Кайо?
   — Ничего удивительного, им надоели бессонные ночи, — улыбнулся он. — Ладно. Подыщите мне других, только чтоб были не такие сони. До свиданья, Лосано.
   — Может быть, хотите пройти внутрь, присядете? — сказал, отдавая ему честь, лейтенант.
   — Нет, спасибо, подышу воздухом, — сказал он. — Да вот он, идет на посадку. Лучше растолкайте этих лежебок, пусть подадут машину поближе. Я пойду вперед… Прошу вас, сенатор, в машину. Садитесь. Лудовико, мы едем в Сан-Исидро, к сенатору Ланде.