Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   Хоть ты им не поддалась. Уж все остальное я как-нибудь сам сделаю... Сегодня с ночи будет за Лопаткиным такой надзор установлен, какой полицейским в ум не придет... Не возьмут они этой "ямы", ни за что не возьмут!..
   Когда Шустов впервые зашел в дом, он показался Поле и хилым и старым. Теперь она смотрела на него с удивлением. Шустову, по-видимому, было не больше сорока лет, он полон был энергии и задора. Поля, конечно, пока не догадывалась, что саратовский рабочий Шустов, изнуренный здесь, в ссылке, нуждой, вмиг ожил и загорелся, потому что почувствовал в том, о чем она ему рассказала, общественное дело, которое лишь одно молодило его, успокаивало физические страдания и боли.
   - Если потребуется, Поля, я к тебе еще прибегу...
   И ты помни: никто-никто, ни один человек, кроме меня, не будет знать, от кого я проведал об этом секрете, - всгав с табуретки и беря Полину руку в свою костис гую, широкую ладонь, сказал Шустов.
   - Мне все равно, узнают они или не узнают! Детей мне с ними не крестить! - беззаботно воскликнула Поля. В эту минуту она действительно не думала о себе, о том, как сложится ее судьба, если Епифан и скопцы узнают, что она выдала тайну "ямы". Ей было приятно, что вот сумела же она чем-то все-таки помочь Шустову, помочь его детишкам, которые почему-то представлялись ей такими же, как отец, длиннолицыми и густобровыми. "Уж если "яма" попадет народу, Шустову тоже кое-что достанется. Ведь только безрукий по сможет добыть из "ямы" хорошей рыбы", - думала Поля.
   Но Шустов был иного мнения относительно поведения Поли.
   - Нет, Поля, нет. Не то ты говоришь! На кой черт подставлять этим живодерам свою голову? Ты не думай, что они тебя пощадят! Запомни одно: волк нижн гда не станет человеком!
   Шустов ушел, а Поля долго еще сидела у стола, раздумывая над тем, что произошло. "Ну ладпо, пусть будет по-твоему, Василий Демьяныч: промолчу и про твой приход на заимку и про то, что выдала я тебе их секрет.
   А вот что я скажу Никише, как с ним буду разговаривать? Может, и он обозлится на меня, Как-никак Епифан Корнеич -т- отец ему. Отец... А как же с Марфой?
   Такое про отца не очень-то приятно будет слушать...
   Уж лучше промолчу, пока промолчу, а там дальше ридно будет... Нет, скажу, все скажу, как было: и о том и об этом. Пусть знает. Клялись ведь ничего друг перед дружкой не таить..."
   Поля то к одному склонялась решению, то к другому, но утвердиться окончательно на чем-то определенном так и не смогла. "Сказать или не сказать?" Этот вопрос мучил ее, донимал, лишал покоя, которого и такто у нее оставалось чуть-чуть, с одну тонкую ниточку.
   8
   Вечером Епифан и скопцы вернулись на заимку.
   Они были трезвые, говорили о чем-то тихо и озабоченно. Поля попыталась прислушаться к их говору, но понять из него ничего не сумела. После ужина на Полину половину пришел Епифан.
   - Как, Палагея, соскучилась по дому? - спросил свекор, посматривая на сноху и про себя решая: знает о Марфе или не знает? Верит, что она знахарка или не верит?
   - А чего же тут веселого-то? Завезли куда-то в трущобу, бросили одну, и сижу, как в тюрьме, - ворчливо, недовольным тоном сказала Поля.
   - Не попрекай, Палагея. В долгу не останусь. Одно крупное дело должно состояться. Хорошую выручку собираюсь иметь.
   - Что за дело? - с наивным видом спросила Поля, будто она ни о чем и слыхом не слыхала.
   Епифан заколебался: стоит ли сноху посвящать в подробности, не выболтает ли по простоте душевной какому-нибудь ненужному человеку?
   - Погоди малость, Палагея.
   - Ну, как знаете, - обиженно подобрала губы Поля и опустила голову.
   Епифан потоптался на скрипучих половицах, но уходить не собирался. Поля поняла, что свекор не с пустым разговором пришел, насторожилась, вопросительно взглянула на него.
   - Денег много мне надо, Палагея, - чуть вздохнул Епифан и подергал себя за серьгу в ухе. Поля давно уже приметила, что если Епифан в затруднительном положении, он дергает за серьгу - то ли от досады, то ли от нетерпения.
   - Займите вон у своих дружков. - Поля обернулась к стене, разделявшей дом, ткнула пальцем в косяк.
   - Да что ты, Палагея! У них в крещенье ледяшки не выпросишь, не то что денег. - Епифан понизил голос, помолчал, сказал нетвердо: - У меня на тебя надёжа.
   - На меня? С какой же стати?
   - Хочу, чтоб поехала ты завтра домой, привезла поскорее сумму покрупнее. Расход большой будет. Не побоишься ехать одна? Пожалуй, с одной ночевкой до Голещихиной не добраться. - Епифан замолчал, ждал, что скажет сноха. А Полю радость словно омыла с ног до головы. Не то, что в Голещихину, а в самую Москву она готова съездить, лишь бы не торчать на этой проклятой заимке скопцов, не видеть их подобострастных лиц, не слышать их писклявых голосов. Да и свекор...
   Опостылела его пьяная морда, и после того, как случилась эта история с приездом Марфы, исчезли последние крупицы уважения к нему - отцу ее мужа. До сей поры свекор казался добрее, душевнее свекрови. Думалось, что он скорее поймет ее желание жить с Никишей отдельно, поможет в нужный час. После того, что она увидела и узнала здесь, на заимке, трудно было ждать от него сочувствия, а уж содействия и тем паче.
   - Что ж, раз надо, то поеду. Бояться мне нечего.
   За конем ухаживать я умею, а дорога хоть и незнакомая, да ведь язык до Киева доведет, - не выдавая своей радости, сдержанно сказала Поля.
   - А вот когда обратно поскачешь, посматривай, Палагея. Суму для верности пришей к рубахе, к лифчику. Мало ли нонче по дорогам варначья шатается?
   Раньше мы жили в Нарыме в спокойствии. Знать никто не знал, что такое воровство. Жили - душа нараспашку, - пустился в рассуждения Епифан, явно довольный тем, что сноха не стала упрямиться и согласилась одна отправиться в путь.
   - А кто мне их даст, деньги-то? Разве Анфиса Трофимовна поверит мне на слово? Ни за что не поверит!
   Как я ей докажу, что по вашей воле приехала?
   - Правду говоришь, Палагея. Она у нас прижимистая, на руку твердая. А вот чго: отпишу-ка я ей. Читать по-письменному она, верно, не очень горазда, а всетаки бумага, доверенность.
   - Так будет лучше. А то еще подумает, что я сбежала. - Поля не скрывала своего недружелюбия к свекрови.
   Епифан поморщился, стараясь втолковать Поле какую-то свою мысль, довольно неопределенно сказал:
   - То-то и оно. Такая она. Попридумает и что было и чего не было.
   Поля поняла, куда метит Епифан: Марфа. Вроде она приезжала на заимку, но и вроде не было ее здесь.
   "Побаивается меня, думает, кинусь шептать драгоценной супруге... А вот уж кому ничего не скажу, так именно ей... Сыну скажу, потому что муж он мне... Пусть-ка узнает, какой вертопрах и прохиндей его папаша.
   - Поедешь на Игреньке, Палагея. Рысистей он, сильнее. А на обратный путь возьми Пегаря. В кошеве он куда с добром ходит. Ну ладно, пойду задам коням овсу и спать лягу. Завтра у меня такой день - ужасть:
   рубль, Палагея, на ребро ставлю. - Епифан не успел выйти, как дверь раскрылась и вошел Агап.
   - Кто-то посторонний приходил на заимку, - обеспокоенно сказал скопец и уставился на Полю.
   - Был кто-нибудь, Палагея? - спросил Епифан.
   - Никого не видела. Весь день в доме была одна, - сказала Поля, помня уговор с Шустовым.
   - Следов не видно, снегом уже замело, а вот кляп в воротах не на месте. Затыкал в одну дыру, а торчит в другой. - Бесовские глазки Агапа так и бегали тудасюда: то Полю ощупывают, то Епифана, то зыркают по моткам веревки. Все ли, дескать, на месте.
   - Я из двора выходила. Не все же через заплот лазить, - сказала Поля.
   Агап прищурился, настороженно вздрагивали ноздри его широкого носа, беззвучно шевелились губы.
   - А ты, Агап, мастер примечать-то! Ишь ты, удумал как! Кляп в воротах, - развеселился Епифан и полуобнял скопца. - Пошли! Говорит же тебе Палагея, что никого не было, стало быть, не было...
   - А все ж сумленье берет. Туземец - остяк или тунгус - ничего не возьмет, а вот заезжий за милую душу чужое приголубит.
   "Сам ведь ворюга отменный, а других подозревает.."
   И сколько хочешь щурь свои зенки, а правды ты не узнаешь. Правду снежком прикрыло", - с затаенной усмешкой думала Поля.
   Рано утром она уехала в Парабель с запиской Епифана, в которой предписывалось Анфисе выгрести из шкатулки все деньги до последнего рубля и без задержки отправить с ними Палагею назад. Большой барыш ожидается. Эти слова Епифан написал печатными буквами и подчеркнул двумя жирными чертами.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Шустов в тот же день под большим секретом сказал двум рыбакам о "яме". Действовать приходилось осторожно. Влезать в общественные дела ему, как политическому ссыльному, решительно запрещалось. Могло закончиться высылкой в еще более отдаленную местность, куда-нибудь в верховье Кети или Парабели, где уж совсем жить было бы невмоготу. Опасность грозила и с другой стороны - от скопцов. Если они узнают, кто выдал "яму", несдобровать ни Поле, ни ему. О скопцах поговаривали, что они хитры, скрытны и в средствах своего возмездия безудержны.
   Мужики, которых посвятил Шустов в тайну, встревожились. В самом деле, ударять в колокола преждевременно: такое начнется баламутство, что в случае ошибки люди расценят как обман и кости зачинщикам попереломают. Тянуть дальше тоже нельзя. Ведь если Епифан и скопцы завтра-послезавтра нагонят на "яму"
   рыбаков из остяцких стойбищ, может произойти смертоубийство. Увидев на "яме" чужих людей, рыбаки из села, владельцы "ямы" по праву, придут в негодование и ярость. Кто их сумеет сдержать?
   Шустов предложил втянуть в дело старосту. Он всетаки власть, выбранный народом, и он в ответе перед обществом за многое, в том числе и за то, чтобы общее богатство села не захватывали по своему произволу хозяева-одиночки.
   Расчет Шустова оказался правильным. Староста с Двумя понятыми задержал Ермолая Лопаткина и запер его в сельскую каталажку - холодный амбар. После короткой отсидки Ермолай, до предела перетрусивший, поведал старосте все тайны с "ямой".
   - Все, все покажу, только не выводи ты меня на сходку, - по-бабьп заливаясь слезами, твердил Лопаткин.
   "Яма", на которую наткнулся Ермолай, была в трехчетырех верстах от сена, на плесе, окруженном высокими берегами, заросшими частым смешанным лесом Дорог тут поблизости никаких не было.
   Епифан не без основания считал, пока дело узнается, "яма" будет взломана, рыба заморожена и сложен!
   в штабеля. А потом останется самое простое: гони обозы в Томск, собирай барыш, набивай карманы деньгой...
   В три-четыре раза "ямная" рыба окажется дешевле, чем при обыкновенной скупке. Это при условии, что Ермолай и скопцы получат сполна условленное вознаграждение. От этих не открутишься. Что касается остяков, то с ними будет особый счет: часть пойдет водкой, коекаким товаром, а уж тут только головы не теряй. Можно сильно остячишек обвести. Не впервой ведь! Фомато Лукич Волокитин от зависти локти будет грызть...
   Так думалось Епифану Криворукову в эту бессонную ночь...
   А в то время, как он предавался своим сладостным размышлениям, мужики тоже не спали. Ночью они разметили "яму" на участки и подготовились к жеребьевке. Ставить "яму" под охрану не потребовалось. Опасаясь набега скопцов и Епифана, некоторые мужики остались тут коротать часы до "взлома". Староста назначил "взлом" на утро следующего дня...
   2
   Епифан проводил Полю на рассвете. У ворот, перед тем как расстаться, он вновь повторил свои наказы:
   - Перво-наперво, Палагея, не мешкай. Торопись изо всех сил. Сделаем дело, барыш положим в карман - и тогда спи, гуляй, сколько тебе захочется. И пдч том, пусть Анфиса не скряжничает. Вези все деньги, какие есть в доме. Мне ведь расплату на месте надо производить. За так мне рыбу никто не даст. Скажи Анфисе, мол, наказал сам строго-настрого прислать все до последней копейки.
   - Передам, - обещала Поля. - Да и в письме у вас обо всем сказано.
   - На словах обскажи все. А то, чего доброго, письмо-то и прочитать не сумеет, - не унимался Епифан. - Ну, счастливого пути тебе, Палагея.
   Пожелали Поле счастливой дороги и братья-скопцы, крутившиеся возле Епифаяа и несколько озадаченные внезапным отъездом его снохи.
   - А кого ж, Епифан Корнеич, на приемку рыбы поставишь? Сноха-то у тебя, видать, мастак по счету, - допытывались скопцы.
   - Сам приму. Разве мне привыкать? - отвечал Епифан.
   С полдня на заимку потянулись остяки. Они шли из разных углов тайги на лыжах, с ружьями за плечами, с нартами, на которых в брезентовых мешках лежали стяжки самоловов.
   К вечеру собралось больше двадцати человек. Это были самые лучшие обские мастера подледного лова.
   Они умели "брать" рыбу и неводами, и самоловами, и переметами, и мордами так, как никто не умел.
   Епифан знал, с кем имеет дело, каждому оказывал уважение. Одному дарил пачку листового табака, другому - набор блесен, третьему - ситцевую рубаху, четвертому - бродни. Старшинке остяцкого стойбища Юфимке Истегечеву Епифан подарил малопульку.
   Вечером за ужином Епифан поднес каждому из остяков по стопке водки, настоянной на табаке. Остяки были не прочь получить еще хотя бы по одной порции, но Епифан твердо заявил:
   - Вот взломаем "яму", добудем рыбешки и тогда такой пир закатим, что земля закачается. А на сегодня все, баста! В полночь подыму на работу! Хорошо ли уложили самоловы? Наточены ли уды?
   - Хорошо, Епифашка, хорошо, - отвечал за всех Юфимка Истегечев.
   3
   Встали ни свет ни заря. Скопцы приготовили завтрак на совесть: лосевое мясо, рыба, моченая брусника, свежий хлеб. Епифан снова поднес по стопке водки.
   Остяки выпивали, облизывали губы, аппетитно крякали, выжидающе посматривали на хозяина: не раздобрится ли еще? На дворе морозно, ветер дует, работа предстоит тяжелая... Но нет, неумолим хозяин. Помазал по губам, разжег в кишках огонь, а дрова подбрасывать не хочет... Епифан знает: если дать чуть больше меры, на работу канатом их не подымешь. Все полетит прахом!
   Ехали вразнопряжку на четырех санях. Пятый конь запряжен в короб, а в коробе - самоловы, пешни, топоры, шесты, веревки: вся оснастка для предстоящего взлома "ямы".
   На передней подводе Епифан. Он поторапливал своего коня, поглядывал на небо. Ночь светлая, круглый месяц висит над лесом, веет от него холодом. "Поздно выехали. При таком свете вполне можно проруби и лунки долбить", думает Епифан. На душе у него веселье, радость. Не малый куш гребанет! И нет-нет прорвется тревога: все ли сделали шито-крыто? Не проболтался ли где-нибудь Ермолай Лопаткин?.. Не должно вроде. Задарен, предоволен щедротами Епифана. Все время торчал на глазах, а в последние дни Епифан сам отправил его в село: ходи, мол/по улицам, показывайся людям, чтоб ни у кого и думка не шевельнулась, что ты "яму" затаил. Вот-вот должен встретить у свертка к реке. Ведь и дорогу пришлось найти стороной, чтоб не поселять подозрение. Хвалился, что проведет, как по доскам. Ну-ну, посмотрим! Как будет стараться, так и получит. Пока только аванс даден. Не прознал бы вот как-нибудь Фома Волокитин. Уж если этот коршун ворвется, то добра, Епифан, нв жди... Ну ничего, бог милостив, до него, до Лукича-то, тоже руку не протянешь. Два дня пути туда да два назад... Даже самый услужливый и то не поскачет. А "яму" надо взять приступом, единым духом, чтоб к вечеру начать вывозку рыбы... Рыбаки из села вдруг очнутся от спячки, а осетры уже в амбаре у скопцов, в коробах на подводах.
   Кто смел да удал, тот и наверху...
   Врывалась в раздумья Епифана короткими, волнующими видениями и Марфа Шерстобит ова. Вот баба так баба! Береста на огне! Не то что постылая Анфиса. Лежит рядом, не то баба, не то колода. И знает только одно шипеть! Шипит и шипит, как змея подколодная. Будто не он, Епифан, а-она нажила этот дом в два этажа, амбары, полные добра... Дела пойдут в гору, Марфу надо переселить поближе к себе... Купцы-то вон настоящие разве обходятся женами? Жена для порядка... А Марфа пойдет за ним хоть куда. Собачонка!
   Чуть посвисти - и прибежит... А чего ей? Ни мужа, ни детей, а хозяйство - петух да курица! Одним словом, хмысталка... А все ж сладкая баба, изюм кпщмиш, дыня с сахаром...
   Ну, слава богу, вот и сосняк, где должен их встретить Ермолай Лопаткин. Епифан остановил коня, выпрыгнул из саней, присматривался к лесу. Никто навстречу из леса не вышел. Где же Лопаткин? Договаривались, что он будет здесь к полночи, а близилось уже утро. Подошли братья-скопцы. Остяки, зарывшись в дохи и сено, дрожали, оглушенные водкой с табаком.
   - Где же он есть, этот Лопаткин, рассукин сын? Проспал! Да я с него башку сниму! - взъярился Епифан. Братья-скопцы мрачно молчали. Неужели они оказались более предусмотрительными, чем он? Когда Епифан отпустил Лопаткина в село, скопцы сразу ему сказали, что поступил он не очень ловко.
   - На эти дни его в амбар бы запереть, чтоб не перепродал "яму" кому-нибудь другому, - проговорил тогда Агап, а братья поддержали его дружным писком.
   Ждали с полчаса - Лопаткин все не появлялся.
   Остяки проснулись, сгрудились возле первой подводы, тормошили Епифана: почему не едем? Что за остановка? На рассвете самоловы надо непременно запускать в "яму". Наступление дня всегда вносит в жизнь реки какие-то свои перемены. Упустить момент на лове - значит понести потери. Однако никто - ни Епифан, ни скопцы, ни даже многоопытный Юфимка Истегечев дорогу к реке отсюда не знал.
   - Погоди, а на каком коне ездил торить дорогу Ермолай? Конь даже под снегом свой след почует.
   Пусть идет сам, без вожжей, - предложил Агап. Принялись вспоминать. Оказалось, что Лопаткин ездил на Игреньке, на том самом, на котором вчера укатила в Голещихину Поля. Тут уж Епифан так взъярился, что остяки попятились от его подводы, но винить было некого. Сам был во всем виноват.
   - Поехали! Кони вывезут! - Епифан прыгнул в сани, замахал вожжами.
   Кони пошли через лес по извилистому проему, угадывая копытами занесенную свежим снегом дорогу.
   Потом начался чистый луг. Сугробы преграждали путь, кони тонули по брюхо в снегу. Но, смотришь, вновь выходили на старый след. Кое-где по чистине Лопаткин расставил редкие вешки, и они помогали не сбиваться с направления.
   4
   Вот чистая луговина кончилась, и потянулись то круглые, то продолговатые пятна ивняка и смородинника. Впереди зачернела ровная полоска прибрежного топольника. С каждой минутой река приближалась. Епифан посматривал на небо. На горизонте загорелись яркие полоски. Круглый месяц пригас. Близилось утро.
   Опоздали, конечно, но не настолько, чтобы считать день потерянным. Сейчас он такую горячую работку задаст остякам, что из них весь дурман в одну минуту улетучится!
   Вдруг Юфимка Истегечев, ехавший в одних санях с Епифаном, вскочил на ноги, закричал:
   - Дымом пахнет, Епифашка! Дымом!
   Епифан придержал коня, встал, начал принюхиваться. Морозный воздух жег ноздри, но был чистый, проникал куда-то аж за ребра и никаких запахов не содержал. Епифан на запахи тоже был чуток, на нос никогда не жаловался.
   - Показалось тебе, Юфим, - сказал Епифан. - Откуда тут дым? До села верст семь - не меньше.
   Юфимка отступил, но с сомнениями:
   - Может, и показалось. А сильно, Епифашка, нанесло.
   Поехали дальше. Чем больше приближалась река, тем чаще встречались островки из голых кустов. Снег тут стал глубже, а вешки Лопаткина вовсе потерялись.
   Кони брели по целине.
   - Лежебока, язви его! Наверняка спит с бабой в вемлянке! Душу вытрясу! Хребет переломаю! - ругался Епифан.
   - Огонь впереди, Епифашка! - воскликнул остяцкий старшинка. Епифан облегченно вздохнул.
   - Ну, слава богу! Ермолай, видать, костер запалил, маячит нам, - обмяк сразу Епифан.
   Кони словно почуяли, что скоро конец пути, пошли резвее. Вскоре через лес замелькали новые огни.
   - Один, два, три, четыре, пять, - считал костры Епифан и, не выдержав, снова взорвался: - Да он что, этот Лопаткин, из ума выжил? Зачем же ему столько костров понадобилось? Решил, видно, старый дурак, что мы заблудились на лугах! А ведь должен был ветретить нас у сосняка! Ну и дам я ему! Своих родных не узнает!
   Епифан и предположить не мог, что произошло непоправимое. Первые затревожились скопцы. Они догнали подводу Епифана, вскочили к нему в сани:
   - Куда ты прешь, Епифан? Разве не видишь, сколько костров? Остановись! Коней запрячем в лесу, а сами пешком пройдем. Посмотрим, что там делается, - заверещали наперебой скопцы.
   Коней остановили. Остякам велели сидеть и ждать, Епифан сбросил лосевую доху, остался в полушубке.
   Лоскидывали с себя дохи и скопцы. Сокрушая бурелом, направились прямиком через топольник к реке. Еще не успели выйти на берег, как услышали стукоток. Лед хрустел, звенел, пешни бухали, хлопками отзывалось эхо, слышались людские голоса. Где-то неподалеку ржали кони.
   - Перепродал Лопаткин "яму"! Фоме Волокитину перепродал! Задушу! Своими руками кишки вырву! - потрясая кулаками, кричал Епифан, тараня сугробы снега, задыхаясь от напряжения и гнева.
   Пробравшись на кромку берега, остановились, прячась за стволами ободранных осокорей. Внизу, в ста саженях, лежал короткий, сжатый ярами плес. На всем его верстовом пространстве чернели люди. Расставленные по точно расчерченным линиям, они так были захвачены работой, что, появись сейчас Епифан на льду "ямы", и не заметили бы его.
   - Все обчество вышло! - присмотревшись к работающим людям, сказал Агап.
   - Кто ж выдал нас? Неужели Лопаткин сдрейфил и сам побежал к старосте? - гадал Епифан.
   - Я ж говорю, что кто-то приходил на заимку! - пищал Агап.
   - Ну и что же? Пришел и ушел. Что ему, сорока, что ль, о наших делах рассказала?
   - А ты снохе, Епифан Корнеич, насчет "ямы" не прoговорился? - не унимался подозревать Агап.
   - Ни одного слова! Ты что же думаешь, я дурнее тебя? - обозлился на скопца Епифан.
   - А все ж таки зачем-то сноху послал к домам, - гнул свое скопец.
   - Послал за деньгами. А теперь вижу, зря: лопнуло все! - выпалил в сердцах Епифан.
   - Давайте убираться подобру-поздорову! - предложил Агап. - Небось Лопаткин всему миру раззвонил о нашем уговоре. Голову нам оторвут старожилы!
   Епифан скрежетал зубами, крякал, ударял то одним кулаком, то другим по бедру, по колену, по животу. Досада грызла его до исступления. Был бы волшебным, могучим богатырем, бросился бы сейчас на ледовый покров реки, разбросал бы всех этих мужиков и баб по сторонам, передавил бы их рукавицей, как козявок, а всю рыбу, которая подо льдом кишмя кишит, забрал бы себе!.. АН нет, не тут-то было, приходится убираться восвояси...
   - Светает, Епифан Корнеич! Пошли! Ни нам, ни остякам ходу на эту "яму" нету. К обчеству в УстъТымское приписаны мы все... Никольские узнают, что мы здесь, живыми не отпустят...
   Епифан слушал и не слушал скопца. Уходить... уходить от добра... лишиться барыша... Стоял Епифан как вкопанный. Подбежал Юфимка Истегечев, принялся упрекать:
   - Плохой ты человечишка, Епифашка! Плохие братья-скопцы! "Яму" хотели воровать! Никольским мужикам хотели нас стравить! Ай-ай-ай! Бежать надо!
   Скрываться надо!
   - Да замолчи ты, падла косоротая! - взревел Епифан, но круто повернулся и поспешно зашагал от берега к подводам.
   5
   Поля, разумеется, ни о чем этом не знала. Ехала себе и ехала. Игренька - конь добрый, умница, понимал ее, как человек.
   - Давай, Игренюшка, беги, беги! Как приедем с тобой в Голещихину, первым делом помчимся в Парабель. Папку с дедушкой проведаем. А может быть, и Никита приехал. Но-но! - Поля разговаривала сама с собой, отчасти потому, что все время от однообразия пути тянуло в сон. А она еще по первой дороге знала:
   от сна лихотит, болит голова, ломит где-то в глубине глаз. А конь, слыша свое имя, вскидывал голову, выгибал шею, косился на хозяйку и прибавлял рыси.
   Первая ночевка у Поли была примечательной. В одной из деревень она подвернула к постоялому двору.
   Встретили ее радушно, как почетного человека, дорогого гостя. А все из-за отца, из-за Горбякова Федора Терентьевича. История оказалась довольно обычной, каких здесь по Нарыму можно было встретить бессчетно.
   Года два-три назад хозяин постоялого двора, крепкий и молодой еще мужчина, заболел, мучили колотья в груди, временами дышалось до ужаса тяжело. Волей-неволей поехал в Парабель к фельдшеру. Горбяков попользовал мужика незатейливыми порошками, а самое главное, научил того дышать по какому-то древнеиндийскому способу. Всего пять дней и походил-то к фельдшеру мужик. А запомнил того навсегда и дочку его запомнил. Стоило войти Поле в дом, чтоб спросить, можно ли остановиться на ночевку, как она услышала неподдельно радостный возглас:
   - Проходите, проходите! Весь дом к вашей милости! - Мужик позвал жену, и они принялись стаскивать с Поли доху, полушубок, поддевку.
   А вот вторая ночевка оказалась такой, что Поля мысленно от изумленья руками разводила.
   Постоялый двор, на который она заехала, был заполнен людьми. В просторной прихожей возле самовара за широким, длинным столом мужики и бабы коротали вечер, говорили о том, о сем: о войне, которой не видно конца-краю, о каком-то бунте крестьян за Томском, во время которого разгромили казенные амбары с хлебом, о бедности, которая все сильнее дает знать о себе: даже здесь, в нарымских селах, появились нищие...
   Вдруг подошла к столу хозяйка постоялого двора, прислушалась к разговору и, когда наступила пауза, сказала:
   - А слышали, земляки, как в Никольском один рыбак "яму" нашел и продал ее этому идолу Епифахе Криворукову?
   - Нет, не слышали! Ну-ну, расскажи, хозяюшка! - раздались голоса мужиков и баб.
   - Было дело так: засек рыбак "яму". А его скопцы с заимки засекли. Взяли его на притужальник: "Не объявляй "яму", продай купцу". А купец тут как тут: