Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   - Ну что, получил?! Вот так всегда будет, когда вначале скажешь, а подумаешь только потом.
   - Отбрила Машутка!
   - Городские! Они, брат, не нашим чета!
   - Утрись, Петька! Твоя карта бита, - хохотали парни.
   Маша сама прекратила галдеж. Ей неприятно было за свою жестковатость. Петька Скобелкин жил по соседству с Лукьяновыми и, будучи года на три моложе Маши, знал многое о ее взаимоотношениях с Тимкой Черновым, выполняя не раз роль почтальона и курьера.
   - Ну ладно вам ржать-то! Парень чуть оступился, а вы обрадовались сразу, на потеху его подымаете, - сказала Маша с упреком в голосе.
   Парни присмирели, а Петька посмотрел на Машу совсем уже дружелюбными глазами. "Умеет Маша разговаривать с парнями. На эту муж легко узду не набросит", - подумала Катя, продолжая всматриваться Б лица парней. Ее особенно занимали фронтовики. Ко всему, что здесь происходило, они относились с какойто сдержанной снисходительностью, как к чему-то ненастоящему и далекому для них. "Ну ладно, ребята, ладно, забавляйтесь, пока не пробил ваш час, не ударила над вашей головой гроза, не бросила вас судьбина в преисподнюю войны". Именно такой смысл раздумий видела Катя в глазах фронтовиков - каких-то уже пригашенных, тронутых страданием, тускло светящихся печалью.
   - На вечерку, Маша, приходи ноиче, - с подчеркнутой учтивостью сказал парень на костылях. - У Матрены Илюхиной собираемся. И подружку приводи. Как ее зовут-то? Катя? Не страшись нас, Катя, не бойся. Лукьяновские ребята в обпду не дадут. И не все мы такие зубоскалы, как Петька. Приступит нужный час, и о жизни можем поговорить, хотя грамота наша куцая и газет читать нам не доводится.
   Маша слушала фронтовика как-то уж очень почтительно, с завороженным видом. Он стоял на костылях, чуть опустив голову, но, когда девушка вскидывала на парня глаза, пуще всяких слов кричала ее душа: "Зови, Тима, зови!"
   "Вот он и есть ее избранник. Он, он", - сказала Катя сама себе, поглядывая на Машу и видя, как преобразилась ее подружка под натиском чувств, которые, если б даже она попыталась их спрятать, все равно прорвались бы наружу.
   - Кать, сходим? - спросила Маша счастливым голосом.
   - Сходим, Маша, обязательно сходим, - сказала Катя, с благодарностью посмотрев на парня с костылями.
   Высокий, прямой, с открытым лицом, большими синими глазами, он располагал к себе, вызывая в душе доверие. По годам он, возможно, был старше всех на поляне. Но, может быть, лишь так казалось. Война никого не молодит.
   - Охотники идут! - крикнул кто-то с дороги.
   Парни задвигались, потянулись поближе к мосту.
   Катя пошла за ними, оставляя позади себя Машу и парня на костылях. Она слышала, как те заговорили о чем-то вполголоса, торопливо и тревожно. Катя ускорила шаги.
   4
   Выход охотников из тайги... Чем-то это напоминало возвращение моряков из далекого плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с "оказией" партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо пырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение и почта в запасном кармане жакетки...
   Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода "единственного", "родного". Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи... Объятия... Расспросы... Осмотр заморских гостинцев... Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые...
   Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.
   От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой, полудурком. Чусинский двор в Лукьяыовке - один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибкую семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, юнкоруки, прозрачны, одежонка подрана, едва прикрывает бескровные тела. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.
   Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы - в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.
   - Ну, Мелеха сейчас удивит мир!
   - Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?
   - А может, Николка обженишся там?
   - На ком?
   - На медведице!
   Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорстга и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются то ты о мепышгм числом детей, а по достатку - ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственною нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо, потешиться на всем миру над другим бедняком?
   Мелеха - неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха - дело не клеится, труд и время пропадают ни за понюх табаку. Вот и охота... Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья...
   Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.
   - Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! - кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.
   Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок.
   Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл!
   Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.
   Охота, промысел - рукомесло самых отважных.
   Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи - опасность. Чуть зазевался - зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И "ох" не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.
   А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, - лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои... Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет...
   - Маловато, Мелеха, добыл! - гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.
   - То-то что маловато, по хвосгу на день. Знамо, маловато. - Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.
   - Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? - слышится насмешливый голос.
   - Какой там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах.
   Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, - опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.
   - Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, - не унимаются острословы.
   Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. "Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди", - думала она.
   А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.
   Ковылял на деревянной ноге Савелий Шубников с женой. До войны Савелий был на добром счету в Лукьяновке. Да только ранение подрезало ему крылья. Не шибко наскачешь по таежным трущобам и зыбким болотам на "казенной" ноге, которая то застревает в сучьях, то втыкается в рыхлую землю на целую четверть. Ременное крепление не выдерживает, сползает, приходится протез вытаскивать руками. Охотника ноги кормят. А тут не ходьба, а мука!
   Савелий обучил некоторым охотничьим премудростям жену Настасью. Худая, костистая, не по годам гибкая, она легка на ходу. Ловушки Савелий расставляет сам, а досмотр за ними ведет жена. Бегает Настасья по своему маршруту каждое утро, осматривает капканы и слопцы, подправляет их заново, настораживает, волей-неволей познает тайны промысловика.
   Толпа осматривает два заплечных мешка Шубниковых. Один с пушниной, другой с битой птицей для дома. Острословы удовлетворены, похваливают Шубниковых, желают Савелию и Настасье удач в зимнем сезоне охоты. Через две-три недели охотники потянутся в тайгу снова.
   5
   - Степан Лукьянов с артелью идет! - перекрывая Гул толпы, слышится чей-то голос.
   Интерес к Шубниковым гаснет, как искорка под дождем. Савелий пытается попрощаться с толпой, но его никто не слушает. Медленно, шаг за шагом, Шубниковы удаляются от толпы. Настасья - впереди, Савелий - в пяти шагах от нее.
   По оживленному говору, по напряженному ожиданию Катя догадывается, что толпа ждет от Степана Лукьянова чего-то необычайного, исключительного. Вероятно, так происходит не первый год. Люди привыкли к этому. Катя слышит воспоминания о прошлом. Случалось, что Степан поражал своих односельчан, да так, что западало это в их памяти надолго. Пять медвежьих шкур приволок он однажды, а в другой раз - трех рысей.
   - Ну-ну, поглядим-посмотрим, как нонче блеснет Степаха! переговариваются в толпе.
   - Кать, папка мой идет. Вот тот, в папахе, - шепчет в ухо Maшa.
   Она переговорила с Тимофеем и теперь будет ждать вечера. Можно не расспрашивать Машу: голос выдает ее. Она довольнехонька, рада. Катя чуть улыбается, в голове мелькает: "Не зря хоть тащилась со мной в деревню. Повидались!"
   - А кто с ним? Кто они? - спрашивает Катя.
   Она уже давно заметила, что Степан Лукьянов идет не один. Примыкает к нему, тянется за ним живая цепочка. По очертаниям, по манере ходьбы Катя угадывает, что идущие за Степаном не взрослые мужики, а малолетки.
   - Набрал нынче папка артель из ребятишек. Что делать? За одних матери просили, другпх сам поназвал.
   Раньше он парней и мужиков в тайгу водил, многих обучил промысловому делу, - объясняет Маша.
   Катя неотрывными глазами смотрит на Степана Лукьянова. Он шагает по обочине дороги. Мохнатую папаху сдвинул на затылок, переговаривается со своими малолетними связниками, сдержанно посмеивается.
   Степан одет по-таежному: бродни .на ногах, просторные штаны заправлены в длинные голенища. Суконная на подкладке тужурка опоясана патронташем.
   Когда он подходит к толпе вплоть, Катя рассматривает его лицо. Степан красив зрелой мужской красотой.
   Голова его посажена гордо, чуть вскинута над грудью.
   Серые глаза пристальны и веселы. Прямой нос, плотно сомкнутые губы, открытый лоб придают лицу волевое выражение. Борода у Степана короткая, русая, волос в мелких витках. Усталость легла в морщинках под глазами. Кожа лица свежа, розовата, слегка покрыта испариной.
   - Здорово бывали, земляки! - негромко, но отчетливо произносит Степан.
   Заводилы-острословы тут как тут. Бойко, наперебой друг другу отвечают Степану, а сами забирают его в круг.
   - Ну как, Степан, твоя удалая артель? Славно потрудились? Чтой-то пригасли твои орлы, опустили крылья? - слышится из толпы.
   И в самом деле, вид у ребят не лучший. Усталость валит их с ног. Отшагали они за вчерашний день и сегодняшнее утро самое малое полета верст. Ноги подламываются, поклажа - кедровые орехи и битая птица - давит, как жернов. Но насчет опущенных крыльев - вранье, зубоскальство. Ребята рады, что длинный путь кончен, что таежное житье позади. Они посматривают на толпу победоносно, их захватывают матери, братья, сестры, приятели. Тормошат, расспрашивают. Не дает в обиду ребятишек и Степан.
   - Добрая артель подобралась! Кого ни возьми - каждый охотник, внушительным тоном говорит он.
   Но толпа не очень-то верит словам.
   - В мешках-то у вас шкуры или, может, моху набрали? - не унимаются острословы.
   - А ну-ка, Спиридон, раскрой поклажу! - распоряжается Степан и помогает парню из своей артели снять с плеч туго набитый мешок.
   Степан вытаскивает из мешка охапку пушнины, встряхивает ею перед взорами толпы. Слегка хрустящие шкурки распрямляются, и все видят, как повисают хвосты белок, колонков, горностаев. В толпе удивление, возгласы, одобрительный свист.
   Степан прячет пушнину в мешок, выпрямляется, помогает Спиридону, рослому конопатому подростку, водрузить мешок снова за спину.
   - А как делить, Степаха, добычу станешь? Сосункам-то дашь чего-нибудь или нет? - слышится из толпы. Степан узнает по голосу, кто это спрашивает. Лавочник Прохор Шутилин. Каждый в селе знает, что жуликоват Прохор до крайности. Обмеривает, обсчитывает. Не раз уже его ловили за руку и даже, случалось, били по морде.
   - К тебе, Прохор, за наукой не приду. По твоему счету, два да два пять, - незлобиво говорит Степан.
   Громкий хохот покрывает слова Степана.
   - Поднес охотничек под самое дыхало!
   - Прохор, спроси у Степана еще про что-нибудь! - подзуживают острословы.
   Толпа ликует. Посрамленный Прохор прячет глаза, бормочет ругательства.
   6
   Степан обнимает дочь, жмет руку ее городской подружке, заглядывая ей в лицо.
   - Как тебе, Катя, наша Лукьяновка по нраву пришлась?
   - Бойкое, шумное село, Степан Димитрич! - отвечает Катя и только сейчас замечает, что один глаз у охотника с синеватым отливом, а другой с коричневым.
   Катя еще не знает, что Степана в Лукьяновке по-уличному зовут Разноглазым и удачи его в тайге объясняют этим же. "У него и зенки-то сотворены по-особому.
   Светлый видит днем, а темный - по ночам. Попробуй за ним угонись", слышит Катя голос бабы, доносящийся из толпы, которая провожает Степана с артелью далеко за мост.
   Толпа наконец отстает. Степан возвращается к начатому разговору:
   - До войны-то шибко веселый праздник был у нас в этот день. С утра охотников встречают, днем бега на конях, стрельба по целям, а вечером гульба. Нонче не то. Третий год как присмирел народец. Изнурился. Поредел. Что там, Маша, в газетах-то пишут? Скоро, нет ли замирение выйдет? А писем оттуда все нет?
   Маша идет рядом с отцом. Она знает его характер г как бы ни было туго в жизни, рук перед бедой не поднимай, живи с упорством, не выставляй свои слабинки напоказ другим. Тоска по старшему сыну грызет его, не раз втайне ронял он на нем скупые слезы. Но нпкто не ведает об этом. Даже жена.
   - Оттуда, от братка, по-прежнему нету никаких вестей, папаня, - говорит Маша, интуитивно угадывая, что отец прежде всего ждет ответа на свой последний вопрос. - Ну, а насчет войны расскажем тебе. Вон Катя объяснит, да и газетку привезли, почитаешь сам...
   - Стало быть, заодно с моей дочкой? Тоже в типографии? - Степан косит разноцветными глазами на Катю, обветренное лицо его становится приветливым.
   - Заодно, Степан Димитрич.
   Катя переглядывается с Машей, и обе они понимают, что в ее ответ вложен более широкий смысл, чем это представляет себе охотник. Но, опасаясь, чтоб Степан не вздумал развивать эту тему, Катя опережает его:
   - Мне удивительно, Степан Димитрич, что охотники не скрывают своей добычи, показывают всем. Уж как-то принято у людей прятать свои достатки, - говорит она.
   - Повелось так, Катя, со старых времен. От прадедов пошло. А повелось потому, что охота требовала прежде удали. По добыче удаль определяли. А люди удаль ценят, чтоб не опуститься в трусость, не обрасти плесенью...
   - А разве теперь, Степан Димитрич, охота не требует удали?
   - Требует, & все-таки меньше, чем прежде. Огнестрельные ружья сильного и точного боя появились.
   А ведь в старину с рогатиной и топором в тайгу ходили...
   - Интересно, - загорается от любопытства Катя.
   У нее в уме уже рой вопросов. История и экономика - ее страсть. Каждый жизненный факт она готова повернуть и так и этак, чтоб проследить через него ход исто
   рии, обнаружить в нем тетивину, которой он связан с прошлым. И тут же прибросить на бумажке, во что все это обходилось людям, какие выгоды таило то или иное дело, как оно поворачивало все колесо жизни...
   - Сколько населения, Степан Дпмитрич, аанимается промыслом? спрашивает Катя.
   Степан взглядывает на девушку. Уж очень напоминает она ссыльных революционеров! Те, бывало, как Поселятся в доме, перво-наперво начинают расспросы...
   - Промыслы бывают разные, Катя. Добычей кедрового ореха занимаются все жители таежных деревенъ. Выезжают даже из городов.
   - Прибыльное дело?
   - Прибыльное и сезонное. За две недели шишкобоя иные семьи, если урожайно, зарабатывают больше, чем за год в хозяйстве. Недаром орех называют чистыми деньгами.
   - Так... И потом, какие еще промыслы, Степан Димитрич, особенно развиты? - поторапливает Катя.
   - Пушной промысел. Тут уж не все. Из ста дворов от силы десять охотничьи...
   - Почему? Разве не прибыльно?
   - Прибыльно, кто горазд. И потом в сезон не укла-"
   дывается. Одним словом, с хозяйством невпопад. И рисц есть. По хозяйству упустишь и там останешься на бобах. Расчет многих останавливает.
   - Значит, идут на промысел только те, кто уверен?
   - Иные потому, что уверены, а иные оттого, что податься некуда.
   - Ну и, конечно, расположение к этому занятию, любовь к тайге - тоже не последнее дело. Правда, Степан Димитрич?
   - Уж это беспременно. Который любит тайгу, а который боится ее. По-разному они о ней думают.
   Пока шли к лукьяновскому дому, Катя многое узнала об экономике охотничьего промысла: сколько примерно приходится в среднем на одного охотника добычи? По каким ценам сбывают охотники пушнину купцам и скупщикам? Чем вызваны отливы и приливы поголовья зверей в разных районах тайги? Сколько тратит охотник из своих средств на покупку ружейного чирипаса и ловушек?
   Степан обо всем этом рассказывал с увлечением и откровенно, часто для наглядности, как пример, называл себя.
   - Сказать короче, - с усмешкой заключил он, - охотников-богачей не знаю. И потому-то таить им достатки не приходится. Иной год добудешь хорошо, иной - плохо. А только все равно ты пролетарий, рабочий, ты кормишь себя и свою семью ружьем, трудом своих рук. Если у тебя есть изба, конь, корова, то это потому, что ты еще и крестьянин и у семьи твоей должно быть и дело и пропитанье...
   Катя вслушивалась в говор Степана. Не знай она, что Лукьянов крестьянин, таежный человек, можно было этому не поверить. Говорил Степан правильно, погородскому, точно, легко обращался с книжными словами. Чувствовалось, что он не только хорошо грамотный, начитанный, но и думающий человек. "Не прошло, вероятно, бесследно его общение с политическими ссыльными, да и знакомство с профессором Лихачевым и Ваней Акимовым тоже, возможно, оставило свой след", - думала Катя. Ее все больше и больше занимала история снимка. Но спросить, когда и где Степан Димитрич путешествовал с профессором, как у него появился снимок, который висел на почетном месте в доме Лукьяновых, означало бы полную расконспирацию и могло принести самые неожиданные последствия в будущем. "Спокойно, Катерина, не спеши. Обо всем нужно узнать, не выдавая себя", - как бы слышался ей голос брата, который немало потратил усилий, чтоб обучить ее конспирации.
   Выводок Степана редел с каждой минутой. Парни, сопровождаемые родными, сворачивали к своим домам и исчезали во дворах. Дольше всех шагал вслед за Степаном конопатый Спиридон с мешком за спиной. Но и он вскоре отстал, скинув мешок и передав его Степану.
   Возле дома Лукьяновых Степана и девушек встретила Татьяна Никаноровна. Она стояла около ворот в пимах, длинной шубе, закутанная в шаль, и, прислонив ладонь к глазам, щурилась от лучей солнца. Когда до Степана осталось несколько шагов, она кинулась навстречу мужу, обняла его и заплакала, приговаривая:
   - Степушка, нету покоя мне, недоброе чует ретивое...
   Степан не отстранился от жены, не сконфузился от ее порыва. Сбросив с плеча мешок с пушниной, положил руку на спину Татьяны Никаноровны, принялся успокаивать ее:
   - Не печалься, мать. Не у одних нас такая беда.
   Будет же конец и у этого лихолетья.
   С минуту они стояли молча. Маша смотрела на родителей покрасневшими глазами. На веках блестели слезинки. Грусть и Катю схватила за сердце. Она без объяснений поняла, что происходило здесь. Судьба старшего сына Лукьяновых и ее взволновала, будто был он ей родным или близким.
   - Веди, мать, в дом. Веди нас, - спокойно сказал Степан и бережно повернул жену лицом к воротам.
   Маша подняла мешок с пушниной, закинула его спину, поторопилась за матерью.
   Степан оглянулся, махнул рукой:
   - Не отставай, Катя! Не отставай!
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   Старая, осевшая на один угол изба знахарки Матрены Илюхиной освещена и натоплена. Парни еще днем: натаскали дров, выпросили у лавочника две лампы с керосином, притащили из лесу пахучих пихтовых веток.
   Девчата прибрали в избе, выскоблили полы, вымыли лавки. Помолодела ветхая, запущенная изба. В прогнивший по углам пол тянет свежестью, в окнах зияют дыры, но железная печка раскалена, пышет теплом. В избе душновато и от жаркой печки, и в особенности от разгоряченных тел парней и девок.
   Изба переполнена, лавки забиты, у двери и по углам жмутся те, кому не хватило места. С большим трудом Тимофей Чернов удерживает круг на середине избы.
   Без круга вечерка не вечерка. Надо дать волю танцорам, плясунам, исполнить разок-другой "Барыню", кадриль, разыграть фантики. Да мало ли что полагается проделать на вечерке! Не зря столько было хлопот и сборов. К тому же и расходы потребовались. За избу плати, за лампы с керосином тоже, гармонист и тот потребовал платы. Свои гармонисты перевелись - война никому не дает пощады. Пришлось ехать на Лукьяновские хутора, упрашивать колченогого Фильку Петухова - гармониста отменного, оставшегося на всю округу в единственном числе. Тот заломил плату, потребовал привезти его, а потом доставить на хутора, как барина или сановитого слугу его величества.
   Вечерка в полном разгаре. Машу и Катю Тимофей пристроил на лавке в углу. Маша не первый раз на вечерке. Ее все знают, и она всех знает. Кате прежде не приходилось бывать на сборищах деревенской молодежи. Все, все здесь ей интересно! Глазами, блестящими от любопытства, раскрасневшаяся, с выражением удивления на лице Катя наблюдает за тем, что происходит в кругу.
   Два парня состязаются в пляске. Пока первый плясун выделывает хитроумные Коленца, требующие необыкновенной ловкости всего тела, второй смотрит на него с полным равнодушием. Потом тот останавливает-"
   ся, принимает на мгновение вызывающую позу и смотрит на соперника с тем же безразличием. Но если плясуны делают вид, что их ничто не трогает, то совсем иначе ведут себя собравшиеся в избе. Каждое удачное движение плясуна вызывает шумный отклик. Ни одно новое коленце не остается незамеченным. И вскоре уже становится очевидным, за кем из плясунов перевес и в силе и в умении.
   - У Родиона пятнадцать коленец, у Семки двенадцать, - говорит Тимофей и, пристукнув костылями, сводит парней для дружеского рукопожатия.
   Едва запыхавшиеся плясуны втискиваются в угол, как на круг выходят четыре девушки,
   Филька Колченогий раздвигает мехи гармони, скользит пальцами по белым ладам. Девки враз ударяют пятнами об пол, вскидывают над головами платочки, расходятся попарно.
   Звонкими голосами они поют частушки. Пара против пары. Катя вслушивается, стараясь понята, в чем же состязаются девушки. В танце? Да, конечно. Плясуньи рассыпают дробь. Как это им, обутым в валенки, удается Достичь такого четкого стука, ей непонятно. Но вскоре она догадывается, что плясуньи меньше всего озабочены пляской. Главное - в пении частушек.
   Первая пара девушек речитативом выкрикивает частушку. Вторая должна немедленно ответить. Содержание частушек меняется от одной к другой. Вначале девушки поют о войне, о супостатах-германцах. Потом они поют о своей сельской жизни. Вслед за этим идут лирические частушки с воздыханиями о возлюбленных, и наконец так же стремительно они переходят к шуточным частушкам. Изба грохочет. Кажется, что потолок вздрагивает от дружного смеха. Сыплемся известка, языки фитилей в лампах трепещут, прыгают в пузатых стеклах.
   - Хорошо позабавили. Стоят девчата друг друга, - выносит свое суждение староста вечерки Тимофей Чернов. Он бойко крутится на костылях, лихо посматривает в угол, где сидит Маша и откуда неотрывно светятся е"
   восторженные глаза.
   - Петруха! Собирай в шапку предметы. Будем играть в фантики, объявляет Тимофей. Петька Скобелкин начеку. Он обходит с шапкой в руках всю избу, протискивается в углы.
   В шапку кладут кто что может: платочек, колечко, заколку, брошку, ленту, расческу, кисет, перочинный нож, ружейный патрон, завалявшийся в кармане. Вскоре шапка Петьки Скобелкина наполняется, вытягивается ее макушка.
   Тимофей Чернов садится на табуретку рядом с Филькой Колченогим. Петька с шапкой в руках за спиной у Тимофея.