Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   А в Семилужках волостная каталажка, да и та небось за войну-то рухнула...
   - А не паникуем мы с тобой, Маша? - вдруг сказала Катя тем спокойным голосом, который и ее саму и подружку вернул к трезвым суждениям.
   - А может, он, кобель, повеселиться с нами в Семилужках надумал?! воскликнула Маша.
   - Вполне допускаю и это, - сказала Катя. - А все же вопрос остается: проситься нам на подводу или нет? - помолчав, добавила она.
   - Хорошо бы! От Семилужков до Лукьяновки рукой подать. А то ноги-то затоскуют. Лазаря запоешь, - смеялась Маша.
   - А можем мы сойти раньше? - спросила Катя.
   - А почему же нет?
   - Я все думаю: не подвох ли какой? - вновь засомневалась Катя. Но дальше размышлять уже не было времени. Почтовая пара рысила совсем близко, слышалось, как пофыркивают кони, постукивает на ухабинах; кошевка.
   - Эй, дед, остановись! Карпухин приказал подвезти нас до Семилужков! с озорством крикнула Маша.
   Бородатый старик, сидевший на передке с вожжами в руках, придержал коней, сказал, чуть кивая головой, упрятанной в мохнатой папахе:
   - А тута поважнее начальство есть...
   Заглянув в кошевку, девушки увидели скорчившегося солдата с винтовкой в руках. Он крепко спал, стиснув зубы, отчего лицо его казалось яростно-ожесточенным.
   - Лука, подвинься. Карпухин девок велел подвезть, - сказал старик, с затаенной усмешкой поглядывая через плечо на солдата.
   Упоминание о Карпухине подействовало на солдата подобно удару в подбородок. Он лязгнул зубами, подскочил на мешках с почтой, открыл испуганные глаза.
   - Куда ты меня кличешь? - бормотнул солдат.
   - Подвинься, говорю. Девчата вон хотят подъехать.
   - Ну, ну, пускай себе, - сонно сказал солдат, но тело свое, закутанное в шинель и тулупчик, передвинул на край кошевки.
   Катя и Маша не заставили себя долго ждать. Они сели на заднее сиденье кошевы, прижались друг к другу. Так и теплее и уютнее.
   Старик прикрикнул на коней, щелкнул раз-другой бичом.
   - Давненько ли енералы-то проскакали? - оборачиваясь, спросил он. Видать, старик заскучал, сидя на передке, и ему хотелось поговорить. Катя тоже решила не упускать момента, расспросить кое о чем ямщика.
   - Версты две уже отмахали, - сказала она.
   - Побольше, - уточнила Маша.
   - Ну, ведь у них кони! -восторженно откликнулся старик.
   - Они куда так торопятся? Будто на пожар, без передыха. Любопытствующие Катины глаза встретились с такими же любопытствующими глазами старика.
   - Возле Большой Дороховой почту разграбили, ну вот они и ринулись.
   - Убили кого-нибудь?
   - Убить не убили, а помяли ямщика с почтарем.
   Деньги, само собой, забрали.
   - Много денег было?
   - Способия солдаткам на всю волость везли. Сколько там сумм было одному богу известно. Остались бабы и детишки на мели. Недаром говорится: где тонко, там и рвется,
   - Выдадут! Вдовы и сироты за разбой не ответчики, - сказала Маша.
   - Как бы не так, милая. Не выдают!
   - Не имеют права, - возмутилась Катя.
   - Об твое право, девка, ноги господа вытирают, - вдруг очнувшись, сказал солдат.
   - Ты смотри-ка, мы думаем, он спит, а он - ушки на макушке. Обскажи, Лука, девкам, пусть зараныпе учатся на кулак нужду мотать.
   Солдат сдвинул с переносицы шапку, подобрал ноги, но отмолчался.
   - Ох и хватил Лука мурцовки! С германцем воевал, с австрияком воевал, два раза раненный был...
   А домой не пущают. Приставили вот почту от варнаков стеречь.
   Пока старик сообщал девушкам, что за особа охранник почты, сам солдат слушал его слова о себе с подчеркнуто серьезным видом. Глаза замерли, устремленные к какой-то одной точке, и что-то светилось в них горькое-горькое, до ужаса мученическое.
   - Истинно так, - сказал он, когда старик умолк. - Русская душа, девки, как конопляная нитка: ткут - бьют ее, холст отбеляют - опять ее бьют, справу сошьют - опять рубелем по ней лупят.
   - Ну а конец-то когда-нибудь этому битью настанет, или вечно так будет? - спросила Катя, улавливая настроение солдата.
   Тот сощурил глаза, пристально посмотрел на девушек и опустил голову, пристанывая. Катя поняла, что солдат опасается вести дальше откровенный разговор, а может быть, считает своих собеседниц еще зелеными, чтоб судить о житье-бытье.
   Но старик, полуобернувшийся на передке к своим пассажиркам, вовсе не хотел свертывать разговор.
   У него еще путь длинный, и ему не один час придется сидеть в молчании. А он ведь не ворон на суку, поговорить для него все равно что чаю с медом напиться.
   Душа от доброго разговора сладко млеет, краше жизнь становится...
   - А как же, милая, настанет конец, беспременно настанет! Вот как ноги протянешь, так тебе сразу и полегчает. - Старик засмеялся протяжным смехом, и в уголках его глаз выступили слезинки. Они скатились по щекам, исчезнув в бороде.
   - Ну, дед, и весельчак же ты! - позавидовала Маша. У нее на холоде заныла рука, и она старалась уложить ее в укромное местечко - между своим боком и Катиным.
   - А что нам, девка, журиться, у нас мука не слежится, - снова с хохотом сказал старик, но, чуть помолчав, уже серьезно продолжал: - Слышь, по-всякому пробовал жить. Тосковал по достатку, завидовал богатым, пробовал в церкву ходить на каждую службу - никуда судьбину свою не сдвинул... А раз так - и горевать перестал...
   - Да ты что, одинокий? - спросила Катя.
   - Я у господа, девка, не обсевок в поле. Четырех дочерей и трех сыновей вырастил. Одних внуков на трех лавках не уместишь.
   - Все живые?
   - Все, окромя сына Василия. Пал на войне.
   - И все с тобой?
   - Рассыпались, как груздья на лужайке. Девки замужем, сыны на приисках, внучата кто где. Со старухой хлеб жуем...
   - А кони твои?
   - Были б мои, не распустил бы внучат по людям.
   Хозяйские. Почтовую гоньбу десятый год хозяин держит.
   - Не боишься, что ограбят или убьют?
   - Не из пугливых! И раньше не боялся, а теперь-то при Луке кто меня тронет? Убивают, девка, богатых, с них есть что взять.
   Пока Катя разговаривала с ямщиком, солдат лежал все с тем же ожесточенным видом, как и прежде. Вдруг он резко поднялся, опираясь на локоть, сказал:
   - Врешь, старик! Богатых убивают одиночками, а бедных - тыщами!
   И снова лег, зажмурив глаза и стиснув зубы.
   - Во-во! Уж тут ты влил в самую середку, Лука!
   А вы, девки, чьи будете? Куда вас мать пресвятая богородица несет? Али енералов ублажать едете? Ох, девки, лют до вашего брата этот Карпухин... По деревням солдатки стоном от него стонут. - Старик так и сыпал своей окающей скороговоркой, будто орехи щелкал.
   - Нужен нам твой Карпухин! Тоже сказанул, дед!
   Мы городские, едем к родителям. Типографские мы. Из тех, что газеты печатают. Знаешь?
   - Как же, куривал! А только за что про что Карпухин посадил вас? Он за так даже вшу с себя не сбросит.
   И тут опять вскочил солдат:
   - Постой, старик, не зубоскаль! Эвон они какие!
   Ну сказывайте, что там в газете пишут? Скоро, нет, кровь из народа перестанут сосать? Одни ребра остались, а у иных и ребра повыбили...
   Солдат возбужденно дышал, в груди его что-то свистело, в глазах стояла мука.
   - А ты приляг, Лука. Сейчас мы тебе расскажем, - заботливо сказала Катя, дотрагиваясь до плеча солдата.
   Ласковый тон Кати возымел действие: солдат подогнул локоть, опустил голову, в глазах его померкла мука и затеплилась надежда,
   - Спасибо, сестрица, спасибо, - заученно, как в госпитале, сказал солдат и вытянулся.
   Маша чуть толкнула Катю в бок: ну, дескать, давай, подружка, начинай, да не ударь в грязь лицом или, чего еще хуже, не выдай себя в первый же час своего путешествия по сибирскому тракту.
   Внутреннее волнение охватило Катю. На мгновение ей стало жарко. С чего начать? Какие слова произнести? Поймет ли ее Лука, если он, может быть, вовсе неграмотный или, что совсем уже плохо, отравлен агитацией всякого рода лжерадетелей за "Расею-матушку", каких развелось великое множество?
   И тут Катя вдруг вспомнила наставление брата при первом своем выходе с пропагандистской целью в один из госпиталей в Петрограде: "Говори, Катюха, с солдатами просто, не умничай, не Сюсюкай, не подделывайся под народ. Это не в манере большевиков. Говори серьезно, деловито. И знай: солдат только книжек не прочел с твое, а в понимании жизни он дока, многое на собственной шкуре испытал, и тебе есть чему у него поучиться".
   - А ты откуда, Лука? Из каких мест? - спросила Катя.
   - Иркутской губернии мы. Из села Худоеланского Дижнеудинского уезда.
   - Рабочий или крестьянин?
   - И то и это, сестрица. На ллотбищах лес рубаем для железной дороги... А в селе - изба, корова, конь, надел земли.
   - Семейный?
   - Как все православные: жена, двое детишек, матьстаруха. Отца сосновым хлыстом задавило.
   - Ох, господи, вот горюшко-то! - вздохнула Маша, а старик, то и дело норовивший влезть в разговор Кати с солдатом, широко размахнул рукой в собачьей рукавице, осенив себя крестным знамением.
   - Ты хорошо, Лука, насчет русской души сказал:
   бьют ее, как конопляную нитку. Но только ты не закончил своей мысли. Что ж, есть у этого битья конец или нету?
   - Знамо дело! У каждой веревки конец есть, - не утерпев, ввернул-таки свое словцо старик.
   - Правильно говоришь, дед. Есть конец и у этого битья. Но вот подобраться к этому концу можно только при сильном желании. Если будешь сидеть сложа руки, еще триста лет будешь ждать и не дождешься. Ты чтонибудь, Лука, о большевиках слышал?
   Лука молчал. Старик раза два прошептал незнакомое слово и тоже сник. А как ему хотелось опередить солдата, взять над ним верх!
   - Большевики - это партия рабочих. Революционеры...
   Худое лицо солдата вдруг обмякло, и он усмехнулся, обнажая желтые от махорочного дыма, крупные вубы: вспомнил. Ну как же! Были у них в полку большевики - один прапорщик, трое рядовых. Против царя солдат настраивали, против фабрикантов и помещиков.
   Повернуть оружие против богатых хотели! Но не повезло им. Военно-полевой суд отправил всех четверых на вечную каторгу.
   - С сильным не борись, с богатым не судись, - скавал старик, как бы подводя итог рассказу солдата.
   - И тогда вечно будешь рабом, - очень удачно подражая голосу старика, закончила Катя.
   Старик даже опешил, а Маша и Лука засмеялись.
   - Старая это погудка, дед. Теперь, когда в России много сознательных рабочих, есть у них своя партия, по-новому говорят; не хочешь быть больше батраком у барина, объединяйся с такими же, как ты, бери собственную судьбу в собственные руки. Но для этого смелость нужна, решимость...
   - Многонько их, этих смельчаков-то, по Иркутскому тракту прогнали хвать, а от многих и косточек не сыщешь, - сказал старик, и в тоне его что-то задело Катю. Показалось ей, что старик произнес эти слова не с сочувствием, а с язвинкой. Отметили это про себя и Маша и Лука.
   - А разве убавилось число борцов за новую жизнь?
   Нет. Никакие кары не остановят людей, если они сознательно решили создать Россию социалистическую, без царей, без фабрикантов и помещиков.
   - А кто ж править народом будет? - не унимался старик.
   - Сам народ собой править будет. Именно поэтому-то большевики и призывают солдат, рабочих и крестьян кончать кровопролитную войну, повернуть оружие против своих врагов внутри страны, заключить мир, фабрики передать рабочим, землю - крестьянам...
   И тут и Маша и Лука почувствовали, что Катя увлеклась, забыла об осторожности. Маша отчаянно шевелила пальцами руки, прижатой к боку Кати. Но, увлекшись беседой, Катя не догадывалась, о чем ей таким способом сигналит Маша. И только взглянув на Луку, Катя спохватилась. Солдат одним глазом подмигивал ей, а вторым выразительно косил в сторону ямщика. Черт его знает, этого бородатого краснобая и зубоскала! Вроде бы с виду и по ухватке крестьянин, ямщик по найму, но уж больно запанибрата держится со всякой полицейской сволочью, раскиданной по трастовым селам. Не ровен час, сболтнет что-нибудь лишнее тому же Карпухину, и начнут мытарить девчат по следствиям и судам.
   С первых Катиных слов Лука понял, что эта остроглазая девица не простая типографская работница, да и та, с больной рукой, тоже. Вспомнился Луке госпиталь в городе Рязани. Лежал он там еще по первому ранению. Повадились ходить в праздничные дни к раненым рязанские девчата с ситценабивной фабрики.
   Под диктовку неграмотным и обезрученным письма писали, незатейливые подарочки вручали, как могли веселили фронтовиков. А только однажды нашел Лука у себя под подушкой листок бумажки с воззванием к солдатам. Пробежал его и обмер: солдатская фронтовал жизнь поднялась как вздыбленная. Ни царю, ни главнокомандующему дядюшке его императорского величества, ни офицерам - никому в том воззвании пощады не давалось. Вспомнил Лука о военно-полевом суде в своем полку, смял бумажку и показывать никому не рискнул. А только в этом и надобности никакой не было - листовки оказались под подушками у всех раненых. Но не все так поступили, как Лука. Некоторые начали обсуждать листовку вслух, спор затеяли.
   А известно ведь, что бог лес не уровнял, а людей тем паче. Нашлись и среди фронтовиков дЪносчики. Налетела на госпиталь стая начальства. Нескольких солдат перевезли прямо из госпиталя в тюремную больницу в Москве, а девушек Лука уже не дождался. И всем стало тогда ясно, кто принес в госпиталь и разложил под подушки раненых эти взрывные листовки, напечатанные тусклым шрифтом на серой бумаге. И теперь, приглядываясь к своим спутницам, прислушиваясь к их говору, Лука давно уже про себя думал: "Ей-богу, сродни они тем рязанским девчатам... О, проговорятся, натворят себе бед... И как это они так рисково...
   Ну-ну, видать, хваткие девчата, не из робкого десятка, и умишком бог не обделил, особо эту бойкую говорунью". Если честно сказать, Лука втайне гордился девчатами, но и тревога за них вспыхнула в его душе жарким пламенем: уберечь... предупредить... Опасность может оказаться не за горой. В деревне Михайловке, до которой от города всего-то пятнадцать верст, они остановятся чаевать на постоялом дворе, может случиться, что Карпухин со своим мрачным связчиком тоже будет там. Возьмет этот бородатый хрыч и болтанет насчет их разговоров в кошевке. Не уйти девчатам от ответа, Карпухин не упустит случая, чтоб выслужиться перед начальством, тем более что в последние дни в городе царит какая-то непонятная суматоха. Полицейские как с ума сошли: рыскают по улицам, останавливают людей, проверяют документы, кого-то ищут, ищут...
   Лука в уме и себя ругнул: зря не сдержался и употребил резкие слова о жизни, о войне. Девчата сразу угадали: свой не свой, но своим может стать, завели разговор, кинулись в воду, а брод не испробовали...
   - Ну, про все это, сестрица, давно газеты расписывают. Счас, мол, труба, а если то да се, будет не жизнь - малина, - стараясь ослабить впечатление от Катиных слов, сказал Лука. - Ты вот что скажи: как там на_ фронте-то? Сильно немец теснит наших? Или опять к позиционным боям перешли?
   Катя поняла ход мысли Луки, который все еще подозрительно косил глаз в сторону ямщика. Она принялась пересказывать газетные сообщения, хотя и были они не самые свежие. Но тут выручила Маша. Она припомнила все, что рассказывала сестра. Возвращаясь утром с ночной смены, Дуня по обыкновению пересказывала содержание телеграмм, которые ей приходилось набирать для очередного номера газеты.
   Слушал Лука и все больше убеждался, что девчата сродни тем, рязанским. Слушал их и старик, слушал внимательно, чтоб запомнить и пересказать мужикам в деревне. Хоть был он зубоскалом, доносчиком он не был, и если порой лез к полицейской сволочне, то лез с единственным желанием разнюхать, куда там у начальства ветер дует, как норка свистит, и все узнанное при случае употребить не во зло, а на пользу своих односельчан в родных Семилужках. Ни Лука, ни Катя с Машей ничего этого не знали и, поглядывая теперь на старика с опаской, разговаривали о всякой пустяковине. Чужая душа - потемки. Ах, если б было на свете иначе, как бы легче и проще жилось!..
   3
   На постоялом дворе в Михайловке пусто. А самовар на столе. Не заглох еще. В глазок на крышке струится пар. В окошечки решетки поблескивают незагасшие угольки. Кто-то, видать, недавно согревал свое бренное тело чайком.
   - Енералы, Силантий, у самовара грелись? - спросил у хозяина ямщик, входя вместе с девушками и Лукой в дом.
   - У самовара сидели, а грелись другим. Бона какую посуду высосали и не поперхнулись. - Хозяин постоялого двора, большеносый хромой мужик, ткнул длинным пальцем в угол. На лавке синеватым стеклом отливала пустая бутылка из-под водки. - Велел сказать Карпухин, что ждет всех вас у Василисы Хребтовой на постоялом, - добавил хозяин.
   - Эка куда хватанул! К самой шинкарке, - развел руками старик и повернулся к девушкам: - Это он, кобель бесхвостый, из-за вас, девки, старается. Видать, гульнуть сегодня хочет.
   Девушки переглянулись, и Маша со смешком сказала:
   - Знать бы раньше! Не отказались бы. А теперь не выйдет. К тетке нам на хутора надо завернуть. У нее ночевать будем.
   - А оно, пожалуй, и лучше, девки, - сказал старик. - От него, варнака, кроме охальства, нечего ждать.
   Я сразу понял, зачем он вас йелел подвезти до Семилужков.
   - Других найдет! - махнул рукой хозяин постоялого двора и заколыхался в смехе всем своим большим костистым телом. - Наши-то солдатки нонче по осени славно его попотчевали. Поймали пьяненького, затащили в баню, штаны скинули и выпороли крапивой... лупили, пока он икру не пустил.
   - Под пули его, гада! Узнал бы тогда, как к солдатским женам приставать, - жестко проговорил солдат.
   - Таких и пули не берут. Его, слышь, Лука, к коновалу сводить, чтобы он его мерином сделал. - Старик зубоскал засмеялся, оглаживая свою бороду, чуть подмокшую от растаявшего снега. - В старину у нас в деревне однова был такой случай.
   Катя и Маша зарделись, опустили головы, но вынесли этот разговор до конца.
   Хромой хозяин постоялого двора пожелал всем приятного аппетита и проковылял за дверь. А постояльцы сбросили шубы и принялись выкладывать на широкий скобленный добела стол свои припасы. Девушки - черный хлеб и селедку, Лука - сухари, кету и кусковой сахар, старик - свиное сало и калач из серой муки.
   Маша в хозяйские кружки нацедила из самовара кипяток и поднесла каждому по отдельности. Замутить кипяток было нечем. Натуральный чай давным-давно исчез, и в деревнях забыли уже, как он пахнет. Даже чага, иван-чай, сушеная морковь и те ценились втридорога и сбывались из деревень на рынки в города как напитки первого сорта.
   Девушки, Лука и старик принялись наперебой угощать друг друга своей снедью. Но харчей у каждого было в обрез: на одного хватит, а на четверых никак не разделишь. Единственно, перед чем трудно было устоять, - перед сахаром. Лука ребром ножа разрубил кусок на мелкие частички, высыпал на стол почти целую горсть. Полакомились, поблагодарили Луку за угощение. Старик с охами и ахами вспомнил то времечко, когда в каждой лавочке зазывно белели сахарные головы, отпустил колючее словечко насчет германского царя-злодея, порушившего мирную жизнь, и, выхлебав вместительную глиняную кружку кипятку, отправился во двор, к лошадям.
   Катя прислушалась - в доме вроде никого, тикают лишь ходики в горнице с резким скрежетом, да возле печи в курятнике увлеченно переговариваются на своем непонятном языке курицы. Маша угадала, о чем думает Катя, посмотрела ей в глаза, подбадривая и благословляя.
   - А у тебя, Лука, в городе-то есть кто-нибудь из знакомых? - спросила Катя солдата. Он старательно закручивал козью ножку, обожженными пальцами приминал рубленую махорку.
   - Да что ты, сестрица, какие у солдата знакомые?! - Встал Лука, запалил цигарку, выпустил через губу густую струю дыма.
   - А куда ж в праздники ходишь?
   - Никуда. А только и праздников-то у меня в году один - день Христова воскресенья. Гоняют меня, сестрица, с почтой без передышки. Раньше все на Богородское ездил, к западу, а теперь сюда, к востоку, гонять зачали.
   - А все-таки небось надоедает, Лука, служба?
   - Как еще, сестрица, надоедает. Слов нету!
   Маша поняла, куда клонит Катя, и напрямик сказала:
   - Приходи, Лука, к нам, когда отпускать будут, У меня сестра, братишка, вот Катя, еще подружки.
   Живем хоть не очень сытно и не в хоромах, конечно, а весело. На Знаменской наша квартира, дом тридцать девять. И вход, само собой разумеется, - улыбнулась Маша, - не с парадного крыльца, а чуть подальше, в подвальный этаж.
   - Ну, а что же не прийти? Приду! Отпрошусь у фельдфебеля, отпустит. Он у нас жалостливый. Раненый и контуженный тоже, вроде меня. А вам, девчата, спасибо. Не побрезговали серой скотиной. Солдатню-то нонче не сильно почитают. Поприелось ура-то кричать...
   Лука очень был доволен приглашением девушек, чуток даже раскраснелся, похорошел сразу, ходил по прихожей из угла в угол.
   - А товарищи-то у тебя есть среди солдат? - продолжала интересоваться Катя, бросая на Машу одобрительные взгляды.
   - Да как сказать, сестрица, - почему-то испытывая затруднения с ответом на Катин вопрос, замялся Лука. - Вроде бы есть, а можно сказать, и нету.
   - Отчего же так?
   - Побаиваются друг дружку солдаты. Одним словом, слежка, догляд. Иной бы открыл душу, а потом думает: уж лучше переживу внутрях, еще на подставного наскочишь.
   - Вот оно что! - догадалась Катя. - Не очень, видать, доверяет вам начальство.
   - Да ведь, сестрица, и начальству посочувствуешь.
   Наша часть и почту охраняет, и телеграф, и банки, и военные склады с оружием и амуницией. В одном месте прорвет - пошла писать губерния... Чо тогда делать-то? Разве удержишь?
   - Да уж это правда, Лука! А только "у тебя-то с какой стати за начальство голова болит? - с прорвавшимся вызовом в голосе сказала Катя.
   - А по мне, сестрица, пусть все горит огнем! Наелся я солдатской жизни по горло. Сыт во как! - Лука резанул себя ребром ладони поперек шеи.
   - Ну и приходи, Лука, к нам. Через недельку мы вернемся в город. Запомни-ка адрес-то. - Маша снова повторила свой адрес, а Лука сосредоточился, пошевелил пальцами обеих рук, твердо сказал:
   - Ну, теперича ни за что из головы не выколотишь.
   До самой смертушки!
   Удовлетворенные тем, что договор состоялся, девушки и Лука посмотрели друг на друга с усмешками, с блеском в глазах, с легким смущением, которое порой сопровождает расположение и надежды на будущее.
   - Хочу спросить тебя, Лука: ехать нам с тобой в Семилужки или приотстать? Боюсь я этого Карпухина. Может, дед-то не зря им стращает? Маша смотрела солдату в лицо.
   - И меня что-то страх одолевает. Ей-богу, Лука! - И Катя воззрилась на солдата, ждала от него совета, от старшего, более опытного человека в житейских делах.
   - Да уж переживал я за вас, девчата, - понизив голос до шепота, сказал Лука, - что Карпухин, что энтот связчик его - не ровня вам, как бы потеху какуюнибудь не сотворили. С них взятки гладки. А только куда вам деться-то?
   - К тетке мы уйдем. На выселок. А слезем версты за три до Семилужков, помнишь, у моста свороток? - сказала Маша.
   Лука одобрил намерение девушек, заверил, что не выдаст их Карпухину ни в коем разе.
   Только они кончили разговор, вошел старик.
   - Поехали! Мои рысаки землю роют, удержу нет, - пошутил он.
   Подоспел и хозяин. Маша с Катей расплатились серебрушками за кипяток и обогрев. Лука со стариком отделались "спасибо". За них платила казна. Платила сразу и за корм лошадям, и за услуги сопровождающим почту.
   Едва выехали за деревню, старик начал рассказывать трактовые были. Он знал их - не перечесть! Ограбления, убийства, побеги... Катя слушала старика, содрогаясь от жестоких подробностей, которыми ямщик, не скупясь, оснащал свои рассказы, слушала и думала: "Что же это делается? Как же это люди терпят такую жизнь? А прав Лука: русская душа как конопляная нитка. Бьют ее, бьют... Должен же быть конец... Не может не быть конца всему этому ужасу и смраду..."
   Катя и Маша прижались друг к другу, тянули полы полушубков, прикрывая колени. Но это уже не помогало. К вечеру стало подмораживать. Небо подернулось синевой. Блеснуло сквозь запушенные снегом леса закатное солнце. Кате показалось, что где-то вдали начался пожар и его отблеск падает кровавыми пятнами на эту дорогу, и без того уже обагренную кровью людей. "Ну, пусть горит ярче, пусть горит сильнее, может быть, на выжженном месте хоть другая жизнь начнется", - мелькнуло в голове Кати. Но далекий пожар погас так же стремительно и тихо, как и возник. Наступали сумерки.
   - У своротка на выселок остановись, дед, - сказал Лука.
   Девушки вылезли из кошевы, попрощались с Лукой, поблагодарили ямщика.
   - Ой, девки стреляные. У Карпухина на этих мозгов не хватит, - чуть отъехав от Кати и Маши, сказал старик.
   4
   И страшно и увлекательно было в лесу, на неторном проселке вечером. Катя шагала вслед за Машей, временами забывая: не то явь перед ней, не то сон или какое-то видение, выхваченное из тайников памяти.
   Изредка на выставках живописи в Петрограде ей доводилось видеть такие вещи: раз посмотришь - и запомнишь навсегда. Порой они всплывали в сознании без особых усилий, живо, ярко, во всей своей цветовой неотразимости. Может быть, и теперь это была работа памяти?
   Нет, приходилось производить усилия: двигать ногами, размахивать рукой, прислушиваться к тишине, которая не просто существовала, была, а захватывала тебя в полон, обкладывала незримой стеной, сквозь которую пробивалось лишь одно: скрип снега под пимами.
   Небо вызвездилось, неохватно изогнулось над примолкшим лесом, опустило свои расцвеченные края, похожие на шатры, в посеребренную чащу. Месяц выплыл из-за холма, встал на дыбки и сиял весело, с молодым задором. Катя окинула взглядом Машу и не узнала ее. Охваченная куржаком с ног до головы, она походила сейчас на елочку, которая вот вдруг сошла с обочины и зашагала по санному следу, увлекая и ее, Катю, за собой. Катя впервые в жизни оказалась в зимнем лесу в вечернюю пору и примолкла, пораженная нерукотворным волшебством природы.