Марков Георгий Мокеевич. Сибирь

   К слову Лихачева теперь прислушивались в стенах научных учреждений. А что касается деловых людей, рисковавших вкладывать свои капиталы в разного рода предпринимательские начинания на востоке, то они, несмотря на всю свою необразованность и презрение к просвещению, домогались встреч с Лихачевым, испрашивали у него советов. И он не уклонялся от них, даже в самых трудных случаях.
   Никто, разумеется, в те далекие годы не фиксировал прогнозов, которые высказывал Лихачев отдельным предпринимателям. А прогнозы эти охватывали обширные районы Сибири и в просторечии бесед с промышленниками и купцами были краткими, но вполне исчерпывающими, как суворовские донесения и приказы.
   - Хотите грести золото лопатой? Есть такое золото в Сибири. Оно лежит в верховьях Енисея, по берегам его притоков. Потом ищите это золото на Среднем Енисее и в низовьях Ангары. А когда разбогатеете, не щадя сил и средств, идите на крайний северо-восток. Верховье Томи все в железе и каменном угле. Хотите, чтоб Сибирь имела железные дороги и свой металл, идите туда, не ошибетесь.
   Лихачев был сведущим не только в области ископаемых. Он, как никто, знал реки и озера Сибири, составлял из них целые транспортные системы. При этом он учитывал опыт землепроходцев, нащупывая на необозримых пространствах Сибири самые краткие и самые выгодные пути.
   - Помимо крупных кораблей, стройте мелкосидящие плоскодонки, пробивайтесь в верховья малых рек.
   Там встретите громадные богатства, а самое главное, выйдете к новым большим рекам и свяжете большие дороги в единую нить - от сердца России до ее нетронутых окраин.
   Предприниматели - и российские, и англо-французские, - почуявшие в Сибири золотое дно, пытались приручить Лихачева, сделать его своим советчиком и указчиком. "Нюх у этого книгочея на земные богатства как у доброго охотничьего кобеля на таежную живность", - говорили о нем российские толстосумы, похваляясь перед английскими и французскими банкирами.
   Но все попытки приручить его к непосредственному обслуживанию интересов предпринимательства Лихачев сокрушал железной рукой.
   - Я хоть учился у немцев, но человек насквозь русский. Где пахнет иностранной деньгой, там мне делать нечего!
   А случалось, что говорил и того короче:
   - Отстаньте! Я приказчик России и червь науки!
   4
   К исходу семидесятого года от роду Лихачев поддался все-таки соблазну быть поближе к главному центру науки - академии и переехал в Петербург.
   - Еду туда не за тем, чтобы забыть Сибирь, напротив, чтоб служить ей пуще прежнего. Как набат, звучит весь мой век завет Михаилы Ломоносова: "Российское могущество прирастать будет Сибирью".
   Эти слова Лихачев сказал с подножки вагона толпе студентов, собравшихся на платформе в Томске проводить его в далекий путь.
   Жизнь в Петербурге с первого дня началась совсем иначе, чем думалось. Не успел Лихачев расставить вещи в своей обширной профессорской квартире, не успел отоспаться после долгой дороги в тряском вагоне, столицу вздыбила страшная весть: кайзер Вильгельм обрушился на Россию войной.
   С этой новостью к Лихачеву прибежал студент последнего курса политехнического института Ваня Акимов. Приходился студент Лихачеву вроде бы дальним родственником. Был он сыном двоюродной сестры жены профессора, рано умершей.
   - В недобрый час приехал я, Ваня, в столицу. Не займи мое месго в Томске другой профессор - вернулся бы туда с радостью. Не до науки теперь будет нашему отечеству.
   Лихачев был потрясен. Ходил по комнате вприпрыжку, останавливался возле тюков с бумагами, хранившими уникальные материалы экспедиций, дневники, карты, наброски будущих статей, в которых содержались предвидения поразительные, гениальные.
   Ваня был в три раза моложе Лихачева, но дружил с ним, как порой не дружат даже сверстники. Лихачев дважды брал Ваню с собой в экспедиции, посылал ему регулярно деньги на жизнь, переписывался, не тая в письмах ни чувств своих, ни дум. Сближала их, конечно, прежде всего общность научных интересов. Правда, Ваня не знал и сотой доли того, что умещалось в крупной, лобастой голове Лихачева, но любил науку, хотел постигнуть истины, выработанные российскими и зарубежными учеными.
   Весть, которую Ваня принес Лихачеву, совсем не печалила его. Он был возбужден, и заряд нерастраченной молодой энергии жарким блеском сиял в темно-коричневых глазах юноши.
   - А ты, Ваня, вроде доволен, что обрушилось этакое несчастье на нашу родину? - спросил Лихачев, и голос его прозвучал осудительно.
   - Да что вы, Венедикт Петрович! Война - ужасное бедствие! Разве можно радоваться этому?! - воскликнул Ваня с каким-то особенным возбуждением. Но как бы Ваня ни отказывался от этого, в голосе звучала если не радость, то, по крайней мере, неуемная бодрость, задор.
   - А все ж таки ты чему-то рад. Рад! Я же вижу по тебе, - теперь уже откровенно с укором сказал Лихачев.
   - Да, действительно, что-та очень взбудораживает меня, - признался Ваня.
   - Может быть, мечтаешь о подвигах на поле брани? Кинешься на фронт? спросил Лихачев, окидывая юношу придирчивым взглядом.
   - Нет, Венедикт Петрович! Это не мой удел! - без малейших сомнений сказал Ваня.
   - Что же тогда? Любовь? - развел руками Лихачев.
   - Откроюсь перед вами, как верующий перед господом богом: война породит революцию. Рожден я для революции. Вот откуда мое возбуждение. - Ваня выпрямился и глядел на ученого строго, с решимостью отвечать за свои слова.
   - Вон оно что! - воскликнул Лихачев. - Никогда не думал, что ты такой... Робеспьер.
   Ученый хотел, вероятно, улыбнуться, но улыбки не получилось. Наоборот, лицо его стало серьезным, а взгляд больших глаз озабоченным. И Ваня без тгзуда понял, о чем думал сейчас ученый: "Рожден для революции... А знаешь ли ты, что такое революция? Ни я, ни ты этого не знаем".
   - Война неизбежно взорвет царизм. Революция станет единственно возможным выходом из тех страданий, какие война принесет народу. Рабочий класс осознает себя в этих испытаниях как силу, которая должна вывести страну на путь социальной свободы...
   Лихачев опустился в кресло. За свою долгую жизнь он сталкивался с самыми различными точками зрения на переустройство жизни людей. Но ни одна из них не увлекла его, не покорила. О многих теориях он думал с недоверием, а то и просто с презрением. "Болтовня, милые господа! Болтовня! Не более. Чтоб повернуть Россию на новые пути, надо, чтоб захотел этого сам народ. Мужик упрям, не захочет вашей "свободы", и ничем ты его не стронешь с места".
   И сейчас, выслушав горячую речь Вани, Лихачев прежде всего подумал об этом.
   - Война... революция... свобода... Звучит красиво, звонко! Но все это для нас, грамотеев, интеллигентов.
   А мужик, бородатый мужик, темный и забитый, он чтонибудь понимает, Ваня, в этих премудростях? - сказал Лихачев, отметив про себя, что его молодой друг, несмотря на юные годы, по-видимому, человек с "царем в голове". Держится он просто, без стеснения, следовательно, уверен в себе, в рот каждому говоруну смотреть не станет.
   - Бородатый мужик, Венедикт Петрович, действительно и темный и заЬитый. Но его просвещение, вероятнее всего, будет протекать ускоренным способом. До высот науки он поднимется фантастически быстро!
   - Он не знает азбуки! Вместо подписи он тискает отпечаток пальца. А ты - высоты науки! - усмехнулся Лихачев, и губы его застыли в горькой гримасе.
   - Мы говорим о разных вещах, Венедикт Петрович.
   Вы имеете в виду высоты науки в области абсолютных знаний, я же веду речь о высотах революционной науки и борьбы. В этом наш темный и забитый мужик на поверку и не такой темный и не такой забитый, как о нем принято думать. Как-никак за его плечами опыт Событий пятого года.
   - Страшный опыт: безвинная кровь у царского дворца, кровавая война на Дальнем Востоке, бездарно начатая и позорно проигранная, и шквал забастовок ц восстаний, в конечном итоге не принесший трудовому люду никакого облегчения...
   - Суровая школа и суровые уроки. Они не прошли даром, - перебил Ваня ученого.
   - Были и прежде, Ваня, суровые уроки, а забылись. Забудутся и эти.
   - Эти не забудутся, Венедикт Петрович! Теперь есть сила, которая и сберегла эти уроки в памяти и при случае напомнит их, чтоб не повторить прежних ошибок.
   - Что же это за сила? Наш брат интеллигент? Не шибко-то-я верю в эту силу! Одних припугнут, другим подороже заплатят, третьи не рискнут терять кусок хлеба насущного! Этой силе крепкие подпорки нужны, чтоб не качалась она из стороны в сторону.
   - Я говорю о другой силе, Венедикт Петрович. Пролетариат! Он вышел на арену исторических битв.
   Город был уже возбужден страшным известием о войне. После нескольких часов тишины, как бы притиснувшей улицы и переулки к земле, взметнулось в гомоне, реве, шуме человеческое горе. В открытое окно профессорской квартиры ворвались голоса пьяных людей, томивших свое отчаяние перед грозным событием в истошном крике.
   - Вот он, твой пролетариат! Сегодня с тупым надрывом песни поет, завтра с таким же надрывом будет плакать, а послезавтра, забыв и то и другое, начнет убивать себе подобных, даже не спросив себя, во имя чего он это делает...
   -- Но наступит час, когда это отчаяние и эта покорность переплавятся в иное - в потребность изменить мир, изменить себя. Это обязательно произойдет. Более того, это уже происходит. Для тысяч и тысяч людей уже и сейчас ясно: в этой войне надо делать только то, что принесет России поражение. Царизм без поражения не свалится. Это зверь живучий.
   Лихачев вскочил, закинул крупные руки за спину.
   - Поражение! Это слово бьет меня по моим перепонкам, как снаряд. Я русский и не хочу, чтоб мое отечество лежало распластанным у ног немецкого кайзера.
   - Поймите, Венедикт Петрович, только поражение царизма принесет очистительную революцию.
   - Униженная и разбитая отчизна подобна трупу, Ее не спасут и революции.
   - Не народ, а царизм потерпит поражение.
   - Нет, нет! Ради отечества я готов на все! И я не потерплю, Иван, твоих разговоров. Забудь это слово -"
   поражение! Мы должны победить врага. Только гордой и сильной стране революция может принести избавление от нужды и страданий.
   Ваня попытался доказать ученому, в чем его заблуждения, но тот не захотел слушать. Разгневанно шаркая ногами, он удалился в другую комнату, плотно прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь.
   Ваня проводил ученого взглядом, осуждая себя за излишнюю прямолинейность в суждениях. "Ну ничего, то, что не смог доказать вам, господин профессор, я, то вам докажет сама жизнь", - утешал себя Ваня, не зная еще, как поступить дальше: сидеть ли в ожидании, когда гнев ученого уляжется, или покинуть его дом до каких-то лучших минут.
   Ваня не успел еще решить этого, как дубовая дверь открылась и Лихачев вернулся с какой-то виноватой улыбкой, так не подходившей к его суровому лицу.
   - А ну ее к черту, Ваня, твою политику! Я ее недолюбливал в молодости, а в старости она мне и вовсе не нужна. Давай пить чай с брусничным вареньем, - глуховатым голосом сказал Лихачев.
   - Что ж, чай пить не дрова рубить, говаривали в старину, - усмехнулся Ваня, - однако истины ради замечу, Венедикт Петрович, возможно, что политику вы недолюбливали, но других поощряли заниматься оной.
   - Что за намеки? - снова сердясь, спросил Лихачев.
   - Никаких намеков, одни факты. Мне вспомнились ваши постоянные конфликты с реакционной профессурой.
   - Да разве это политика, друг мой ситцевый?! Просто-напросто сердце мое не терпит несправедливости, Наука требует свободы духа...
   - Вот, вот, - поощряя откровенность ученого, затряс головой Ваня.
   - Опять ты меня, искуситель негодный, вовлекаешь в антиправительственные рассуждения. Да ты что, подослан тайным управлением жандармерии?! - замахал кулаками Лихачев, надвигаясь на племянника, поблескивавшего из угла своими темными глазами.
   - Успокойтесь, дядя! - вскинув руки, сказал Ваня. - Я не подослан, а послан, дядя, к вам. Послан студентами-большевиками. Позвольте воспользоваться вашей гостиной л провести тут завтра вечером небольшую беседу. Мы в крайнем затруднении. Мы существуем нелегально, нам тяжело, а момент ответственный, он требует ясности и действий.
   Лихачев опустил кулаки, попятился, упал в кресло, словно его кинули туда. Жалобно скрипнули под ним прочные, скрытые кожаной обивкой пружины.
   - Ах искуситель, ах лиходей! Собирал бы своих оболдуев без спросу, так нет, разрешения спрашивает, блюститель добропорядка!
   - Вы завтра до которого часа в отсутствии? - не упустил удобного момента Ваня.
   - Поеду на именины. Вернусь за полночь. И думаю, что вернусь в изрядном подпитии. Восьмидесятилетний именинник умеет и угостить и сам выпить.
   - Раздолье! - прищелкнув языком, воскликнул Ваня.
   - Окна шторами прикрыть надобно. По улице немало всякой сволочи шляется.
   - Уж это не извольте беспокоиться, - со смехом в лакейском поклоне дурашливо изогнулся Вэня.
   - Не паясничай, племянник! Садись за стол, чай будем пить! Неонила Терентьевна! - крикнул Лихачев в приоткрытую дверь служанке. - Самоварчик нам с Ваней, брусничное варенье и коржики!
   - Ня-су, барин, ня-су! - послышался из глубины квартиры напевный голос.
   5
   На другой день в квартире профессора Лихачева состоялось собрание большевиков.
   Венедикт Петрович приехал в полночь. Разговоры были еще в самом разгаре. Кое-кто, увидев профессора, смущенно встал. Неужели пора уходить? Хозяин кабинета остановился на пороге. Все уставились на Ваню.
   - Позвольте, дядюшка, завершить беседу. А вы, может быть, пройдете в спальню на отдых? - не то спросил, не то посоветовал Ваня.
   - Вы что же, боитесь, что я выдам ваши секреты?
   - Нет, почему же? Вы, вероятно, устали, вам пора спать. - Ваня готов был подхватить профессора под руку и почтительно провести его в соседнюю комнату.
   - Дай-ка мне стул. Я посижу, послушаю, о чем вы тут разговор ведете.
   Не ожидая приглашения, профессор сел рядом с Ваней.
   В накуренной комнате воцарилось молчание.
   - Будем, товарищи, продолжать. Венедикт Петрович знает, что здесь происходит нелегальное собрание большевиков, - сказал Ваня с отчаянием в голосе.
   Профессор слушал вначале рассеянно и каждого выступавшего встречал улыбкой недоверия. "Горе-спасители России! Младенческий лепет! Плавание по поверхности с помощью надувных пузырей!" - мелькало у него в уме.
   Но по мере того, как разговор принимал все более напряженный характер, таяло, словно вешний снег на солнцепеке, и недоверие Лихачева к студентам. "Младенцы, но упрямые. Царизм, конечно, не свергнут, а царя попугать могут", - смягчил свои размышления Лихачев.
   Суть острой дискуссии профессор не очень улавливал. Его сознание задерживалось лишь на отдельных фразах.
   - Массы! Завоевание масс! Вот коренной вопрос будущей революции, гудел басок одного из студенток.
   Остальное Лихачев не слушал. "Птенцы вы желторотые! Массы! Да известно ли вам, что российские массы неграмотны, забиты, они лежат, подобно валуну, на дороге общественного развития. Чтобы валун сдвинуть с места, нужен, по крайней мере, прочный рычаг. Уж не вы ли, сосунки, рискнете уподобиться этому рычагу?!" - полемизировал про себя профессор с высказываниями студентов.
   - Революционное созревание масс пойдет стремительно. Война уже коснулась непосредственным образом миллионов людей. И самое главное в том, что рабочий и крестьянин оказались рядом, в одном окопе. Уж такова жизнь: крайние катаклизмы современной жизни сближают для совместных усилий решающие фигуры будущей социальной борьбы...
   Это звенел приятный голосок племянника. "Ох ты какой стратег! И глядят все на него с уважением, видно, не такой уж Ванька тумак, как я порой про него думаю", - проносилось в голове профессора.
   Но голова его в эту ночь-все-таки была во хмелю.
   Французский коньяк, выпитый на именинах, делал свое дело. В глазах дрожали тени от кудлатых голов студентов, подпрыгивала люстра с медной цепью, поколыхивались стены в темно-розовых обоях.
   - Ну, талдычьте здесь хоть до утра, а я пойду отдыхать. Дверь, Иван, не забудь запереть. Неонила Терентьевна спят-с!.. - пробурчал профессор и вышел из комнаты.
   А через несколько дней произошло то, что рано или поздно должно было произойти: Ваньку Акимова, милого племянника и тайную надежду ученого, арестовали.
   Арестовали его прямо в лаборатории.
   В тот же день профессора Лихачева посетил студент, оказавшийся обладателем того самого баска, который на сходке в памятную ночь так увлекательно рассуждал на тему завоевания масс. Студент был изрядно сконфужен, взволнован и даже растерян. Он попросил у профессора разрешения войти в столовую и опрокинуть стол. Там, в тайнике, устроенном прямо под столешницей, хранились какие-то очень-очень, как сказал студент, важные революционные документы.
   - С Иваном есть возможность снестись. У нас в предварилке свои люди, сказал студент, сдерживая свой рокочущий бас.
   Лихачев вспылил:
   - Передай Ваньке, что он мерзавец! Такому лбу надо на войне быть, а не проедать казенные харчи в тюрьме. - И он вышел, хлопнув дверью.
   Через минуту профессор вернулся и подобревшим голосом сказал:
   - Возьмите эти деньги. Тут сто рублей... Передайте, когда можно будет, этому негодяю Акимову и скажите ему, чтоб в тюрьме не распускал нюни, а если окажется в ссылке, то пусть наукой занимается - лучшее средство от скуки и спанья.
   - Все в точности передам, - пообещал студент.
   Запрятав бумаги в потайной карман студенческой куртки, бас отвесил профессору глубокий поклон и удалился. Лихачев представил на миг жизнь без встреч с Иваном, и сердце его стиснула тоска. "В экспедицию пора. Двинусь в низовья Оби. Попробую обследовать побережье океана в сторону Енисея... От Мангазеи наши предки ходили и к северо-западу, и к северо-востоку.
   Надо посмотреть на все своими глазами", - размышлял Лихачев. Но это была мечта, чистая мечта, без малейших примесей реальности.
   Дело в том, что охотники тратить деньги на экспедиции, да к тому же такие далекие и дорогие, окончательно перевелись. Правительство и прежде не очень щедро отпускало средства на науку, теперь оно, занятое военными заботами, и помышлять об этом не хотело. Найти честного воротилу, пожелавшего бы взять на себя огромные расходы, тоже было не просто. Могли, конечно, с великой охотой влезть в это предприятие англо-французские компании, аппетит которых к российским сокрови-.
   щам разгорался с каждым годом все больше, но одна мысль о служении чужеземным интересам приводила Лихачева в негодование.
   "Не ерепенься-ка, Венедикт Петрович, никуда ты в такое время не уедешь. Садись-ка за стол, раскладывай материалы своих сибирских экспедиций и попробуй сообразить, что из них вытекает. Дело тоже нужное, никто за тебя этого не сделает", - утешал себя Лихачев.
   И он действительно приступил к такой работе, разворошив большой, окованный жестью сундук с архивами сибирских экспедиций.
   В один из поздних вечеров, в самом начале этой работы к Лихачеву снова нагрянул обладатель баса.
   - Иван переслал вам письмецо, Венедикт Петрович, - сказал студент, извлекая откуда-то из-под полы скрученный в трубочку листок бумаги.
   - Не забывает, значит, дядюшку! - с ноткой удовольствия в голосе воскликнул Лихачев.
   - Помнит и заботится, - угрюмо хмыкнув, прогудел бас.
   Лихачев водрузил на нос очки, бережно развернул бумажную трубочку, зашевелил губами.
   "Милый дядюшка! О себе не пишу. Все мысли мои о Вас. Над Вами заходит гроза. Провалы наши оказались серьезнее, чем можно было предполагать поначалу.
   Ваше сочувствие к нам, Ваша помощь нам известны.
   Запрошены также материалы из Сибири о Вашем участии в студенческих антиправительственных манифестациях. Все это ничего хорошего не предвещает. Не поспешить ли Вам с отъездом в Стокгольм? Помнится мне, что Вас зазывали туда для прочтения лекций. Время для этого вполне подоспело. Спешите, спешите, пожалуйста!
   Обнимаю и остаюсь Вашим верным другом и учеником!
   Иван".
   Лихачев прочитал письмо племянника молча, отошел к окну, закинул руки за спину, смотрел куда-то в небо.
   - Ответа не будет? Есть возможность передать не позже завтрашнего утра, - сказал бас.
   - Прошу подождать. - Лихачев присел к столу, размашисто написал:
   "Ваня! Укладываюсь для немедленного отъезда. Забираю самую необходимую часть сибирского архива.
   Если твое отсутствие будет менее продолжительным, чем мне думается, не забудь понаблюдать за моей квартирой, чтоб не растеклось нажитое без отца и матери добро по чужим рукам. Будь здоров! Дядюшка".
   Лихачев перечитал записку, достал из стола хрустящий с черной подкладкой конверт, острожно вложил в него исписанный листок.
   - Извините, профессор, конверт лишний. Письмо ваше будет запечено в булку, - чуть усмехнулся бас.
   - Ну, в случае чего, сами выбросите! Старая привычка чтить адресата, пояснил Лихачев и, прихлопнув конверт тяжелым пресс-папье, подал его студенту.
   6
   А вскоре Лихачев уехал в Стокгольм. Пока он не вошел по трапу на пароход шведской компании, он не был уверен, что уедет.
   Где бы он ни появлялся в эти предотъездные дни, он всюду обнаруживал признаки усиленной слежки за собой. Сыщики не оставляли его без внимания даже дома.
   Они нагло прохаживались под его окнами, останавливали служанку Неонилу Терентьевну, расспрашивали ее, чем занят профессор.
   Лихачев побаивался: вдруг арестуют. Но тут он опасность преувеличивал. Задерживать его никто не собирался. Наоборот, опасались, чтоб не раздумал с отъездом. Власти полагали так: пусть себе убирается куда-нибудь подальше от России, а то еще окрутят его революционеры, вовлекут в свои дела. Бороться с таким не просто, уж очень он на виду у всего Петрограда...
   Лихачев был начеку до самой последней минуты.
   Опасаясь, что могут быть похищены материалы, без которых его отъезд в Стокгольм потерял бы всякую целесообразность, он все чемоданы погрузил к себе в каюту и всю дорогу неустанно следил за ними.
   В Стокгольме Лихачева встретили достойно его высокого звания. Худой, морщинистый старик с пожелтевшими волосами на клинообразной голове, прямой, как сухая жердь, назвавшийся членом Шведской академии наук и профессором древнего университета города Упсалы, произнес краткую речь:
   - Я счастлив приветствовать от лица моих коллег столь выдающегося представителя российской науки.
   Ваш приезд в Швецию будет способствовать добрососедскому духу наших наук, процветающих под эгидой русского императора и короля Швеции.
   "Ну насчет эгиды, батенька мой, ты подзагнул от излишнего подобострастия перед царствующими особами", - подумал Лихачев, пожимая костистую руку шведского профессора.
   Жизнь в Стокгольме оказалась на редкость скучной.
   Один раз в неделю Лихачев поднимался на кафедру и прочитывал очередную лекцию. В остальные дни недели он был предоставлен самому себе. Вначале ему казалось, что так уединенно живег лишь он. Родина его находится в состоянии волны, которая неизвестно еще как и чем завершится, и шведы, люди осторожные, не спешат проявлять к нему, иностранцу, особо подчеркнутый интерес. Но вскоре Лихачев понял, что так же уединенно жили здесь все профессора. Они как бы чуждались друг друга, их общение не переходило за рамки служебных обязанностей. "Скукота, Ваня! Если тут от тоски не сопьешься и не рехнешься разумом, то и здоровым не вернешься", мысленно разговаривал с племянником Лихачев.
   Первое время Лихачев проводил целые дни в путешествиях по городу. Он исходил его вдоль и поперек. Город чем-то напоминал Петроград, хотя не обладал мшь голюдьем российской столицы и замирал буквально $ наступлением сумерек. Но через две-три недели осматривать Лихачеву в Стокгольме стало нечего. Наскучил ему и порт, вызывающий приступы острой тоски. Иногда тут мелькали суда с русскими названиями. Особенно становилось горько на душе, когда они, развевая по небесному простору клочки дыма, удалялись к горизонту, за которым жила, страдала, боролась его родная Россия.
   "Плюну на все предосторожности и поеду домой.
   Дальше Нарыма меня не сошлют, а там я не пропаду.
   Доделаю то, что не успел сделать в экспедициях", - рассуждал Лихачев в минуты отчаяния.
   Но возвращаться все-таки было рискованно. "По крайней мере надо дождаться какой-нибудь весточки от Ваньки", - успокаивал себя Лихачев. И такая весточка наконец поступила. Писал, правда, не Ванька Акимов, а, по-видимому, все тот же бас, прозывавшийся, оказывается, Александром Петровичем Ксенофонтовым. Сообщая Лихачеву, что его квартира находится в прежнем порядке, а служанка Неонила Терентьевна пребывает в полном здравии, Ксенофонтов как-то между строк, чтобы не вызвать излишних подозрений военной цензуры, написал о самом главном: Иван отбыл в Нарым на четыре года. О нем, о Лихачеве, все дома стосковались, но ничего не попишешь, скоро его не ждут, знают, что у него там, на чужбине, дела неотложные и их когда попало не бросишь. Из этого намека Лихачев понял, что время его возвращения в Россию еще не наступило.
   Ксенофонтов в конце письма сообщал Лихачеву свой адрес, по которому просил направлять письма, и обещал впредь быть более аккуратным в переписке. Именно после получения письма Ксенофонтова, окончательно разрушившего надежды на скорое возвращение Лихачева в Петроград, ученый распаковал свой сибирский архив и, обложившись бумагами, приступил к делу.
   Условия для напряженной кабинетной работы были в Стокгольме отличные. Лихачев жил в удобной университетской квартире поблизости от Королевской библиотеки, книгохранилища которой содержали обширную справочную литературу на самых разнообразных языках мира. Нашлись в библиотеке и кое-какие уникальные материалы из ее рукописных фондов, касавшиеся приокеанских районов Сибири. Но, помимо всего этого, было еще одно важнейшее условие для успешности научной работы в Стокгольме одиночество, полное одиночество.