Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - Ну, барышня, подавай бог ноги! - крикнул он Кате в самое ухо и, схватив за руку, потащил за собой. - У Мамики тебя запрячу. Понимаешь, нет ли?., У Мамики!
   Петька не давал пощады Кате. Когда она упала в огороде Мамики и барахталась в снегу, обложил ее крепким словцом:
   - Ну чо ты, корова, чо ли, язви тебя!
   Подняв ее, Петька подставил Кате спину.
   - Цепляйся руками за шею. Поволоку.
   Катя попробовала идти своими ногами, но не смогла, снова упала. Петька взъярился:
   - Кому говорю, цепляйся!
   Теперь Катя не стала отказываться от Петькиной помощи, хотя ей и стыдно было взбираться на его спину.
   - Вот так-то лучше, так быстрее у нас дело пойдет...
   Да ты совсем, барышня, легкая, а ведь с виду не худая, мягкая, бормотал Петька, пересекая огород и спотыкаясь о грядки, засыпанные снегом. Закинув руки, он поддерживал Катю за бедра, встряхивал ее, как мешок.
   Катя пыталась разжать свои руки, которыми обхватывала могучую Петькину шею, соскользнуть с его спины, но злой шепот парня остановил ее:
   - Не смей! Вишь, урядник в доме огонь зажег. Почуял, холера!
   Петька сам сбросил Катю, когда они скрылись за высоким забором Мамикиного двора. Тут ветер был уже другой: он метался с пронзительным свистом, но заборы, стоявшие кольцом, не давали ему воли для разбега.
   - А упрел я, однако, - сказал Петька и вытер рукавом полушубка взмокшее от пота и растаявшего снега разгоряченное лицо.
   - Не ругай меня очень, - виновато сказала Катя.
   - Да разве я ругаю?! Городская ты, непривыкшая.
   Петька стоял как вкопанный, не двигаясь, одышка давила его, он открытым ртом ловил взвихренные снежинки.
   - Ну, теперь нам черт не брат! - засмеялся наконец Петька и посмотрел в упор на Катю, в ее поблескивающие в сумраке глаза. - Как ты, барышня, отдышалась мало-мало?
   - Мне-то что? Я ехала, - усмехнулась Катя.
   - Ну, пошли в избу. Старуха небось не спит - ждет.
   - Пошли.
   - Как летучая мышка под застрехой, сиди, барышня. Когда все уляжется, подадим знак. Ну и взбеленятся же урядник со старостой! Бороды будут у себя и у других драть! Слыхано ли? Увели барышню из-под носа!
   Петька окончательно отдохнул и так развеселился, что Катино сердце екнуло: не приведет к добру его лихость.
   "Рискнул он не ради меня, не ради моей свободы, а потому, что хочет потешиться над урядником и старостой", - подумала Катя. В душу ее закралось недоверие, тревога сжала сердце. "Да нет, парень он верный, не подведет. Просто суматошный, озорной", - успокоил ее внутренний голос.
   4
   - Бабка Степанида, гостью встречай! - громко сказал Петька, раскрывая дверь в темную избу Мамики.
   В тот же миг откуда-то сверху послышался шамкающий голос старухи:
   - Проводи ее, сынок, на полати. Небось озябла.
   В первые секунды Катя ничего не могла рассмотреть:
   ни печки, с которой доносился голос старухи, ни полатей, на которые ей предстояло залезть, ни кровати, стоявшей в углу, ни стола, притиснутого в угол, под иконы.
   Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку, и вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.
   - Ты чо это, барышня, как слепой кутенок? - усмехнулся Петька.
   Он взял Катю за руку, подвел к печке.
   Скидывай пимы и полушубок, становись на приступок. Я подсажу.
   Катя разделась, но ни приступка, ни полатей не видела.
   - Вот сюда становись. - Петька схватил ее за ногу, поставил на приступок. - Теперь берись за край полатей.
   Катя нащупала кромку полатей, уцепилась за нее.
   Петька схватил ее, приподнял:
   - Вздымайся.
   Катя наконец почувствовала под собой полати, подтянулась, закинула одну ногу, потом вторую.
   - А зад у тебя, барышня, как подушка, - хохотнул Петька, - Ну, бывайте здоровы! Береги, бабка Степанида, гостью.
   Хлопнула дверь, и Петька исчез. В избе стало тихо.
   До Кати доносились лишь свист пурги да сдержанные вздохи старухи.
   - Спасибо вам, бабушка, за приют, - прошептала Катя, не надеясь, что Степанида Семеновна услышит ее.
   Но, несмотря на преклонный возраст, у той был острый слух.
   - А ты, дочка, не оберегайся. В избе никого нету, - сказала старуха.
   - Да вы разве одна живете? - удивилась Катя, вспомнив, что рассказывала о Мамике Татьяна Никаноровна.
   - Не приведи господь на земле одной жить. Два внука со мной да дочь. В Заречную волость на молотьбу ушли. Живут там хозяева справные, по хуторам больше. И хлеба у них и скота несравнимо с нами. Земли там пожирнее, луга попросторнее. Мои-то и заторопились, пока народишко из других волостей не надвинулся. Пуще волков, дочка, рыскают люди нонче по белу свету из-за куска хлеба. Живот своего требует.
   Степанида Семеновна вздохнула, зашептала молитву.
   Катя примолкла, укладывалась на полатях так,чтоб было удобно. Полушубок ее, промерзший на ветру, не успел еще согреться. Она свернула его валиком, положила под голову. Здесь было тепло, пахло полынью, глиной, кошмой.
   - Ты спи, дочка, спи. Утро вечера мудренее, - шебарша какой-то одежкой, сказала старуха.
   - Постараюсь уснуть, бабушка. Отдыхайте и вы.
   Катя очень опасалась, что старуха вот сейчас же, не медля до наступления утра, начнет расспрашивать о том, о сем, а она еще не подготовилась к такому разговору.
   Все произошло так быстро, ошеломляюще быстро, ей все еще не верилось, что она уже не в избе урядника, а у долгожительницы Лукьяповки - Мамики, которая, конечно, не выдаст ее, сбережет, уж коли согласилась принять в ночной час. Кате пока было не до сна, ей многое предстояло обдумать. Но уснула она скорее, чем предполагала. Поразмыслив над новым своим положением, Катя решила, что будет со старухой предельно откровенной. Естественно, партийных секретов она не выдаст, но и не станет скрывать своих убеждений. Порешив на этом, Катя успокоилась, подобрала колени к животу, подложила ладошку под щеку, как это любила делать с самого раннего детства, и сон сразу сморил ее.
   Разбудил Катю говор в избе. Она подняла голову с полушубка, прислушалась.
   - Уж такой ветер, тетка Степанида, что с ног валит. Ни зги не видно. Заплот наш и тот будто растаял.
   Едва об него не расшиблась, - рассказывала словоохотливая женщина.
   - Раз к утру не стихло, теперь самое меньшее до вечера будет шуметь, сказала старуха и, погремев ведром, подала его женщине.
   - Погоди, Анисыошка, тут у меня на загнетке в горшочке кусочек маслица припасен. Вымя-то небось задубело на холоде, - сказала Мамика, и Катя поняла, что происходит: старуха уже не может сама доить корову, и вот пришла соседка, с которой, видать, есть уговор.
   Женщина вернулась в избу никак не ранее чем через полчаса. В избе стало уже светлеть. Катя чуть отогнула занавеску, которой были прикрыты полати, увидела Мамику и высокую женщину в полушубке. Они разливали молоко по кринкам, тихо переговаривались:
   - Корму корове и овцам я дала, тетка Степанида.
   В полдень сама им еще подбросишь, а вечером я приду снова.
   - Ну и хорошо, Анисыошка. Дай бог тебе здоровья. Чем нонче заниматься-то будешь?
   - Молотим у лавочника. Ладно, хоть до бурана кладь успели в ригу перевезти. Есть что молотить.
   - Ну а как там на селе-то, Анисьюшка, что слышно?
   - А эту городскую толстуху все клянут, а молоденькую-то шибко жалеют. Чо она, разве по правду на сходке сказала? Чистую правду! Мужики сильно на урядника со старостой зуб точат. Мой-то Демьян какой? Полмужика: одна рука да одна нога. А и то куда там! Вот, говорит, как нас тут, фронтовиков, поболе соберется, мы этим начальникам живехонько фортификацию сообразим... Так и говорит: фортификацию.
   - Ишь ты! Это, значит, как же?
   - А так, говорит: были - и нету! На их место поставим своих, из бедняков, кому хомут шею трет и днем и ночью...
   - И поверь мне, Анисыошка, сделают как говорят, и взыскивать будет не с кого. С народом шутки плохие.
   - Ой, плохие шутки с народом! Уж коли захочет - поставит на своем, согласилась Анисыошка и заторопилась домой. - Ну, тетка Степанида, я побежала. Прощевай до вечера. Кинуть сенца корове и овцам не забудь...
   - Помню, Анисьюшка, помню.
   Когда шаги Анисыошки смолкли, Катя подала голос:
   - Доброе утро, Степанида Семеновна!
   - О, да ты проснулась, голубушка?! Небось Анисья разбудила. Громогласная она. Привыкла кричать со своим мужем. Искалеченный он. Мало что руки и ноги нету, глухой, как стена. Снарядом его шибануло. Едва, сказывают, из-под земли отрыли. Как "палось-то? Не знаю вот, как тебя родители нарекли?
   - Катей зовут меня. А спалось мне хорошо, Степанида Семеновна.
   - Ну раз так, вставай. Я сейчас только на крыльцо выйду, посмотрю, не бродит ли кто поблизости. Погода-то хоть и не к тому, а все-таки...
   Однако Степанида Семеновна не успела выйти: в сенях послышался топот, и, широко распахнув дверь, в избу вбежала запыхавшаяся Анисыошка.
   - Тетка Степаппда, ты послушай, чо деется на белом свете! - торопливо заговорила женщина. - Та молоденькая-то сбежала из скотной избы урядника. Ищут ее Феофан со старостой по всему селу. Сказывают, лпхоимка-то толстая, которая на сходе распиналась, велела землю взрыть, а беженку найти...
   - Ну и слава богу, Аписыошка, что девица сбежала. Ни в чем она не виновата. - Степанида Семеновна повернулась к иконам, перекрестилась.
   - Пошли ей, царица небесная, удачи, - громко подхватила Анисьюшка и, вытянув шею, замахала трехперстием, стараясь не отставать от старухи.
   - А сказывают, нет ли, Анисьюшка, как она побег свой учинила? спросила старуха, встав под полатями и рассчитывая, что Катя услышит весь разговор.
   - Как же, тетка Степанида, сказывают! И прямо чудеса какие-то! Рано утром Феофан будто понес ей еду.
   Открыл замок, входит в избу, а в ней - никого. Он к окну - окно целое. Он на печь - там пусто. Он в подполье - и там никого. Стал он потолок простукивать - все плахи на месте. Побежал на улицу: окно как было с осени забито, так и стоит. Следов - никаких. Снегу надуло вокруг на два аршина. Сгинула - и все! Феофанто, сказывают, бормочет: "Оборотка эта девка! Ей-богу, оборотка! Через трубу ушла!"
   Степанида Семеновна покачала головой, с укором сказала:
   - Оборотка... Дурень Феофан. А ей, может, сам господь бог помогал. Тогда как?
   - Вот то-то и оно, тетка Степанида, - согласилась женщина и, сожалея, что ей нужно торопиться на молотьбу, скрылась за дверью.
   - Слышала, дочка, как тебя урядник-то малюет? - с усмешкой спросила старуха. - Ах негодяй, ах казнокрад!..
   - Слышала! - весело сказала Катя и спустилась с полатей.
   - А все ж поберегись, дочка. Все они сейчас обшарят: и дома, и овины, и бани. Знают ведь: в такую- погоду из села ходу нету...
   - А к вам придут?
   - Могут. А ты не бойся. Поешь сейчас - и снова на полати. От печки заслоню тебя мешком с шерстью, а с этого краю сама лягу. Только не прослушать бы их в воротах, хоть и скрипят они у нас - за версту слышно.
   Катя сбегала на улицу, вернулась, вздрагивая:
   - Ну и метет! Сильнее, чем ночью!
   Она умылась над лоханью, подсела к столу. Старуха придвинула глиняную кружку с молоком, клинообразный ломоть ржаного хлеба и себе взяла такую же кружку, такой же кусок хлеба. Только в ее кружке была вода. Кате стало стыдно перед старухой. "Себе отказывает, последнее мне отдает", мелькнуло в голове.
   - Много вы мне налили, Степанида Семеновна.
   Дайте, отолью вам, - предложила она, берясь за свою кружку.
   - Молоко, дочка, есть. День у меня сегодня постный, - успокоила старуха Катю и принялась угощать ее. - А ты ешь, не смотри на меня. По моим годам мне еды-то вот столечко требуется! - Старуха выставила жилистую руку, оттопырила скрюченный мизинец.
   Катя быстро выпила молоко, съела хлеб и полезла на полати.
   - А коли станет скушно там, можешь сойти снова.
   Я пока приберусь тут, - сказала старуха.
   - Помочь вам, Степанида Семеновна, не надо? - спросила Катя, испытывая острое желание приняться за какое-нибудь дело.
   - Управлюсь, дочка. Спешить мне некуда. А ты всетаки полезай. Не ровен час нагрянут. Ничего тут не оставила? - Старуха осмотрелась.
   - Все на мне, бабушка, кроме полушубка. А он на полатях.
   Катя мелькнула юбкой и скрылась. Свернувшись клубком, она лежала неподвижно, прислушиваясь к свисту вьюги. "Кто же это придумал насчет моего освобождения? Маша? Тимофей? Петька? А может быть, сам Лукьянов? Ну, кто бы ни придумал, придумал хорошо!.. Если не накроют меня здесь, ускользну в Томск, а там, может быть, и Ваню встречу".
   - Не спишь, дочка? - вдруг послышался голос Степаниды Семеновны. Она карабкалась на полати.
   Катя схватила ее за руку, стала помогать.
   - Залезу, дочка, не в первый раз.
   Старуха легла на самом краю полатей, почти рядом с Катей.
   - Придут сейчас, - сказала она с уверенностью, будто кто-то невидимый сообщил ей об этом.
   - Откуда вам известно? - спросила Катя.
   - По времени пора бы.
   Они лежали молча. Катя напрягала слух: не скрипят ли ворота? Не подымаются ли по ступенькам крыльца староста с урядником? Но никакого скрипа со двора не слышалось. Все так же свистел ветер за стеной, и рядом, с хрипом в груди, дышала Степанида Семеновна.
   - А ты, дочка, замужняя, нет ли? - спросила вполголоса старуха.
   Катя давно ждала этого, зная, что такой человек, как Мамика, не оставит ее без расспросов.
   - Не успела еще, бабушка, замуж выйти. Жизнь у меня такая...
   - Какая бы жизнь ни была, а замуж выходить надо. Уж так господом богом нам начертано.
   - Да ведь за кого попало выходить замуж страшно, а желанного еще не встретила.
   - Ищи, милая, нареченного. Муки мученические - быть всю жизнь с чужим. По себе знаю. Два мужа судил мне господь. Первый когда умер, я осталась вдовой с тремя детьми... Ну, поначалу трудно было, а все ж почуяла свободу. С души-то будто цепи свалились. Восемнадцать годов прожила я вдовой. Наравне с мужиками в поле и в обчестве. А в сорок два вышла замуж снова. Когда второй муж умер - прожили мы с ним всего-то восемь- годков, показалось мне: померк белый свет. Хоть и был он не всегда ровный и ласковый. Случалось, и бивал меня...
   - Да что вы говорите?! За что же? - Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.
   - Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.
   - Дикое поверье, Степанида Семеновна! - возмутилась Катя.
   - Ну не скажи, - спокойно возразила старуха. - Приметила я и по себе и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе...
   - Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!
   - А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, - убежденно сказала старуха.
   Катя ушам своим не верила. "Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села... Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой?!"
   - А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, - продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.
   Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. "Урядник!" - промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.
   - Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! - Смех душил Петьку, он катался по полу. - Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла...
   Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску.
   - Чо там, сынок? Обсказывай, - строгим тоном приказала старуха.
   Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:
   - Как только урядник поднял тревогу - я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопатку.
   "Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать". - "Как изволите, а обзываться можно опосля.
   Еще неизвестно, кто из нас чурбан". Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. "Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!" - кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.
   Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут - ужасть как, с ног валит!
   Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок.
   Я толк в него лопатой. В снегу - клок овчины. Ну, все застопорили, сгрудились. "Что это за невидаль?" - спрашивают друг дружку. А староста заблеял, как баран: "Как ее, это самое, может, тово, ее волки изничтожили". Мужики аж позеленели, принялись ругать урядника. "Да ведь ты, холерская твоя душа, стравил человека зверью! Это же клок от полушубка ее. Тебе же за это пощады ни на том, ни на этом свете не будет!"
   Урядник онемел, опустил руки, стоит сам не свой. Староста струхнул и того боле. Заурчало у него в брюхе сильнее ветра. Скидывает порты прямо на ветру: "Извиняйте, мужики, приперло, как ее это самое". А мужики на него: "Пусть тебя наизнанку вывернет, убивец ты разнесчастный!" Тимка отковылял еще чуть подале, толк костылек в сугробчик, а там - валенок. Ну уж тут и каждому картина яснее некуда: барышня, видать, хотела убежать по тракту, а волки будто стерегли ее, разорвали на части, раскидали косточки и одежку по всей поляне. Где их теперь найдешь? По весне разве вытают. Тут мужики в такую ярость пришли - страхи страшенные. Я думал: конец и уряднику и старосте. "Ищите, - кричат, - понятых себе на том свете, а мы вам не служаки!" И айда кто куда, по домам.
   Я тоже лопату на плечо. Тимка догоняет меня, а плечи у него от смеха ходуном ходят. Хвалит меня изо всех сил: "Молодец, Петька! С тобой не пропадешь!"
   Ведь я это, барышня, придумал!
   Катя слушала Петьку Скобелкина, высунувшись чуть ли не до пояса. Она живо представила все, что происходило в раннее утро этого вьюжного дня. Лицо ее, вначале встревоженное, строгое, повеселело, и она залилась звонким смехом.
   - Ты, Петя, просто прелесть! Так им и надо! Мы им еще не то придумаем!
   - Шутник ты, сынок, - не скрывая усмешки, сказала Степанида Семеновна. - Одурачил их хорошо.
   Того заслужили. А только придут они в себя и станут еще злее. Не думай, что взял верх над ними навсегда.
   Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.
   - Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! - похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.
   - Петь, а вьюга не утихает? - спросила Катя, про себя подумав: "Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает".
   - Ни капельки, барышня! Наш дед Андронхговорит, что еще два дня буран не уймется - по костям чует.
   - Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стукпостук нам в окошко, сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.
   - Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!
   5
   В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топоток на крыльце, и порог переступил Лукьянов.
   - Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! - сказал он, окинув избу быстрым взглядом.
   Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.
   - Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!
   - Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, - заговорил торопливо Лукьянов. - Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли...
   - Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, - вздохнула Катя.
   - Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу.
   Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.
   - А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?
   - Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.
   - Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.
   - За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.
   - А у тебя-то были, нет ли?
   - Все углы обнюхали.
   - Обыск делали? - беспокоясь за лихачевские бумаги, спросила Катя.
   - Заглянули в подполье, в амбар, баню осмотрели.
   Схватился я с ними. На ножах расстались.
   - Давно такого, Степан, не было. Пожалуй, с той поры, как из этапа семеро бежали. Помнишь, нет ли?
   - Как же, помню! Вместе с тобой, тетка Степанида, подмогли им тогда. Кажись, в погребе они у тебя день просидели? К Окентию же Свободному я тогда их увел...
   Ну, будь готова, Катя, к вечеру попозднее. На лыжах хаживала?
   - Немножко, случалось. С родителями в финскую деревню на каникулы ездила, каталась с гор...
   - Ну ладно. Жди.
   Лукьянов ушел. Старуха отложила вязанье и припялась готовить ужин. В избе совсем стемнело. Если бы не полоски света, падающие в дырочки дверцы железной печки, то и углы можно спутать - где какой.
   Но старуха передвигалась по избе ловко, и Катя не успевала следить за ней. Вот она загремела заслонкой у чела большой печи, а через минуту, как будто перелетев избу от стены к стене, застучала уже посудой у стола.
   - Спустись, дочка, ужинать. Поешь получше, дорога у тебя длинная, пригласила старуха. - Тут я сальца кусочек сберегла, да есть картошка, печенная в золе.
   Катя спустилась с полатей, ощупью нашла стол, села на лавку.
   - А кто этот человек - Окентий, Степанида Семеновна?
   Старуха помедлила с ответом. Видимо, не так прост был этот Окентий Свободный, чтобы сказать о нем чтото существенное двумя-тремя словами.
   - Не поймешь его сразу, кто он. Не то вероотступник, богохул, не то блаженный чудак. Поглядишь сама, - уклонилась от прямого ответа старуха.
   Ужинали не спеша, по-прежнему без света. Старуха вспомнила историю с побегом семи каторжан. Дело было осенью четырнадцатого года. Этап двигался из Томска на прииск. Гнали партию осужденных солдат, офицеров, рабочих, протестовавших против войны. Партия была многочисленной, разноликой, буйно-веселой, несмотря на тяжкие приговоры: меньше пяти лет каторги ни у кого не было. Во время утренней поверки произошел обман. Подставные голоса отозвались за отсутствующих. Побег семи обнаружили только в дороге.
   Случалось подобное нередко, но исчезали один-два. Тут же убежали сразу семеро.
   Лукьяновку обшаривали по всем швам, как старую шубенку. А беглецы в это время сидели у Мамики на огороде, в погребе. Погреб был старый, обвалившийся, безо льда. Кругом стеной конопля, вымахавшая в рост человека. Никому в голову не пришло искать арестантов в коноплянике. Ночью Лукьянов провел арестантов к Окентию Свободному, а оттуда они ушли в Томск.
   - Теперь, дочка, и тебе по этой же пути доведется иттить, - закончила свой рассказ Степанида Семеновна.
   Поздно вечером в избу вновь с шумом ввалился Петька Скобелкин.
   - Прощальный час, барышня, наступил. За овинами, возле леса, тебя ждет дядя Степан. А до него - проводник я. Ужасть как жалко отправлять тебя из Лукьяновки! Если чо не так было, барышня, извиняй. Может, чо сказанул опять же по темноте, просим прощения. - Петька говорил серьезно, в голосе его не было обычной шутливости, и это тронуло Катю до слез.
   - Ты не темный, Петя, нет, нет! Ты верный товарищ! Дай я тебя обниму на прощанье! - Катя прижалась к Петьке, похлопала его по спине. Потом обняла старуху. - Недаром, Степанида Семеновна, прозвали вас Маминой. Спасибо за приют, за ласку, за науку!
   Вечно вас буду помнить!
   Старуха всхлипнула, сунула Кате в руки ломоть хлеба.
   - Положи, дочка, за пазуху. В дороге подкрепишься.
   Едва спустились с крыльца, снежный смерч ударил Катю в лицо. Из глаз посыпались зелено-фиолетовые искры. Катя сжалась, присела, ждала нового удара.
   - Прикрой глаза шалью, барышня, - посоветовал Петька. Катя стянула платок к носу, однако новый порыв вихря так секанул ее по щекам, что ей показалось, будто брызнула из них кровь. - Рукой, барышня, прикрывайся. Вот так. - Петька прикрыл лицо рукавицей.
   Третий удар вихря Катя упредила: Петькины советы помогали.
   Они перебежали улицу, по узкому проулку спустились к речке, закованной в лед, пошли вдоль высокого яра. Берег надежно защищал их от ударов ветра. Вскоре впереди показалась темная полоса леса.
   От его непроницаемой загадочности у Кати заныло сердце.
   - Ну, барышпя, конец страданиям - лес начинается. Там и в бурю спокойствие, - оглянувшись, сказал Петька. Он словно почувствовал состояние Кати, ее острую неприязнь к этой темной стене, чужой и грозной.
   Возможно, Катя и поверила бы Петьке, чтобы хоть капельку сбавить то напряжение, которое как в тисках сжимало ее сейчас всю - с ног до головы, но только парень умолк, где-то неподалеку раздался жуткий треск, и земля содрогнулась от грохота.
   - Ого, как выламывает, холера ее возьми! - выругался Петька, а Катя от испуга на несколько секунд остановилась, замирая.